В одном из помещений напротив самого дома находился изолятор, старое серое деревянное здание с высоким крыльцом в несколько ступеней. В изоляторе лежали больные дети. Окна были занавешены простынями от палящего солнца, но масса мух проникала внутрь и жужжала в темноте, находя свои жертвы, облепляя глаза и губы спящих ребятишек. Чем болели дети, вряд ли кто знал. Был у нас фельдшер, грузный усатый, немолодой мужчина, уставший от жизни и равнодушный ко всему. Когда я привела к нему из своей группы мальчика, у которого резко отекло все тело, фельдшер ткнул его во вздутый живот и произнес: «Меньше есть надо!». Мальчика все же поместили в изолятор, но не лечили, и через несколько дней он умер.

Тяжело больным детям назначали «усиленное питание» — кружку простокваши. Как сейчас помню, на крыльце кухни стоит сдобная повариха, сверкая золотозубой улыбкой, и кричит в сторону изолятора через весь двор «Простокваша!». Оттуда выползет на коленях девочка в длинной белой рубахе, в костлявой ручонке держит жестяную кружку, чтобы ей налили простокваши. Сил у нее нет, впалые глазенки, бритая головка еле держится на тонкой шее, как на ниточке, а голос поварихи ее торопит: «Давай! Давай быстрее Фатима!». У девочки не было сил ползти, она путалась в длинной рубахе, но старалась протянуть руку. Мы подняли ее, ослабшую, и уже ничего не ожидающую, тень смерти уже витала над ней. Ночью ее не стало.

Зачем я тебе все это описываю? Что бы ты вместе со мной ощутил благодарность тому, что твое поколение это миновало.

Каждое утро после завтрака сюда приходила дочь поварихи — красивая девушка с длинными черными косами и тюбетейкой на голове. Приносила сумку, набивала ее продуктами, которые отнимались у детей, и уходила домой. Все эти эпизоды воспринимались окружающими, как нормальное явление, возмущаться, жаловаться было некому, все боялись и знали, что надо терпеть и ждать окончания войны. Все списывалось за ее счет, и малодушие, и жестокость, и воровство.

Как-то утром во время завтрака я разносила детям норму хлеба с маслом. В группу привели двух новеньких мальчиков. Посадить было их некуда. Тогда сняли цветок со столика и их посадили за этот стол. Когда я принесла им хлеб и положила возле каждого по кусочку, а сама вернулась за другими порциями, один из мальчиков подбежал ко мне, схватил мою руку и стал ее целовать, я с трудом высвободила руку, обняла его, а у самой стоял комок в горле. Отнесла его на место, а он только смотрел на этот кусочек, не решаясь дотронуться до него.

Заведующая детдомом разрешала воспитателям на выходной брать кого-нибудь из детей в гости. Сама она тоже брала девочку из старшей группы, но вовсе не из гуманных целей, девочка у нее дома была как прислуга, мыла, убирала в огороде работала. Ко мне же в группе все время прижималась одна девчушка, симпатичная девочка, новенькая. Говорили, что ее привез на подводе с района какой-то мужчина с деревянным протезом, якобы с ней были два брата, постарше ее. По рассказам воспитателей, дети-сироты якобы откуда-то прибыли в деревню и жили там где попало, пока было тепло, люди подкармливали их чем могли, а потом девочку один мужик отвез в город и сдал в детский приемник, а оттуда ее определили в детдом. Имя девочки, настоящее или придуманное, уже не узнаешь, было Лида, а фамилия неизвестна, других сведений и вовсе никаких не было.

