Вечной славы.

* * *

Старый волшебник шагал вперед.

Однажды, путешествуя между Аттремпом и Экниссом, он увидел, как с ивы упал ребенок, – он забрался туда в надежде украсть мед из большого улья. Ему было не больше десяти лет. Ребенок сломал себе шею и умер на руках у отца, бормоча неслышные слова. В другой раз, прогуливаясь по бесконечным пастбищам Сечариба, он увидел женщину, обвиненную в колдовстве и забитую камнями до смерти. Люди связали ее колючими стеблями роз, так что все ее попытки вырваться заканчивались лишь царапинами на ее коже. Затем они бросали в нее камень за камнем, пока она не превратилась в алого червяка, извивающегося в грязи. А однажды на дороге между Сумной и Момемном он разбил лагерь у развалин Бататента и в утренней прохладе увидел тень судьбы, брошенную на Первую Священную войну.

Несчастья подстерегают нас со всех сторон, как любили говорить нильнамешцы. Человеку нужно только идти в одну из сторон.

– Я знаю, что это такое, – сказала она, приблизившись к нему.

Солнце обожгло ему глаза, когда он повернулся к ней. Даже когда он прищурился и поднял руку, оно окрасило ее в огненно-белый цвет, а Мимара стала казаться черной от окружающего блеска. Она – всего лишь тень. Тень Судии…

– Квирри… – сказал ее силуэт. – Я знаю, что это…

Ангел солнца, несущий весть о горе.

– Что же? – спросил он, но не потому, что ему был не безразличен ее ответ. Его больше ничто не беспокоило.

– Пепел… – почти прошептала она. – Пепел от погребального костра.

А вот теперь что-то во всем этом взволновало его, как будто она пнула ногой давно прогоревший костер и обнаружила угли – тлеющие в глубине угли.

– Пепел? Чей?

Он замедлил шаг, позволив ей обогнать яркий солнечный свет, и моргнул, увидев неподвижность ее лица.

– Ку’Джара Синмоя… Я думаю…

Имя, взятое из самого начала истории.

Ему нечего было сказать, и он повернулся к лежащему перед ними бесследному миру. Огромные стаи крачек поднимались, как пар, из далеких складок пыли и травы.

Равнина…

Они шли по ней, как во сне.

Глава 8

Истиульские равнины

Есть мораль, и есть трусость. Эти два понятия не следует путать, хотя внешне и по сути они очень часто совпадают. Экьянн I. «Сорок четыре послания»
Если бы боги не притворялись людьми, люди отшатнулись бы от них, как от пауков. Заратиний. «В защиту магических искусств»
Поздняя весна,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

Истиульская возвышенность



Тени пропавших вещей всегда холодны. А Варальту Сорвилу так многого не хватало.

Вроде тех моментов, когда мать читала ему в постели или когда отец притворялся, что проигрывает ему пальчиковые бои. Вроде смеха или надежды.

Потеря сразу становится воспоминанием – вот ядро ее силы. Если ты потеряешь память вместе с человеком – как сказал Эскелес о потере, понесенной нелюдями, – то утрата будет полной, абсолютной, и можно будет продолжать жить в забвении. Но нет. Боль жила в равновесии потери и того, что сохранилось в памяти, в потере и в знании о том, что было утрачено. В равновесии двух несоизмеримых личностей: одна – Сорвил с отцом и матерью, а другая – Сорвил без них. Одна с гордостью и честью…

И еще одна – без них.

Поэтому прежний Сорвил продолжал придумывать шутки, задавать отцу вопросы и делиться с ним своими наблюдениями, и Харвил часто отвечал ему. В то время как новый Сорвил, сирота, дрожал и шатался, мысленно нащупывая пальцами потерянные опоры для рук. И это осознание, этот сокрушительный, всеохватывающий холод каждый раз поражал его, словно впервые…

Твой отец мертв. Твои люди – рабы.

Ты один, пленник в войске своего врага.

Но парадокс, как сказали бы некоторые, трагедия человеческого существования заключается в том, что мы так легко возводим свою жизнь вокруг утраты. Мы созданы для этого. Люди вечно подсчитывают свои потери, копят их. В представлении себя жертвой есть смысл и немалое оправдание. Быть обиженным – значит быть обязанным, находиться среди должников, куда бы вы ни пошли.

Но теперь даже эта озлобленная и самодовольная личность исчезла… Исчез этот мальчик…

Сорвил проснулся, запутавшись в обрывочных воспоминаниях о прошлой ночи. Последние безумные мгновения с Эскелесом, застрявшим в самом нутре ада, лицо Сервы, висящее над миром, окрашенное светом и тенями, бормочущее боевые заклинания…

А затем смуглое и красивое лицо Цоронги, улыбающееся в изможденной радости.

– Тебя ударили по голове, Лошадиный Король. Хорошо, что у тебя в ней черепа больше, чем мозгов!

Выгоревшее добела полотно обрамляло наследного принца с тусклым блеском. Сорвил поднял руку, словно отгораживаясь от него, попытался сказать что-то ехидное, но вместо этого поперхнулся собственной слюной. Все его тело гудело от лишений предыдущих недель. Он чувствовал себя как бурдюк из-под вина, выжатый до последней терпкой капли…

Тревога, нахлынувшая на него, заставила его выпрямиться…

Орда. Ордалия. Эскелес.

– Хо! – воскликнул Цоронга, едва не свалившись с табурета.

