Уклон становится сильнее, и процессия замедляется, лошади тянут тяжелые вагонетки наверх. Вдоль дороги расположено небольшое кладбище, надгробия хаотично разбросаны по склону холма. В итоге мы добираемся до самого Тьера с его паутинами узких улиц, трех- и четырехэтажными домами, стоящими вплотную и будто налегающими друг на друга в поисках опоры. Наверху, в начале главной улицы, нарастает шум от ожидающей нас толпы, воздух искрится от воодушевления. Раздаются фанфары, объявляющие о нашем прибытии. Мы едем в открытых повозках, украшенных лентами и запряженных лошадьми – на их головах украшения, инкрустированные камнями. Мы близко к началу процессии, во главе едут клетки со львами, на одной из них сидит дрессировщик. Роскошь и яркие краски нашей процессии контрастируют с выцветшими фасадами зданий. Улицы ничем не отличаются от улиц в тех поселениях, в которых цирк проезжал в прошлом. Если бы не красные флаги со свастикой, висящие на некоторых домах, можно подумать, что никакой войны нет.

Шаг за шагом мы движемся по городу, вагонетки медленно тянутся вперед. Мальчишки из толпы машут и свистят нам. Ноа рядом со мной напрягается в ответ на такое внимание, прижимает Тео крепче к себе. Я глажу ее по руке, придавая уверенности. Для меня это нормально, но она, должно быть, чувствует себя так беззащитно на виду у всех.

– Улыбайся, – говорю я через сжатые зубы. Выступление началось с того самого момента, как мы вышли из вагона.

На кованом балконе на втором этаже одного из зданий я замечаю мальчика, или скорее юношу, ему максимум девятнадцать или двадцать. Он не присоединился к толпе приветствующих и машущих руками. Смотрит на нас со смесью безразличия и веселья, сложив руки на поясе. Надо признать, он очень красив, у него иссиня-черные кудрявые волосы и точеный подбородок. Мне кажется, что его глаза – если бы я была достаточно близко, чтобы их увидеть, – темно-синего цвета. Что-то в нашей повозке привлекает его внимание. Я стараюсь помахать ему со всем возможным дружелюбием. Но он смотрит не на меня, а на Ноа. Я думаю, не сказать ли об этом ей, но не хочу, чтобы она стала нервничать еще больше. Через секунду он уходит.

Мощеная улочка становится уже, так что процессия становится еще ближе к зрителям. К нам тянутся руки, маленькие дети хотят прикоснуться к нам, к этому спектаклю, в любой другой ситуации это выглядело бы грубо. Однако они не могут дотянуться до нас, что меня радует. Лица не такие, как в прошлом году: глаза, уставшие от войны, кожа обтягивает скулы. Но и мы изменились. Вблизи можно заметить наши изъяны: животные стали слишком тощими, артисты стали использовать чуть больше румян, чтобы скрыть усталость.

Зрители идут за парадом вниз по извилистой улочке к рыночной площади, а затем по другой дороге, которая ведет прочь из города. Здесь спуск более плавный, чем на дороге, по которой мы сюда поднимались, но сама дорога неровная, ухабистая, вся в рытвинах и выбоинах. Когда мы начинаем сталкиваться друг с другом, я приобнимаю рукой Ноа и Тео, чтобы они не упали с лавки. Я могла предложить ей оставить Тео с Эльси или кем-то из рабочих, ребенку не место на параде. Однако я знала, что Ноа будет нервничать, ей будет некомфортно без него. Я оглядываю ребенка. Похоже, его не пугают шум и толпа. Напротив, он удобно устроился на Ноа, поднял голову, увлеченный шумихой вокруг.

Через пару километров мощеная дорога превращается в грязь. Ноа оглядывает толпу, которая бежит позади.

– Они все еще идут за нами, – говорит она. – Я думала, им скоро надоест.

– О нет, – отвечаю я. Зрители без устали следуют за нами. Женщины укачивают младенцев, а дети крутят педали своих велосипедов, проезжая рядом, их выходные костюмчики становятся коричневыми от дорожной грязи. Даже лающие собаки вносят свой вклад, сами превращаясь в часть парада.

Через пару минут дорога выходит на широкое плоское поле, разделенное лишь небольшим скоплением деревьев вдали. Повозка резко останавливается, с нами не церемонятся. Я вылезаю первой, подаю руку Ноа. Но она смотрит мимо меня, ее глаза широко распахнуты. Возведение шатра такое же увлекательное зрелище, как парад, и не только потому, что это бесплатно. Поле заполнено целой армией рабочих с палатками, металлическими шестами и веревками. Цирку нужно больше рук, чем мы можем привезти с собой, и это хорошие новости для тех местных, кто хочет подзаработать. Люди с закатанными рукавами, потные, стоят по периметру растянутого и привязанного к кольям брезента, который покрывает все поле.

– Чувствую себя бесполезной от того, что просто стою здесь, – говорит Ноа, спустившись с повозки. – Нам нужно помогать или что-нибудь делать?

Я качаю головой.

– Пусть они делают свою работу.

Мы будем возводить шатер не лучше, чем рабочие – качаться на трапеции.

Вся подготовительная работа сделана, но настоящее шоу приберегли для толпы. Сейчас запрягут слонов, которые не были частью процессии – их привезли сюда сразу из поезда. Они по команде начинают идти из центра в разные стороны, приводя головную мачту в вертикальное положение. Затем выводят лошадей, которые поднимают более короткие металлические шесты так, что они встают на нужные места, и все начинает подниматься, как феникс из пепла. На месте, где всего пару секунд назад не было ничего, возникает палатка размером с огромный тренировочный зал в Дармштадте. Конечно, зрители видят это год за годом, однако вся толпа разом вздыхает от удивления и искренне аплодирует. Ноа смотрит на это безмолвно, она испытывает благоговейный трепет, впервые увидев, как поднимается шатер. Тео, который в этот момент пожевывал свои пальцы, издает одобрительный взвизг.

Рабочие переходят к укреплению шестов, и публика начинает расходиться.

– Пойдем, – говорю я, глядя в сторону шатра. – Нам надо тренироваться.

Ноа не двигается, нерешительно глядя то на меня, то на ребенка.

– Мы были в пути почти два дня, – жалуется она.

– Знаю, – отвечаю я, начиная раздражаться. – Но у нас есть всего пара часов перед тем, как начнется подготовка к первому выступлению. Ты должна хотя бы раз потренироваться под куполом.

– Нужно покормить Тео, а я совсем выбилась из сил, – практически хнычет она, и это снова напоминает, какая она еще юная. Всего на секунду, но я вспоминаю, как это было, когда я хотела заниматься чем-то другим, выглядывала из окна тренировочного зала и видела девочек, прыгающих через скакалку, мечтая присоединиться к ним.

– Хорошо, – уступаю я. – Даю тебе пятнадцать минут. Отдай его Эльси. Встретимся под куполом.

Я ожидала, что она снова возразит мне, но она не делает этого. На лице у нее расцветает широкая улыбка, полная благодарности, как будто ей подарили большой подарок.

– Спасибо, – говорит она. Пока она несет Тео в сторону поезда, я оглядываюсь на шатер. Я уступила не только ради Ноа. Рабочие все еще укрепляют шесты, трапеция еще не готова. И она будет лучше репетировать, если сможет сконцентрироваться на полете, а не на переживаниях о Тео.

Когда Ноа исчезает в поезде, все мои сомнения вдруг возвращаются ко мне. Она стала сильнее с тех пор, как отпустила гриф и полетела, это было в прошлом месяце. Но она все такая же неопытная. Выдержит ли она ежедневные выступления под прожекторами и пристальными взглядами зрителей?