Когда у нее самой выпытывали, кто она да откуда, Лида рассказывала, что мама в поезде умерла, ее сняли с поезда, а детей отправили дальше. Было то правдой или ее фантазиями — никто не знал. Лида не отходила от меня, куда бы я ни шла, она- за мной. Ей было тогда всего четыре года. Я тоже привязалась к ней, стала часто рассказывать о ней родителям, попросила их позволить пригласить ее в выходной день. Так я один из выходных привела я ее к нам в дом. У меня оставались еще кое-какие игрушки, куклы, книжки, Лида, увидев все это, буквально замерла от восхищения. Она была очень тихая и грустная, так и хотелось обнять ее, приласкать, пожалеть. В понедельник утром надо было идти на работу, я стала собирать Лиду, говорю, что пойдем назад к детям. Она упала на пол и забила ногами, стала кричать, что не пойдет туда. С ней случилась настоящая истерика, ни в какую не хотела с места двинуться, рыдала в голос. С трудом уговорили ее и с тяжелым сердцем я ее привела назад в детский дом.

Вечером дома вместе обсудили случай с Лидой и мама сказала, что мы возьмем ее в нашу семью. Но тут начались споры. С нами жила сестра мамы, тетя Шура, которая работала портнихой в артели «Образец», ей хоть и жалко было девочку, но она сказала, что у маминого брата такая большая семья, почему оттуда не взять кого-то из детей, они тоже страдают, ведь если узнают, что чужого ребенка взяли, когда родные в нищете прозябают, будут очень обижаться. Это было правдой, мамин брат, Василий, с женой Дарьей, красивой женщиной, жили в то время в Оренбургской области в станице Ильинской и было у них восемь детей, не считая тех, которые умерли. Но двоим из его детей наша семья и так много помогла, определила на учебу, помогла встать на ноги. И потому решили мы, что все же возьмем Лиду. В ГорОНО разрешили оформить так называемый патронат, но с тем условием, что нас будут постоянно проверять и продлевать срок, если все будет нормально. Я даже не знала тогда, как важно было это событие для моей мамы, потерявшей троих детей. Тогда я еще не знала, сколько пришлось пережить маме. Она жила с этой раной в сердце долгие годы, не жалуясь никому, отдавая себя заботам о других. Двое племянников, дети того самого брата, жили у нас, и мамина сестра тоже. Она вернулась из Ферганы, и папа определил ее на курсы кройки и шитья, заставил учиться в вечерней школе. Так она у нас и осталась до конца. Замуж не вышла, но была для меня преданной няней, а когда у нас стала жить Лида, то и ради нее готова была на все.

Лида стала членом нашей семьи. Несколько лет была под опекунством, приходили проверять из Гороно. Помню, сразу по талонам ей выдали валенки, ну а остальную одежду, конечно, шили сами. Тетя Шура шила, мама вязала, так и росла она в нашем доме до последних дней мамы, папа-то умер в 1947 году, умер внезапно, никогда не болев до этого. Утром к нему пришел человек насчет очков, он занялся им. Заказчик ушел, папа отправился в комнату, прилег отдохнуть и скончался во сне. Никому не пожаловался, никому ничего не сказал. Лида прибежала ко мне на работу, я в то время работала секретарем в Военной прокуратуре. Это было 8 апреля 1947 года. Внезапная смерть отца ошеломила всех нас, мы потеряли такую опору, такого советчика, такого защитника, что передать это словами невозможно. Мы долго не могли опомниться от этого удара.

И опять-таки помогла нам выстоять мама. Сильная женщина, пережившая в жизни столько утрат, она сказала нам, чтобы мы не чувствовали себя несчастными, потому что завистники теперь думают, что папы нет, значит у нас все рухнет, не сможем жить, содержать дом, сломаемся. А мы не должны падать духом, не должны сдаваться обстоятельствам. И мы выстояли, благодаря маме, ее трудолюбию, ее стойкости и строгости, замешанной на заботе о других и памяти обо всех, кого пришлось потерять. И мы выросли, впитав в себя умение быть оптимистами и не бояться проблем. Мы выросли, будучи воспитанными на добре, на готовности позаботиться о других. Родители внушили нам чувство долга перед другими, чувство обязанности помочь тем, кто в беде. Теперь ты понимаешь, откуда взялись истоки истории твоего появления в нашей семье?

