ЛЮБОВНИЦА — ИНОСТРАНКА

Особый дискомфорт я испытывал от отсутствия женщины. Мне нравились крупные латышские женщины, я даже как-то заговорил с одной в театре. Но, сказав несколько фраз по-латышски, я вынужденно перешел на русский, и стройная, высокая, светлоглазая блондинка потеряла ко мне интерес. Я попытался заговорить с ней после спектакля, но она вежливо со мной попрощалась.

Как ни странно, на заводе я подружился только с немцами Вилли и Карлом. Они родились в Поволжье, но еще детьми вместе с родителями были выселены в Казахстан. Считалось, что каждый немец — потенциальный шпион и сообщник немецких оккупантов. Я не знаю, кто их познакомил с латышками из Риги, но они женились на них и перебрались в Ригу. И Карл, и Вилли хорошо говорили по-русски, сносно по-латышски, но между собой говорили только по-немецки.

И я с ними теперь говорил по-немецки. Вначале они сопротивлялись. Когда я их спрашивал по-немецки, они отвечали по-русски.

— Мне это необходимо, — убеждал я их. — Мне же сдавать экзамен по иностранному в институте.

Месяца через три я снова бегло говорил по-немецки.

Я заметно окреп. Засыпая, я вспоминал трех своих женщин, особенно молочницу. Однажды, почувствовав, что от женщины пахнет сыром и молоком, я пошел за нею. Обогнав, оглянулся и увидел, что ей за сорок — уже не женщина! Скоро я убедился, что это совсем не так.

Не став спорить, я подобрала юбки и побежала туда.

В судостроительном цехе, где я работал, женщин, за исключением крановщиц, не было. С бухгалтерами и нормировщицами имели дело бригадиры и мастера. Я, судовой сборщик самого низкого, третьего разряда, мог только найти повод поскандалить, но скандалы не способствовали завязыванию знакомств. На улицах я знакомиться не умел, этот особый дар у меня отсутствовал. В театры я перестал ездить слишком много времени надо было потратить, чтобы узнать о борьбе передовиков с консерваторами. Я не верил в эти страсти. Передовиков всегда мало, их нет смысла притеснять, наоборот, их принимали в партию, давали премии, бесплатные путевки в санатории, часы и радиоприемники. Посмотрев несколько пьес Шекспира, я не нашел в них ничего нового. На каждой улице в Красногородске жили свои Отелло, только они не душили, а лупили своих жен. Никакая измена женщины не стоила того, чтобы ее убить и сесть в тюрьму на десять лет, как минимум.

Беседкой это сооружение можно было назвать с большой натяжкой: всего лишь деревянный навес, протекающий во многих местах, под которым едва ли мог укрыться и один человек. Но и это лучше, чем ничего.

Я много читал. Обычно я брал в библиотеке два-три романа, мне их хватало на неделю. Я впервые прочитал Хемингуэя, Фолкнера, Селенджера. Их уже издавали огромными тиражами.

Мы с Андреем вынуждены были стоять довольно близко друг к другу. Причем он сам надел мне на плечи свой сюртук, а после взялся рукой за перекладину так, что почти приобнимал меня. Однако ж мысль, что мне нужно смутиться, пришла не сразу.

Выдавала книги Моника — латышка, которая говорила по-русски с типичным латышским акцентом. Было ей явно под сорок, большинство ребят, с которыми я работал, считали ее чуть ли не старухой. Сегодня, когда я понимаю, что нет ничего лучше молодости, я сплю и с пятидесятилетними женщинами, не со всеми, но с теми, кто сохранил свою сексуальность, кто хотел и остался женщиной, а не только женой и даже бабушкой.

– Отчего он ненавидит меня?! – в сердцах вопросила я, говоря, конечно же, об Ильицком. – Что я ему сделала?

В безупречной вежливости Моники я чувствовал отстранение от парней судостроительного завода, в основном русских и белорусов, которые читали только то, что от них требовали в вечерней школе. Моника меня выделяла. Иногда рекомендовала прочесть новую повесть или роман из толстых журналов, особенно из журнала «Иностранная литература». Мне нравились беллетризованные биографии великих людей, я предпочитал иностранных авторов, они писали раскованнее и субъективнее. Иногда Моника меня спрашивала о прочитанном; наверное, наши оценки совпадали, теперь, когда я приходил в библиотеку, она улыбалась мне. Мне нравилось на нее смотреть, на всегда белые, накрахмаленные блузки, на пушистые волосы, на линию ее бедер, затянутых в длинную узкую юбку.

Проходя как-то мимо профкома, я услышал имя «Моника», остановился и понял, что в комитете обсуждали, какой подарок ей купить на сорокалетие.

– Вас? Помилуйте!.. – рассмеялся над ухом Андрей. – У Ильицкого просто совершенно несносный характер – его можно либо любить таким, каков он есть, либо прибить, третьего не дано. А женщин он вообще считает… как бы вам сказать помягче… В общем, он как-то высказался, что некоторые породы собак умнее женщин.

После смены я поехал в Ригу, — окраинный Вецмилгравис мы городом не считали, — купил розы, в декабре розы стоили дорого. Когда я перед закрытием библиотеки появился с розами, Моника даже покраснела от неожиданности.

Она достала сумку, по-видимому с подарками. По тому, как она ее поднимала, я понял, что сумка тяжелая.

Я бросила на Андрея взгляд, полный возмущения, но он снова рассмеялся. И теперь, только увидев глаза Андрея так близко, я несколько смутилась и отодвинулась от него, чувствуя, что он все еще смотрит и любуется мной.

— Я вам помогу, — и взял сумку. Она оказалась тяжелой от коробок конфет и трех альбомов по живописи — подарки от постоянных читателей.

– Не понимаю, как вы можете дружить с таким человеком… – сказала я, потому что грозило повиснуть неловкое молчание.