Я захожу в шатер, вдыхая запах сырой земли и влажного дерева. Это один из моих любимых моментов каждый сезон, когда все в цирке свежее и новое. Внутрь просочились и другие артисты – жонглеры, акробаты отрабатывают свои номера. Петра нигде не было видно. Не репетирует ли он где-нибудь в одиночку, чтобы его никто не увидел и не осудил за политический номер, который герр Нойхофф запретил ему?

Петр говорил об этом пару дней назад.

– Герр Нойхофф пытается уговорить меня изменить номер, сделать его мягче. Но это его уничтожит.

– Знаю, – ответила я. – Он и со мной об этом говорил.

– Что ты думаешь? – Обычно Петр уверен в себе. Но сейчас у него встревоженное лицо, я вижу, что он правда не знает, как быть.

Он готов обдумать этот вопрос только ради меня.

– Не ограничивай себя.

Я не хочу, чтобы он жертвовал своим искусством из-за моего положения, а потом винил бы в этом меня.

Рабочие только что закончили укреплять трапецию. Бригадир, Курт, велел им сделать это до установки посадочных мест и другого оборудования, зная, что я захочу потренироваться сразу же. Я подхожу туда, где он обсуждает с двумя работниками то, под каким углом устанавливать лавки.

– Земля уже выровнена? – спрашиваю я. Он кивает. Это очень важно для трапеции. Небольшая неровность может повлиять на скорость нашего полета, нарушив точность наших привычных движений, из-за чего я могу не успеть подхватить Ноа.

Я подхожу к одной из лестниц и хорошенько дергаю ее, чтобы убедиться, что она надежна. Затем я поднимаюсь на платформу наверху. Снизу раздается бормотание танцоров, которые болтают во время растяжки. Я прыгаю без колебаний. Меня встречает порыв ветра, я вытягиваюсь ему навстречу. В такие моменты, как и всегда, я снова чувствую себя шестнадцатилетней, слышу смех своих родственников, пока лечу по воздуху. Когда я вернулась в цирк, боялась, что отсутствие практики сделает меня медленной, что не смогу вспомнить движений. Мне уже под сорок, возможно, меня считают слишком старой для этого занятия. Большинство гимнастов к этому возрасту выходят на пенсию, становятся учителями, выходят замуж или идут выступать в сомнительные кабаре в Дрездене или Гамбурге. Но воздух – это все, что я умею. Я по-прежнему хороша. Почему бы мне не продолжать? Всего за несколько недель мое тело стало тоньше, обильные долгие ужины в Берлине стремительно уходили с моих боков, и я справлялась не хуже прежнего, а, может, даже лучше, как однажды отметил герр Нойхофф. Я не могла объяснить ему, что я взлетала выше и подбрасывала себя сильнее только для того, чтобы долететь до самого купола, где я могла слышать смех своих братьев и где меня больше не беспокоили мысли об Эрихе, отвергшем меня.

Через пару минут, когда я возвращаюсь на платформу, болтовня внизу вдруг прекращается, и в шатре становится тихо. У входа в шатер стоит Ноа, она кажется юной и испуганной. Все поглядывают на нее с опаской. В течение тех недель, которые она провела в цирке, никто не был с ней груб, но все обозначали дистанцию, показывали, что ей здесь не место. Новым артистам всегда тяжело в цирке. На самом деле, когда я вернулась, меня тоже не встретили с распростертыми объятиями. Ноа еще тяжелее: она для них недостаточно квалифицированна, слишком неопытна, чтобы рассчитывать на успех.

Задумываюсь: а я-то сама разве лучше? Я тоже в начале относилась к Ноа холодно, хотела, чтобы она ушла. Я приняла ее, когда полиция приходила в Дармштадт, но для меня это было скорее необходимостью, частью плана. Я не сделала ничего для того, чтобы она чувствовала себя здесь на своем месте.

Почувствовав вину, я спускаюсь с лестницы и иду к ней. Я игнорирую реакцию окружающих, надеясь, что она сделает так же.

– Ты готова? – Ноа не отвечает и осматривает шатер. Для меня тут все привычно, здесь та единственная жизнь, которая мне известна. Но теперь я вижу все ее глазами: пространство, похожее на пещеру, бесконечные ряды сидячих мест, расположенные друг за другом.

Я взяла ее за руку и тяжелым взглядом посмотрела на других артистов, отчего многие отвернулись.

– Идем. Лестницы здесь не такие крепкие, как в зале. И все трясется немного больше.

Я продолжаю говорить, пока мы поднимаемся наверх, отчасти, чтобы она немного расслабилась, отчасти, потому что есть много деталей – важных деталей, – которые она должна знать. После целой жизни, проведенной в цирке, я могу выступать где угодно – декорации уходят на второй план, остаются только я, гриф и воздух. Но для Ноа каждая мелкая деталь может иметь значение.

– Начнем с чего-нибудь простого, – говорю я, но у нее в глазах ужас, когда она смотрит вниз. Она сдается.

– Представь, что здесь никого нет.

Трясущимися руками она берет перекладину и прыгает. Сначала она двигается рывками, как будто это ее первый день на трапеции.

– Чувствуй ее, – подбадриваю я, надеясь, что она вспомнит все то, чему я учила ее. Когда она входит в привычный ритм, ее движения становятся плавными.

– Хорошо, – говорю я, когда она возвращается на площадку. Я не баловала ее комплиментами, не хотела, чтобы она расслабилась. Но сейчас я говорю их больше, чем обычно, надеясь, что это поможет ей обрести уверенность. Она улыбается, впитывает мою похвалу, как воду.

– Теперь давай потренируемся отпускать.

Ноа выглядит так, будто вот-вот откажется. Я не уверена, что она готова, но у нас нет выбора. Я иду к другой лестнице и забираюсь на ловиторку[23], кивая Герде, которая праздно стоит рядом с другими акробатами. Она безразлично поднимается по лестнице вслед за Ноа. Я обеспокоенно смотрю на нее. Она так же неприветлива к Ноа, как и все остальные, но у нее достаточно практичный подход, она готова терпеть ее, поскольку она нужна нам для номера.

Когда Ноа приближается к верхней точке лестницы, у нее соскальзывает нога, и она едва не падает.

– Тихо, – кричу я со своего места. Я хотела, чтобы это было словом поддержки, но выходит скорее упрек. Снизу раздаются смешки, подозрения выступающих о том, что Ноа не хватает навыков, подтверждаются. Даже на расстоянии я вижу, что на ее глазах выступают слезы.

Затем она точно каменеет и кивает. Ноа прыгает с такой силой, которой я в ней никогда не видела.

– Оп! – кричу я.

Она отпускает перекладину с удивительной точностью для первого раза под куполом. Наши руки смыкаются. Когда-то было иначе, на земле стоял тренер и давал команды, а ловцами были мужчины. Но учитывая, как много мужчин ушло на войну, нам приходится справляться своими силами. Мой брат Жюль был моим ловитором. До того момента, когда я начала тренировать Ноа, я не ценила его силу и ловкость в полной мере.

Когда мы качаемся в противоположную сторону, я отпускаю ее в сторону перекладины, которую Герда отправила обратно. С каждым разом движения Ноа становятся все сильнее. Она выступает наперекор скептичному отношению остальных артистов. Лица людей внизу нехотя меняются, кажется, они проникаются уважением. Во мне просыпается надежда. Ноа заработала их уважение – заработает и уважение публики.

– Браво! – кричит кто-то снизу. Но это было сказано с насмешкой. Возвращаясь, Ноа едва не пролетает мимо дальней площадки. Герда вытягивается и хватает ее, не дав упасть. Я смотрю вниз. Эммет поднял швабру кверху, поддразнивая Ноа.

Разозлившись, я спускаюсь с лестницы.

– Ты идиот! – шиплю я на него.

– Она не гимнастка, – отвечает Эммет нарочито спокойным тоном, как будто говорит с маленьким ребенком. – Она уборщица с вокзала в Бенсхайме. Она ничего другого не умеет. Эммет, как я теперь понимаю, строил козни и подначивал артистов, чтобы они не признавали Ноа. Он всегда приставал к кому-нибудь, чтобы скрыть свои собственные слабости. Но как он узнал, что она работала на вокзале? Он ведь точно не знает о ее прошлом.

– Почему ты это делаешь сейчас? – спрашиваю я. – Выступление через час. Нам нужно подготовить ее, а ты лишаешь ее уверенности.

– Я и не думал, что мы правда пойдем на это, это же просто фарс, – отвечает он. «Или что она будет способна на это», – добавляю я про себя. Подозреваю, что он просто завидует ей. Ноа удалось стать лучше всего через несколько недель практики, а он всю жизнь провел в цирке, но не продемонстрировал никаких талантов. Однако будет глупо указывать ему на это сейчас.

– Нам нужно, чтобы это сработало, Эммет, – говорю я медленно.

– Тебе нужно.

– Нам всем, – поправляю его я.

Ноа уже спустилась с лестницы и смотрит на нас издалека. Я знаю, что она услышала достаточно, чтобы чувствовать себя неловко. В ее глазах мелькнуло что-то, она как будто ждет, что ее снова отвергнут. Как это возможно: как она может позволять людям задевать ее, после всего, через что ей пришлось пройти?

Она стоит с одной стороны от меня, а все остальные – с другой. Я зажата между ними.

Я делаю шаг к ней.

– Нам нужна Ноа. – Я говорю твердо и достаточно громко, чтобы остальные меня услышали. Этот риск оправдан: симпатия циркового сообщества нужна мне не меньше, чем ей, я должна скрывать свою личность, прятаться. Никто не отвечает. Однако я зашла слишком далеко, чтобы пойти на попятную.

– Так или иначе, я с ней, а все, кто не с ней – те против меня.

Ноа хмурится, не веря своим ушам, как будто это первый раз, когда за нее кто-то заступился.

Все разошлись, чтобы продолжить репетировать.

– Идем, подготовимся к выступлению, – говорю я, взяв ее за руку и уводя из шатра.

– Ты не должна была этого делать, – говорит Ноа, когда мы оказываемся снаружи. И хотя мы уже далеко от чужих ушей, она говорит это едва слышным шепотом. – Ты должна думать о своей собственной безопасности.

– Ерунда. – Я небрежно отмахиваюсь, хотя на самом деле она права. – Ты должна стать жестче и не реагировать на отношение окружающих.

– А что думаешь ты? – Она говорит это с придыханием. Несмотря на то что я только что сказала, я вижу, что мое мнение беспокоит ее больше, чем что-либо другое. – Как ты думаешь, я готова?

Не знаю, что сказать. Я думаю, что ей нужно заниматься еще год. Я думаю, что даже этого может быть недостаточно, потому что прожектора и тысячи глаз, глядящих на тебя, меняют все.

Я думаю, что у нас нет выбора.

– Да.

Я вру, не в силах смотреть на ее лучезарную улыбку. А потом мы идем готовиться к выступлению.

Глава 9

Ноа

Я выхожу из шатра вслед за Астрид. Снаружи все еще стоят зрители, некоторые покупают билеты в наскоро сооруженной кассе, некоторые продолжают следить за тем, как рабочие устанавливают палатки размером поменьше. Бригадиры раздают приказы, их хриплые голоса перемешиваются со звоном молотков, вгоняющих металлические колья в твердую землю.

– Спасибо, – говорю я, возвращаясь к тому, что только что произошло. Когда-то я думала, что Астрид ни за что не примет меня. Но она встала на мою защиту, она считает, что я справлюсь.

Она небрежно машет рукой.

– Нам некогда беспокоиться об этом. Надо готовиться к выступлению. Начало через час.

– Так скоро? – спрашиваю я.

– Сейчас уже больше четырех.

Я и не думала, что уже так поздно, не ожидала, что парад и возведение шатра заняли так много времени.

– Мы начинаем в шесть. Раньше, чем обычно, из-за комендантского часа. Надо готовиться.

– Я думала, мы уже подготовились.

Я смотрю на платье, которое она одолжила мне час назад в поезде, такое облегающее, что мои родители упали бы в обморок, увидев меня в нем.

Игнорируя мое последнее замечание, Астрид ведет меня к поезду, который оставили на самом конце путей, через поле, переполненное людьми.

– Ярмарку установили поближе к железной дороге, чтобы мы могли спать в вагонах, – объясняет Астрид. Она показывает пальцем в другую сторону, где растут деревья. – Тут есть домики и палатки, мы могли бы использовать их, если бы было теплее. Эта деревня – не слишком хорошее место для нас, – добавляет она тихо. – Мэр слишком тесно сотрудничает с немцами.

– Он коллаборационист? – спрашиваю я.

Она кивает.

– Конечно, мы не знали об этом в прошлом году, когда выбирали даты. – Внезапная отмена вызвала бы слишком много подозрений. Ведь самое важное сейчас – важнее чего бы то ни было – это делать вид, будто все нормально. – Однако мы будем в Тьере почти три недели, потому что он находится в центре провинции и на выступления будут собираться люди со всей Оверни.

Астрид ведет меня в вагон, где я еще ни разу не была. Здесь тепло, тесно, женщины переодеваются в костюмы и наносят яркий макияж. Я останавливаюсь, чтобы посмотреть, как одна из акробаток красит ноги в более темный цвет.

– Она делает это, потому что у нее на колготках уже столько дыр, что их уже не починить, – объясняет Астрид, замечая мое любопытство. – А других просто нет. Пойдем.

Она выбирает костюм из тех, что висят на вешалке возле стены вагона, и прикладывает его ко мне. Затем она отдает его одной из девушек, помогающих артистам одеваться, и исчезает. Меня передают из рук в руки как связку белья, и мне ужасно неловко от запаха своего несвежего тела, который неизбежно появился после многих часов, проведенных в поезде без возможности помыться. Кто-то накидывает мне на голову костюм, который выбрала мне Астрид, кто-то другой восклицает, что он мне велик, и начинает закалывать его булавками. Я что, правда надену это? Он меньше купальника, состоит всего лишь из лифа и низа. Мой живот – теперь он уже тверже, чем тогда, когда я только приехала в Дармштадт, благодаря тренировкам – все еще далек от идеала и нависает над эластичным поясом трусов. Костюм искусно украшен, сделан из алого шелка с золотой отделкой. От него немного пахнет табаком и кофе, эти запахи заставляют меня задуматься, что за женщина носила его до меня.

Появляется Астрид, и я охаю от удивления. На фоне ее костюма – он выглядит так, как будто его сшили из пары носовых платков – мой кажется скромным. Но Астрид рождена для таких костюмов – ее тело точно высечено из гранита, она как одна из тех статуй обнаженных богинь в музеях.

– А ты думала, я буду делать сальто в кринолине? – спрашивает она, замечая мою реакцию. Для нее нескромность наряда не имеет никакого значения. Она надела его не для того, чтобы быть соблазнительной для публики, а чтобы удобнее было выступать.

Астрид делает мне знак, подзывая сесть на перевернутый ящик. Она берет румяна, наносит их мне на щеки, мажет мои губы вишнево-красным цветом, как нос у клоуна. Я никогда раньше не красилась, если не считать тех нескольких раз, когда я украла у мамы немного пудры, чтобы казаться чуть старше перед встречей с немцем. Я смотрю на незнакомку в отражении разбитого зеркала, которое кто-то поставил на чемодан. Как я дошла до этого?

Астрид, довольная результатом, отворачивается и начинает наносить макияж себе, что кажется лишним, учитывая, какая идеальная у нее кожа и какие длинные ресницы.

– У меня есть пара минут? – спрашиваю я. – Я хочу проведать Тео.

Астрид кивает.

– Всего пару минут. Не уходи надолго. – Я иду по узкому коридору к спальному вагону, надеясь, что мой странный вид не испугает Тео. Но когда я перехожу в следующий вагон, я останавливаюсь, услышав голоса.

– Они хотят, чтобы мы в своем представлении продемонстрировали верность режиму. – Я наклоняю голову, чтобы лучше слышать. Это герр Нойхофф, он говорит низко и резко. – Возможно, исполнение «Маршал, мы здесь»…

– Немыслимо! – прорычал Петр, услышав о гимне Виши. Я отпрыгиваю, чтобы меня не увидели. – Никогда не было такого, чтобы правительство диктовало, как мне выступать, даже во время Мировой войны. Если уж я не раскланивался перед царем, то, черт подери, сейчас уж точно не стану. Дело не просто в политике. Это нарушит целостность моего номера.

– Сейчас все иначе, – напирает герр Нойхофф. – Небольшая уступка может сыграть важную роль… При решении дальнейших вопросов.

Ответа не последовало – только тяжелые шаги и грохот двери, захлопнутой с такой силой, что весь вагон затрясся.

Звенит звонок, который, как сказала Астрид, должен будет созвать всех нас на задний двор: пространство за шатром, где мы соберемся и будем готовы выйти на сцену. Я с тоской смотрю в коридор. У меня нет времени проведать Тео.

Снаружи, на поле перед шатром, которое было совсем пустым некоторое время назад, точно грибы после дождя, повылезали маленькие палатки. Дорога между ними переполнена людьми: мужчинами в соломенных шляпах, женщинами и детьми в своих лучших воскресных нарядах. При входе в шатер висит плакат с афишей, где перечислены номера, которые люди смогут увидеть внутри. Жонглеры и шпагоглотатели, не имеющие отдельного номера, демонстрируют экспромты, распаляя публику. Небольшой духовой оркестр играет оживленную музыку для людей, стоящих в очереди, от чего ожидание становится менее тягостным. Воздух наполнен плотным сладким ароматом сахарной ваты и вареного арахиса. Такие удовольствия кажутся нереальными, учитывая нынешнюю систему карточек и то, как много сейчас людей, которые едва находят себе пропитание. В какую-то секунду я снова становлюсь легкомысленной девчонкой. Но эти изыски для счастливчиков, у которых есть пара лишних су – уж точно не для нас.

Я обхожу шатер по периметру. Несколько мальчишек лежат на земле, пытаясь подглядеть в щель между палаткой и землей, но один из временных рабочих прогоняет их. Шатер украшен длинными плакатами с самыми известными номерами. На одном из них – летящая юная Астрид на атласных веревках. Я заворожена ее изображением. Она, должно быть, была того же возраста, что и я, в те времена, и мне так интересно узнать ее лучше.

Я прохожу через пивную, которую устроили в самом конце центральной дороги, напротив карусели. Отовсюду слышен оживленный мужской хохот. Тут тонкий баланс, как объяснила Астрид: нам нужно умаслить публику так, чтобы ей понравилось представление, но ровно настолько, чтобы люди не начали буянить и не сорвали его.

Петр, которого я видела с герром Нойхоффом всего несколько минут назад, украдкой вылезает из пивной палатки с фляжкой в руке. Как он добрался сюда так быстро? Он смотрит на меня неуверенно.

– Просто немного на дорожку, – говорит он, после чего неторопливо уходит. Я удивлена – не думала, что артистам разрешают пить перед выступлением. Что сказала бы Астрид?

Я прохожу на задний двор. Глаза нервно устремляются к вершине шатра. Кажется невозможным, что эта палатка – всего лишь шесты и немного ткани – в состоянии удержать такое массивное устройство, как трапеция, и нас вместе с ней.

Астрид, замечая мое беспокойство, подходит ко мне.

– Это безопасно.

Но в голове у меня всегда будет прокручиваться тот момент, когда я падала на землю, готовая умереть.

– Как ты, удается сохранять спокойствие? – спрашивает она. Не ожидая ответа, она проверяет мои бинты на руках и дает мне коробку с канифолью, чтобы я еще раз покрыла ею руки.

– Мы же не хотим, чтобы ты погибла, – говорит она. – После всех усилий, которые мы приложили, – добавляет она с улыбкой, пытаясь превратить это в шутку. Однако взгляд у нее серьезный, обеспокоенный.

– Ты ведь думаешь, что я не справлюсь? – спрашиваю я, рискуя. Не уверена, что хочу услышать ответ.

– Конечно же, нет. – Я вслушиваюсь в ее голос, пытаясь понять, правда ли это. – Ты хорошо потрудилась. У тебя хорошие способности. Но все это очень серьезно для всех нас. Здесь нет места ошибкам. – Я понимающе киваю. Для Астрид это так же опасно, как для меня, даже после стольких лет практики.

Я подглядываю в темную палатку, которая кажется огромной пещерой. В центре – круг, около сорока футов в диаметре, отделенный от зрителей низкой оградой. От других артистов я слышала об американских цирках, огромных, как Барнум, в которых бывает по три круга. Но здесь все будут смотреть на главное выступление. Первые два ряда покрыты красной вельветовой тканью с золотыми звездами из атласа, пришитыми на каждое место, это значит, что это хорошие места, для важных гостей. За этими стульями грубые деревянные лавки поднимаются наверх кольцами. На этой круглой арене зрители находятся со всех сторон, и я вдруг осознаю, что здесь негде спрятаться и нельзя отвернуться, глаза смотрят на тебя со всех сторон.

Зрители начинают проходить в шатер, и я отступаю, чтобы меня не увидели. Билетеры и продавцы программок – это тоже артисты из номеров поменьше, которые смогут выскользнуть из шатра, когда он наполнится, нанести макияж и подготовиться к выходу. Я оглядываю зрителей, занимающих свои места: впереди сидят состоятельные городские жители, на скамьях повыше – рабочие, гладковыбритые, но смущенные, чувствующие себя не в своей тарелке. У них, наверное, и на еду-то всего пара франков, а все-таки они нашли способ купить билет на выступление. Счастливчики, которым удалось оплатить возможность забыть о тяготах за пределами этого шатра хотя бы на несколько часов.

По мере того, как небо темнеет и приближается начало выступления, болтовня на заднем дворе затихает и все становятся собранными, практически мрачными. Акробаты докуривают последнюю сигарету. Они выглядят потрясающе в своих расшитых блестками костюмах и головных уборах. Глядя на их безупречный макияж и уложенные волосы, никогда не догадаешься, в каких условиях мы одевались. Астрид уходит в дальний угол, она погружена в свои мысли. Учитывая ее серьезное выражение лица, я не решаюсь потревожить ее. Конечно, у меня самой нет никакого ритуала. Я стою с краю, пытаясь сделать вид, как будто я занималась этим всю жизнь.

Астрид подманивает меня рукой.

– Не стой просто так, мышцы застудишь, – предостерегает она. – Делай растяжку.

Она нагибается, показывая мне, чтобы я положила ногу на ее плечо, мы делали это упражнение много раз на зимовке. Она медленно выпрямляется, поднимая мою ногу, и я пытаюсь не сжимать зубы, а дышать и расслабляться, привыкая к знакомой уже тупой боли, которая охватывает заднюю поверхность бедра.

– Хочешь, я тоже помогу тебе потянуться? – спрашиваю я, когда она заканчивает со второй моей ногой. Она качает головой. Я слежу за направлением ее взгляда – она смотрит через всю площадку на Петра, который репетирует, отдельно ото всех. Он переоделся в мешковатый пиджак и штаны, и его лицо, побритое всего несколько минут назад, теперь под белой маской грима.

– Астрид… – начинаю я.

Она вдруг оборачивается на меня, будто забыла о моем существовании.

– Что такое? – неуверенно произношу я. Думаю, не рассказать ли ей о споре между Петром и герром Нойхоффом, который я услышала в поезде, или о том, что видела Петра рядом с пивной. Но я не хочу, чтобы она волновалась об этом непосредственно перед выходом.

– Ты нервничаешь, – говорит она спокойно.

– Да, – признаюсь я. – А ты не нервничала перед первым выступлением?

Она смеется.

– Я была такой маленькой, что теперь и не помню. Но нервничать – это нормально. Даже хорошо. Адреналин не даст тебе расслабиться, убережет от ошибок. – «Или же заставит мои руки дрожать так сильно, что я не смогу держаться за перекладину», – думаю я.

Внутри шатра приглушают свет, и все пространство становится темным. Затем включается прожектор, выделяя на полу в самом центре золотой круг. Оркестр берет торжественный аккорд. Появляется герр Нойхофф, в бабочке и цилиндре он выглядит величественно.

– Мадам и месье… – глубоким голосом произносит он в громкоговоритель.

Начинает играть полька «Гром и молния», и на арене появляются лошади в плюмаже. Их наездники – среди них женщины с наиболее изысканными нарядами – едут без седла, но почти не сидят на лошади, то и дело меняя положение ног. Один из наездников встает, удерживаясь на спине лошади, прыгает назад из положения стоя, приземляясь прямо на следующую лошадь. Я уже видела репетицию этого номера, но ахаю от восхищения вместе со зрителями.

Цирковая программа, как объяснила однажды Астрид, очень хорошо продумана – быстрый номер, потом медленный, потом снова быстрый. Львы и другие опасные животные перемежаются с пантомимами.

– После серьезного номера нужно что-то положительное, светлое, – говорила она. – Это как менять тарелки после каждого блюда.

Но также это и вопрос удобства: на то, чтобы выпустить зверей из клеток и поместить их обратно, нужно время, поэтому эти номера часто ставятся близко к антракту.

Осматривая зал, я понимаю, что пространство шатра тоже хорошо продумано. Скамейки расположены под сильным углом, чтобы глаза зрителей устремлялись вниз. Расположение сидений по кругу позволяет зрителям видеть друг друга и подхватывать чужую реакцию, этот замкнутый круг – как электрическая цепь, которая замыкается в шатре. Публика замерла, завороженная переплетением цвета, света, музыки и искусства. Их глаза следят за полетом мячиков жонглера, они довольно охают, когда один из дрессировщиков, пританцовывая, выводит на арену льва. Астрид права: даже в самый разгар войны люди продолжают жить – они покупают продукты, ухаживают за своим домом – почему бы им не смеяться в цирке, как они смеялись в мирное время?

Далее идет номер с хождением по канату. Девушка по имени Йета стоит на платформе наверху и держит в руках длинный шест для поддержания баланса. Этот номер пугает меня даже больше, чем трапеция, и я уже много раз благодарила Бога за то, что герр Нойхофф не выбрал меня на этот номер. Оркестр замедляется, переходит на адажио[24], замирает в паузе для большего драматического эффекта. Затем Йета встает на канат, гремит музыка, и всех в шатре пробивает холодный пот.

Нога Йеты соскальзывает, она пытается вернуть баланс. Почему сейчас? Ведь она тренировалась и выступала с этим номером уже десятки раз? Ей почти удается выпрямиться, затем она снова шатается, на этот раз слишком сильно, ей не удержаться. Под общий вздох она летит вниз, крича и дергая руками и ногами, как будто плывет по воде.

– Нет! – кричу я. Глядя на ее падение, я прокручиваю в голове тот день, когда Астрид столкнула меня.

Я иду вперед. Мы должны помочь ей. Но Астрид оттягивает меня назад. Йета приземляется на сетку, которая с треском проседает до земли. Она лежит там, не двигаясь. Зрители задержали дыхание, не зная, волноваться им или считать это частью номера. Подбегают рабочие, они должны вынести ее из круга, прочь с глаз. Глядя на ее расслабленное тело, я чувствую, как во мне разрастается ужас. Это может случиться со мной. Йету несут к «Пежо», который стоит за шатром. Я ожидаю, что будет оказана первая помощь, но рабочие заталкивают ее на задние сиденья, и машина уезжает.

– Несчастный случай во время первого выступления в сезоне, – говорит голос за мной, пряное дыхание согревает мое плечо. Мы никогда не разговаривали, но я узнаю женщину с гладкими седыми волосами – это Дрина, цыганка, которая предсказывает судьбу перед представлением и в перерыве. – Дурной знак.

– Чушь, – говорит Астрид, отмахиваясь от нее. Но лицо у нее мертвенно-бледное.

– С Йетой все будет в порядке? – спрашиваю я, когда Дрина уходит.

– Я не знаю, – резко отвечает Астрид. – Даже если она выживет, возможно, она никогда больше не сможет выступать. – В ее устах жизнь без выступлений звучит едва ли не хуже, чем смерть.

– Ты веришь гадалке? – Я чувствую, что задаю слишком много вопросов. – О том, что это дурной знак?

– Пф! – Астрид машет рукой. – Если бы она умела предсказывать будущее, стала бы она здесь оставаться? – Астрид права.

Я подглядываю в палатку, где зрители неуверенно ждут продолжения. Конечно же, представление должны отменить. Но выступающие стоят на своих местах, готовые выходить на сцену.

– Клоуны, быстрей! – кричит герр Нойхофф, дав знак к началу следующего номера. Внутрь вваливаются клоуны, изображая городских жителей. Счастливые клоуны в больших ботинках и малюсеньких шапочках. Клоуны-музыканты. Шуты, готовые высмеять что угодно.

Петр не входит ни в одну из этих категорий. Он выходит на арену последним, его лицо бело-красное, с толстыми черными линиями, он оглядывает зрителей так, как будто это они его задерживают. Не грустный, а скорее серьезный клоун, язвительный и остроумный, усмешку которого еще надо заслужить. Другие клоуны делают миниатюры друг с другом, а Петр танцует с краю, занимаясь своей собственной пантомимой. Он держит все шапито в напряжении: очаровывает, льстит, поддразнивает, чувствуя, кто закрыт и не готов следить за номером, а кто заскучал, – и притягивает их внимание к себе. Он как будто хочет, чтобы зрители ему угодили своим откликом и аплодисментами, в то время как обычно все наоборот. Астрид стоит в углу и смотрит на Петра из тени с восхищением в глазах.

Герр Нойхофф тоже следит за ним, оставаясь на краю арены, на его лице обеспокоенное выражение. Я задерживаю дыхание, ожидая, что Петр начнет свой номер с гусиной походкой, против которого выступал герр Нойхофф. Петр не добавил провишистский гимн в свой номер, как это предлагал герр Нойхофф. Но он делает свое выступление легким, как будто чувствует, что после падения Йеты, все остальное будет неуместно.

Вслед за клоунами идут слоны в головных украшениях с драгоценными камнями, медведь и мартышки в маленьких платьицах, не слишком-то отличающихся от моего наряда. Представление прерывается на антракт, и в шатре зажигают свет. Зрители выходят на улицу размять ноги и покурить. Но перерыв не для нас.

– Следующие – мы, – сообщает Астрид. – Надо готовиться.

– Астрид, погоди… – У меня в желудке точно появляется громадная дыра. До сих пор я была просто зрителем, едва не забыв, зачем я здесь. Но выйти на арену, перед всей этой толпой… После того, что случилось с Йетой, как я могу? – Я не смогу. – У меня в голове туман, кажется, я все забыла.

– Все ты можешь, – заверяет она, положив мне руку на плечо. – Это просто нервы.

– Нет, я все забыла. Я не готова. – Мой голос становится выше от паники. Некоторые из артистов оборачиваются в мою сторону. Одна из акробатов надменно ухмыляется, как будто ее подозрения обо мне подтвердились.

Астрид уводит меня в сторону, а затем останавливается, положив руки мне на плечи.

– А теперь слушай меня. Ты молодец. Я бы даже сказала, что у тебя талант. И ты усердно работала. Забудь о зрителях и представь, что мы просто репетируем вдвоем в Дармштадте. Ты сможешь. – Она крепко целует меня в каждую щеку, как будто впечатывая в меня свое спокойствие и силу. Затем она поворачивается и идет на арену.

Звенит звонок, и зрители возвращаются на свои места. Через занавеску я посматриваю на толпу, замершую в ожидании, и мои ноги тяжелеют. Я же не могу так просто взять и пойти туда?

– Иди, – рычит Астрид, грубо выталкивая меня наружу, когда музыка оповещает о нашем выходе.

Освещение в зале снова погасили, и мы бежим к арене в полной темноте. В Дармштадте лестница прикручена к стене. Но здесь она свисает с потолка и лишь слегка закреплена снизу. Я изо всех сил пытаюсь не упасть, так сильно она дрожит. На подъем у меня уходит больше времени, чем я ожидала: я успела только добраться до платформы, когда включили прожектор. Луч скользит по стенам палатки, находит меня. И вот я предстаю перед толпой. Меня пробивает холодный пот. Почему клоунам можно спрятаться за масляным гримом, а нам нужно стоять здесь практически голыми – и от сотен глаз нас отделяют только клочки тонкого нейлона?

Музыка замедляется, обозначая начало нашего номера. Тишина, затем нарастающий бой барабанов, моя очередь прыгать.

– Оп! – Через темноту до меня доносится крик Астрид. Обычно я должна отпустить перекладину сразу после этой ее команды, но я не делаю этого. Астрид качается, ожидая меня. Еще секунда – и будет слишком поздно, и номер будет провален.

Сделав глубокий вдох, я прыгаю с платформы. Под моими ногами нет ничего, кроме воздуха. В Дармштадте я летала уже много раз, но сейчас я чувствую чистейший ужас, как будто это снова мой первый раз. Я раскачиваюсь выше, отталкивая от себя страх и наслаждаясь ветром, овевающим меня.

Астрид летит ко мне, раскинув руки. Я должна отпустить гриф на самой верхней точке, чтобы все сработало. Однако меня все еще пугает то, что она должна будет меня поймать, особенно после того, как я увидела падение Йеты. Астрид позволила мне упасть однажды, сделав это сознательно. Что, если она снова так поступит?

Наши взгляды встречаются. Она как будто говорит: «Верь мне». Я отпускаю перекладину и взлетаю вверх. Руки Астрид хватаются за мои, и мое тело раскачивается вместе с ней. Меня охватывает облегчение и воодушевление.

Но нет времени праздновать: через секунду Астрид отправляет меня обратно. Я заставляю себя сконцентрироваться еще раз, перекручиваясь так, как она научила меня. Затем я лечу от центра к внешней стороне арены, пытаясь никуда не смотреть. Астрид направила меня с идеальной точностью, и гриф попадает мне в руки, и толпа аплодирует. Я добираюсь до платформы, мир приходит в равновесие. Мы сделали это! Мое сердце наполняется радостью, я чувствую себя счастливее, чем когда-либо.

Однако номер не закончен, Астрид ждет меня со строгим выражением лица, она все еще в напряжении. Мы выполняем второй бросок, на этот раз Астрид ловит меня за ноги. Теперь аплодисменты как будто поднимают меня выше. Еще один бросок, возвращение – и конец. В какую-то секунду я даже чувствую скорее грусть, чем облегчение.

Я выпрямляюсь, когда луч прожектора находит меня на платформе. Зрители подбадривают и хлопают в ладоши все громче. Мне. Главная была я, не Астрид. Теперь я понимаю, как тяжело это было для нее – оставить главную роль. Понимаю, чем она пожертвовала, чтобы включить меня в номер.

Прожекторы опускают, и к выходу на сцену готовится Петр, на этот раз для сольного номера. В отличие от других артистов, которые появляются на сцене один или два раза, он регулярно выходит между крупными номерами, связующей нитью проходя через все выступление. Теперь он отвлекает толпу своими привычными ужимками, позволяя рабочим закончить расстановку клеток со львом и тиграми, которые привезли сюда в темноте во время нашего номера.

Мы с Астрид спускаемся и торопливо уходим на задний двор в полутьме.

– Мы сделали это! – восклицаю я, обнимая Астрид. Я жду, что она похвалит меня. Теперь-то она точно будет довольна мной. Но она не отвечает, и я отступаю, отвергнутая.

– Ты хорошо справилась, – говорит она, наконец. Но она говорит это сдержанно, а на ее лице – беспокойство.

– Я знаю, я опоздала во время последнего броска… – начинаю я.

– Тс-с-с.

Она отгоняет меня, не отрывая глаз от палатки. Я слежу за ее взглядом, который устремлен на мужчину, сидящего на первом ряду. На нем форма СС. Тогда я чувствую тошноту. Я бы заметила его, если бы он сидел там во время первой половины выступления. Наверное, он зашел во время антракта. Я не заметила его, потому что слишком нервничала.

– Он здесь просто чтобы посмотреть представление, я уверена, – говорю я, желая приободрить ее. Но в моих словах нет уверенности. Откуда здесь немецкий офицер? У него расслабленное выражение лица, он смотрит на то, как дрессировщик уговаривает больших кошек делать различные трюки. – В любом случае, ты должна предупредить Петра, чтобы он не выступал с тем номером… – Я осеклась, понимая, что она не слышит меня, но жадно смотрит на офицера из-за занавески.

– Я знаю его.

Астрид говорит это спокойно, но лицо у нее бледное.

– Немца? – Она кивает. – Ты уверена? – спрашиваю я, несмотря на то что у меня сдавило горло. – Они все на одно лицо в этой ужасной форме.

– Это коллега моего мужа. – «Бывшего мужа», – хочу поправить ее я, но сейчас это кажется глупым.

– Ты не можешь идти туда снова, – дергаюсь я. Для меня выступление уже закончено, но у Астрид еще один номер на испанской паутине. У меня все сжимается в груди. – Надо сказать герру Нойхоффу.

– Ни за что! – шипит она, теперь ее голос звучит уже скорее раздраженно, чем испуганно. – Я не хочу, чтобы он волновался еще и из-за меня. Если я не могу выступать, я бесполезна. – Если Астрид не будет выступать, помощь герра Нойхоффа будет просто благотворительностью. Она смотрит прямо на меня. – Это будет конец. Поклянись, что не скажешь ему. Никто не должен знать.

– Давай я выйду вместо тебя, – умоляю я. Конечно, мое предложение – лишь пустые слова, я не тренировалась на веревках и не пробовала ничего, кроме трапеции.

Я оборачиваюсь и безнадежно смотрю по сторонам. Если я смогу найти Петра, он мог бы уговорить Астрид не выходить на сцену.

– Астрид, пожалуйста, подожди…

Но уже слишком поздно – она бодрым шагом выходит на арену, распрямив плечи, полная решимости. В этот момент я вижу, насколько она на самом деле смелая. Я испытываю восхищение и ужас одновременно.

Астрид поднимается не по той лестнице, по которой поднималась ранее. На этот раз она повисает на атласной веревке, точно подвешенная в воздухе. Я задерживаю дыхание, всматриваясь лицо немца и пытаясь понять, узнал ли он ее. Но он смотрит на нее, слишком очарованный, чтобы что-то заподозрить. Она рассказывает историю, декоративная ткань развевается от ее движений. Действие полностью захватило его – и весь зал. Впрочем, я все еще в ужасе, мне тяжело дышать. Красота Астрид и ее невероятные навыки точно громогласный рупор, который может раскрыть ее истинную сущность.

– Спряталась на самом видном месте, – задумчиво говорит Астрид, выходя из шатра под оглушительные аплодисменты. В ее голосе звучит самодовольная нотка, какая-то часть ее довольна тем, что ей удалось провести немца. Но когда она разматывает бинты, руки у нее дрожат.

А потом все заканчивается.

Все выходят на финальный поклон, цирк еще раз предстает перед публикой во всем своем великолепии. Я забираюсь на лестницу, как велела мне Астрид, и наш финальный поклон происходит на платформах наверху, мы не летаем, а просто вытягиваем одну ногу в воздух, как балерины. Дети неистово машут артистам, чьи тела блестят от пота, они скромно кивают в ответ, как актеры, не выходя из своей роли.

После этого некоторые артисты оставляют автографы толпе, собравшейся у заднего двора. Я с тревогой смотрю на то, как Астрид принимает похвалы, возможно, ей лучше было бы уйти. Но немецкий офицер не приходит сюда.

В самом дальнем углу двора я вижу Петра, он не оставляет автографы, а ходит туда-сюда, разговаривая сам с собой так же напряженно, как до начала представления. Он прокручивает в голове свое выступление, ищет ошибки, отмечает то, что он должен исправить в следующий раз. Цирковые артисты такие же въедливые, как танцоры балета или пианисты на концерте. Каждый маленький изъян – это зияющая рана, даже если никто ничего не заметил.

Когда последняя программка подписана, мы начинаем двигаться к поезду, мимо рабочих, которые убираются и кормят животных.

– Когда-то после первого вечернего выступления запускали фейерверки, – отмечает Астрид, вглядываясь в темное небо.

– А теперь нет? – спрашиваю я.

– Слишком дорого, – отвечает она. – Да и в наши времена взрывы уже никого не веселят.

Меня охватывает усталость. Все кости болят, а кожа остывает вместе с высыхающим потом. Все, чего я хочу, – это вернуться к Тео и упасть рядом с уютным теплом его тела. Но Астрид уговаривает меня пойти в вагон-гримерку, где мы вешаем свои костюмы и снимаем макияж. Она втирает в мои плечи теплую мазь, она пахнет сосной и немного щиплет.

– Я просто хочу пойти спать, – возражаю я, пытаясь увернуться от нее.

– Наше тело – это все, что у нас есть на этой работе. Надо о нем заботиться. Завтра ты поблагодаришь меня за это, – обещает она, ее пальцы с силой разминают мою шею. Мышцы горят огнем.

– Ты чудесно выступила, – продолжает Астрид, она говорит это нежно и искренне, вот она, похвала, которую я так ждала. Мое сердце пропускает удар. – Конечно, твои ноги могли быть немного прямее на втором броске, – добавляет она, спуская меня с небес на землю. Астрид – это Астрид. – Завтра мы сможем это исправить.

Я думаю о завтрашнем дне, и передо мной расстилаются дни бесконечной практики и выступлений.

– Я горжусь тобой, – добавляет она, и я чувствую, как на щеках у меня проступает румянец.

Мы уходим из гримерки в вагон-спальню. Вдруг я останавливаюсь. Я все еще переживаю из-за того немецкого офицера, который видел ее, из-за того, что он может узнать ее. Астрид не скажет никому, но должна ли сказать я? Я смотрю в сторону вагона Петра. Он заботится о ней, я знаю это. Он тот, кто лучше всех сможет обеспечить ее безопасность. Но если я обращусь к нему, он расскажет Астрид. Я думаю о герре Нойхоффе. Я почти не говорила с ним с момента, как я оказалась в цирке, но он всегда был добр ко мне. Это его цирк. Конечно же, он будет знать, что делать. Я вижу перед собой сердитое лицо Астрид, слышу ее голос: «Никто не должен знать». Она будет в бешенстве, если узнает, что я пошла против нее. Но герр Нойхофф владеет этим цирком, для того, чтобы защитить Астрид, лучше всего будет надеяться на него.

Я так хочу скорее оказаться рядом с Тео. Он, конечно, будет спать – но сначала я должна сделать кое-что еще.

– Я кое-что забыла, – говорю я, повернув обратно до того, как она начнет задавать вопросы.

Я стучу в дверь вагона герра Нойхоффа, последнюю перед тормозным вагоном.

– Заходите, – говорит голос изнутри, и я открываю дверь. Я никогда не была здесь прежде. Внутри все обставлено хорошей мебелью, занавеска отделяет кровать от гостиной зоны. Герр Нойхофф сидит за столом, его живот так выпирает, что кажется, что он вот-вот опрокинется назад на своем шатком стуле. Он снял вельветовый пиджак, который был на нем во время представления, и расстегнул ворот своей рубашки с жабо, которая потемнела от пота. От окурка сигары в пепельнице исходит запах гари. Наклонив голову, он просматривает документы. Цирк – это серьезный бизнес, который гораздо шире и больше арены и даже Дармштадта. На герре Нойхоффе лежит ответственность за благосостояние работников: не только за их зарплаты, но и за аренду жилья и еду. Теперь я вижу, как он устал, какой тяжелый это груз в его немолодом возрасте.

Он отрывает взгляд от бухгалтерской книги, которая лежит перед ним, его бровь приподнята.

– Да? – говорит он резко, но не грубо.

– Я вас отвлекаю? – произношу, наконец, я.

– Нет, – отвечает он, но голос у него безжизненный, глаза ввалились еще сильнее, чем пару часов назад. – Это падение с Йетой – ужасная ситуация. Мне нужно подать отчет местным властям.

– С ней все будет в порядке? – спрашиваю я, боясь услышать ответ.

– Я не знаю, – говорит он. – Я отправлюсь в больницу на рассвете. Но власти потребовали уплаты налога завтра же. Налог на пороки, как они это называют. – Как будто то, что мы делали, то, что мы развлекали людей – это неправильно. – Я просто пытаюсь понять, где достать деньги. – Он улыбается слабой улыбкой. – Такова плата за ведение этого бизнеса. Что я могу сделать для тебя?

Я замялась, я не хочу добавлять ему проблем. Из маленького радиоприемника в углу вагона раздается музыка. Теперь они считаются контрабандой, не думала, что у него есть такой. Еще я замечаю аккуратные стопки бумаги и конвертов на его столе. Герр Нойхофф следит за моим взглядом.

– Хочешь написать письмо отцу и сказать, что у тебя все в порядке?

Я думала об этом уже много раз, задавалась вопросом, что бы подумали мои родители о том, что со мной стало, волнуются они или же решили окончательно разорвать со мной связь. Что я им скажу – что я теперь работаю в цирке и у меня ребенок, так похожий на того, которого у меня отняли? Нет, в моей жизни нет ничего, что они могли бы понять. И если они будут знать, где я нахожусь, какая-то часть меня всегда будет надеяться на то, что они приедут за мной, и мое сердце снова будет разбито, ведь они этого не сделают.

– Я могу написать за тебя, – предлагает он. Я качаю головой. – Тогда чем я могу помочь?

Прежде чем я успеваю объяснить, зачем я пришла, герр Нойхофф начал тяжело дышать, его кашель стал более глубоким и хриплым, чем в Дармштадте. Он тянется к стакану воды. Когда кашель успокаивается, он глотает таблетку.

– Вы в порядке, сэр? – Надеюсь, я не поторопилась с вопросом.

Он отмахивается, будто от мухи.

– Наследственные проблемы с сердцем. У меня всегда это было. А весенняя сырость только усугубляет мое состояние. Так что, тебе что-то нужно? – напирает он, желая поскорее вернуться к документам.

Опасные вопросы были затронуты Оскаром. Но он уже не мог не продолжать. Мысли и желания шли волнами от Гитлера к Оскару. Оскар знал, что фюрер ждет совета, и знал какого.

– Это насчет Астрид, – начинаю я неуверенно. Сделав глубокий вдох, я рассказываю ему о немце, сидевшем в первом ряду, который ее знает.

Его лицо темнеет.

– Я боялся, что что-нибудь подобное рано или поздно случится, – говорит он. – Спасибо, что сказала мне. – По его тону я понимаю, что теперь я могу быть свободна.

Я оборачиваюсь, осмелившись оторвать его от дел еще раз.

Он осторожно начал:

– Сэр, последнее, что я хотела сказать, – Астрид будет очень рассержена, если узнает, что я рассказала вам.

Я вижу на его лице борьбу, он хочет сохранить мой секрет, но не может пообещать этого, это будет ложью.

– Я не скажу, что узнал об этом от тебя. – Слабое утешение. Я единственная, кто знает. Беспокойство сдавливает мне желудок, когда я ухожу.

Добравшись до нашего вагона, я вижу Астрид, она сидит в темноте на койке и держит Тео, он спит. Я еле сдерживаюсь, чтобы не растолкать его, желая, чтобы он открыл свои темные глаза и посмотрел на меня.

— Не слушайтесь, мой фюрер, слишком ретивых друзей и не принимайте решений, для которых еще не пришло время. Подождите, пока заговорит ваш внутренний голос. А уж тогда… — Он не кончил.

– Заснул всего несколько минут назад, – говорит она. Учитывая то, как я скучала по нему бодрствующему, я расстраиваюсь еще больше. Она нежно гладит его по щеке.

– Я хотела спросить… – начинает Астрид. Я замираю, пытаясь выдумать благовидную причину, по которой я отсутствовала. – Ты не видела Петра по дороге сюда?

— Ждать, ждать, — отвечал фюрер, его голос звучал странно протяжно, мечтательно. Но то, о чем он мечтал, было нечто грозное, это были бури такой силы, что он, которому предстояло выпустить их на простор, сам их боялся. — Ждать, ждать, — повторял он все тем же злым мечтательным голосом. — Ждать, пока заговорит внутренний голос. А потом?..

– Нет, с тех пор как мы ушли от шатра. Он репетировал, – говорю я, задумавшись о том, что это слово не слишком подходит для описания работы над ошибками.

– Я бы хотела пойти к нему. Но он предпочитает спать один во время тура, когда начинаются выступления. – Ее глаза с тоской смотрят в сторону его вагона. – После того, как я увидела коллегу Эриха… – Она прижимает подбородок к груди. – Я просто не хочу быть одна. – Ее руки, обнимающие Тео, трясутся.

— А потом ударить… — внушил ему Оскар быстро, тихо, таинственно.

Ей одиноко, вдруг понимаю я. Я привыкла быть сама по себе за те месяцы, когда работала на вокзале в Бенсхайме. Учитывая, что я была единственным ребенком в семье, это было не так уж и сложно. Но Астрид уехала из своей большой цирковой семьи к Эриху, а потом встретила Петра. Несмотря на ее суровый нрав, она не может быть одна.

– Ты не одинока, – говорю я, чувствуя себя вторичной, ущербной. Я обнимаю ее одной рукой. – Я с тобой. – В какую-то секунду она деревенеет, и я ожидаю, что она отодвинется от меня. Это я всегда нуждалась в Астрид, зависела от нее, с самого своего появления в цирке. А теперь, кажется, все наоборот.

Фюрер впитал в себя слова Оскара.

Астрид ложится на койку с Тео в руках. Я аккуратно ложусь рядом, она такая теплая. Мы прижимаемся друг к другу лбами, как близнецы в утробе, дышим вместе, как единый организм. Мне так уютно, я не чувствовала себя так с тех пор, как покинула дом. Астрид однажды шутила, что она мне в матери годится. Но это правда. Я вспоминаю свою собственную мать так же ясно, как тогда, когда она смотрела мне вслед. Она должна была вступиться за меня, защищать меня всем сердцем. Теперь, когда у меня есть Тео, я понимаю, какой должна быть материнская любовь и какой она не была в моем случае.

– О чем ты думаешь? – спрашивает Астрид. Впервые ей стало интересно.

— А потом ударить, — повторил он. — А потом — пусть покатятся головы, продолжал он мечтать, — много голов, не разбирая, чья это голова, врага или друга. Если внутренний голос подсказывает — пусть они катятся, головы. Правильно, правильно. Это вы хорошо увидели и хорошо сказали, дорогой Лаутензак.

– О море, – вру я, мне слишком стыдно признаваться, что я тоскую по семье, которая выставила меня из дома.

– О море или о людях, которые живут рядом с ним? – спрашивает она спокойным тоном, догадываясь о моих мыслях. – Ты ведь до сих пор любишь свою семью, правда?

Оскар непроизвольно, точно защищаясь, слегка приподнял руку. Брожение и кипение в душе глубоко почитаемого им человека испугало его. То, что вырвалось с такой дикой, мрачной силой из этой души, было больше того, что он увидел и выразил, и больше того, что он хотел внушить.

– Наверное. – Признаваться в этом – как будто признаваться в своей слабости.

– Ты плачешь по ночам из-за них, – говорит она. Чувствуя, как краснеет мое лицо, я радуюсь, что она сейчас не видит его в темноте. – Я все еще вижу сны про Эриха, – признается она. – И у меня все еще есть чувства к нему.

Я удивлена.

Фюрер оторвался от своих грез. Он почувствовал, что ого одобрил человек, внутреннему голосу которого он доверял. Значит, он, Гитлер, имеет право выждать, оттянуть решение. Это соответствовало его желаниям. Его лицо, только что выражавшее угрюмую одержимость, прояснилось.

– Несмотря на то что он…

– Выставил меня за дверь? Отверг? Да, несмотря на это. Ведь людей любишь такими, какими они были раньше, несмотря на все то, что привело их к ужасным поступкам.

Он очень милостив к Оскару. Он обнимает его за плечи, ходит с ним взад и вперед по комнате. Замок Бергхоф — светлое, веселое здание; в огромные окна повсюду заглядывают могучие снежные горы. Но в Бергхофе, как и в Зофиенбурге, везде расставлены таинственные, новейшей конструкции аппараты. Канцлер показывает своему ясновидцу некоторые из них. Здесь не только сложная киноаппаратура, радиоустановки, приборы для подслушивания, но и множество хитроумных сигналов тревоги, подъемников и шахт, ведущих глубоко внутрь скалы, чтобы канцлер мог уйти от врагов.

Я понимаю. По боли в ее голосе я понимаю, как больно ей от того, что Эрих отвернулся от нее.

– Но у тебя есть Петр, – напоминаю я, желая облегчить ее боль.

Все это фюрер не без гордости показывает своему ясновидцу. Да, он очень благосклонен к нему.

– Да, – соглашается она, – но это не одно и то же.

– Он очень заботится о тебе, – настаиваю я.

Оскар приходит к выводу, что он поступил правильно, приехав сюда. А теперь настало время обратиться к фюреру с просьбой.