Глава 19

Тихонов, насвистывая что-то себе под нос, приводил в порядок документы на столе. Недавний переполох в отделе по поводу пропажи секретных документов послужил всем сотрудникам хорошим уроком. Перерыли тогда буквально все, Федор Федорович уже потерял надежду и собирался идти сдаваться высокому начальству, но тут его осенило, что в последний раз он с этими документами заходил в соседнюю лабораторию к Емельяненко. Помчался к нему, в итоге обнаружили документы у того в сейфе. Белов умудрился забыть их на столе, а Емельяненко, собираясь на обед, сгреб со стола стопку своих документов и запер их в сейф. Среди документов оказалась забытая папка Белова. Пропажу документов Белов обнаружил за пару часов до окончания рабочего дня, и сотрудникам отдела пришлось за эти два часа перевернуть все верх дном в лаборатории, обыскать каждый уголок. О своем визите к Емельяненко он вспомнил в последний момент. После этого случая Миша и остальные сотрудники поневоле стали бояться и за свои документы, потому что вечно несобранный и рассеянный Белов мог впопыхах запросто утащить и чужие.

Федор Федорович, сосредоточено читавший талмуд инструкций, со стороны напоминал усидчивого школьника. Миша ждал, когда же шеф покинет свое задумчивое состояние, порожденное перенесенным стрессом и родит новую идею. Белов не заставил себя долго ждать. Он открыл сейф и извлек один из последних электронных блоков и передал Тихонову, дав указание разобрать его. Миша, сгорая от скуки, не стал долго раскачиваться и тут же принялся за работу. Спустя час Белов вернулся от начальника отдела в приподнятом настроении, пожурил слегка лаборантку Свету за ошибки, допущенные в извещении об изменении, потом увлеченно рисовал какие-то каракули на миллиметровке за рабочим столом, поднимая порой голову и уставившись куда-то в пространство. Вдруг его что-то осенило, он стремительно вскочил и, открыв сейф, долго рылся в нем, чертыхаясь. Потом он замер как охотничья гончая, увидевшая дичь, и даже побледнел слегка. Подошел к Мише и тихо спросил, не начал ли тот разборку.

— Можно сказать почти закончил, Федор Федорович, — отрапортовал Тихонов, не поднимая головы. — Осталось только конденсаторы выпаять, да несколько микросхем.

— Миша, это конец! — воскликнул обреченным голосом Белов и тяжело плюхнулся на стул рядом с ним.

— Не понял вас, Федор Федорович!

— Нам конец! Мы не тот блок разобрали! Понимаешь? Не тот! Я, старый дурак, утром перепутал блоки, а ты поспешил!

Миша возмутился. Ничего себе, поспешил! А он-то тут вообще при чем? Кто приказ отдал?

— Что же теперь делать?

— Что делать? Что делать? Сливать воду! Шеф меня теперь прибьет!

— А Тихонов при чем тут? — вставил Тельман, который заглянул в лабораторию проверить кальки. — Ему сказали, он делает.

— А то я без посторонних этого не знаю! — раздраженно сорвался Федор Федорович.

Расстроенный Белов убежал к начальству каяться. Получив от руководства капитальную «вздрючку», он, вконец расстроенный, вернулся в лабораторию. ЦУ начальства было следующим: разбиться в лепешку, но чтобы блок сегодня же к вечеру был возрожден из пепла.

Миша выдал кривую улыбку. Он думал на обед Лику утащить куда-нибудь подальше от завода, посидеть в тишине, поговорить, а теперь придется весь день без перерыва пахать на «папу Карло». Делать нечего, он наклонился над столом и принялся за работу. При разборке некоторые радиодетали были повреждены, Белов обзванивал начальников цехов, знакомых специалистов, носился по всему заводу, ища недостающие компоненты для сборки экстренного блока. Миша воспользовался его отлучкой и вышел покурить и заодно навестить Лику.