Сорвил окинул взглядом душную тесноту своей палатки, сверкая глазами с настойчивым оцепенением тех, кто беспокоится, что все еще не проснулся. Полотнища, из которых была сшита палатка, пылали от жара. Входная створка покачивалась на ветру, открывая кусочек обожженной земли. Порспариан забился в угол рядом с выходом, наблюдая за происходящим с настороженным и, одновременно, несчастным видом.

– Твой раб… – сказал Цоронга, мрачно глядя на шайгекца. – Боюсь, я пытался выбить из него правду.

Сорвил попытался сосредоточиться на своем друге, но почувствовал, как его глаза выпучились от напряжения. Что-то зловонное повисло в воздухе, запах, который он вдыхал слишком долго, чтобы понять, что это.

– И что же? – спросил он, когда ему удалось откашляться.

– Этот негодяй боится сил, более могущественных, чем я.

Молодой король Сакарпа потер глаза и лицо и опустил руки, чтобы рассмотреть кровь, запекшуюся в складках его ладоней.

– А остальные? – резко спросил он. – Что случилось с остальными?

Этот вопрос погасил остатки веселья его друга. Цоронга рассказал, как другие Наследники, и он в том числе, продолжили упорно скакать за генералом Кайютасом и как предательское притяжение земли и усталость тянули беглецов вниз одного за другим. Капитан Харнилас был одним из первых, кто упал. У него лопнуло сердце, предположил Цоронга, судя по тому, как его пони замер на полушаге. О том, что стало с Тзингом, принц и вовсе ничего не знал. Только он, Тинурит и еще четверо сумели обогнать рабский легион, но их атаковали другие шранки – из Орды.

– Тогда-то нас и спасли длиннобородые… – сказал Цоронга, и его голос дрогнул от недоверия. – Рыцари заудуньяни. Кажется, это были агмундрмены.

В наступившей тишине Сорвил внимательно посмотрел на своего друга. На Цоронге больше не было малиновой туники и золотой кирасы кидрухильского офицера. Он надел нечто, больше похожее на одеяние и регалии своего родного Зеума: боевой пояс, стягивающий килт из шкуры ягуара, и парик, состоящий из бесчисленных промасленных локонов – наверное, что-то символизирующий, подумал Сорвил. Ткань и амуниция казались почти абсурдно чистыми и неиспользованными, совершенно не соответствуя изголодавшейся, потрепанной и немытой форме, в которую они были одеты раньше.

– А как насчет тех, кого мы оставили позади? – спросил король Сакарпа. – Как насчет Оботегвы?

– Ничего… Ни слова. Но возможно, это и к лучшему.

Сорвил хотел спросить, что его друг имеет в виду, но ему показалось более важным не обращать внимания на слезы, застилавшие зеленые глаза этого мужчины.

– Наследников больше нет, Сорвил. Мы все мертвы, – сказал Цоронга.

Они оба немного помолчали, размышляя. Веревки, натягивающие палатку, жалобно скрипели на слабом ветру. Шум в лагере, казалось, нарастал и затихал вместе с легким пульсированием ветра, как будто это было стекло, которое попеременно то размывало, то фокусировало звуки мира.

– А Эскелес? – спросил Сорвил, понимая, что он только предполагал, что его наставник выжил. – Что насчет него?

Цоронга нахмурился.

– Он остается толстяком и в голодные времена.

– Что?

– Это зеумская пословица… Это значит, что такие люди, как он, никогда не умирают.

Сорвил задумчиво поджал губы и поморщился от внезапной боли, пронзившей его нос.

– Хотя им бы и следовало это сделать.

Цоронга опустил взгляд, словно сожалея о своих бойких словах, а затем он поднял голову с беспомощной улыбкой.

– Зеумские пословицы, как правило, суровы, – сказал он, частично возвращая себе свою улыбку. – Мы всегда предпочитали мудрость, которая раскалывает головы.

Сорвил фыркнул и ухмыльнулся, но тут же запутался в собственных обвинениях. Так много мертвых… друзья… товарищи. Казалось неприличным, что он испытывает удовольствие, не говоря уже об облегчении и удовлетворении. В течение многих недель они боролись, боролись против расстояния и слабости, чтобы выполнить смертельную миссию. Они дрогнули и испугались. Но они не сдавались. Они победили – и несмотря на чудовищные размеры взятой с них дани, этот факт звучал с безумным ликованием.

Наследники погибли в славе… В вечной славе. Что такое жизнь, полная ссор и распутства, по сравнению с такой смертью?

Но Цоронга не разделял его радостного настроения.

– Те, кто упал… – сказал Сорвил неуверенно пытаясь пролить бальзам на раны своего друга. – Мало кому так везет, Цоронга… Действительно.

Но еще до того как его товарищ заговорил, молодой король понял, что ошибся. Наследный принц не горевал о тех, кто пал, он горевал из-за того, что сам остался в живых… или из-за того, каким образом это случилось.

– Есть еще одна… поговорка, – сказал Цоронга с несвойственной ему нерешительностью. – Еще одна пословица, которую тебе нужно знать.

– Да?

Зеумский принц пристально посмотрел на друга.

– Храбрость отбрасывает самую длинную тень.

Сорвил кивнул.

– И что это значит?

Цоронга бросил на него тот нетерпеливый взгляд, который обычно бросают люди, когда их призывают к подробным неловким признаниям.

– Мы, зеумцы, люди дела, – сказал он с тяжелым вздохом. – Мы живем, чтобы почтить наших мертвых отцов мудростью при дворе и доблестью на поле брани…

– Черный ход в небесный дворец, – прервал его Сорвил, вспомнив, что этот человек объяснял религию Зеума, как своего рода торговлю духовным влиянием. – Я все помню.

– Да… Именно так. Эта поговорка означает, что мужество одного человека – это стыд другого… – Цоронга поджал свои пухлые губы. – А ты, Лошадиный Король?.. То, что ты сделал…

Ночь, темнота, шквал страсти и смутные детали вернулись к Сорвилу. Он вспомнил, как кричал своему другу в тот самый миг, когда Эскелес рухнул на землю…

– Ты хочешь сказать, что я опозорил тебя?

Мрачная усмешка.

– В глазах моих предков… наверняка.

Сорвил недоверчиво покачал головой.

– Прошу прощения… Может быть, если тебе повезет, они протащат тебя через вход для рабов.

Наследный принц нахмурился.

– Это было просто чудо… то, что ты сделал, – сказал он с обескураживающей настойчивостью. – Я видел тебя, Лошадиный Король. Я знаю, что ты звал меня… И все же я ехал дальше. – Он сверкнул глазами, как человек, выступающий против толпы низменных инстинктов. – Я всегда буду искать выход из твоей тени.

Сорвил вздрогнул от этого взгляда. Его глаза остановились на Порспариане, который смиренно сидел, съежившись в слабом сером свете…

– Пора искать компанию трусов, – слабо предложил сакарпский король.

– Самая длинная тень, помнишь? – сказал Цоронга с видом человека, униженного за свое признание в унижении. – Единственный способ… единственный способ искупить свою вину – это встать рядом с тобой.

Сорвил кивнул, изо всех сил стараясь не обращать внимания на ропот юношеского смущения и вести себя как мужчина – как король гордого народа. Зоронга ут Нганка’Кулл, будущий сатахан Высокого Священного Зеума, сразу же извинился – что само по себе было замечательно – и попросил о самой глубокой милости: о способе вернуть его честь и таким образом обеспечить судьбу его бессмертной души.

Выпутавшись из простыни, молодой король Сакарпа протянул руку ладонью вверх, вытянув указательный палец. Как протягивает ее один благодарный друг другому.

Цоронга нахмурился и улыбнулся.

– Что это?.. Ты хочешь, чтобы я его понюхал?

– Нет!.. – воскликнул Сорвил. – Нет! Мы называем его вирнорл… «пальцевый замок», – сказали бы вы. Это залог единства… можно сказать, что отныне все твои битвы будут моими битвами.

– Вы сосиски, – сказал наследный принц, сжимая его руку в теплой чаше своей собственной. – Пойдем… Наш могущественный генерал желает видеть тебя.

* * *

Сорвил присел рядом со своим рабом, прежде чем последовать за Цоронгой наружу.

– Я могу поговорить с тобой прямо сейчас, – сказал он по-шейски, надеясь, что это вызовет хоть какой-то всплеск чувств.

Но старый шайгекец просто смотрел на него с тем же печальным непониманием, как будто он забыл шейский язык так же быстро, как и Сорвил выучил его.

– И что еще важнее, – добавил юноша, прежде чем шагнуть в окружающий палатку ясный жар, – я умею слушать.

Сухой солнечный свет, казалось, заливал весь мир. Он был таким ярким, что Сорвил споткнулся, прищурившись. Молодой король постоял на пороге палатки, моргая слезящимися от яркого света глазами, пока сияющий огнем мир наконец не превратился в выжженное до горизонта пространство. Лагерь, переполненные палатки и величественные шатры были выкрашены солнцем в яркие цвета…

И вокруг был ужас.

Болота из чернеющих мертвецов вспучивались повсюду, растянувшись на огромные расстояния. Шранки, все больше шранков – зубы торчат из лишенных слюны разинутых пастей, глаза затуманены – громоздились в бесконечном множестве жутких мертвых тел. В некоторых местах валялись в основном конечности, сложенные в кучу, как палки, которые сагландцы приносили на рынок, чтобы продать на растопку. В других преобладали головы и туловища, сложенные в холмики, напоминающие груды гниющей рыбы. Огромные черные пятна покрывали расстеленные вдалеке подстилки, где ведьмы жгли бесчисленные тысячи таких трупов. Они напоминали Сорвилу угольные угодья к югу от Сакарпа, только вместо деревьев здесь были тела, обуглившиеся до полного неузнавания. Это были самые большие скопления мертвых.

Вонь ударила в нос слишком сильно, чтобы ее можно было учуять. Ею можно было только дышать.

Это зрелище выбило Сорвила из колеи, но не из-за своих ужасных подробностей, а из-за нелепого масштаба. Ему хотелось радоваться, потому что именно так и должен был поступить истинный сын Сакарпа, увидев на горизонте своего исконного врага. Но он не мог этого сделать. Вдыхая запах падали, оглядывая горы трупов, он поймал себя на том, что оплакивает не шранков, чья непристойность блокировала всякую возможность сострадания, а невинность мира, который никогда не видел таких зрелищ.

Мальчика, каким он сам был до пробуждения.

– Даже если я выживу, – послышался рядом с ним голос Цоронги, – никто не поверит мне, когда я вернусь.

– Тогда мы должны быть уверены, что ты умрешь, – ответил Сорвил.

Наследный принц ухмыльнулся в ответ на его обеспокоенный взгляд. Они пошли дальше в неловком молчании, проходя сквозь толпы трудолюбивых айнритийцев и спускаясь по ведущим к шатрам аллеям. Почти каждый человек, которого Сорвил мельком видел, нес на себе следы вчерашней битвы, будь то повязки, запекшиеся вокруг ужасных ран, или расфокусированные взгляды тех, кто пытался выбросить из головы ясные воспоминания о насилии и ярости. Многие, казалось, узнали его, а некоторые даже опустили лица – в соответствии с каким-то предписанием джнана, как он полагал, тайным этикетом Трех Морей.

Неуклюжая трансформация его отношений с Цоронгой, с немалой тревогой осознал Сорвил, была лишь началом перемен, вызванных его бездумным мужеством… Мужество… это казалось таким глупым словом, всего лишь детскими каракулями по сравнению с безумием прошлой ночи. Когда он осмеливался заглянуть в свои воспоминания, то страдал только от тесноты страха и ужаса. Он чувствовал себя трусом, оглядываясь назад, так смехотворно далек он был от героя, которого делал из него Цоронга.

Множество кастовых аристократов и кидрухилтских офицеров толпились у входа в командный шатер Кайютаса, и Сорвил просто предположил, что им с Цоронгой придется прождать целую вахту в безрадостной беседе. Но по мере того как они продвигались вперед, сначала через внешнее оцепление воинов, а потом дальше, к ним поворачивались все новые и новые лица, и весть об их прибытии передавалась из уст в уста. Гул разговоров испарился. Сорвил и Цоронга остановились, ошеломленные перед пристальными взглядами.

– Хуорстра кум де Фаул бьюарен Мирса! – воскликнул высокий длиннобородый человек из самой гущи толпы. Он протиснулся сквозь нее, и друзья увидели, что его глаза горят какой-то злобной радостью. – Сорвил Варальтшау! – взревел он, схватив юношу в огромные объятия и прижав к своим черным доспехам. – Фамфорлик кус тэсса!

Внезапно все зааплодировали, и молодой король оказался в толпе поздравляющих, пожимающих ему руки, обнимающих его, кивающих и благодарящих незнакомцев с каким-то бессмысленным, задыхающимся смятением. Он узнавал одно лицо за другим и даже обнял человека с завязанными бинтами глазами. В мгновение ока его доставили в командный шатер, где он едва не споткнулся о колонны стражников и оказался в омытом светом помещении – настолько взволнованный, что ему показалось незначительным чудом, что он не забыл упасть на колени…

«Она указывает твое место».

Анасуримбор Кайютас наблюдал за ним из своего кресла, явно забавляясь зрелищем его прибытия. Даже в своей кидрухильской кирасе и в кольчужных юбках он сидел с кошачьим спокойствием, вытянув ноги в сандалиях на циновках перед собой, наблюдая за происходящим с отстраненной, ленивой манерой любителя опиума. Сорвил мгновенно понял, что этот человек не спал и что он не чувствует себя от этого хуже.

Воздух был душным, как от солнечных лучей, от которых матово светился тканевый потолок, так и от всех выдыхающих ртов. Пятеро писцов столпились за заваленным бумагами столом справа от юноши, а множество других собрались на том небольшом пространстве, что еще оставалось: офицеры и представители кастовой знати по большей части. Сорвил увидел среди них Эскелеса, облаченного в малиновую мантию школы Завета – его левый глаз распух и превратился в жирную пурпурную складку. Увидел он мельком и Анасуримбор Серву, стоявшую так же высоко, как и многие другие мужчины, похожую на лебедя в расшитых белых одеждах. Воспоминание о ее тайных объятиях заставило его вздрогнуть.

Кайютас позволил шуму утихнуть, прежде чем жестом приказал ему встать. Долго ждать Сорвилу не пришлось: что-то безупречное в манерах генерала, казалось, резало все непокорное.

– Тантей Эскелес рассказал нам все. Ты спас нас, Сорвил. Ты…

Из толпы, собравшейся в палатке, донесся прерывистый хор одобрительных возгласов и криков.

– Я… Я ничего не сделал, – ответил король Сакарпа, стараясь не встречаться взглядом с великим магистром свайали.

– Совсем ничего? – отозвался кидрухильский генерал, почесывая льняные косы своей бороды. – Ты читаешь знаки, как истинный сын равнин. Ты видел, какую гибель приготовил нам наш враг. Ты посоветовал своему командиру предпринять единственные действия, которые могли бы спасти нас. А потом, в самый критический момент, ты подставил свое плечо Эскелесу, подверг свою жизнь самому большому риску, чтобы он мог предупредить нас… – Он оглянулся на сестру, а потом снова повернулся к Сорвилу, ухмыляясь, как дядя, пытающийся научить своего племянника играть в азартные игры. – Ничто еще не производило такого впечатления.

– Я сделал только то, что сделал… то, что я считал разумным.

– Разумным? – переспросил Кайютас с хмурым добродушием. – Разумов столько же, сколько и страстей, Сорвил. Ужас имеет свой собственный разум: бежать, уклоняться, бросать – все, что угодно, лишь бы спасти свою шкуру. Но ты, ты ответил разуму, который превосходит низменное желание. И мы стоим перед тобой и победоносно дышим – вот результат этого.

Король Сакарпа дико озирался по сторонам, убежденный, что он стал объектом какой-то жестокой шутки. Но все собравшиеся смотрели на него со снисходительным ожиданием, как будто понимая, что он все еще мальчик, непривычный к бремени общественных почестей. Только одинокое черное лицо Цоронги выдавало беспокойство.

– Я… Я… я не знаю, что сказать… Вы оказываете мне честь, – пробормотал Сорвил.

Принц Империи кивнул с мудростью, которая противоречила юношеской нежности его бороды.

– Мое намерение таково, – сказал он. – Я уже отправил отряд искалеченных всадников обратно в Сакарп, чтобы сообщить твоим родичам о твоей героической роли в нашей победе…

– Вы – что..? – Сорвил сильно закашлялся.

– Признаю, это политический жест. Но эта слава не менее реальна.

Сорвил мысленно увидел измученную вереницу кидрухилей, проходящих через развалины пастушьих ворот, завоевателей чужих земель, угнетателей, кричащих о предательстве единственного сына Харвила, о том, как он спас то самое войско, которое погубило Сакарп…

К горлу у него подступила тошнота. Стыд корчился в его груди, хватая его за ребра, царапая сердце.

– Я… Я даже не знаю, что сказать… – начал он, но запнулся.

– Тебе не нужно ничего говорить, – сказал Кайютас со снисходительной улыбкой. – Твоя гордость очевидна для всех.

«Она прячет тебя…»

И впервые он почувствовал это – безнаказанность того, что остается невидимым. Он и раньше стоял перед Анасуримбором Кайютасом. Он вытерпел этот пронзительный взгляд – зная, что значит быть узнанным врагом, когда его страхи подсчитаны, его мстительные стремления учтены и таким образом превращены в рычаги, которые могут быть использованы против него. Теперь ему казалось, что он смотрит на этого человека сквозь пальцы своей матери, защищающие его от посторонних взглядов. И щеки его горели при воспоминании о том, как Порспариан втирал в них слюну Ятвер.

– Я внес тебя в списки как нового капитана Наследников, – продолжал Кайютас. – Пусть отряд и распущен, но их честь будет принадлежать тебе. Нам повезло, что Ксаротас Харнилас обладал достаточной мудростью, чтобы распознать твой здравый смысл, – я не верю, что фортуна так благосклонно отнесется к нам во второй раз. Отныне ты будешь сопровождать меня и моих приближенных… И тебе будут дарованы вся слава и привилегии, которые полагаются королю-верующему.

«Ты тот, кого в Трех Морях называют нариндарами…»

Это она поместила его сюда. Ужасная Мать Рождения… Была ли та храбрость вообще его собственной?

Это казалось важным вопросом, но тогда легенды были замусорены путаницей героев и богов, которые благоволили им. Возможно, его рука просто была ее рукой…

Он отшатнулся от этой мысли.

«Избранный богами для убийства».

– Могу я попросить вас об одном одолжении? – спросил Сорвил.

На лице Кайютаса мелькнуло легкое удивление.

– Конечно.

– Цоронга… Я бы попросил его сопровождать меня, если это возможно.

Кайютас нахмурился, и несколько зевак обменялись не очень сдержанным шепотом. Возможно, впервые король Сакарпа понял важность своего друга для Анасуримбора, и отсутствие интереса к нему поразило его. Из всех оставшихся народов мира только Зеум представлял реальную угрозу для Новой Империи.

– Ты знаешь, что он замышляет против нас заговор? – спросил принц Империи, переходя на непринужденный сакарпиский язык. Внезапно они с Сорвилом оказались вдвоем в комнате, окруженной чужими стенами.

– У меня есть такие опасения… – начал Сорвил лгать ровным голосом. – Но…

– Но что?

– Он больше не сомневается в правдивости войны вашего отца… Никто в этом не сомневается.

Намек был столь же ясен, сколь и удивителен, ибо за всю свою жизнь Сорвил никогда не причислял себя к числу коварных душ. Первый сын Нганка’Кулла заколебался. Привести его в свиту принца Империи – это как раз то, что требовалось для его обращения…

Ибо именно это, как внезапно понял Сорвил, и было целью аспект-императора: чтобы король-верующий стал сатаханом.

– Согласен, – сказал Кайютас, переходя на пренебрежительный тон тех, у кого едва хватало времени на житейские дела. Он сделал жест двумя пальцами одному из своих писцов, и тот начал перебирать связки пергамента.

– Но я боюсь, что у тебя есть еще одна обязанность, которую ты должен выполнить, – сказал генерал по-шейски как раз в тот момент, когда Сорвил огляделся в поисках какого-нибудь намека на то, что аудиенция закончилась. – Одна смертельная обязанность.

Вездесущий запах гнили, казалось, приобрел зловещий привкус.

– Моя рука – это ваша рука, лорд-генерал.

Этот ответ заставил его сердце бешено забиться под испытующим взглядом принца.

– Великая Ордалия почти исчерпала свои запасы. Мы умираем с голоду, Сорвил. У нас слишком много ртов и слишком мало еды. Пришло время пустить под нож лишние рты…

Сорвил сглотнул от внезапной боли в груди.

– О чем вы говорите?

– Ты должен избавиться от своего раба, Порспариана, в соответствии с указом моего отца.

– Что я должен сделать? – спросил юноша, моргая. Значит, все-таки это была шутка.

– Ты должен убить своего раба до завтрашнего восхода солнца, иначе твоя жизнь будет потеряна, – сказал Кайютас тоном, обращенным как к собравшимся аристократам, так и к стоящему перед ним королю-верующему.

«Даже герои, – говорил он, – должны подчиняться нашему святому аспект-императору».

– Ты меня понимаешь? – спросил генерал.

– Да, – ответил Сорвил с решимостью, совершенно не вязавшейся с тем смятением, которое царило в его душе.

Он все понял. Он был один, пленник в войске своего врага.

Он сделает все, что угодно… убьет кого угодно…

«Избранный богами…»

Все, что угодно, лишь бы аспект-император был мертв, а его отец отомщен.

* * *

Сорвил вернулся в свою палатку один. Его спина все еще была теплой от всех этих хлопков по ней, а уши все еще горели от хора восторженных возгласов. Изможденный, старый раб-шайгекец в старой тунике упал лицом вниз у входа – своеобразное почтение.

– Следуй за мной, – сказал юноша старику, глядя на него полным недоверия взглядом. Без всякого волнения или удивления Порспариан вскочил на ноги и бросился в поле, усеянное грудами трупов. Сорвил мог только разинуть рот при виде этого маленького орехово-коричневого человечка – сутулого, с согнутыми руками и ногами, как будто согнувшегося под тяжестью своих долгих лет, пробиравшегося через толпу мертвецов. Сделав вдох, болезненный, словно в горле у него застряло острие ножа, он последовал за Порспарианом.

Так раб повел за собой короля. И возможно, так оно и должно было быть, учитывая, что Сорвил чувствовал, как с каждым шагом он становится все меньше и меньше. Он едва мог поверить в то, что собирался сделать, и когда он заставил себя взглянуть в лицо этой перспективе, его тело и душа восстали, как тогда, когда он боялся, что окажется в гуще битвы. В руках у него была какая-то легкость. В животе словно дрались скворцы, раздирая его изнутри. Веревки, которые, казалось, связывали его голову и плечи, слегка съежились, заставляя его сутулиться. Непрекращающийся ропот ужаса…

Люди часто оказываются в затруднительном положении, спотыкаясь на пути к целям, которые они не ставят себе, окруженные нелепостями, в которые они едва ли могут поверить. Они полагают, что маленькие непрерывности, которые характеризуют отдельные моменты, пронесут их через всю их жизнь. Они забывают о непостоянстве целого, о том, как племена и народы, словно пьяные, путешествуют по истории. Они забывают, что Судьба – это Блудница.

Порспариан ковылял вперед, выбирая путь среди разбросанных трупов. Сорвил быстро потерял из виду лагерь за окровавленными холмами. Выглянув наружу, он увидел только смерть и далеко раскинувшуюся гниль. Увидел шранков. Когда перед его глазами оказались их фрагменты – лицо, примостившееся на сгибе руки, рука, свисающая с поднятого запястья, – они показались ему почти человеческими. Когда он смотрел на них в толпе, они казались исчадием осушенного моря. Зловоние стало таким же густым, как и в лагере, ощутимым, как потный клубок, до такой степени, что кашель и рвотные позывы не прекращались, пока запах не превратился во вкус, который, казалось, висел на коже, – запах, который можно было лизать языком. Вороны собирались стаями на черепах, перепрыгивали с макушки на макушку, пронзая когтями глазницы. Стервятники горбились и ссорились из-за добычи, хотя падаль была везде. Жужжание мух все усиливалось, пока не превратилось в странный гул.

Порспариан шел, а Сорвил тупо следовал за ним, время от времени скользя по ошметкам мертвых тел или морщась от треска изогнутых ребер под сапогами. Он попеременно ловил себя на том, что разглядывает тяжело пыхтящего согбенного шайгекского раба и что избегает смотреть на него. Теперь он знал, что обманул сам себя, что не сумел добиться от этого загадочного человека ответа из страха, а вовсе не потому, что хитросплетения шейского языка были слишком трудны для него. Он реагировал не как мужчина, а как маленький мальчик, поддавшись детскому инстинкту прятаться и избегать, осаждать факты трусливым притворством. Все это время они не могли говорить и поэтому были чужими, и, возможно, каждый из них был так же страшен для другого. И теперь, когда он наконец-то мог спросить, наконец-то узнал, какое безумие приготовила ему Ужасная Мать, он должен был убить этого маленького… жреца, как звал его Цоронга.

Своего раба, Порспариана.

Сорвил сделал паузу, он внезапно понял загадочный ответ Цоронги, когда тот спросил его об Оботегве. «Может быть, это и к лучшему…» Он имел в виду эдикт аспект-императора, тот самый эдикт, что стоял за преступлением, которое собирался совершить Сорвил. Если сам он отказался бы от мысли убить ужасного незнакомца, то каково было бы Цоронге избавиться от любимого спутника детства, заменившего ему отца? Может быть, это и к лучшему, что Истиульские равнины проглотили мудрого старика целиком, что Оботегва споткнулся о небольшую кучку человеческих обломков – тряпок и разбросанных костей, – ничего не заметив.

Сорвил поймал себя на том, что моргает, глядя на фигуру раба, пробирающегося через овраги падали.

– Порспариан!.. – крикнул он, кашляя от вони.

Старик не обратил на него внимания. Вместо него закричала стая воронов – их карканье походило на скрежет маленькой армии напильников по жестянке.

– Порспариан, стой!

– Еще не там! – рубанул через плечо старик.

– Еще не где? – воскликнул Сорвил, торопясь за проворным рабом.

Кости торчали из застывшего мяса. Треснувшие древки стрел. Что делает этот человек? Может быть, это его способ сбежать?

– Порспариан… Смотри. Я не собираюсь убивать тебя.

– То, что происходит со мной, не имеет значения, – прохрипел шайгекец. Сорвил болезненно поежился от смутных воспоминаний о своем деде в его последние постыдные дни, о том, как тот совершал своевольные и бесчувственные поступки, подчиняясь гордому инстинкту…

– Порспариан… – Сорвил, наконец, схватил раба за костлявое плечо. Он хотел было сказать, что тот может бежать, что старик волен рискнуть, отправляясь в путь по открытым равнинам, может быть, довериться богине, которая освободит его, но вместо этого отпустил шайгекца, потрясенный тем, как быстро его рука нащупала кости под туникой, как легко он дернул раба, словно тот был всего лишь куклой из сухого дерева пустыни, обернутой в свиную шкуру.

Когда старик ел в последний раз?

Выругавшись на каком-то грубом языке, раб продолжил свой бессмысленный путь, и Сорвил встал, поглощенный осознанием того, что Порспариан не выживет на равнине, что освободить его – значит просто обречь на более медленную, гораздо более жалкую смерть…

Что все, кроме его казни, было бы актом трусости.

Последовал момент безумия, который Сорвил запомнит на всю оставшуюся жизнь. Он подавился криком, который был смехом, рыданием, успокаивающим шепотом отца. Какая-то жуткая напряженность бурлила вокруг него, что-то вроде искажения зрения, так что ему стало казаться, что торчащие копья и бесчисленные стрелы, которыми были утыканы вершины мертвых тел, проткнули его кожу и пригвоздили его. Туманное сияние сотен огней из крытых соломой нор, языки, похожие на свисающих улиток, внутренности, вываливающиеся из панцирей доспехов, высыхающие в папирусе…

«Она указывает твое место».

– Как?

«Как бы безумно это ни звучало, но я действительно пришел спасти человечество…»

Что?

«О-о-о-отец!»

И тут он увидел его… Грациозного и изящного, как айнонская ваза, глядящего на него. Лезвие его длинного клюва было прижато к гибкой шее. Аист сидел на пурпурном мертвеце, словно на высоком каменном выступе, и его снежный силуэт обрамляло выбеленное небо.

А Сорвил мчался за крошечным рабом, спотыкаясь и скользя.

– Что происходит? – воскликнул он, схватив Порспариана. – Ты мне все расскажешь!

Изборожденное морщинами лицо не выражало ни удивления, ни гнева, ни страха.

– Осквернение захватило сердца людей, – прохрипел раб. – Мать готовит нам очищение.

Он поднял теплые пальцы к запястьям Сорвила и осторожно снял его руки со своих плеч.

– И все это…

– Это обман! Обман!

Сорвил пошатнулся – таким безмятежным казался Порспариан, и такова была ярость его лающего ответа.

– Зна-значит, его война… – заикаясь, пробормотал король Сакарпа.

– Это демон, который носит людей так же, как мы носим одежду!

– Но его война… – Юноша скользнул взглядом по разбросанным и перемешанным трупам вокруг них. – Она реальна…

Порспариан фыркнул.

– Все это ложь. И все, кто последует за ним, будут прокляты!

– Но его война… Порспариан! Оглянись вокруг! Оглянись вокруг и скажи мне, что его война ненастоящая!

– Ну и что же? Потому что он послал своих последователей против шранков? Так мир полон шранков!

– А как же легион Консульта?.. Те самые шранки, которые убили моих товарищей?

– Ложь! Ложь!

– Откуда ты можешь знать?

– Я ничего не знаю… Я говорю!

И с этими словами старик возобновил свое шатающееся шествие в мир мертвых.

Раб пробирался через болото изуродованных и почерневших шранков в область, разрушенную магией. Юный король мысленно видел ведьму свайали, висящую в двух шагах от него, стройную красавицу, сияющую в причудливом цветении окружающих ее шелковых волн, разбрасывающую линии и полотнища режущего света. Он покачал головой, когда перед ним возникло это видение…

– Порспариан!

Маленький человечек не обратил на Сорвила внимания, хотя и замедлил шаг. Он смотрел вниз, пока шел, поглядывая то туда, то сюда, как будто искал потерянный келлик.

– Скажи мне! – крикнул Сорвил, и его удивление сменилось раздражением. – Скажи мне, чего она хочет!

– Здесь умер могущественный лорд… – услышал он бормотание раба.

– Ятвер! – воскликнул король Сакарпа, выбрасывая это имя из своей груди, как холодный и тяжелый камень. – Чего она от меня хочет?

– Здесь… – Голос старика был хриплым, с каким-то неприятным причмокиванием. – Под этими тощими телами.

Сорвил замер ошеломленный, наблюдая, как безумный дурак с трудом забирается на гору шранков, похожую на обгоревшую копну соломы.

– Земля… – хмыкнул он, отбрасывая в сторону оторванную руку шранка и тянущуюся за ней часть туловища. – Должен… раскопать…

Король Сакарпа уставился на него бессмысленным взглядом. Когда они отправились в путь, он едва мог смотреть на Порспариана, не содрогаясь от безумия того, что ему предстояло сделать. Но шайгекскому рабу, казалось, было все равно, хотя он и должен был знать, что обречен. Вообще все равно! Сорвил последовал за ним сюда, на усыпанную падалью равнину, чтобы перерезать ему горло, и этот человек вел себя так, словно все это было сущим пустяком по сравнению с тем, что он делал…

Холод охватывал молодого человека и пронизывал его насквозь. Сорвил поймал себя на том, что бросает дикие взгляды на окружающих мертвецов, как будто он был убийцей, внезапно почувствовавшим, что тайна его преступления может быть раскрыта.

Богиня.

Король согнул спину и присоединился к рабу в его ужасном труде.

Трупы были равномерно обожжены, у многих из них вместо оторванных частей тела остались прижженные участки. Он вытащил два трупа, лишившихся ног – у одного на уровне бедер, а у другого еще выше, как будто они были повалены бок о бок, скошены одной косой. Тела, лежащие наверху, были в основном выжжены до состояния сухого пепла, а те, что были внизу, оставались по большей части сырыми и влажными. Их глаза смотрели с бесцельным, мутным любопытством. Не зная, что задумал его раб, Сорвил просто схватил туши, лежавшие рядом с теми, которые тот вынес на солнечный свет.

Он бросил взгляд из-под капюшона через плечо и обнаружил, что его беспокоит тяжесть этих существ, то, что их тощий вид противоречил их грубой плотности. Трупы становились все холоднее по мере того, как продолжалась работа.

Они обнаружили, что земля насквозь пропитана грязью – что она вся была в лужах. Они задыхались от своих усилий, задыхались от вони, которую выпустили на волю. А потом Сорвил увидел, как Порспариан упал на колени в самом центре грязного овала, который они расчистили. Могила, вырытая из мертвых.

Увидел, как старик приподнимается и целует загрязненную землю…

Ветер взъерошил отросшие волосы короля, он закручивался над полем, насколько хватало видимости, разгоняя ужасные запахи. Мухи безмятежно жужжали. Вороны оглашали простор случайными криками.

Он смотрел, как его раб лепит лицо из гнилой грязи, все время бормоча молитвы на каком-то грубом и экзотическом языке. Затем смотрел, как он сдирает кожу с лица шранка с ужасающей аккуратностью, как он накладывает результат этого на приготовленное земляное лицо. Смотрел и испытывал нечто, выходящее за пределы ужаса или восторга.

Он смотрел, как его раб гладит и ласкает ровные поверхности: лоб, бровь, губу, щеку. Смотрел и слушал, пока скрежещущий звук молитвы раба не превратился в плывущий дым, который заслонил все остальные звуки.

Он смотрел, как жизнь – невозможная жизнь – проникает в нечеловеческую кожу.

Он увидел, как глаза Ятвер резко открылись.

Он услышал стон земли.

* * *

Богиня улыбается…

Старик с голодным видом склонился над ней, застыв, словно застигнутый за совершением какого-то непристойного поступка. Шершавые руки поднимаются от земли в обе стороны… Полусгнившие кости. Узловатые черви.

Раб отшатывается назад, влетает в объятия перепуганного короля.

Они смотрят, как богиня достает из земли свой собственный труп. Она смахивает с себя грязь и вязкую гниль, обнажая гребень из слоновой кости на своих ребрах. Затем она лезет в свой живот, выкапывает из него грязь…

Она достает из ямы под животом мешочек, поднимает его, сжимая в пальцах из грязи и костей. Она улыбается. Кровавые слезы текут из ее землистых глаз. Мужчины стонут от горя, вызванного бесконечным материнским даром…

Их было так много. Так много родившихся детей…

Так много было взято.

Король падает на колени. Он ползет вперед, чтобы принять ее подарок, ползет со стыдом непостоянного сына. Он выхватывает мешочек, словно у прокаженного. И этот мешочек лежит в его пальцах, жесткий и холодный, как язык мертвеца. Он едва замечает это из-за грязного взгляда своей матери. Он снова смотрит на раба, который всхлипывает от радости и ужаса, потом опять на богиню…

Но ее больше нет – нет ничего, кроме гротескного лица, чудовища, вылепленного над перевернутой могилой.

– Что это? – взывает король к рабу. – Что сейчас произошло?!

Но раб поднимается на ноги и ковыляет к горам мертвецов походкой калеки. Он подходит к копью, торчащему из обожженных куч.

Король взывает к нему с мольбой…

Раб кладет подбородок на острие копья и высоко поднимает руки в небесной мольбе.

– То, что дает Мать… – говорит он королю. – Ты должен взять.

Он мимолетно улыбается, как будто сожалеет о неизбежном и преступном. А затем Порспариан Неш Варалти падает, но даже его колени не достигают до земли. Он повисает на копье, проткнувшем его череп, а потом медленно наклоняется набок.

* * *

Король Сакарпа в одиночестве поплелся назад, пробираясь по безумным путям мертвых. Когда он вернулся, Цоронга уже ждал его. Ни один из них не мог вымолвить ни слова, поэтому они просто сидели рядышком в пыли, уставившись в свои руки.

Цоронга первым нарушил установившееся между ними молчание. Он сжал плечо своего друга и сказал:

– Что сделано, то сделано.

Оба смотрели в одну сторону отсутствующим взглядом, как собаки, привязанные в тени. Они наблюдали за бесконечными перемещениями воинов среди палаток. За армией Среднего Севера. Они наблюдали за пыльными дьяволами, кружащимися среди бесчисленных вымпелов и знамен.

– Он сказал тебе? – спросил Цоронга. – Твой маленький жрец… Он сказал тебе, чего… чего она хочет?

Сорвил повернулся и посмотрел на своего друга широко раскрытыми настороженными глазами. Он знал, что может довериться этому человеку, – если понадобится, даже доверить ему собственную жизнь, – и это давало ему успокоение, какого он не знал никогда раньше. Цоронга был настоящим благодетелем. Но Сорвил также знал, что не может доверять своему лицу, не может рисковать сказать что-либо из-за теней, которые Анасуримбор увидит в нем.

– Да, – ответил он, оглядываясь на людей, участвовавших в Ордалии. – Что сделано, то сделано.

Когда наследный принц, наконец, удалился, Сорвил отступил от заходящего солнца во мрак своего шатра и вытащил из-за пояса мешочек. Грязь по его краям высохла и превратилась в пепел. Он смахнул ее дрожащими пальцами, впервые заметив головокружительные узоры, выжженные на вековой коже. Полумесяцы. Полумесяцы внутри полумесяцев.