Мы вышли из библиотеки. Она шла с розами, я с сумкой. Осмотрев мой плащ, шляпу и белое кашне, она, по-видимому, осталась довольной моим видом. Плащ и шляпу я купил с первой же получки.

Мы подошли к дому Моники. У дома было два отдельных входа, в одной половине жил инженер завода, вторую половину, с двумя небольшими комнатами — гостиной и спальней — и крохотной кухней с узким окном, раньше, по-видимому, это был чулан, занимала Моника.

– Боюсь, вы слишком хорошего мнения обо мне, Лидия, – заметил Андрей. – Если я до сих пор не рассорился с Евгением, то, вероятно, не слишком-то от него отличаюсь.

— Я сегодня не отмечаю свой день рождения, — сказала Моника. — Это будет в воскресенье. Но я могу пригласить вас на чашечку кофе.

– Вы тоже считаете, что собаки умнее женщин?

— С удовольствием, — ответил я.

На кухне, кроме стола и газовой плиты, стояла еще и ванна, закрытая достаточно прозрачной полиэтиленовой пленкой.

– Нет, что вы, не в этом смысле! – Андрей настойчиво ловил мой взгляд. – По крайней мере, не всех женщин. Вы удивительная, Лиди, мне так легко с вами, будто мы знакомы всю жизнь. Не нужно никем притворяться и что-то из себя изображать.

Моника быстро приготовила кофе, открыла коробку конфет.

— Может быть, хотите выпить? У меня есть ликер.

– А зачем вам кем-то притворяться?

Мы пили ликер, запивали кофе, потом Моника извинилась и закурила. Напротив меня сидела взрослая женщина, которая была замужем, она знала что-то такое, чего не знал я. Я перехватил ее взгляд и почему-то понял, что если я сейчас чего-нибудь не предприму, то должен буду встать и уйти. Мы уже выпили по две чашки кофе и половину бутылки ликера.

Андрей сперва, казалось, удивился такому вопросу, а потом в глазах его появилась хитринка, и он ответил:

Я пересел к Монике, обнял ее и начал расстегивать блузку.

— Не надо, — сказала Моника, — я вам как мама.

– Я же предупреждал, чтобы вы не спешили записывать меня в противоположности Евгению. А впрочем, не будем клеветать на Ильицкого: он один из честнейших и благороднейших людей, которых я знаю. А знаю я его давно, с детства.

Я не придумал, что ответить, и расстегнул крючки на ее юбке.

— Тогда идите в ванную. От вас, кто работает на заводе, пахнет железом.

И тут я вспомнила, что с первого дня знакомства хочу задать Андрею один вопрос о его детстве. Точнее, о молодости его батюшки:

Я сполоснулся, не стал надевать сатиновые трусы, сшитые мамой, и пошел голым. Моника, уже в ночной рубашке, стелила свежие простыни.

– Андрей, давно хотела спросить… вы говорили, что ваш батюшка знал Эйвазовых, едва они только въехали в усадьбу. Должно быть, он знаком был и с прежними хозяевами?

— Ты вооружен и очень опасен, — улыбнулась она. Я лег в постель, а она ушла в ванную. Мне показалось, что она слишком долго не возвращалась. У меня будет потом много женщин, но все они оттягивали этот момент, когда надо лечь с мужчиной. Я как-то спросил одну свою знакомую об этом непонятном мне явлении.

— Это лучшие минуты в жизни женщины. Меня хотят. Сейчас я главная. Пусть горит от нетерпения, сейчас я диктую. Я королева, инициатива за мною. А как только ложишься, уже распоряжаются тобою. Тебя берут. ТЫ уже только подчиняешься этой более сильной скотине.

– Насколько я знаю, да… – отозвался он, – отец рассказывал о них кое-что. Но, право, Лидия, история той семьи довольно печальна, а мне не хотелось бы омрачать этот момент.

Моника легла рядом. У нее была хорошая фигура — нерожавшей женщины. Наверное, оттого, что я долго ее ждал, все закончилось почти мгновенно.

Договаривал он уже совершенно интимным шепотом мне на ухо, так что мне действительно стало неловко. Немедленно выйдя из-под навеса в дождь, я сказала:

— Извини, — сказал я. — У меня много месяцев не было женщины. И поэтому все так быстро.

— Очень хорошо, — сказала Моника. — Так и должно быть.

– Я полагаю, нам лучше вернуться в дом, Андрей Федорович.

Она поцеловала меня, потом целовала мою грудь, живот, и вдруг я почувствовал то, о чем только читал в сексуальных наставлениях. Моника шептала ласковые слова по-латышски, успокаивала меня, замедляла ритм, я ей подчинялся. Часы я снял и не знал, сколько времени прошло, но, вероятно, много, потому что Моника уже несколько раз обвивала меня ногами, расслабляясь, лежала с закрытыми глазами, снова оживала, и когда я наконец кончил, она, вероятно поняв, что я совсем без сил, принесла горячее мокрое полотенце, вытерла меня всего, и от этого мне стало легко. Она лежала рядом со мной, еще раскаленным, совсем прохладная.

И, не оборачиваясь, поспешила по знакомой тропинке меж кустами сирени к выходу из парка.

В эту ночь мы почти не спали.

Я решил проблему с женщиной. Теперь я каждый вечер приходил к Монике, обычно после девяти вечера, и уходил в одиннадцать. Ей надо было выспаться, чтобы хорошо выглядеть на работе.

Она не знакомила меня ни с кем из своих знакомых, стесняясь моей молодости, все-таки разница в двадцать два года, к тому же русский работяга.

С нею я закончил свое сексуальное обучение. Она была требовательной учительницей и требовала повтора, если я плохо усваивал урок. Когда я вспоминаю свое детство и юность, я вспоминаю своих четырех женщин, школьные драки, лесную школу, туберкулезную больницу, Ирму. Заканчивался первый период в моей жизни.

Глава десятая

Приближалась весна, я надеялся сделать еще одну попытку поступления на актерский факультет, но попал в весенний армейский призыв. Я уже прошел призывную и медицинскую комиссии. Повестку мне вручили утром. Через двое суток я должен был прибыть на пункт сбора, имея с собою ложку и кружку. Я получил деньги на заводе, сложил свои вещи в посылку и отправил матери. Вечером я, как обычно, в девять пришел к Монике и в одиннадцать ушел. Из общежития нас призывали человек тридцать. Мы собрались, перепились, завод выделил автобус, утром дежурная нас подняла, я позавтракал, хотя есть не хотелось, положил в рюкзак на всякий случай несколько банок консервов, пачку сахара, две пачки галет, полотенце, зубную щетку и пасту, бритвенный станок с запасом лезвий — я уже брился раз в неделю, а после того, как познакомился с Моникой, два раза в неделю.

– Лиди, ты вся вымокла! – воскликнула Натали, едва я вернулась в дом.

Автобус привез нас сразу на вокзал. Построили в депо, майор назвал номер команды, а сержанты выкрикивали наши фамилии. Меня выкрикнул сержант с синими погонами и значком пропеллера в петлицах. Значит, авиация. Нас оказалось двадцать вместе с сержантом. Потом нас построили и подвели к вагону. Майор еще раз напомнил, что до конца следования мы не имеем права выходить из вагонов.

Не слушая возражений, она схватила меня за руку и повела наверх. Вместе со мной вошла в комнату, но, закрыв дверь, взглянула на меня глазами, в которых стояли слезы и обида.

До армии все русские мужчины как бы не жили, жизнь делилась — до армии и после армии. И я понимал, что другая, настоящая жизнь начнется после двух лет службы, поэтому на службу я смотрел как на вынужденный перерыв в моей жизни. Я не думал, что могу погибнуть, мы не воевали уже почти четверть века, а про наше участие в войнах в Корее, Вьетнаме, в Африке мало кто знал.

– Что случилось? – невольно спросила я.

Судя по личному делу, за мною КГБ пока только наблюдал. Оперативный уполномоченный дал довольно объективную характеристику: «По характеру выдержанный, не болтлив, в высказываниях великодержавного шовинизма не замечен, участвует в групповых межнациональных драках против латышской молодежи. Но не является зачинщиком драк, отступает одним из последних. За десять месяцев пребывания в Риге освоил элементарный бытовой разговорный латышский, совершенствовался в немецком языке с рабочими немецкой национальности. Имел любовницу латышку — библиотекаря заводской библиотеки, националистически настроенную. Случай весьма редкий. Образованные латышки редко заводят романы с русскими рабочими. Вероятно, имеет подход к образованным женщинам Обратить на это внимание при дальнейшей разработке. В общественной жизни не участвовал, комсомольские поручения выполнял, но формально. По рассказам библиотекаря своим подругам, Скобарь оказался восприимчивым к новым для себя сексуальным навыкам. Технически плохо обучаем. За десять месяцев работы на заводе с трудом разбирается в чертежах».

– Ты еще спрашиваешь?! – Мне даже стало не по себе: в голосе подруги ясно звучала злость, и зла, судя по всему, она была именно на меня. – Мы договаривались играть по-честному, чтобы Андрей сам выбрал, а ты… ты поступаешь нечестно! Отвратительно ты поступаешь! – Натали сжала кулачки. – Зачем ты осталась с ним наедине? Я видела, как вы обнимались под навесом!

– Натали… – начала было я, но замолчала, не зная, что и говорить.

АРМИЯ

Наша команда заняла пять купе. В других купе, судя по эмблемам на петлицах сержантов, разместились будущие связисты. Я занял верхнюю полку и уснул. Проснулся в полдень, спросил сержанта, куда мы едем.

Что я могла возразить? Разумеется, Натали все истолковала неправильно, но и я повела себя ужасно неосмотрительно. А что, если нас с Андреем видел кто-то еще?!

— Приедешь — узнаешь, — ответил сержант.

А она продолжала смотреть на меня, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться. Никогда прежде мы не ссорились столь серьезно. И я поняла вдруг, что эта ссора вполне может стать последней – вот тогда мне стало по-настоящему страшно.

Через сутки нас выгрузили в Стерлитамаке, в Башкирии.

Перед баней всех остригли наголо. После бани нам выдали форму, и я не узнал ребят из соседнего куне, все мы стали одинаковыми.

– Ты хочешь, чтобы я уехала и не мешала вам с Андреем? – спросила я тогда вполне серьезно.

Потом казарма, построение. Из краткого выступления капитана, командира роты, я узнал, что попал в школу авиационных механиков и что кто не знает, того научат, кто не захочет учиться, того заставят.

Если бы она сказала: «Да, хочу», я бы и впрямь уехала. Да, мне очень нравился Андрей. Может быть, даже больше, чем нравился, но… Натали единственный мой родной человек в целом мире. Единственный, кому я могу верить, даже несмотря на нашу ссору. А Андрей… наверняка это все несерьезно и скоро пройдет.

Практически служба была продолжением учебы в школе, только изучали конкретное дело: оружейники — свои пушки и пулеметы, электрики — электрическое оборудование истребителей, я попал на отделение приборов и высотного кислородного оборудования.

Утром бег на километр, зарядка, завтрак, переход в учебные классы, обед, снова занятия или строевая подготовка. Мытье полов в казарме, работа на кухне и хождение в караул.

Натали же, услышав мой вопрос, растерялась. Ненависть из ее взгляда мгновенно исчезла – как будто она и не предполагала такой исход разговора. И, вероятно, тоже задавалась сейчас вопросом: конец ли это нашей дружбе? Через мгновение она снова нахмурилась, но уже как обиженный ребенок, без этой сбивающей с толку злости.

На учебном аэродроме стояли «МиГ-23» и устаревший «ИЛ-28» — средний бомбардировщик. Аэродром был обнесен колючей проволокой.

– Даже не думай! – Она состроила язвительную гримаску. – Андрея, боюсь, безумно расстроит твой отъезд. А вообще, знаешь что… если ты готова так легко от него отказаться, значит, ты его не любишь. – Лицо ее снова просияло: – Так что не надейся теперь, дорогая, что я молча отойду в сторону!

Полгода в школе оставили только несколько воспоминаний.

Я шел вдоль зачехленных самолетов с автоматом Калашникова по бетонной полосе, освещенной светом фонарей, когда передо мной возник крупный мужчина в брезентовой куртке. Он не должен был возникать на аэродроме, обнесенном колючей проволокой в два ряда. Он стоял напротив меня. Я должен был крикнуть: «Стой! Кто идет?» Но я не крикнул и не передернул затвор автомата, чтобы вначале дать предупредительную очередь в воздух, а если нарушитель не остановится — открыть огонь на поражение. Нарушитель явно пьяный, сам перепуганный, что попал туда, куда попадать не надо, молча смотрел на меня, а я на него.

Сказав это, она посмотрела на меня со всей холодностью, на которую была способна, развернулась и вышла за дверь.

И я вдруг понял, что если я сейчас выстрелю в него и убью, мне ничего не будет, я даже получу благодарность и внеочередной отпуск, надо только дать в воздух и вторую очередь, которую потом можно объяснить как предупредительную. Те, кто будет расследовать, подсчитают гильзы и определят, что было две очереди, это же подтвердит караульный.

* * *

Но ехать к матери в Красногородск мне не хотелось, в Ригу тоже, поэтому я сказал нарушителю:

— Зачем ты забрался на военный аэродром? Я сейчас тебя убью и буду прав.

Дождь так и лил до самого вечера, навевая на всех скуку. Правда, к обеду произошло кое-что, что, несомненно, привело всех обитателей усадьбы в хорошее настроение: из своих комнат спустился Максим Петрович! Спустился практически сам, лишь поддерживаемый под руку своей женой. Андрей, который со дня приезда проводил с ним очень много времени, заверил, что общество и короткие прогулки пойдут выздоравливающему Эйвазову только на пользу.

— И получишь внеочередной отпуск, — ответил нарушитель, и я понял, что он тоже когда-то служил в армии.

— Наверняка, — сказал я.

– Вот только волнений вам пока стоит избегать, – сказал Андрей Максиму Петровичу. А взглядом в этот момент обводил почему-то остальных домочадцев.

— Не убивай, — попросил меня нарушитель. — Ты стрельни вверх, наряд прибежит, меня заберут, а ты все равно отпуск получишь. Я сегодня самогону нагнал пять литров. Половина твоя.

— Дешево ты ценишь свою жизнь.

– Значит, политические газеты прячьте от меня подальше! – скрипуче рассмеялся на это Эйвазов, и все моментально подхватили его смех.

— Ну, ладно, — согласился нарушитель, — четыре твоих. Один оставлю себе, после страху, которого я натерпелся сейчас, требуется надраться. Или отпусти, а то с неделю меня в кутузке продержат, пока выяснят, что я не американский шпион.

И даже после обеда, когда Максим Петрович устал и снова поднялся к себе, домочадцы все еще продолжали общаться довольно благодушно. Сидели в гостиной, потому как дождь за окном и не думал прекращаться.

— Отпустить не могу…

Разболтает, что отпустил. Мне хотелось дать очередь, чтобы вся караулка переполошилась, но потом придется чистить и смазывать оружие, а так после караула мы только протирали свои автоматы. Я посмотрел на часы. Разводящий со сменой должен появиться через десять минут. И я нарушителя положил на землю.

Мадам Эйвазова наперебой с Людмилой Петровной донимали разговорами князя Орлова; иногда вставлял пару реплик и Вася, уже вернувшийся из своей поездки и читавший сейчас газету. Я тоже не решалась уйти, но больше молчала и пыталась сосредоточиться на сюжете книги, что взяла в библиотеке. Даже Ильицкий, хоть и боролся с желанием покинуть нашу теплую компанию, только вышагивал с тоской на лице от одного окна к другому.

Нарушителя мы с разводящим отвели в караулку, где он тоже пообещал четыре литра самогона. Старшина, начальник караула, доложил дежурному по школе майору, тот вызвал наряд милиции. По-видимому, все договорились, и вечером старшина завел меня в каптерку, налил стакан самогона, отрезал шмат сала и кусок хлеба. Я половину отдал старшине и за это получил еще шмат сала. В школе кормили плохо.

Хоть сколько-нибудь весело было, кажется, лишь Андрею и Натали, которые на пару играли в преферанс, так как все остальные отказались. Андрей выигрывал раз за разом, а Натали, кажется, уже не знала, куда прятать тузы и марьяжных королей из своей раздачи. Почему-то она считала, что внимания мужчины можно добиться только грубо льстя ему и подыгрывая. Никогда я этого не понимала.

— А ты его ведь мог шлепнуть и получить отпуск, — то ли спрашивая, то ли утверждая, сказал старшина.

— Мог бы, — согласился я.

Я тогда впервые задумался, от скольких случайностей зависит жизнь человека. Если бы я хотел в отпуск, если бы не лень было чистить автомат…

В свои восемнадцать лет я что-то начинал понимать в случайностях и закономерностях. Всего избежать невозможно, но очень многое можно предусмотреть.

В очередной раз собирая выигрыш, Андрей вдруг сказал:

В школе, как в каждом армейском подразделении, поощрялись спортсмены, школа участвовала в соревнованиях волейболистов, футболистов и боксеров. Спортсмены освобождались от работы на кухне, не ходили в караулы, и их лучше кормили. Я продолжал тренироваться по боксу. Я тогда еще не понимал, что вряд ли стану хорошим боксером. Пока я искал слабые стороны противника, я пропускал удары. В боксе требовалась естественная животная реакция, она или есть, или ее нет. Если нет, многого можно достигнуть тренировками и даже побеждать, до тех пор пока не встретишься с боксером, способным от Бога или природы, называйте как хотите. Пока мне такой боксер не встретился, это случится позже, поэтому я побеждал и в средней школе, и здесь, в авиационной, чаще по очкам, иногда нокдауном — после нокдауна в школе обычно останавливали поединок.

– Господа, а почему бы нам не поиграть во что-то всем вместе? В шарады или хоть фанты? Скука же смертная!

Но за время учебы в авиационной школе я участвовал только в одном состязании со школой связистов. Мы победили. Шесть месяцев учебы пролетели незаметно, мы закончили учебу, нас поздравили, мне, как спортсмену, предложили на выбор Винницу на Украине, Гомель в Белоруссии или Приморский край. Я выбрал Приморье, потому что хотелось проехать через всю страну.

– Предлагаю поиграть в «молчанку», – отозвался Ильицкий, глядя на залитое дождем окно. – Как вы на это смотрите, Лиза?

Если из Риги нас везли в нормальных пассажирских вагонах, то теперь погрузили в теплушки. Стоял август, тепло, мы ехали больше двух недель. Малую нужду справляли на ходу, для большой обычно останавливали состав в поле или тайге, и две тысячи парней садились на корточки возле насыпи. Некоторые, стеснительные, бежали за кусты или деревья, я не был стеснительным.

Однажды перегон оказался большим, состав шел без остановок всю ночь и первую половину дня и остановился на небольшой станции. Мы выскочили и стали справлять нужду здесь же, на перроне, две тысячи не могли разместиться и на ближайшей улице, перед магазином, аптекой, детским садом. Кричали женщины, кричали офицеры, закрывались окна домов.

Эйвазова смутилась – ее наигранно веселый щебет с князем и впрямь звучал громче других голосов. Неловкость снова сгладил Андрей:

Через пятнадцать минут мы снова были в вагонах, а в райцентре, наверное, убирали улицы после нас не меньше суток.

– Нет, друг мой, увольте, все в этом доме знают, что в «молчанке» у тебя нет конкурентов.

Нас распределили по полкам. Я попал в Спасск-Дальний, в учебный истребительный полк. К нам направляли молодых лейтенантов после училища, и они налетывали и дневные и ночные часы, чтобы потом перейти в боевой полк.

Меня назначили механиком по приборам и высотному кислородному оборудованию эскадрильи. Зима наступила рано, выпал снег. При минус двадцати и сильном ветре руки мгновенно замерзали. Я менял датчик керосиномера на двигателе почти два часа, для опытного механика работы на пятнадцать минут, и меня ждал тягач с шофером, охрана, они ничем не могли мне помочь. Они этого делать не умели, я знал, как делать, но умел очень плохо. Керосин затекал в рукава куртки, отвертка и пассатижи вываливались из рук. Я все-таки поставил датчик и с тоской подумал, что мне вот так мерзнуть еще месяца четыре. И еще четыре месяца в следующем году.

– А давайте и правда поиграем в фанты? Сто лет не играла в фанты! – подхватила затею Натали. – Чур, я вожу!

Об армии написаны сотни романов. Армия — то единственное, что объединяет мужчин в любой незнакомой компании. Всегда есть что вспомнить. Я до сих пор не знаю, о чем говорят совершенно незнакомые женщины: молодые, наверное, о модах, постарше — о детях. Я сотни раз сидел за столом с малознакомыми мужчинами, и всегда мужчины говорили о службе в армии, хотя у всех два года умещаются в несколько эпизодов, о которых можно вспомнить.

Она живо подскочила, схватила зачем-то пустую вазу из шкафа и принялась обходить домочадцев. Те с некоторой неохотой, но все же подчинились.

В казарме «старики» занимали нижние этажи двухъярусных коек. Я запомнил первую боевую тревогу, которую объявили на следующий день после нашего прибытия в полк. Вспыхнул свет, и дежурный заорал:

– Я не знакома с правилами этой игры… – призналась я, когда она подошла ко мне.

— Боевая тревога!

В школе механиков нас отдрессировали вскакивать и одеваться за тридцать секунд. Еще тридцать секунд уходило, чтобы забрать из оружейной комнаты автомат и встать посередине казармы в ожидании следующего приказа.

– Все просто, – охотно отозвалась Натали, – в эту вазу собираем фанты – какие-нибудь безделушки от каждого по одной, а потом ведущий, то есть я, не глядя тянет из вазы фант и дает его владельцу задание. Любое задание. Впрочем, если ты не умеешь, то можешь не играть.

Я все это проделал за минуту и увидел, что «старики», не торопясь, натягивали свитера, гимнастерки, на теплые носки наматывали байковые портянки. Мой сосед с нижней койки, сержант Альтерман, поманил меня. Я подошел.

Она, улыбаясь самым невинным образом, вынула из уха серьгу и положила ее в вазу. Недобрые у меня были предчувствия относительно этой игры, но я ответила:

— Ты комсомолец? — спросил он.

— Да.

– Нет, отчего же, я с удовольствием поиграю. – Серег я не носила, так что пришлось отстегнуть от ворота мамину брошку и положить ее к другим вещицам.

— Таких примерных мы будем принимать в Коммунистическую партию, — сказал торжественно Альтерман. «Старики» это обещание встретили хохотом.

Тягачи подошли минут через двадцать после объявления тревоги. До аэродрома мы ехали еще минут двадцать. Первый самолет вырулил на взлетную полосу почти через час после объявления тревоги.

А игра оказалась и впрямь веселой – отчего мы никогда не играли в нее в Смольном? Натали с ее богатым воображением давала фантам задания хоть и не вполне безобидные, но и не выходящие за рамки дозволенного. К тому же веселые. Например, Васе выпало жонглировать сырыми яйцами – и у него это даже получалось! До тех пор, пока Натали, восхищенная ловкостью брата, не принялась выхаживать вокруг него, смеясь при этом и хлопая в ладоши. Это, разумеется, Васю сбило, и все яйца тотчас оказались на полу, его ботинках и ее платье – все остальные успели благоразумно отпрыгнуть в сторону. Однако именно этого все как будто и ждали – и смеялись совершенно искренне. Вася же, дурачась, набросился на сестру с упреками:

Альтерман служил последние полгода. Он уже не ходил в караул и в наряды на кухню, но по тревоге должен был подниматься со всеми. Все уезжали на аэродром, а он шел досыпать в подсобку при клубе, в котором писал летные эмблемы — золотые растопыренные крылья с пропеллером посередине, красные звезды на воротах и лозунги в ленинских комнатах и кабинетах. Еще он занимался малярными работами, в основном в офицерских квартирах. У него было прозвище Мэн, которое он заслужил в первый же день в полку. Когда ему сказали что-то обидное про москвичей и евреев (а он был москвичом и евреем), он совсем вроде бы легким ударом сбил «старика», на него набросились сразу пятеро, и Альтерман положил всех пятерых — двоих отправили в госпиталь с легким сотрясением мозга, никто же не знал, что он мастер спорта в среднем весе. Высокий, сутулый, с длинным носом и чуть вывернутыми губами, форму ему подобрали по росту, но в его гимнастерку и галифе могли поместиться еще по одному Альтерману.

Вечером он подошел ко мне:

– Это все ты виновата! Ну, Наташка, берегись!..

— Извини за утреннюю шутку. Но в авиации не надо суетиться. Выпущенная ракета с Окинавы — это ближайшая американская база — накроет нас через семь минут после пуска. И никакие тревоги нас не спасут.

— Но мы можем напасть первыми.

Натали же, взвизгнув, бросилась от него убегать – сперва они носились вокруг софы, потом Натали пыталась спрятаться за необъятной спиной Людмилы Петровны.

— Тогда нас накроют не через семь минут, а через пятнадцать, с других баз. Так же, как и мы американцев. Поэтому никто ни на кого нападать не будет.

— А что будет?

– Тетечка, спасите меня! – довольно визжала она.

— Ничего. Мы будем соревноваться с американцами и жить все хуже и хуже. Но не все. Я буду жить неплохо.

Он окажется прав.

– Хватит озорничать, уймитесь, негодники!.. – почти умоляла та, однако смеялась аж до слез.

Альтерман тренировал по боксу полковую команду. Он поставил против меня Ваню Погостина из роты охраны, который занимался боксом всего три месяца. Я выдержал три раунда и даже набрал по очкам, но я-то знал, что избежал, как минимум, двух нокдаунов только из-за никудышной техники своего соперника.

— Будет хорошим боксером, — сказал я Альтерману.

Потом Натали, совершенно потеряв стыд, принялась носиться уже вокруг Ильицкого – единственного, кто стоял с кислой физиономией. Он же их веселье и прекратил – грубо, но действенно. Просто приподнял Натали над полом и вручил ее хрупкое тельце брату:

– Если захочешь ее убить, я с удовольствием помогу.

– Фу, какой ты бука, Женечка! – обиженно надулась Натали. – Знаешь что! Я даю тебе задание рассмешить меня – прямо сейчас!

И, показательно нахмурившись, встала напротив него.

— Если попадет к хорошему тренеру, может стать чемпионом Европы, а может быть, и мира.

– Может, сначала хотя бы залог мой отдашь?

— Когда заметят, такой тренер найдется.

– Да пожалуйста! – Натали не глядя сунула руку в вазу и вытянула десятирублевую ассигнацию, лишний раз демонстрируя, что прекрасно осведомлена, кто что поместил в вазу и что у Ильицкого нет фантазии даже для того, чтобы положить безделушку, а не деньги. – Вот твой залог. А теперь рассмеши меня.

— Если успеют заметить. Он колхозник из Амурской области. После службы вернется в деревню, будет бить морды. За это или сядет в тюрьму, или прибьют колом из-за угла.

Все замерли в ожидании, что Евгений Иванович станет рассказывать анекдот, шутку или хоть фокус покажет. Но тот предельно медленно расправлял свою десятку, укладывал ее в портмоне, а потом вдруг поднял перед носом кузины указательный палец.

Альтерман учился в Суриковском институте и был отчислен по профнепригодности. Я впервые тогда узнал, что в творческих вузах существует профессиональная непригодность.

– И что? – изумилась моя подруга.

— Может быть, они ошиблись?

Ильицкий, не меняясь в лице, несколько раз согнул палец. Губы Натали дрогнули, но она совладала с собой и только вымолвила сухо:

— Нет. Я плохой художник. Я слишком умен для этого.

– Я уже давно не смеюсь над подобными глупостями.

— А все художники дураки?

Тогда Ильицкий изобразил тем же пальцем змейку – и тут Натали не выдержала: зажала обеими руками рот и согнулась пополам от хохота.

— В основном, как и актеры, кстати. Человек живет или умом, или эмоциями. Когда эмоциями, тогда он художник. Когда умом, он инженер, политик и так далее.

– Что и требовалось доказать, – изрек с каменным лицом Ильицкий.

— А если соединяются ум и эмоции?

В отличие от сына даже матушка Евгения Ивановича сегодня была на высоте. Ей выпало прочитать стихотворение, и она, молитвенно сложив руки, нараспев начала:

— Тогда это гений.

— А чем ты собираешься заняться после армии?

– Я к вам пишу! Чего же боле…

— Торговлей, наверное. Сегодня лучше всех живут торговцы. А ты и второй раз будешь поступать на актерский?

Людмила Петровна излишне театрально пыталась изобразить влюбленную девицу, показывая, что с самоиронией у нее все в порядке. А все смеялись – не над ней, а над образом.

— Да.

Когда же в середине стиха Людмила Петровна сбилась, ей на помощь вдруг пришла Лизавета Тихоновна, дочитывая стих в той же манере. А вскоре и вовсе начался театр в лицах: Натали сунула в руки мачехе раздобытый где-то веер – видимо, для большего соответствия образу Татьяны; князь Михаил Александрович, поддавшийся всеобщему веселью, изображал на заднем плане кого-то задумчивого со страусовым пером и газетой, а Лизавета, окончательно войдя в роль, пылко читала:

— Я тебя познакомлю с парнем, который в полку занимается художественной самодеятельностью. Его выгнали с режиссерского факультета Театрального института за пьянство.

– …Незримый, ты мне был уж мил, твой чудный взгляд меня томил… – обращаясь, естественно, к тезке Онегина.

— Способный?

Такого даже Ильицкий не выдержал и соизволил улыбнуться.

— Пожалуй. Тебе есть смысл с ним пообщаться.

Я же в который раз удивлялась этим странным русским: как они умудряются за одну всего лишь неделю поссориться, всем вокруг давая понять, что враги отныне и навек, а потом помириться с той же страстностью?

Через месяц моей службы в полку, когда мы курили в тамбуре казармы, Альтерман сказал:

– Михаил Александрович, а вы кого изображали? – спросила Натали, когда представление было окончено.

— Освободилось место истопника в штабе.

Князь жалко оглянулся, ища взглядом хоть кого-то, кто догадался, но, так как таковых не было, ответил:

— Но я же механик. Не отпустят.

– Так Пушкина же… он как будто сочиняет это стихотворение, понимаете?

— Ты хороший механик?

– А-а-а… – изобразила удивление Натали, – как это мило…

— Думаю, плохой.

С заданием князю Орлову не повезло: подруга велела ему бежать к дояркам и принести ей кружку парного молока.

— Так и скажешь начальнику штаба. Я с ним поговорю. Но когда он спросит тебя, кем собираешься быть после армии, не говори, что актером.

– Ну, что уж ты, Наташенька!.. – тут же возразила ей Людмила Петровна. – Ежели хочешь пить, так давай Дашутку позовем?

— Почему?

– Нет-нет, я принесу! – Михаил Александрович, как всегда, только рад был исполнить прихоть Натали.

— Актер — это нечто легкомысленное. Скажи, что собираешься стать учителем.

– Вот и славно, вот и славно! – захлопала она в ладоши. – А теперь следующий! – Зажмурив глаза, Натали вынула из вазы серебряный портсигар и важно сообщила: – Этому фанту я повелеваю… поцеловать меня!

— Почему?

Только после этого она открыла глаза и с наигранным удивлением посмотрела на портсигар:

— Потом поймешь.

– Кто же этот счастливец?

Днем меня вызвали к начальнику штаба полка, подполковнику. Он уже не летал, отрастил такой живот, что не вместился бы в кабину истребителя.

Все молчали, изумленные выдумкой моей подруги, а мне даже не верилось, что она говорит всерьез. Лишь не успевший еще уйти за молоком князь попытался что-то сказать, но так и не смог.

— Почему не хочешь быть механиком? — спросил меня подполковник.

И тут с премерзкой улыбкой заговорил Ильицкий:

— Я плохой механик.

– Андрюша, друг мой, кажется, это твой портсигар?

– Точно – мой, – не сразу отозвался Андрей и еще медленнее добавил: – спасибо тебе, Женя, что подсказал.

— Тебе еще год служить. Научишься.

Я не сомневалась, что Натали подстроила это, но изо всех сил делала вид, что меня происходящее не трогает. Только глядела на Натали и ждала, что она хотя бы покраснеет.

— За год ничему нельзя научиться.

Но та только забавлялась:

— А кем ты хочешь стать после армии?

– Ну же, Андрей Федорович, смелее!

— Учителем.

– Клянусь, я не встречал девушек, подобных вам, Наталья Максимовна, – ответил на это Андрей, имея в виду, наверное, ее смелость, после чего приблизился, взял ее руку и поцеловал.

— А мог бы стать авиационным инженером.

Кажется, Натали была обескуражена, а я не сдержала улыбки – Андрей великолепен! Как он умудряется выходить из самых неловких ситуаций, не теряя своего обаяния?

— Мог бы… но был бы плохим инженером.

– Я думаю, довольно на сегодня игр, – изрекла после этого поцелуя мадам Эйвазова, и я была с нею вполне солидарна.

— Первый случай в моей практике… обычно вызываешь полного идиота, говоришь ему: ты ни на что не годишься, а он толкует: я справлюсь, я буду стараться.

– Нет, отчего же – напротив, наконец-то становится интересно… – рассмеялся Ильицкий. – Можно, теперь я буду ведущим?

— В полку говорят, что вы очень умный и вас провести невозможно.

– Нет!!! – ответили ему несколько голосов сразу, включая даже его маменьку.

Но Ильицкий их словно не слышал, а только взял в руки вазу с оставшимися фантами, как будто прицениваясь к ее содержимому.

То, что начштаба очень умный, я придумал, а то, что провести его невозможно, в полку об этом говорили.

Больше всего мне в этот момент хотелось раствориться в воздухе, потому что я понимала – он не упустит возможности испортить мне настроение. На что угодно я готова была спорить, что Евгений Иванович достанет сейчас мою брошку.

— Не понял…

И я даже изумилась, когда он этого не сделал.

— Прежде чем меня вызвать, вы же наверняка узнали, какой я механик.

– Чьи эти очаровательные женские часики? – вопросил Ильицкий, вынимая новый предмет. И тотчас отыскал взглядом Эйвазову, которая утомилась чтением стиха и теперь сидела подле окна, затягиваясь папиросным дымом. – Лизавета Тихоновна, я так сразу и не могу выдумать задание, достойное вашего залога… Часики-то золотые, должно быть? – уточнил он.

— Конечно, узнал, — подтвердил подполковник. — Механик ты никудышный, но есть и хуже… В штабе двенадцать печей. Топят углем. Плохим.

– Позолоченные, – отозвалась Эйвазова со снисходительной улыбкой, – к тому же не работают. Можете оставить себе, Евгений Иванович.

И я понял, что подполковник принял решение.

– Фу, какая вы бука, Лиза, – в манере Натали отозвался тот, убирая, однако, часики в карман. И снова запустил руку в вазу.

— Я всю жизнь топил дома печь.

Я снова напряглась, не сомневаясь, что на этот раз он точно вытащит мой фант. Но Ильицкий извлек на свет божий сережку, принадлежащую Натали. Подруга глядела на него исподлобья, справедливо ожидая châtiment[19] за все свои проделки. Но все равно смело признала сережку своей.

— Ты деревенский?

– Как долго я ждал этого момента… – хищно выхаживал вокруг нее Ильицкий. И наконец изрек: – Итак, повелеваю, дорогая кузина, вам на одной ноге проскакать из этого угла гостиной в тот.

— Почти. Из райцентра. Поселок.

Право, глупо было ожидать от этого человека, что он дал бы в задание что-то безобидное, вроде пения куплетов или чтения стихов. Но и то, что выдумал он, было не так уж отвратительно. Хотя я все равно сочла бы подобное унизительным. А Натали, кажется, обрадовалась:

— Ладно. Сегодня выходи топить печи. С инженером полка я разберусь.

– И всего-то?!

Так я с помощью Альтермана стал истопником в штабе. После его демобилизации я стал тренировать по боксу полковую команду. Таких, как я, в лагерях для заключенных зовут «придурками». В эти полтора года я много читал. Печи топились не меньше четырех часов, значит, за чтением я провел примерно тысячу двести часов, а это больше двухсот книг. Такого запаса мне хватило лет на десять.

С этими словами она чуть приподняла юбки, оголяя щиколотки, скинула свои туфельки и, поджав одну ногу, совершила требуемое. При этом еще и оступилась один раз, живописно упав на руки стоявшему рядом Андрею.

Альтерман свел меня с заведующим клубом, который готовил новогодний концерт художественной самодеятельности. Я предложил ему свои «Полеты». Еще в средней школе я обнаружил, что у меня есть дар копирования, который при определенной шлифовке становился пародией.

– Вот видишь, и тебя рассмешить очень просто, Женечка!

На полетах я сидел возле приемника и слушал, как переговариваются летчики и руководитель полетов.

Руководил полетами майор — татарин. Летчики ошибались, иногда паниковали, особенно во время ночных полетов. Татарин кричал, матерился — иногда только мат мог вывести из стрессового состояния молодого летчика.

Пародировать не так уж и трудно. Надо выделить характерные интонации, иногда довести их почти до абсурда, что достигалось повторами к месту и не к месту, когда через каждые три слова повторяешь «понимаешь», или «значит», или «понял», — пародировать татарина или грузина легче, меньше работы, основой становятся даже не интонации, а акцент.

Из армии от уполномоченного армейской контрразведки я получил стандартную и довольно уничижительную характеристику: «Как авиационный механик очень средний, может выявлять и исправлять только самые простые характерные неисправности. Службу считает потерянным временем, поэтому при первой же возможности перешел в истопники штаба. Много читал, в том числе и военной литературы. Участвовал в художественной самодеятельности, владеет даром подражания и пародии, собирается поступать на актерский факультет. К дальнейшей военной службе в военно-воздушных силах желания не проявил. Вступил в кандидаты КПСС, считая, что членство в партии поможет поступлению в Институт кино. Расчетлив. Спиртных напитков практически не употребляет. Осторожен и, возможно, труслив. В самовольных отлучках не был замечен».

Я согласился почти со всеми выводами армейского контрразведчика, кроме пункта о трусости. Я точно не был трусливым.

КИНО

Свои «Полеты» я рассказывал и на вступительных экзаменах в Институт кинематографии. Члены приемной комиссии хохотали. На экзамены я надел солдатскую форму с синими летными погонами — так мне посоветовал Альтерман, который уже закончил первый курс, он учился на товароведа в Институте торговли.

За всю службу в армии у меня не было ни одной женщины, и поэтому, когда я демобилизовался и приехал в Хабаровск, — а уже наступил июнь, я шел по улицам, смотрел на женщин и думал: и эту бы, и эту, и эту. Но тогда я еще не знал, что женщину можно купить, деньги у меня были, а солдату, наверное, сделали бы скидку, но я еще не умел выделять из женщин гостиничных и вокзальных проституток. Все женщины казались мне прекрасными и недоступными. Я не поехал домой в Красногородск, в Риге меня тоже никто не ждал. Я заранее написал Альтерману в Москву, он подготовил мне место в общежитии Торгового института и устроил грузчиком в ближайший универсам.

Мы поехали с ним в пивной бар. Он спросил меня:

— С чего бы ты хотел начать?

— С бабы. У меня два года никого не было.

— Распирает?

— Я ни о чем другом не могу думать.

— Понятное состояние. Но не проблема. Сегодня вечером будешь иметь.

— Она согласится?

— Естественно. Я ей заплачу.

Уловив мои сомнения, он рассмеялся:

— Ничего не подхватишь. Она чистая. Обслуживает в основном иностранцев и только через презерватив. Можешь не покупать, у нее есть хорошие, из-за бугра.

— А наши плохие?

— Наши надежные, но грубые.