Она сидела, укутавшись в шаль, хотя погода стояла теплая, и бойко стучала по клавиатуре, набирая перевод. Заметила Мишу, подняла голову и улыбнулась.

— Привет.

— Всем мое почтение, — громко бросил Миша, не сводя глаз с Лики. — Как работа идет?

— Нормально. Немного глаза болят, пожалуй, сегодня мне не стоит задерживаться слишком долго.

Он подмигнул и улыбнулся ей. Потом повернулся к Касаткиной.

— А как перевод описания наших последних схем, Лидия Дмитриевна? Продвигается?

— Вас за ваш корявый язык надо в топку выбросить. Или на курсы русского языка к Розенталю отправить, — скривилась Лидия Дмитриевна. — Кто текст составлял?

— Это к нашим милым дамам, наше дело — золотые руки, а не красивые слова. Ладно, побегу, а то Белов, наверное, уже тревогу поднял, что меня долго нет.

Миша повернулся и вышел. За спиной раздался веселый смех. Лика выбежала вслед за ним.

— Мишка, погоди! Что это у тебя? И давно ты Карлсоном работаешь?

Тихонов оглянулся. На хлястике халата болтался пластмассовый пропеллер от блока питания. Он с трудом отцепил его, хотел было выругаться, но увидел смеющиеся лицо Лики, улыбнулся.

— Пошел Кузю прибивать.

— Думаешь, он?

— А кому еще нечего делать, кроме как такой ерундой заниматься?

— Кстати, что он недавно такого вытворил? Что-то серьезное должно быть. Была утром в приемной, видела, как его к «главному» на ковер потащили.

— А, так это еще вчера, пока ты болела. Просто главного не было на месте, экзекуцию на сегодня перенесли.

— А за что?

Миша покрутил пальцем у виска.

— Представляешь, что учудил на сей раз? Прислали нам трех сопливых пацанов, практикантов из техникума. Особо важной работы мы им, конечно, не поручаем, а то нарубят дров, потом не расхлебаешься. Используем на побегушках, да что-нибудь несложное даем попаять, блочок ерундовый какой-нибудь настроить. Ну, они и слоняются от безделья по коридору. И вот стоят вчера около приборной кладовой, базарят, а тут Кузя откуда не возьмись. «Вы чего стоите, парни, дурака валяете? Видите, приборы списанные у стены стоят, берите отвертки и откручивайте, кому что нужно!». Ну, ребята, не долго размышляя, вооружились инструментами и давай потрошить аппаратуру. Кто лампочки снимает, кто ручки отвинчивает, кто, что-то посерьезнее внутри облюбовал. А приборы специально в коридор выставили, чтобы в КИП на периодическую поверку отвезти.

— Да ты что? — Лика прыснула. — И кто их засек?

— Заведующий кладовой, хромой Петрович. Как раз мимо ковылял. Увидел и обомлел от такой наглости. Как завопит: «Что вы тут вытворяете, вандалы?», а пацаны спокойненько отвечают: «Разбираем, как видите, приборы-то списанные». Тут и выяснилось, что, дескать, какой-то кучерявый проходил мимо и сказал, что можно их курочить, так как они давно списаны. Ну, тут Кузю, естественно, за жабры взяли и к стеночке приперли. Так, говоришь, к главному сегодня поволокли?

— Сама видела.

— И поделом. Может, успокоится, наконец, шут гороховый.

— Да ладно тебе. С ним веселее. Ты на обед пойдешь?

— Хотел, даже тебя хотел забрать отсюда, но не могу. Срочное дело.

Она пожала плечами.

— Ничего. У нас с тобой целые выходные.

— Два дня?

Она кивнула.

— Ты уйдешь на два дня? — переспросил он.

— Мне же обещано лечение, хочу вылечиться до конца. Так что думай, куда будешь меня госпитализировать.

Он еле сдерживал себя, чтобы не обнять ее. Она стояла совсем близко, нотки в ее голосе звучали так волнующе, что он готов был бы все бросить сейчас ради того, что умчаться с ней подальше от посторонних глаз. У него на лбу проступили капельки пота. Лика едва заметным движением коснулась его руки.

— Пока, Карлсончик, лети на рабочее место. Увидимся.



Лика с мечтательным видом вернулась на свое рабочее место. Даже не заметила переглядываний Касаткиной и Клары Наримановны. Ее мысли занимал Мишка, завтрашняя встреча с ним. Эти мысли вызывали у нее улыбку. Но вскоре в приятные мечты вклинились мысли о Толике, о его астме, о свекрови. Она не думала, что Толик настолько серьезно может расстроиться. Уже много месяцев она пребывала в уверенности, что ему по большому счету все равно, уйдет Лика или останется, его заботило лишь душевное спокойствие на момент защиты, но не более того. С чего вдруг она расстроился? А свекровь — тоже номер выдала. Как-то у них не заладились отношения с самого начала. Вернее, нет, поначалу ей нравился восторг невестки по отношению к ее сыну. Но постепенно все явственнее стали проявляться нотки снобизма, прозрачнее становились ее намеки на провинциальность Лики, хотя Ликины родители были интеллигенцией в третьем поколении, это, по всей видимости, мало волновало Елену Павловну. Но, тем не менее, она все же снисходительно относилась к невестке до тех пор, пока восторг Лики не пошел по убывающей. Тогда уж на поверхность всплыла полная неприязнь.

Лика вспомнила ее угрозы. О чем она вообще говорит? Допустим, она знает о ее отношениях с Мишей, мало ли найдется желающих донести. Насколько реальны ее угрозы? Да и что она может сделать? Испортить Мише карьеру? Да ему еще и портить нечего, только начал. К тому же он не страдал болезненной манией славы, в отличии от Анатолия. Тогда что она намерена сделать? Возможно, это было сказано просто в порыве злости. Теперь, после того, как надменная свекровь умоляла Лику не уходить, скорее всего, опасаться нечего. Единственная угроза состояла в том, что свекровь не простит Лике тех минут унижения, что ей пришлось пережить. Никогда не простит.



— Лика, вы, по всей видимости, еще не пришли в себя окончательно.

— Что?

Лика встрепенулась и непонимающим взглядом посмотрела на Касаткину.

— Не работаете совсем, говорю. Все мечтаете о чем-то.

— Голова еще кружится, вы правы.

— Опять домой собрались отпроситься?

— Нет, досижу уж, не так долго осталось. Да и работы много.

— Да уж, лаборатория Белова завалила нас работой. Словно только и ищут повод заглянуть к нам в отдел.

Лика поджала губы. Ну что за корова! Вот не может промолчать. Обязательно должна съязвить.

— Наверное, вы, Лидия Дмитриевна, их начальнику приглянулись, — выпалила она, прикусив язык от своих слов.

Клара не сдержалась и прыснула. Касаткина вспыхнула.

— Мне-то привязанности женатых мужчин ни к чему. Я так считаю — если уж имеешь семью, так и веди себя достойно.

— Сердцу не прикажешь, — тихо возразила Лика, словно защищаясь.

— Еще как прикажешь. А коли не можешь приказать — так извольте сначала брак завершить, а потом новые шашни начинать. Вот я, к примеру, как только поняла, что муж мой мне не пара, так сразу и превратила его в бывшего мужа. И точка. И не крутила никому мозги.

— Молодец вы, Лидия Дмитриевна, — вздохнула Лика.

Что с ней спорить? Она, похоже, и не знала никогда, что такое любовь. И не чувствовала, как можно глупости совершать, потеряв голову. И не знает терзаний, когда чувство порядочности и долга кладут на весы в противовес любви. Весы качаются, с каждым разом все больнее задевая сердце.



Тихонов направился искать Кузю. Из лаборатории Емельяненко гремела музыка. Что они там, опупели все что ли? Сто процентов, Юрка Иванкин чудит.

Соседней лаборатории поручили работу над одним очень важным проектом и для усиления в нее перевели часть «головастых» сотрудников из других отделов. В их число попал и молодой специалист Иванкин. Юрка слыл заядлым меломаном, с пеленок воспитанным на музыке битлов. Его отец, битломан со стажем, со студенческих лет занимался коллекционированием записей и пластинок. Побывав как-то у Иванкина дома, Миша был ошарашен, в полном смысле слова: все книжные стеллажи и шкафы в квартире забиты под завязку штабелями виниловых пластинок, коробками с магнитофонными бабинами, кассетами, лазерными дисками, рекламными плакатами. Особенно поражала полная коллекция пластинок «Битлз», ее Юркиному папашке удалось собрать, идя на всяческие жертвы, от которых жена была не в восторге. Семейному бюджету наносился непоправимый урон. Помимо всего этого еще полно всякого добра пылилось на антресолях, на шкафах, под кроватью. Тут были и древний граммофон, и тройка патефонов, и целая коллекция старых магнитофонов, и акустические колонки, и усилители, и микрофоны. Любая антикварная лавка могла бы позавидовать такой коллекции.

Миша, оказавшись, в лаборатории, чуть не оглох от воплей Роллинг Стоунс, несущихся из радиовещательного приемника, стоящего на сейфе. Старенький магнитофон был запрятан под столом у Юрки, провода от него, аккуратненько пришпиленные вдоль стены, скрытно вели к динамику приемника.

— Вы еще не оглохли? — попытался перекричать грохот, несущийся из динамика, Миша.

— Ничего ты не понимаешь! Это же Роллинги!

— Мне твои Роллинги по барабану! У тебя что, ничего более мелодичного нет?

В стену настойчиво постучали, и в комнату спустя минуту стремительно влетел начальник лаборатории.

— Неужели нельзя потише сделать? — возмущенно воскликнул Емельяненко и направился к приемнику. Какое-то время он безуспешно крутил ручку, пытаясь убавить громкость, а потом, развернув корпус, крепко выругался. Оторвал подсоединенные провода и угрожающим взглядом окинул родную вотчину.

— Кто это у нас такой умник? Иванкин, ты?

— Больше не повториться, — скороговоркой произнес Юрка, уткнувшись в экран осциллографа.

— Одни бездельники у меня в лаборатории собрались. Из-за одного к начальству вызывают, другой тут танцульки устраивает. Вот лишу всех премии. Будете знать.

Он махнул рукой и вышел.

— Все. Приплыли. Конец музыке.

Юрка с обреченным видом принялся аккуратно сворачивать провода.

— Не надо было на всю катушку-то включать, балда! — подлил масла в огонь Кузя, с беззаботной физиономией вращаясь на офисном кресле.

— Ёкэлэмэнэ, — расстроено протянул долговязый Юрка. — Накрылась наша дискотека.

— Ёпэрэсэтэ! — сочувственно добавил Миша. — А ты Кузя, у меня сейчас летать будешь.

— Где?

— Под потолком! Вот на этом самом пропеллере. Узнаешь? Твоя работа?

— Ой, Тихонов, еще тебя не хватало, на нашу голову. Ну, что вы все за дубы такие, шуток совсем не понимаете!

— Доиграешься ты, Кузя, ох доиграешься однажды. Особенно когда шеф твоих шуток не поймет и вышвырнет тебя под зад с завода.

— А я что? Что я такого сделал?

— Совсем ничего. Ангел просто во плоти.



Миша щелкнул его по лбу и пошел восвояси. Доделывать блок. За час до окончания рабочего дня блок был восстановлен, когда его проверили на работоспособность, оказалось, что его технические характеристики на порядок лучше, чем у старого образца. Федор Федорович ликовал, приплясывая от радости за спиной молодого инженера. Тельман качал головой и довольный хлопал Мишу по плечу.

Глава 20

«Лечиться» Миша увез Лику за город. Набрали полный рюкзак всякой снеди, захватили бутылку вина для Лики и пиво для Миши, и поехали на электричке на природу. Погода стояла теплая, дул приятный ветерок, Миша выбрал место для пикника, расстегнул молнию на спальнике и расстелил его словно ковер на траве. Они улеглись, растянувшись, наслаждаясь пением птиц.

— Если замерзнешь, скажи. Вернемся.

— Нет, джинсы плотные, не замерзну. Мне сегодня намного лучше. Голова уже не кружится, и горло не болит. Слушай, я сегодня не завтракала. Что там у тебя так вкусно пахнет!

— Ага! Проголодалась?

Он откинул клапан рюкзака. Было заметно, что он накидал туда все, что попалось под руку в ближайшем магазине. Копченная рыбка, шпроты, сыр, охотничьи колбаски, черный хлеб, помидоры, соль и связка бананов.

— Ты на целую ораву продуктов набрал.

— Думаешь, не съедим? Плохо ты знаешь мой аппетит.

— Да ты лопнешь!

— Я? Никогда. Спроси мою матушку. Сколько ни приготовит — все съем. Я едок благодарный. Так что ты настраивайся — когда будешь для меня готовить, готовь сразу целую кастрюлю.

— Учту, — засмеялась Лика. — Но сегодня ты меня кормишь, как я понимаю.

— Это закон. На природе поварит всегда мужчина. Жаль, что здесь мангала нет. В следующий раз поедем к Кириллу на дачу. Там можно шашлычки замутить. Я такие шашлыки умею делать — закачаешься!

— У меня уже слюнки текут. Дай поесть!

Она схватила колбаску и с аппетитом откусила ее. Миша расплылся в улыбке.

— Давай-ка я вино откупорю, красное вино — лучшее лекарство. Его даже морякам-подводникам дают.

— Вино с копченой колбасой? Я, пожалуй, лучше пивка выпью.

— Э, нет. Можешь плюнуть на свое гурманство сегодня. Пиво холодное, а у тебя горло больное. Так что пей вино и не спорь. Вообще-то, красное вино больным дамам рекомендуется пить горячим. Давай на костре подогреем.

Она кивнула. Откинулась на спину, жуя колбаску и, раскинув руки, подставила лицо солнечным бликам. Жмурилась от удовольствия. По руке пробежал бойкий мураш. Где-то жужжали пчелы и стрекотали кузнечики. Лика ни о чем не думала, растворилась в покое. Хорошо так лежать и ни о чем не думать. Как будто нет проблем в жизни. И ничто не терзает сердце. И можно просто любить и не бояться этого. Ветви качались над ней, шелестя музыку леса, лаская слух. Лика мысленно качалась на волнах этой музыки, было легко и светло на душе, как никогда.

Миша перелил из горячей кружки теплое рубиновое вино в бокал и откупорил себе банку с пивом.

— Чему ты так улыбаешься, котенок?

— Всему, — промурлыкала она, открыв глаза. — Тебе, солнышку.

— Тебе точно не холодно?

Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Лоб был прохладный, сухой.

— Из дома без проблем выбралась?

Она кивнула и посмотрела на него. Сейчас он продолжит тему о доме. А ей так не хочется ее обсуждать.

— Моя надпись еще красуется на стене?

— Да кто же ее сотрет? Таких сумасшедших, как вы со Славкой, среди наших соседей нет.

— А муж не видел?

— Не знаю. Скорее всего, нет. Ничего не сказал.

— А я бы хотел, чтобы увидел.

— Зачем?

— Что бы не осталось больше непоняток. Я все рвался с ним поговорить, но потом подумал, что ты расстроишься. А тебя я меньше всего на свете хотел бы расстроить.

— Ты пока так ничего и не решила?



Как и предполагалось. Он задает вопросы, на которые больно отвечать. Но имеет право знать ответы. Это она не имеет права так терзать его, она жестока. Все считают ее жестокой. А как быть не жестокой, когда как не реши, все равно будут пострадавшие?

— Миш, а ты вот все про меня, а твои как? Твоя мама разве рада будет, что ты живешь с неразведенной женщиной, старше тебя на пять лет к тому же? Ты об этом не думал?

— А при чем тут все это? — Миша искренне удивился. — Моя матушка? Да ей-то что? Она всегда говорит — женись, женись! Ей главное, что я сделал выбор, думаешь, станет спорить? Да ни за что.

— Это тебе так кажется. Ты ведь с ней не говорил обо мне.

— Да она знает. Ну, про мужа, допустим, не говорил, но остальное знает. Так что зря ты. Решение теперь только за тобой. Ты должна решить.

— Я пыталась, Миш. Сказала Толику, что ухожу.

— Правда? Сказала? И что?

Он сел и выпрямился. Глаза заблестели.

— А ничего, Миш. С ним такой приступ астмы приключился, что пришлось в больницу ехать. Чуть не задохнулся.

Сник. Понял, к чему она ведет.

— И что ты?

— Поехала с ним. Пообещала ему все же дождаться осени, когда он защитится. Иначе он не выдержит двойной нагрузки — развод, защита. Его астма доконает тогда.

— Он манипулирует тобой. Он все время будет находить предлог не отпускать тебя. Ты что, не понимаешь? Он просто не хочет тебя отпускать?

Она отвернулась.

— Лика, милая, котенок, так не может продолжаться долго. Ты должна что-то решить.

— До осени. Только до осени, Миш. Он хороший человек, я не могу с ним по-свински поступить, пойми меня. Это мне же рикошетом вернется. Нельзя людей обижать, надо по-хорошему, мирно…

— Но тебе все равно придется это сделать! Как ты себе представляешь свой уход?

— К тому времени он привыкнет. И это будет не так больно.

— Чушь! Фигня все это, Лика. Ты обманываешь себя.

Он вскочил на ноги и стал расхаживать вокруг. В голове не укладывалось. Семейка ее мужа нашла теперь предлог — его болезнь, и теперь будут этим манипулировать, зная натуру Лики. Она жалостливая, совестливая, она пойдет у них на поводу.

Она вновь прикрыла глаза. Только на этот раз не улыбалась.

— Лика, не обижайся.

Он вновь присел рядом с ней.

— Просто мне надоело ждать. Я хочу видеть тебя каждый день рядом со мной. Хочу засыпать с тобой, просыпаться с тобой. И я… я ужасно тебя ревную к нему.

— К Толику? Да ты что? Мы с ним давным-давно просто делим квартиру, ничего более у нас нет.

— У тебя, может, и нет. А у него есть, раз не хочет тебя отпускать. Переезжай ко мне, живи у меня.

— Где? Вас там и без меня много. Осенью я уйду от него, обещаю. Мы снимем квартиру, мы что-нибудь придумаем.

— Котенок, до осени еще так далеко. Я не могу ждать.

— Совсем-совсем?

Она ласково потрепала его по щеке и поцеловала.

— Совсем не сможешь?

Он прильнул к ее губам, свежим, прохладным. Как можно ставить ультиматумы женщине с такими губами? Как можно заставлять что-то делать женщину, которую так любишь?

— Я люблю тебя, — произнес он одними губами.

Она прижала его голову к груди. Сердце билось часто-часто. Забери меня, лес, вместе с моей любовью. Раствори меня, избавь от проблем. Подскажи верное решение. