Натали Барелли

Лгунья

Natalie Barelli

THE HOUSEKEEPER



Copyright © 2019 Natalie Barelli

All rights reserved



© Саксин С.М., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Глава 1

Я сижу в большом кресле. Квадратное, с широкими подлокотниками, оно настолько удобное, что мне не хочется покидать его. Кожа выделана под винтаж. «Потрепанность», так это называется. На самом деле, не совсем мой стиль, но, вне всякого сомнения, это самое удобное и мягкое кресло, в котором я когда-либо сидела. Неудивительно, ведь оно сто́ит более двух тысяч долларов.

Я жду человека, который устроит мне собеседование. Это его магазин – «Мебельный улей». На самом деле у меня нет никакого желания здесь находиться – если не считать кресла, – поэтому я поскорее покончу с этим, а потом отправлюсь домой.

Владелец магазина заходит и хмуро смотрит на меня. Я, стыдясь того, какое наслаждение получала от его мебели, поспешно встаю, чувствуя, как краска разливается по шее, и пожимаю ему руку.

– Здравствуйте, я Джек. Прошу прощения, повторите еще раз, как вас зовут?

– Клэр.

Он дергает головой – едва заметно – и улыбается, словно ожидает услышать хохму.

– Меня так зовут! – чирикаю я веселым певучим голосом, который использую, когда хочу понравиться людям. Но Джеку, похоже, кажется, что я не соответствую своему имени. И он прав. Имя красивое, но на меня оно было потрачено впустую. Все Клэр высокие и элегантные. Добрые, солнечные женщины с открытыми лицами и благими намерениями.

Про меня подобного не скажешь. Я настолько не-Клэр, насколько это вообще возможно. Я ленива и страдаю избыточным весом. У меня плохая кожа. Волосы у меня всегда обвисшие, сколько бы косметических средств я в них ни втирала. Всё во мне выцветшее и бурое. Мне больше подошло бы имя Шароле[1]. Что-нибудь в таком духе. Или Корова. Хотя Эйприл утверждает, что я не толстая, а просто немного запустила занятия в тренажерном зале.

Джек расцепляет рукопожатие и быстро вытирает свою руку о карман пиджака.

– Так, хорошо… Прошу сюда.

* * *

Порой, когда у меня есть время подумать об этом – что, должна признаться, бывает нечасто, – я действительно нахожу себя странной. Раньше такого не было, но обстоятельства подтолкнули меня переступить черту. Теперь все остальные кажутся мне нормальными и хорошо приспособленными. У них есть друзья; они ходят в библиотеки, живут в пригородах и по воскресеньям смотрят, как их дети занимаются спортом, – а потом жарят во дворе своего дома барбекю. Они устраивают званые ужины и пьют ледяное шардоне из высоких запотевших бокалов на тонких ножках; они смеются над шутками, которые рассказывают друг другу, затем вспоминают какой-нибудь смешной случай из общего прошлого и долго спорят о том, кто помнит его лучше, – и все это напоминает эпизод из телесериала «Друзья». А я тем временем сижу у себя в комнате, ем кукурузные лепешки, обмакивая их в острый соус, и сопереживаю героям сериала «Месть»[2].

У меня есть лишь одна подруга: Эйприл. Я познакомилась с ней через интернет, когда искала себе жилье. «Большая комната в двухкомнатной квартире. Все включено!»

В комнате нет ничего сногсшибательного. Первое время я считала, что назвать ее большой можно было с большой натяжкой – непреднамеренный каламбур, – но в ней хватает места для двуспальной кровати, втиснутой между стеной и ночным столиком. А еще в ней есть шкаф. На одной из его дверей красуется ростовое зеркало, которое я заклеила куском обоев. Окно выходит во двор; я предпочла бы улицу, но по крайней мере там тихо. Кроме зимы. Потому что зимой масляный обогреватель сходит с ума, издавая такие звуки, будто по нему колотят молотком.

Эйприл усердно вкалывает – она юрист, занимается подбором персонала и постоянно занята. Ей удалось взять ипотеку, которую, по сути, частично выплачиваю я. Иногда Эйприл даже готова вместо денег брать вещами, как, например, взяла подарочный набор «Ив Сен-Лоран». Я стащила его в магазине, но сказала, будто мне вручили его в подарок за то, что я выложила в социальные сети очень хорошую фотографию основателя бренда. Похоже, Эйприл нисколько не смутил разрыв на упаковке там, где был приклеен ценник.

– Ты формируешь мнения? – широко раскрыв глаза от удивления, спросила она.

Обмануть Эйприл так легко, что мне становится как-то не по себе, особенно если учесть, что работа ее заключается как раз в том, чтобы никто ее не обманывал. Эйприл спросила так лишь потому, что знает о моем пристрастии к социальным сетям, и, может быть, потому, что я изредка вру. Как-то раз, когда она спросила у меня, чем я занимаюсь, часами уставившись в экран, я показала ей гламурные снимки, сделанные другими людьми, и сказала, что все они мои.

На самом деле я работаю всего дважды в неделю, по утрам, а все остальные дни провожу, зависая в телефоне и издеваясь над пользователями «Инстаграма[3]». В этом есть что-то странное? Я не знаю. Иногда говорю себе, что раз я не обитаю в темном подземелье, питаясь содранной со стен плесенью, то со мной всё в порядке. Я не сумасшедшая. Это просто навязчивая страсть.

Она началась так же, как и любое пристрастие к социальным сетям: мне захотелось посмотреть, чем сейчас занимаются все те, кого я когда-то знала. В первую очередь речь шла о девочках, вместе с которыми я выросла. Они вели тот же самый роскошный образ жизни, что и я, их родители были завсегдатаями тех же самых клубов для избранных, что и мои родители, и даже пользовались услугами тех же самых стилистов и продавцов-консультантов. Они отдыхали там же, где отдыхали мы: зимой – на горнолыжном курорте в горах Колорадо, летом – на островах Карибского моря, по выходным – в престижных Хэмптонсе[4] или в Кейп-Коде[5]. Я не знала никого за пределами этого мира до тех пор, пока не оказалась отрезана от него.

Через какое-то время наблюдение за бывшими знакомыми превратилось в нечто большее, чем увлечение. По сути дела, эти женщины жили моей жизнью. Я представляла себя на их фотографиях, вырезала свое лицо и накладывала вместо их лиц. Я воображала, будто замужем за их мужьями или помолвлена с каким-нибудь крутым типом, который окончил престижный университет и готовится сменить своего отца во главе крупного финансового фонда. Как и у них, у меня к настоящему времени уже должны были быть дети, а также невероятно важная и блестящая работа. Как и они, я должна была быть страшно занята, разрываясь между идеальной личной жизнью, идеальной карьерой и идеальными детьми! Однако на самом деле я абсолютно свободна – если не считать сомнительной работы в кабинете доктора Лёве по утрам два раза в неделю; вот почему у меня есть время копаться в «Инстаграме».

Моя страничка в интернете не имеет с реальной мной ничего общего. Кого заинтересует угрюмая, недовольная всем двадцатичетырехлетняя неудачница? Мои пятьдесят пять подписчиков считают меня «публицистом-фрилансером, неисправимой оптимисткой». Я выкладываю коллажи общедоступных фотографий. На них я, которая не я, в экзотических местах, мой лжеофис со сногсшибательной «доской желаний», мой крутой приятель (по крайней мере, его затылок) в постели, частично прикрытый скомканной простыней. На самом деле просто невероятно, насколько все это легко! Я даже особо не парилась. Меня интересует только издевательство над своими бывшими «подругами».

Так что нет, никакие там мнения я не формирую. Об этом нечего и говорить. Но я отдала Эйприл украденный набор в качестве арендной платы за целый месяц, что было очень кстати.

И на этом собеседовании я сейчас только из-за нее. В противном случае я ни за что не стала бы себя утруждать, но у Эйприл есть это. Вера в меня, как я это называю. Она упорно старается вытащить меня из нужды. Словно миссионер, присланный в чужую страну проповедовать силу позитивного мышления, где чужая страна – это я.

– Эйприл, я не хочу, чтобы меня отсюда вытаскивали. Мне нравится моя нужда. Потребовалось столько усилий, чтобы в ней оказаться… С какой стати мне от нее отказываться?

– Ты упиваешься собственными страданиями. Я просто не понимаю, почему ты на себя плюнула. Ты очень красивая. Просто, сама знаешь, нужно привести в порядок кожу, сделать макияж, каждый день ходить гулять – и ты мгновенно сбросишь несколько фунтов. Ты сама себя не узнаешь.

– Из тебя получился бы великолепный оратор-вдохновитель. Или глава религиозного культа.

– Ты сама не понимаешь, чего себя лишила, только и всего. Найди работу. Почаще выходи из дома. Заведи друзей, и ты сама увидишь.

– Как скажешь… Оладьи еще остались?

…Владелец «Мебельного улья» – хороший знакомый Эйприл. Он мимоходом обмолвился ей, что магазин ищет нового администратора, человека, который будет вести учет, выписывать счета, и – для нее это стало решающим аргументом – который будет заниматься маркетингом в социальных сетях. Она порекомендовала меня.

– Это тебе идеально подходит. Ты – как раз та, кто ему нужен.

– Но у меня уже есть работа.

– Отвечать на телефонные звонки два дня в неделю едва ли можно назвать успешной карьерой. Даже если за это хорошо платят.

Солженицын Александр И

Эйприл частенько недоумевает, как мне удается платить тысячу триста двадцать долларов в месяц за аренду, работая два раза в неделю по полдня в маленьком медицинском кабинете на окраине. Подобно большинству людей, если б могла вообще не работать, я не работала бы. Однако от тех денег, что были в нашей семье, давным-давно не осталось и следа. Но мне повезло: когда я заглянула к своему врачу за рецептом антидепрессантов, его секретарша только что уволилась, поскольку одного из пациентов вырвало на ее босоножки. В кабинете воцарился полный хаос, и я предложила: «Доктор Лёве, я вам вот что скажу: сегодня я отвечаю на все ваши звонки, а затем следующие пять приемов у меня бесплатные. Как вам такое?» В конце дня мне предложили постоянную ставку. Я работала два дня в неделю за жалкие одиннадцать долларов в час с восьми утра до полудня, когда меня сменяла Салли, другая секретарша.

Два рассказа

На второй неделе я пришла в кабинет на двадцать минут раньше срока и застала доктора Лёве получающим удовольствие с помощью интернет-странички, посвященной большим сиськам.

– Если хотите, можете пощупать мои, – предложила я. – Сто долларов.

Груди у меня большие, и в настоящее время не используются. Я рассудила, что можно заставить их немного поработать. Все получилось просто замечательно. Настолько, что мое еженедельное жалованье поднялось до двухсот пятидесяти долларов. Ну а что? Я ленива.

Александр Солженицын

Два рассказа

Нужно ли говорить, что об этой стороне моей работы Эйприл не знает, и когда она говорит: «В каждой работе есть достоинство, какой бы черной она ни была», – то имеет в виду обработку телефонных звонков.

Рассказ публикуется с сохранением авторской орфографии и пунктуации.

КУРСИВ и ударЕния авторские

– Но ты способна на большее, Клэр! Разве ты не хочешь сделать карьеру? Построить свою жизнь?

* ЭГО *

1

– Нет, не хочу. И у меня нет абсолютно никакого опыта. Я имею в виду, реального опыта в маркетинге.

Павел Васильевич Эктов ещё и раньше, чем к своим тридцати годам, ещё до германской войны, устоялся в осознании и смысле быть последовательным, если даже не прирождённым, сельским кооператором - и никак не замахиваться на великие и сотрясательные цели. Чтобы в этой линии удержаться - ему пришлось поучаствовать и в резких общественных спорах и выстоять против соблазна и упрёков от революционных демократов: что быть \"культурным работником\" на поприще \"малых дел\" - это ничтожно, это не только вредная растрата сил на мелкие бесполезные работы, но это - измена всему человечеству ради немногих ближайших людей, это - плоская дешёвая благотворительность, не имеющая перспективы завершения. Раз, мол, существует путь универсального спасения человечества, раз есть верный ключ к идеалу народного счастья, - то чего стоит по сравнению с ним мелкая личная помощь человека человеку, простое облегчение горестей текущего дня?

– Это не маркетинг, Клэр. Это работа администратора. С широким кругом обязанностей. Вот в чем вся прелесть, разве ты не видишь? Ты сможешь стать маркетологом, потому что это у тебя будет хорошо получаться!

– Ну, в любом случае мне нечего надеть на собеседование, так что вопрос закрыт.

И многие культурные работники устыживались от этих упрёков и уязвлённо пытались оправдаться, что их работа \"тоже полезна\" для всемирного устроения человечества. Но Эктов всё более укреплялся в том, что не требует никакого оправдания повседневная помощь крестьянину в его текущих насущных нуждах, облегчение народной нужды в любой реальной форме - не то что в отвлекающей проповеди сельских батюшек и твердилке церковно-приходских школ. А вот сельская кредитная кооперация может оказаться путём куда поверней всемирного перескока к окончательному счастью.

Эйприл печально покачала головой.

Все виды кооперации Эктов знал и даже убеждённо их любил. Побывавши в Сибири, он изумился тамошней маслодельческой кооперации, накормившей, без всяких крупных заводов, всю Европу пахучим и объядЕнным сливочным маслом. Но у себя в Тамбовской губернии он ряд лет был энергичным деятелем ссудо-сберегательной кооперации - и продолжал в войну. (Одновременно участвуя в системе Земгора, впрочем брезгуя её острой политичностью, а то и личным укрывательством от фронта.) Вёл кооперацию и во весь революционный Семнадцатый год, - и только в январе Восемнадцатого, накануне уже явно неизбежной конфискации всех кооперативных касс, - настоял, чтобы его кредитное общество тайно роздало вкладчикам их вклады.

– Вечно ты преувеличиваешь…

За то - непременно бы Эктова ПОСАДИЛИ, если б точно разобрались, но у подвижных большевиков были руки наразрыв. Вызвали Эктова один раз в Казанский монастырь, где расположилась Чрезвычайка, но одним беглым допросом и обошлось, увернулся. Да хватало у них забот покрупней. На главной площади близ того же монастыря как-то собрали они сразу пять возрастов призывников - тут выскочил сбоку лихой всадник чубатый на серой лошади, заорал: \"Товарищи! А что Ленин обещал? Что больше никогда воевать не будем! так ступайте по домам! Только-только отвоевали, а теперь опять на войну гонят? А-рас-сходись по домам!!\" И - как полыхнуло по этим парням в серо-чёрной крестьянской одёжке: от того окрика - по сыпали, посыпали вразбежку, кто сразу за город, к лескам, в дезертиры, кто по городу заметался и мятежничал - и уже власти сами бежали. Через день вернулись с конницей Киквидзе.

И не успела я опомниться, как она уже оказалась в моей комнате, вытаскивая из шкафа одежду и швыряя ее через плечо на незаправленную кровать.

– Клэр, у тебя столько красивых вещей! Почему ты их не носишь?

Годы гражданской войны Эктов прожил в душевной потерянности: за жестоким междоусобным уничтожением соотечественников и под железной подошвой большевицкой диктатуры - потерялся смысл жизни и всей России и своей собственной. Ничего и близко сходного никогда на Руси не бывало. Человеческая жизнь вообще потеряла своё разумное привычное течение, деятельность разумных существ, - но, при большевиках, затаилась, исказилась в тайных, обходных или хитро-изобретательных ручейках. Однако, убеждённому демократу Эктову никак не казалась выходом и победа бы белых, и возврат казацких нагаек. И когда в августе Девятнадцатого конница Мамонтова на два дня врывалась и в Тамбов, - за эти двое суток, хоть и сбежала ЧК из Казанского монастыря, а не ощутил он душевного освобождения или удовлетворения. (Да, впрочем, и видно было, что это всего лишь короткий наскок.) Да вся тамбовская интеллигенция считала режим большевиков вовсе недолговечным: ну год-два-три и свалятся, и Россия вернётся к теперь уже демократической жизни. А в крайностях большевиков проявлялась не только же злая воля их или недомыслие, но и наслоенные трудности трёхлетней внешней войны и сразу же вослед гражданской.

– Потому что они мне не идут. Я даже не знаю, зачем храню их. – Выхватив у Эйприл из рук серебристое вечернее платье, я скомкала его и отправила обратно в глубину шкафа.

Тамбов, окружённый хлебородной губернией, не знал в эти годы полного голода, но стыла зимами опасная нужда и требовала от людей отдавать все силы ума и души - бытовой изворотливости. И крестьянский раздольный мир вокруг Тамбова стал разрушаться безжалостно вгоняемыми клиньями сперва заградотрядов (отбиравших у крестьян зерно и продукты просто при перевозе по дорогам), продотрядов и отрядов по ловле дезертиров. Вход такого отряда в замершую от страха деревню всегда означал неминуемые расстрелы хоть нескольких крестьян, хоть одного-двух, в науку всей деревне. (Могли и с крыльца волостного правления запустить из пулемёта боевыми патронами очередь наугад.) А всегда и у всех отрядов начинался большой грабёж. Продотряд располагался в деревне постоем и прежде всего требовал кормить самого себя: \"Давай барана! давай гусей! яиц, масла, молока, хлеба!\" (А потом и - полотенца, простыни, сапоги.) Но и этим ещё рады были бы крестьяне отделаться, да только, отгуляв в деревне день два, продотрядники сгоняли понурый обоз из тех же крестьян с их зерном, мясом, маслом, мёдом, холстами - навывоз, в дар пролетарской власти, никогда не поделившейся с крестьянами ни солью, ни мылом, ни железом. (В иной сельский магазин вдруг присылали шёлковые дамские чулки или лайковые перчатки, или керосиновые лампы без горелок и без керосина.) И так подгребали зерно по амбарам подряд - нередко не оставляли мужикам ни на едево, ни на семена. \"Чёрными\" звали их крестьяне - то ли от чёрта, то ль оттого, что нерусских было много. Надо всей Тамбовской губернией гремел неистовый губпродкомиссар Гольдин, не считавший человеческих жизней, не меривший людского горя и бабьих слёз, страшный и для своих продотрядников. Не многим мягче его был и борисоглебский уездный продкомиссар Альперович. (Достойными кличками власть окрещала и сама себя: ещё существовал и НАЧПОГУБ Вейднер - даже Эктов долго не мог вникнуть, что это страшное слово значило: начальник политического отдела губернии.)

Отначала крестьяне поверить не могли: что ж это такое вершится? Солдаты, вернувшиеся с германского фронта, из запасных полков и из плена (там их сильно обделывали большевицкой пропагандой), приезжали в свои деревни с вестью, что теперь-то и наступит крестьянская власть, революция сделата ради крестьян: крестьяне и есть главные хозяева на земле. А это что ж: городские насылают басурманов и обидят трудовое крестьянство? Свой хлеб не сеяли - на наше добро позарились? А Ленин говорил: кто не пахал, не сеял - тот пусть и не ест!

В конце концов Эйприл остановилась на сшитом на заказ пиджаке спортивного покроя и расклешенных брюках в мелкую черную с белым клеточку.

И потёк по деревням ещё и такой слух: произошла измена! Ленина в Кремле подменили!

– Это мое? – спросила я, забирая у нее плечики. Я даже не узнала этот костюм. Не стащила ли я и его тоже? – Даже не думай. Я буду выглядеть нелепо.

Сердце Павла Васильевича, всю жизнь нераздельное с крестьянскими бедами, их жизненным смыслом и расчётливой бережливостью (в церковь - в сапогах, по селу - в лаптях, а пахать босиком), изболелось от этого безумного деревенского разорения: тамбовскую деревню большевики грабили напрокат догола (ещё ж дограбливал и каждый приезжий пустой ревизор или инструктор). Увидишь ли теперь прежнюю сытую мирную картину: вечерний медленный возврат добротного многосотенного скота в село, кой-где ребятишки с хворостинами, заворачивать своих, взвешенное стоячее облако прозрачной пыли в закатных лучах и скрип колодезных журавлей, предвестников пойки перед обильной дойкой? И на ночь теперь не засвечивались избяные окна: без дела стояли керосиновые лампы и еле светили внутри жирники - плошки из бараньего жира.

А между тем - гражданская война кончалась, и упущено было для тамбовских крестьян соединяться и с белыми. Однако и терпёж их уже перешёл через край, взбуривало народ. Осенью 1919 крестьяне убили предгубисполкома Чичканова во время его поездки по губернии. Ответ власти был - сильным карательным отрядом (венгры, латыши, финны, китайцы - кого только не было в карателях) и многими снова расстрелами.

– Ты будешь выглядеть бесподобно! Профессионально, но с изюминкой. Внушительно.

Той ограбленной зимой крестьянский гнев ещё подбывал, копился. С весны, как стаяло, Павел Васильич поехал на телеге знакомого мужика запастись продуктами: из Каравайнова в хорошо знакомый ему угол, где сливаются Мокрая Панда и Сухая Панда, а дальше текут в Ворону. Знал он там Грушевку, Гвоздёвку, Трескино, Курган, Калугино. Грушевку - с её обильными сенокосами прямо на задах деревни, в июне всю в запахах мятлика, костера и клевера; Трескино с её странным храмом - трёхэтажным кубом, а барская церковь в Никитине облицована сине-коричневой плиткой, и крыша её под чешуйчатой выкладкой; Курган - с насыпным курганом татарских времён; и саблевидное Калугино с беспорядочно разбросанными куренями по голой балке Сухой Панды. А пойма извилистой Мокрой Панды вся в густой траве, с боем перепелов, приволье ребятишек, рыболовов, гусей и уток, - хотя и ребятишкам там купанье по пояс, однако и коровы на дневную дойку вылезают из реки же. Лес большой там был - сразу за Грушевкой и Гвоздёвкой; да и близ Никитина, с её множеством садов, несколько лесистых балок.

Ленивые люди бывают на редкость упрямыми, и я – не исключение. Но если Эйприл на что-то настроилась, устоять перед ее натиском не сможет никто. В конце концов оказалось проще уступить, хотя я прекрасно понимала, что у меня практически нет никакой надежды получить работу.

Ту весну мужики встречали в большой тревоге, и многие даже не хотели сеять: ведь всё уйдёт зазря, отымут? но и самим-то как без прокорма?

Ватажились в лесках и оврагах. Толковали, как себя защитить.

Но трудно крестьянам разных сёл - сговориться, соединиться, решиться, да ещё ж и выбрать момент, когда перейти черту большой войны.

…Но сейчас, когда я здесь, болтаю с Джеком и его коллегой Кейт, что-то меняется. Мне требуется какое-то мгновение, чтобы понять, в чем дело, но затем все встает на свои места. Я получаю удовольствие. У меня возникает мысль, что, может быть – может быть, – я справлюсь.

А между тем гольдинские продотряды всё так же наваливались на сёла грабить, и всё так же сами пировали на стоянках. (А были случаи: велели подавать им на ночь заказанное число женщин - и подавало село, а куда денешься? легче, чем расстрелы.) И всё так же отряды из Губдезертира расстреливали для примера изловленных. (Призывали сразу три возраста 18-20-летних. А вступающие в РКП(б) освобождались от общего призыва.)

– Клэр, расскажите нам о себе.

И в августе Двадцатого само собою вспыхнуло в Каменке Тамбовского уезда: пришедший продотряд крестьяне перебили и взяли их оружие. И в тех же днях в Трескино: близ волостного правления продотряд созвал собрание активистов - вдруг побежала по улице сила мужиков с вилами, лопатами, топорами. Продотряд стал в них стрелять - но нахлынувшей волной порубали отрядников два десятка, ещё и нескольких жён коммунистов заодно. (Убили и маленького мальчика из толпы: он признал одного из повстанцев: \"дядя Петя, ты меня узнал?\" - и тот убил, чтобы мальчик его потом не выдал.) А в Грушевке так озлобились за всё отымаемое - повалили продотрядчика и, как по бревну, перепилили ему шею пилой.

Трудно, трудно русских мужиков стронуть, но уж как попрёт народная опара - так и не удержать в пределах рассудка. Из Княже-Богородицкого, Тамбовского же уезда, освячённая порывом справедливости крестьянская толпа в лаптях - пошла \"брать Тамбов\" с топорами, кухонными рогачами, вилами - ВИЛЬНИКИ, как ходили в татарское время - потекли под колокольный звон попутных сёл, нарастая в пути, - и так шли к губернскому городу, пока в Кузьминой Гати их, беспомощных, не посекли пулемётными заставами, остальных рассеяли.

Едва ли я скажу им правду, но это работа администратора, а обращаться с компьютером и отвечать на звонки я умею. К тому же у меня есть определенный актерский талант. Я осознала это много лет назад и неоднократно использовала себе во благо. Впрочем, Эйприл наверняка наговорила про меня уйму хорошего, потому что Джек и Кейт спрашивают, нет ли у меня каких-либо мыслей насчет продвижения их торговой марки в социальных сетях. Вообще-то есть. Они слушают меня, им нравятся мои мысли, они делают заметки и задают вопросы, они благодарят меня за мои предложения, смеются над моими шутками, что всегда делает меня смелее. И когда тридцать минут спустя я ухожу, эта работа уже кажется мне прикольной. Джек и Кейт производят впечатление милых людей, и я начинаю жалеть о том, что не надела что-нибудь другое. Наряд, который на мне сейчас, принадлежит какой-то высокой и стройной девушке, излучающей уверенность. Истинной Клэр. И на ней – да, конечно, он кричал бы о классе, шике. На мне же он говорит… даже не знаю о чем. Прикольно.

И - как пожар по соломенным крышам - понеслось восстание по всему уезду сразу, захватив и Кирсановский и Борисоглебский: повсюду перебивали местных коммунистов (и бабы резали их, серпами), громили сельсоветы, разгоняли совхозы, коммуны. Уцелевшие коммунисты и активисты - бежали в Тамбов.

Я выхожу из здания как раз в тот момент, когда мимо проходит женщина с собакой на поводке, какой-то маленькой черной поджарой зверюгой, которая тотчас же принимается лаять на меня, капая слюной с оскаленных клыков.

Коммунисты нахожие - понятно откуда приходили. Но откуда набрались местные? По разным сельским случаям Павел Васильич это осмыслил, да кой кого он и раньше знал сам. При первых советских выборах волостных и сельских должностных лиц крестьяне ещё не разбирались, какая этим новым выпадет всеразмерная власть, им мнилось - ничтожная, ведь теперь для всех наступила СЛОБОДА, и не выборы главное, а хватать помещичью землю. И какой порядочный мужик оторвётся от своего хозяйства, чтоб исправлять какую-то там должность по выбору? И потекли на те должности - крестьяне лишь по рождению, а не по труду, озорные, бесшабашные, бездельники, голь, да кто с отрочества болтался чернорабочими при городах да на постройках, там успел лизнуть революционных лозунгов, да ещё все дезертиры с фронта Семнадцатого года, кто торопился на грабёж. Вот все эти - и стали сельские коммунисты, активисты, власть.

– Коко! Успокойся! – кричит женщина и виновато смотрит на меня. – Простите, простите, пожалуйста… Коко!

Павел Васильевич всем своим воспитанием и гуманистической традицией был всегда всей душой против всякого кровопролития. Но теперь, особенно после этого святого народного похода на Кузьмину Гать, соотношение бессильной правоты и неумолимого насилия проступило столь явно, что и правда же: не оставалось крестьянам ничего иного, как поднять оружие. (А много винтовок, патронов, шашек, гранат оставалось ещё, привезенных с германской войны и разбросанных после мамонтовского прорыва - у кого спрятано, у кого закопано.)

Однако у нее едва хватает сил удерживать непослушную тварь, и когда она тянет поводок обеими руками, ее хорошенькая розовая сумочка от «Кейт Спейд»[6] сползает у нее с плеча и падает на тротуар. Какое-то мгновение я думаю, не схватить ли мне сумочку и дать деру, но, невзирая на лающее животное, я в хорошем настроении.

И Эктов не увидел и для себя, народника, народолюбца, иного выхода, как идти туда же и в то же. Хотя: кончилась большая гражданская война и какие надежды были теперь у мужицкого восстания? Но несомненно, что крестьяне будут лишены грамотного связного руководства. Пусть никакой не военный, лишь кооператор, да грамотный и смышлёный человек, - Эктов пригодится где-то там.

– Ничего страшного! – я машу рукой.

Но - жена, Полина, сердце моё неотрывное! и Мариночка, крошка пятилетняя, глазки васильковые! - как оставить вас? и - на какие испытания? на какие опасности? даже просто на голод? Вот оно, наше самое трепетное - оно и высшее наше счастье, оно и наша слабость.

И давайте взглянем правде в глаза: это Манхэттен, Верхний Ист-Сайд. Здесь не пройдешь и пяти шагов, не запутавшись в поводке из итальянской кожи ручной выделки, на одном конце которого – светская львица в наряде от «Диор», а на другом – тибетский мастифф.

Полина - в острой тревоге, но и посильно крепясь, отпустила его: ты - прав. Да... прав... Иди.

Женщина милостиво улыбается, подбирает сумочку и собаку и быстро уходит на каблуках, таких тонких и острых, что ими можно было бы играть в дартс. Я достаю сотовый и звоню Эйприл.

И осталась она с дочуркой на их городской квартире, со скудными запасами провизии и дров на будущую зиму, - но и что-то же заработает, учительница.

– Ну, как прошло собеседование? – кричит она в телефон.

А Павел Васильич уехал из Тамбова, отправился искать предполагаемый центр восстания.

И нашёл его - в передвижном состоянии - малую кучку вокруг Александра Степановича Антонова, по происхождению кирсановского мещанина, в 1905 году - эсера-экспроприатора (не закрыть глаз: значит, и вперемежку с уголовщиной?), в 1917 вернувшегося из сибирской ссылки, до большевицкого переворота начальника кирсановской милиции, потом набравшего много оружия разоружением чехословацких эшелонов, проходивших через Кирсанов, - и уже летом 1919 с небольшой дружиной перебивал налётами местные комячейки там и здесь - когда сама партия эсеров всё никак не решалась сопротивляться большевикам, чтобы этим не помочь белым. Действовал Антонов и теперь не от эсеров, а от самого себя. Губчека ловила его всю зиму с 19-го года на 20-й - и не поймала. Антонов не кончил и уездного училища, образование никакое, но - отчаянный, решительный и смекалистый.

– Ничего, хорошо. Ты где?

В нарождающемся штабе Антонова, который и штабом назвать ещё было нельзя, - не состояло даже хоть одного офицера со штабным опытом. Был местный самородок, из крестьян села Иноковки 1-й, Пётр Михайлович Токмаков: унтер царской армии, он на германском фронте выслужился в прапорщики, затем и в подпоручики, и вояка был превосходный, но всего три класса церковно-приходской. Ещё был боевой и буйный прапорщик, тоже из унтеров, распирающей энергии, Терентий Чернега, - в Семнадцатом примкнувший к большевикам, два года служил им, даже и в ЧОНе, а всего насмотрясь - перешёл на крестьянскую сторону. И ещё был унтер, артиллерист, Арсений Благодарёв, - из той самой Каменки, где всё началось, он и был из начинателей. Все эти трое дальше получили в командование по партизанскому полку, Токмаков потом - бригаду из четырёх полков, - но ни один же из них и близко не был способен к штабной работе. И адъютантом Антонова был вовсе не военный, а учитель Старых из Калугина на Сухой Панде.

– В метро, на «Деланси»… секундочку.

И когда Эктов представился Антонову - так и пришёлся он пока самый подходящий \"начальник штаба\": лишь бы грамотный сообразительный человек да умел бы топографическую карту читать. Спросил Антонов фамилию. Странно, но Эктов не запасся. Уже начал: \"Эк...\", и тут же прохватило: нельзя называть! И горло само перешло на:

- а... га...

Я сворачиваю на Парк-авеню и, зажав телефон между ухом и плечом, роюсь в сумочке в поисках карточки на метро.

Антонову послышалось:

- Эгов?

На улице жарко и душно. В такую погоду все стремятся в магазины в поисках кондиционеров. Я обливаюсь по́том. К тому же сейчас время обеденного перерыва, и народу по-настоящему много. Мне приходится прилагать все свое мастерство, чтобы не натыкаться на людей.

А что? Псевдоним, и неплохой. Ответил уже чётко:

- Эго. Пусть так.

Аромат дорогих духов заставляет меня поднять глаза. Что-то в этом запахе пробуждает далекие воспоминания, ухватить которые не удается. А может быть, у меня в ноздрях защипало от знакомого запаха… Запаха денег.

Ну, так и так, Антонов и не допытывался.

И скоро все его знали как \"Эго\", тоже Павел, только Тимофеевич. И вскоре признали за ним авторитет \"начальника штаба\" (сам себе удивлялся), впрочем он только чуть и связывал, соединял их общие дела, а и сам Антонов и его партизанские начальники чаще вели отряды своим порывом, никого не спрашивая, да и по внезапности обстоятельств.

Я нахожусь прямо перед салоном Алекса Морено, где делают прически все, кто живет поблизости. Из него только что вышла изящная женщина лет сорока с небольшим, одетая в легкий костюм с металлическим блеском. Волосы до плеч теперь идеально уложены. Вероятно, ее зовут Клэр. Без задней мысли я мельком заглядываю внутрь, и на какое-то мгновение весь окружающий мир замирает.

Тамбовский уезд не так-то был и удобен для партизанской войны: как и бОльшая часть губернии - малолесен, равнина, небольшие холмы, правда много глубоких балок и оврагов (\"яруг\"), дающих и коннице укрытие от степного прозора. И сеть просёлков с наезженной колеёй, да скакала конница и поперёк поля.

Это она.

А что это была за конница! Стремена - верёвочные, вместо сёдел у большинства - подушки (и на ходу вьётся пух из-под всадника...). Кто в солдатской одёжке, а кто в крестьянской (на шапке - красная ленточка наискось: они - за революцию, тоже красные! и обращение, когда не по деревенским кличкам: \"товарищ\"). Зато - повстанцы всегда на свежих конях, беспрепятственно меняют их у крестьян (хоть и не без крестьянской обиды: НАШИ-то ребята наши, так ведь и лошадь МОЯ...). Понасобирали берданок, двустволок, винтовочных обрезов (их легче прятать, а меткость вблизи не намного меньше), трофейных с войн Гра и Манлихеров. Начинали с по пять патронов к винтовке, потом отбивали у продотрядов, у чоновцев, и даже захватывали целые оружейные склады, а раз была и такая смелая антоновская операция: захватили у красных целый поездной эшелон боеприпасов, в поспешке развезли телегами по деревням, подальше прочь от ЖЕЛЕЗКИ, которой лишнего часа не удержишь.

Впрочем, из-за многолюдства повстанцев, всё равно сильно не хватало оружия, даже и шашек, - и по набату всё ещё бежали из деревень с вилами. (Был и такой сигнал у повстанцев: при появлении большевицкого отряда останавливаются в том селе мельничные крылья, либо - с другого конца села тут же ускакивает вестовой, оповещать соседей.)

Радость успешных набегов, да и успешных уходов - взбадривала и изумляла Эктова: и как же это всё удаётся? ведь прямо - из ничего!

Глава 2

Так и жили - сперва недели, потом и месяцы: днём работали как крестьяне, а при тревоге и просто с вечера - садились на коня и в набег. Через буераки гонялись отряды друг за другом, и те и эти. При разгроме повстанцы разлетались, прятали оружие, и не у себя во дворах, а по яругам.

Я останавливаюсь так резко, что тот, кто шел следом, натыкается на мое плечо, толкая меня вперед. Оборачиваюсь и сверкаю глазами на молодого парня. Тот достает из уха наушник и раздраженно щелкает языком. Оскалившись, я шиплю на него, и парень отскакивает назад и обходит меня стороной. Я возвращаюсь на два шага назад и снова оказываюсь перед салоном.

...После пролёта боя лежит убитый, головой в ручье. А лошадь печально стоит, часы, возле мёртвого хозяина... А по травам перескакивает трясогузка...

Любимое место укрытия антоновской конницы было - низменность по реке Вороне. Там - и поляны в просторном кольце как бы расставленных дубов, вязов, осин, ив. Измученные верховики сваливались полежать на полянах, заросших мятликом да конским щавелем, и лошади тут же щиплют, медленно перебраживая. К тем местам - заброшенные полудороги, а дальше непродорная урёма - низкое густое переплетенное лесо-кустье, высоченная трава, в ней и гадюки двухаршинные с чёрно насеченной спиной. (Одно из самых недоступных мест так и зовётся - \"Змеиное болото\".)

– Ты слышала, что я сказала? – Это голос Эйприл. Я начисто забыла про телефон, однако прижимаю его к уху с такой силой, что болят хрящи ушной раковины.

В сентябре вспыхнуло восстание и в Пахотном Углу, много северней Тамбова, к Моршанску: там сколотили коммунисты год назад \"образцовую коммуну\" - а теперь те образумленные коммунисты стали отдельной, но крепкой группировкой повстанцев.

Так множились повстанцы, что, осмелев, в начале октября пошли атаковать с юга Каменку, выручать её от ставшего там красного гарнизона. Те ответили пушками и в контратаку кроме конницы послали и пехоту. Повстанцы спешились и - в первый и единственный раз - вырыли окопы, привычное дело с войны, но то для них была ошибка: не выдержали регулярного двухсуточного боя, бросили окопы, отступили к Туголукову, изобильному лошадьми, - и из Туголукова много крестьян, сев на лошадь и добавив ещё заводную, уходили вместе с ПАРТИЗАНТАМИ.

– Всё в порядке, Эйприл. Увидимся дома. – Я заканчиваю разговор.

Район восстания был опасно охвачен треугольником железных дорог Тамбов - Балашов - Ртищево, и постоянные гарнизоны стояли на крупных станциях. Эти пути надо было портить при каждом случае. И несколько раз антоновцы, налетев, местами разбирали пути, лошадиной тягой гнули рельсы в дугу.

Зато железнодорожные служащие, особенно телефонисты и телеграфисты, в массе своей сочувствовали повстанцам и иные задерживали в передаче распоряжения красных, или теряли, искажали, а то и передавали партизанам - и большевики не могли надёжно использовать свои линии связи. А железнодорожники ртищевского узла даже избрали делегацию к повстанцам, на поддержку, но чекисты успели арестовать делегатов, а на всё Ртищево объявили чрезвычайное положение.

Она здесь. В Нью-Йорке, в салоне Алекса Морено. Я бы сказала, что не могу поверить своим глазам, но понимаю, что это правда. Я ее чувствую. На меня нахлынули воспоминания, вспоровшие едва затянувшиеся шрамы.

Повстанцев становилось всё больше - и один за другим формировались партизанские ПОЛКИ, по полторы и по две тысячи человек, уже переваливало число полков за десяток, у полков появились и свои знамёна и пулемёты Максима и Льюиса. Командирами становились и бывшие унтеры и ефрейторы, с опытом германской войны, и просто крестьяне от сохи. И смышлёно же командовали.

В ноябре Антонов с главными силами пошёл и на сам Тамбов, вызвав большой переполох у тамбовских властей (те пилили-валили вековые дубы на завалы дорог к городу, расставляли пулемёты на городских колокольнях). Эктов верить не мог: неужели, вот, хоть на короткий час и сам туда, и выхватит, увезёт семью?.. (До Сердобска бы довёз, а там у Полины двоюродная сестра, у неё б и прикрылась.)

Дверь снова закрывается. Не хочу заходить внутрь. Опасаюсь, что она меня увидит. Узнает ли она меня? Сомневаюсь. По большей части я сама себя не узнаю. Во мне не осталось ничего от той стройной, уверенной в себе девушки, какой я была тогда, много лет назад. Тогда у меня были фарфоровая кожа и длинные волнистые светлые волосы, ниспадавшие на спину. Теперь кожа тусклая, а волосы безжизненно облепили череп. Если б меня сейчас увидела моя мать, клянусь, после всех тех денег, которые было потрачено на мое образование и внешний вид, она умерла бы. Впрочем, ее уже давно нет в живых, поэтому…

Нет, в двадцати верстах от Тамбова, в Подосклей-Рождественском, после крупного боя, пришлось повстанцам отступить.

Вандея? Но отметная была разница: наше православное духовенство, не от мира сего, не сливалось с повстанцами, не вдохновляло их как боевое католическое, а осторожно сидело по приходам, по своим домам, хотя и знали: красные придут - всё равно могут голову размозжить. (Как в Каменке попа Михаила Молчанова застрелили ни за что на ступеньках своего дома.)

Это должна была быть я. Там, в салоне. Это мои волосы должен укладывать сам Алекс Морено, звездный парикмахер. А она должна была бы стоять у себя дома, склонившись над маленькой обколотой раковиной, с волосами, липкими от дешевой краски карамельно-коричневого цвета. Струйки холодной воды стекали бы по ее затылку, намочив горловину футболки.

Вандея? Иногда и не без насилия: приходил красноармеец в отпуск в свою деревню, а у него односельчане уничтожали документы - и куда ему после того деваться? выхода нет, как в партизаны. И из отряда партизанского уж и вовсе не уйти, хоть и задумал бы: свои ж не дадут жить в селе с семьёй. Или какая баба замечена, что проболтала красным о передвижениях повстанцев, - секли её по голому заду прилюдно, на площади перед церковью.

Я подхожу вплотную к витрине, однако матовое стекло практически не позволяет разглядеть что-либо внутри. Я сдвигаюсь туда, где больше стекла и меньше матового, обхватив руками лицо.

Тамбовским мирным мужикам теперь гроза была со всех сторон: чтО не так сделаешь - отомстят потом хоть красные, хоть повстанцы. Боятся и с иными соседями просказываться. Один раз, в общем валу, сходил ВИЛЬНИКОМ за десять вёрст, пойман, а хоть и отпущен - вперёд уже навек виноват перед властями.

Стук в дверь: \"Кто там?\" - \"Свои\". - Чтоб не попасться, на всяк случай: \"Все вы, черти, свои, да житья от вас нет\".

Вот она. Я смотрю на нее в большое настенное зеркало и чувствую, как то, что осталось от моего сердца, разбивается вдребезги на тысячу осколков. Она листает журнал, опустив взгляд. Более привлекательная, чем мне помнится, более… женственная, уверенная в себе. Есть что-то в том, как она проводит длинным указательным пальцем по брови. У нее за спиной тип с коротким «ежиком» размахивает вокруг ее головы феном, и в какой-то момент волосы разлетаются во все стороны и она становится похожа на Горгону.

Одну бабу допрашивали красные, где её сын. Отреклась: \"Нет у меня никакого сына!\" А потом его поймали, он назвался: сын такой-то. И его расстреляли: мол, врёт.

В это мужицкое положение ставил Павел Васильич не раз и себя. Извечная радость человека и извечная его уязвимость: семья! У кого вместо сердца подкова железная, чтоб не дрогнуть за своих родных, что затерзают их эти чёртовы когти?

И тут она поднимает голову. Смотрит на меня. Наши взгляды встречаются, и я отступаю назад, затаив дыхание. Но на мне огромные темные очки, дешевая подделка под «Барберри», и, как я уже говорила, внешне я нисколько не похожа на ту счастливую наивную тринадцатилетнюю девочку, которой была тогда. В доказательство этого она снова смотрит на себя, наблюдая за тем, как распрямляют и укладывают ее волосы. Она понятия не имеет, кто я такая.

А бывало и такое: растрепали в деревне продотряд, двое из них китаец и финн - спрятались на задах у деда. Китайца заметили, подстрелили, а финна дед пожалел и, головой рискуя, спрятал в сноп, а ночью выпустил - и тот дал дёру, к своему гарнизону, в Чокино. (Для следующей экспедиции?..)

Вандея? Эсеры Тамбовской губернии заколебались: и нельзя поддерживать восстание против революции? и возглавить это восстание было упущено, за ними уже не пойдут. Но и: теперь, когда кончилась гражданская война, как не использовать народный напор против коммунистов. Пристраивались к возникшим \"советам трудового крестьянства\" и писать листовки, и приписать всё восстание эсеровской партии.

На углу расположилась итальянская булочная с одним-единственным кованым железным стулом за круглым столиком на улице. Я стремглав несусь к ней, чувствуя, как по телу струится пот. И дело тут, пожалуй, не только в температуре. Усаживаюсь на стул и, уронив сумочку на стол, перерываю ее содержимое в поисках мятой пачки гигиенических салфеток, после чего промокаю с затылка капли пота, прикладываю к уху телефон и делаю вид, будто слушаю, однако мой взгляд не отрывается от двери салона.

Да у повстанцев уже свои были лозунги: \"Долой Советы!\" (никак не эсеровский, эсеры - за Советы); \"Не платим развёрстки!\"; \"Да здравствуют дезертиры Красной Армии!\"

Что она делает в Нью-Йорке? Она ведь живет в каком-то захолустье, разве не так? Где-то в холодной глуши, где во льду выпиливают круг, забрасывают туда удочку. Что-то вытаскивают и называют это обедом. Должно быть, она купается в деньгах, раз может позволить себе укладывать волосы у Алекса Морено. Неужели не боится, что ее могут узнать? Я с такой яростью кусаю заусенец на большом пальце, что выступает кровь. Маленькая красная капелька. Я по-прежнему прижимаю телефон к уху, когда грузная женщина с жесткими черными кудрями и в белом фартуке подходит к моему столику, сердито наклонив голову набок.

У Эктова оказалась пишущая машинка, захваченная в исполкоме, так он и сам сочинял и усердно печатал прокламации: \"Мобилизованные красноармейцы! Мы - не бандиты! мы такие же крестьяне, как вы. Но нас заставили бросить мирный труд и послали на своих братьев. А разве ваши семейства не в таких же условиях, как наши? Всё убито Советами, на каждом шагу озверелые коммунисты отбирают последнее зерно и расстреливают людей ни за что. Раскалывают наши головы как горшки, ломают кости - и на том обещают построить новый мир? Сбрасывайте с себя коммунистическое ярмо и идите домой с оружием в руках! Да здравствует Учредительное Собрание! Да здравствуют советы трудового крестьянства!\"

Да повстанцы и сами, кто горазд, выписывали чернильными карандашами на случайных листках бумаги: \"Довольно слушать нахалов коммунистов, паразитов трудового народа!\" - \"Мы пришли крикнуть вам, что власть обидчиков и грабителей быть не должна!\" И к нерешительным: \"Мужики! У вас забирают хлеб, скотину, а вы всё спите?\"

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – резко спрашивает она.

Коммунисты отвечали большим тиражом типографских листовок со своей обычной классовой долдонщиной или сатирическими картинками: Антонов в кровавой шапке с кровавым ножом, а на груди, в виде орденов, - Врангель и Керенский. \"Мы, Антонов Первый, Поджигатель и Разрушитель Тамбовский, Самодержец Всеворовской и Всебандитский...\"

«Нет. Скройся!»

Это стряпал завагитпропа губкома Эйдман, никогда его тут, в Тамбове, не слышали прежде. А в грозных распоряжениях чаще всего мелькали подписи секретарей губкома Пинсона, Мещерякова, Райвида, Мейера, предгубисполкома то Загузова, то Шлихтера, предгубчека Трасковича, начальника политотдела Галузо - и этих тоже Тамбов не знал никогда, и эти тоже были пришлые. А в составе их губ-губ властей мелькали и другие, кто не подписывал грозных приказов, но решали-то все вместе: Смоленский, Зарин, Немцов, Лопато и даже женщины - Коллегаева, Шестакова... И об этих тоже Эктов не слышал прежде, только один среди них был точно местный, всеизвестный оголтелый большевик Васильев, прохулиганивший в городе весь Семнадцатый год, свистевший и топавший даже на чинных собраниях в Нарышкинской читальне. Об остальных не слыхивал Эктов, а ведь свора эта была - не из той же ли оппозиционной интеллигенции, что и он сам? и несколько лет назад, до революции, встретились бы где-нибудь он пожимал бы им руки?..

Я больше не смотрю на салон-парикмахерскую. Указываю на телефон, словно это все объясняет, поскольку не собираюсь тратить пять долларов на чашку кофе – даже если он сварен на воде из ледников Исландии, после чего еще раз отфильтрован для большей чистоты. Я собираюсь сказать, что мой жених попал в аварию и я пытаюсь выяснить, в какую больницу его доставили, когда она проходит прямо мимо меня.

Но пропаганда - пропагандой, а большевики подтягивали силы. Установила антоновская разведка, что прибыл из Москвы полк Особого назначения ВЧК, ещё эскадрон от тульской ЧК, ещё 250 сабель из Казани, до сотни из Саратова. Ещё пришёл из Козлова \"коммунистический отряд\" и два таких отмобилизовались в Тамбове. Ещё появился у них и \"автобоевой отряд имени Свердлова\" и отдельный железнодорожный батальон. (Рискованную разведку вели и верная баба с махоткой молока и надёжный мужик с возом дров в город. Через одну такую бабу раз послал Павел Васильич устную весточку о себе Полине - и в ответ узнал, что - целы, не раскрыты чекой, скудно живут, но надеются...)

Отделавшись от страха за целость самого Тамбова, красные вожди свои нарощенные силы стали равномерно расквартировывать по всем трём мятежным уездам, особенно по Тамбовскому, - планово оккупировать их. (В большом десятитысячном селе взяли 80 заложников и объявили жителям: за несдачу селом огнестрельного оружия к следующему полудню - все эти 80 будут расстреляны. Угроза была слишком непомерна, село не поверило, никто ничего не сдал - и в следующий полдень на виду у села все восемьдесят были расстреляны!)

Она не замечает меня, даже не бросает искоса взгляд в мою сторону. Поправляет на плече ремешок сумочки от «Шанель», и я замечаю у нее на пальце платиновое обручальное кольцо с бриллиантом.

Стали и летать большевицкие самолёты (были и хвастливо выкрашенные в красный цвет), наблюдать, иногда и сбрасывать бомбы, что сильно пугало селян.

– Нет, спасибо, – говорю я.

Осенью, избегая наседающего преследования, Антонов временно уводил свои главные силы то в Саратовскую губернию, то в Пензенскую. (А саратовские крестьяне, мстя за забранных или смененных лошадей, стали и сами ловить тамбовских повстанцев и расправляться самосудом. Судьба крестьянских восстаний...)

Вместе с главным штабом и Эго был в этих рейдах, и уже привык к такой жизни, конной, бродячей, бездомной, на холодах и в тревоге, в уходах от погони. Стал военным человеком? - нет, не стал, трудно было ему, никогда к такому не готовился. А - надо терпеть. Разделял крестьянскую боль - и тем насыщалась душа: он - на месте. (А не пришёл бы сюда - дрожал бы в норке в Тамбове, презирал бы себя.)

Швыряю телефон в сумочку и иду следом.

А мятежный край не утихал! Хотя поздней осенью и к зиме партизанам стало намного трудней скрываться и ночевать - а полки партизанские росли в числе. Поборы, собираемые красными отрядами, откровенный грабёж, когда делили отобранное крестьянское имущество - тут же, на глазах крестьян, избивали стариков, а то и сжигали деревни начисто, как Афанасьевку, Бабино, и это к зиме, выгоняя и старых и малых на снег, - поддавало новый заряд повстанческому сопротивлению. (Но и повстанцам же где-то питаться. Раньше брали у семей советского актива, потом и у семей красноармейцев, а дальше, не хватало - уже и у крестьян подряд. Кто давал понимаючи, а кто и обозлевался.)

* * *

К середине зимы уже сформировалось две партизанских Армии, каждая по десятку полков, 1-й армией командовал Токмаков, 2-й - сам Антонов. В штабах армий появились уже и настоящие военные, наводившие порядок, начиная с формы: рядовым установили красные нашивки на левом рукаве выше локтя, командирам добавлялась ленточка, нашитые треугольники вершиной вниз или вверх, а с командиров бригад - ромбы. Командный состав избирался на полковых собраниях (и ещё - политкомы, и ещё - полковой суд). Издавали и приказы: полный запрет устраивать в деревнях конфискации одежды, вещей и обыски на поиск продуктов; не разрешать партизанам слишком часто менять своих лошадей у крестьян, только по решению фельдшера, а - получше следить за лошадью своей; и, как в настоящей армии, вводили партизанам черёдность отпусков - но и своя милиция в сёлах проверяет документ, по какому партизан приехал.

Я понятия не имею, куда мы направляемся и сколько времени это займет, но тем не менее следую за ней по пятам. Держусь чуточку позади, чтобы хорошо ее видеть, но в то же время не наткнуться на нее, если она вдруг остановится. Она выглядит такой красивой, такой уверенной в себе… Легкая юбка, летающая вправо и влево в такт шагам, такая же легкая джинсовая куртка, которая смотрится стильно и изящно; густые каштановые волосы, расчесанные посредине, ниспадают на плечи. Как и юбка, волосы красиво подпрыгивают при каждом шаге, а я кусаю губы и вонзаю ногти себе в ладони.

Зимой взаимное озлобление только ещё распалилось. Красные отряды расстреливали и уличённых, и подозреваемых, стреляли безо всякого следствия и суда. У карателей выявился разряд людей, уже настолько привыкших к крови, что рука у них подымалась, как муху смахнуть, и револьвер сам стрелял. Партизаны, бережа патроны, больше рубили захваченных, убивали тяжёлым в голову, комиссаров - вешали.

Она переходит на противоположную сторону Мэдисон-авеню и ненадолго останавливается перед бутиком «Ральф Лорен». Если обернется прямо сейчас, то увидит меня торчащей на углу подобно живой статуе. Я чувствую себя на виду у всех. Роюсь в сумочке, достаю сотовый и делаю вид, будто смотрю на экран, однако все это время не отрываю от нее взгляда. Она поднимает на макушку свои солнцезащитные очки – настоящие «Барберри», готова поспорить, а не какая-то дешевая подделка, подобранная в автобусе.

И до того доходило разъярение мести с обеих сторон, что и глаза выкалывали захваченному прежде, чем убить.

Из ограбленных сёл ребятишки с салазками ездили за битой кониной. Этой зимой развелось много обнаглевших волков. И собаки тоже ели трупы, разбросанные по степи и по балкам, и разрывали мелко закопанных.

Надо же такому случиться – мне приходит сообщение… От Эйприл.

Разъезжала по оккупированным сёлам выездная сессия губЧК - Рамошат, Ракуц и Шаров, сыпали расстрельные приговоры, а подозреваемых, но никак не пойманных на повстанчестве, стали ссылать в \"концентрационные лагеря\". В январе антоновский штаб сведал секретное письмо: тамбовская губЧК получила от центрального управления лагерей Республики дополнительно 5 тысяч мест в лагерях для своих задержанных. А с бабами и девками, уведенными в ближние концлагеря, охрана с кем развратничала, кого насиловала, слухом полнилась земля.

Всё в порядке?


Сёла скудели. Даже в богатенной когда-то Каменке осталось с два десятка лошадей. Ко рваным башмакам люди ладили деревянные подошвы, бабы ходили по морозу без чулок. И заведёт кто-нибудь: \"А при царе поедешь на базар - покупай, что по душе: сапоги, ситцу, кренделёв\". Только бумага нашлась на курево: из помещичьих книг да из красных уголков.

Со старым-престарым дедом из хутора Семёновского Эктов горевал, как гинет всё. Казалось - жизнь уже доходит до последнего конца, и после этого какая ещё останется?

Но она снова двинулась дальше. Поднимает руку, чтобы взглянуть на часы, и ускоряется, и я прихожу к выводу, что она опаздывает. Надеюсь, что она не станет ловить такси, однако если это произойдет, то я сфоткаю номерной знак, чтобы потом можно было позвонить в таксопарк и сочинить какую-нибудь историю, выяснив конечную цель поездки.

- Нечто, - сказал серебряный дед. - Из-под косы трава да и то уцелевает.

На следующем перекрестке – французская кондитерская. Мне она хорошо знакома. Я обычно заглядываю в нее, чтобы купить миндальное печенье, потому что еда – это все, чем я занимаюсь. Но не сейчас.

А достали-таки тамбовские крестьяне до Кремля! В середине февраля стали объявлять, что в Тамбовской губернии хлебная развёрстка прекращается.

Сейчас мы идем вдоль Центрального парка, и я обильно потею. Плотная ткань штанов натирает внутреннюю сторону бедер. Да, знаю, в такую погоду нужно было бы надеть юбку, но я не из тех, кто носит юбки. Только не с таким телом.

Никто не поверил.

Она сворачивает на Восточную Шестьдесят третью улицу, и я перехожу на противоположную сторону, перед тем как сделать то же самое, словно иду куда-то по своим делам. Она останавливается перед одним из самых красивых особняков в районе. Камни оттенка «красная охра», просторная терраса на верхнем этаже. И тут, внезапно, входная дверь распахивается и проглатывает ее.

Тогда напечатали в газетах, что Ленин вдруг \"принял делегацию тамбовских крестьян\". (В самом ли деле? Позже стало в антоновском штабе известно: да, несколько мужиков, сидевших в тамбовской ЧК, запуганных, доставляли в московский Кремль.)

Большевики, видно, торопились кончить восстание к весне, чтобы люди сеяли (а осенью - опять отбирать).

Когда-то я жила в двух кварталах от этого места. Все вокруг мне знакомо, потому что это часть моего детства; вот почему я никогда не прихожу сюда без крайней необходимости.

Но ярость боёв уже не унималась. И в марте, двумя полками, антоновцы налетели на укреплённое фабричное село Рассказово, под самым Тамбовом, разгромили гарнизон и целый советский батальон взяли в плен. И половина из них охотой пошла в ПАРТИЗАНТЫ.

Я жду несколько минут на тот случай, если она появится снова, после чего пересекаю улицу и разглядываю входную дверь. Никакой таблички нет, нет ничего, что указывало бы, к кому она пришла. Я прижимаю ладонь к камню. Его неровная текстура впивается в мягкую кожу. Я давлю до тех пор, пока не становится больно.

Павел Васильич с осени не верил, не надеялся, что в таких передрягах вытянет, перезимует. Но вот - дотерпел, дожил и до марта. И даже настолько признали уже его военным человеком, что сделали помощником командира полка Особого Назначения при штабе 1-й армии.

– С вами всё в порядке? – Я оборачиваюсь. – Помощь не нужна?

И ещё успел он прочесть два мартовских приказа звереющих карателей: \"Обязать всех жителей каждого села круговой порукой, что если кто из села будет оказывать какую-либо помощь бандитам, то отвечать за это будут все жители этого села\", а \"бандитов ловить и уничтожать как хищных зверей\". И - наивысшим доводом: \"всё здоровое мужское население от 17 до 50 лет арестовывать и заключать в концентрационные лагеря\"! А прямо к повстанцам: \"Помните: ваши СПИСКИ большей частью уже в руках Чека. Явитесь добровольно с оружием - и будете прощены\".

– Нет, спасибо, – самым милым голосом говорю я пожилой женщине. Та кивает и уходит прочь.

Но ни калёной прокаткой, ни уговором - уже не брались повстанцы, в затравленных метаньях по заснеженным морозным оврагам и перелескам. И уже вот-вот манила весна - а там-то нас и вовсе не возьмёшь!

Когда-то у меня была жизнь, лучше, чем у большинства людей. Такая жизнь, когда ты живешь в особняке вроде этого.

И тут, в марте, уже перенеся зиму, Эктов сильно простудился, занемог, должен был отстать от полка, лечь в селе, в тепле.

Но затем появилась Ханна Уилсон и отобрала у меня эту жизнь.

И - на вторую же ночь был выдан чекистам по доносу соседской бабы.

Схвачен.

* * *

Но - не расстрелян на месте, хотя уже знали его роль при токмаковском штабе.

Не проходит и дня, чтобы я не думала о Ханне Уилсон. Иногда я очень стараюсь не думать о ней, но это только делает все гораздо хуже. Ханна Уилсон – словно короста на моем сердце. Я вспоминаю события десятилетней давности. Без задней мысли, просто так получается. Представляю другой исход. Тот, в котором мы узнаём, кто она такая на самом деле, пока еще не слишком поздно. В этой фантазии весь мир выясняет, какая она плохая и как несправедливо обошлись с нашей семьей. Весь мир жалеет нас, а Ханна Уилсон отправляется за решетку. Но это лишь еще больше злит меня.

А - повезли в Тамбов.

Город имел вид военного лагеря. Многие дома заколочены. Нечищеный грязный снег на панелях. (Свой домик - на боковой улице, не видел.)

* * *

И - дальше, через Тамбов. Посадили в зарешеченный вагон, в Москву.

Когда я возвращаюсь домой, Эйприл уже там. Она никогда не приходит раньше семи.

Только не на свиданье с Лениным.

2

– Неужели уже так поздно? – изображаю я удивление мужа, обещавшего быть дома к ужину, но вместо этого задержавшегося в баре, чтобы пропустить по стаканчику с друзьями.

Сидел в лубянской тюрьме ВЧК, в полуподвале, в одиночке, малое квадратное окошко в уровень тюремного двора.

Отначала видел главное испытание в том, чтобы себя НЕ НАЗВАТЬ - да то самое испытание, какое нависло и над каждым вторым тамбовским крестьянином, да с тем же и выбором: назвал себя - погиб. А не назвал погиб же, только другим родом.

– Ты получила работу, – говорит подруга, пропуская мой вопрос мимо ушей. Она стоит перед раковиной, спиной ко мне. Открывает и закрывает воду и ставит в сушилку посуду, оставшуюся с завтрака.

Придумал себе биографию - тоже кооператора, только из Забайкалья, из тех мест, которые знал. Может, по нынешнему времени проверить им трудно.

– Откуда ты знаешь?

На допросы водили его тремя этажами вверх, в один и тот же всегда кабинет с двумя крупными высокими окнами, старой дорогой мебелью Страхового общества и плохоньким бумажным портретом Ленина в богатой раме на стене над головой следователя. Но следователи - сменялись, трое.

– С тобой связаться не смогли, поэтому позвонили мне. Где ты пропадала весь день?

Один, Марагаев, кавказского вида, допрашивал только ночами, спать не давал. Допрашивал ненаходчиво, но кричал, вызверивался, бил по лицу и по телу, оставляя синячные ушибы.

– Хо, я получила работу… Ого! – Я пододвигаю стул и плюхаюсь на него. Я удивлена. И польщена, этого не отнять. Наверное, если б не встреча с Ханной, я, пожалуй, приняла бы это предложение. Странно думать об этом, учитывая то, сколько времени я потратила, уклоняясь от настоящей работы.

Другой, Обоянский, всем нежным видом выдавая голубую кровь, - не так допрашивал, как вселял в подследственного безнадёжность, даже будто бы становясь с ним сочувственно на одну сторону: ОНИ всё равно победят, да уже везде победили, Тамбовская губерния осталась последняя; против НИХ никто не может устоять и в России и в целом мире, это - сила, какой человечество ещё не встречало; и благоразумнее сдаться ИМ прежде, чем они будут карать. А может быть - смягчат участь.

А третий - пухлощёкий, черноволосый, весело подвижный Либин никогда не дотронулся до подследственного и пальцем, и не кричал, но всегда говорил с бодрой победной уверенностью, да видно, что и не наигранной. И домогался пробудить в подследственном демократическую совесть: как же он мог изменить светлому идеалу интеллигенции? как же может демократ стоять против неумолимого хода истории, пусть и отягчённого жестокостями?

Эйприл оборачивается ко мне.

Этих жестокостей Эктов мог поведать следователю больше, чем тот и представлял. Мог бы, но не смел. Да не ту линию он и избрал: вот на этом-то и стоять: что - демократ, народник, что тронула сердце пронзительная крестьянская беда, а белогвардейщиной тут и не веет. (Да ведь - и правда так.)

А Либин - как будто по той же ОСВОБОДИТЕЛЬНОЙ линии и вёл навстречу:

– Ты довольна?

- В будущие школьные хрестоматии войдёт не один эпизод героизма красных войск и коммунистов, давивших этот кулацкий мятеж. Момент борьбы с кулачеством займёт почётное место в советской истории.

– Эйприл, я не пойду на эту работу.

– Это еще почему, черт побери?

Спорить было безнадёжно, да и к чему? Главное: узнают ли, кто он. Это хорошо, что увезли в Москву, в Тамбове легче бы его узнали, пропуская через свидетелей. Одно только ныло предчувствием: сфотографировали его в фас и в профиль. Могли фотокарточку размножить, разослать в Тамбов, Кирсанов, Борисоглебск. Хотя и: за полгода боевой жизни Эктов так изменился, посуровел, пожесточел, и в ветрогаре - сам себя не узнавал в зеркало в избах, впрочем и зеркала там плохонькие.

«Потому что не может быть и речи о том, чтобы я устроилась на работу и продолжала жить своей жизнью. Только не теперь, когда она вернулась».

Пока не вызнали, КТО - семья была в безопасности. А самого - что ж, пусть и стреляют: за эти месяцы бесщадной войны Павел Васильич давно обвыкся с мыслью о смерти, да и попадал уже на волосок от неё.

– Это не для меня. Извини.

Да его запросто могли расстрелять и при взятии - непонятно, зачем уж так им надо было его опознать? зачем везли в Москву? зачем столько времени надо было тратить на переубеждения?

Я пробую улыбнуться, но Эйприл качает головой и отворачивается к раковине. Я заполняю пустоту, рассказывая, как сожалею об этом и как признательна ей за ее усилия.

А недели текли - голодные, скудная похлёбка, крохотка хлеба. Бельё без смены, тело чесалось, стирал как мог в редкие бани.

Из одиночки соединяли и в камеру - сперва с одним, потом с другим. По соседству не обойтись без расспросов: а кто вы сами? а как попали в восстание? а что там делали? Отвечать - нельзя, и совсем не ответить нельзя. А оба - мутные типы, сердце-вещун узнаёт. Что-то плёл.

– Ты хороший человек, Эйприл. И хорошая подруга.

Прошёл апрель - не узнали!

– В следующий раз сама будешь мыть за собой посуду. Я тебе не прислуга!

Но - ещё раз сфотографировали.

Клещи.

После этого мы не разговариваем. Эйприл старается вести себя как ни в чем не бывало: переодевается в спортивные брюки и футболку, натягивает носки и плюхается на диван перед телевизором. В какой-то момент встает и разогревает миску вермишели либо какого-то низкокалорийного блюда, запас которых хранит в морозилке. Я удаляюсь к себе в комнату, где меня ждут запасы чипсов и шоколадных батончиков, и не сплю полночи, ища Ханну Уилсон в социальных сетях.

Опять в одиночку, в подвал.

Потёк и май.

В мире много Ханн Уилсон, но та, которая мне нужна, не любит социальные сети, что неудивительно, если задуматься. Однако несколько лет назад я узнала, что она является совладелицей канадского цветочного магазина с названием «99 лепестков». Это была открытая страничка, и там висела фотография, на которой Ханна стоит перед магазином вместе с другой женщиной. Внизу было написано ее имя, однако я и без этого тотчас бы ее узнала. Я тогда с такой силой прикусила изнутри щеку, что потом было больно есть. Ханна выглядела счастливой, что было хуже всего.

Тянулись и дни, но ещё мучительней - ночи: в ночи, плашмя, ослабляется человек и его жизненная сила сопротивления. Кажется: ещё немного - и сил уже не собрать.

И Обоянский кивал с измученной улыбкой:

Сначала я предположила, что она там работает, но, прочитав статью – что-то о первой годовщине магазина, – выяснила, что она владеет им вместе с той женщиной с фотографии. От понимания того, что Ханна добилась успеха, что у нее отличная жизнь, захотелось кого-нибудь укусить.

- Не устоять никому. Это проснулось и пришло к нам могучее невиданное племя. Поймите.

А Либин оживлённо рассказывал о военных красных успехах: и сколько войск нагнали в Тамбовскую губернию, и даже - ТУТ не секрет и сказать каких именно. И курсантов из нескольких военных училищ расположили по тамбовским сёлам для усиления оккупации.

Я позвонила к ним в магазин и заказала цветов на несколько тысяч долларов. Я была очень убедительна – сказала, что цветы предназначаются для праздника в соседней церкви и что флорист, чьими услугами мы обычно пользуемся, не смогла удовлетворить наши запросы. Я назвала настоящие имя и адрес и даже перевела сто долларов аванса. После чего дождалась назначенного дня, когда, по моим подсчетам, все уже должно было быть готово, позвонила в банк и заявила об утере кредитной карточки. Никаких цветов в Торонто я не заказывала. С какой стати мне это делать, я там никого не знаю. После чего добавила:

Да - разбиты уже антоновцы! Разбиты, теперь добивают отдельные кучки. Уже сами приходят в красные штабы гурьбами и приносят винтовки. И ещё помогают находить и разоружать других. Да один полк бандитов полностью перешёл на красную сторону.

– Однако это странно, потому что с карточки одной моей знакомой также списали без ее ведома несколько тысяч долларов, якобы за покупку цветов. Я уверена, что это то же самое место. Может быть, вашему отделу по борьбе с мошенничествами следует к ним присмотреться? Очень похоже на прикрытие какого-то противозаконного бизнеса…

- Какой? - вырвалось.

Не знаю, потерял ли магазин в конечном счете несколько тысяч долларов или же банк расследовал его деятельность на предмет махинаций, но мне хочется думать, что произошло и то и другое.

Либин с готовностью и отчётливо:

Так или иначе, я не нашла Ханну Уилсон. Ни в «Фейсбуке», ни в «Твиттере» ничего. Я прошерстила «Инстаграм», но не обнаружила ничего свежего. Лишь пара давних фотографий на странице того цветочного магазина.

- 14-й Архангельский 5-й Токайской бригады.

После этого я попыталась заснуть, но мне удалось урвать лишь несколько коротких мгновений, когда у меня смыкались глаза и начинался сон, в котором я падала.

ЗдОрово знали.

Но ещё проверь - так ли?..

Да приносил на допросы в подтверждение тамбовские газеты.

Глава 3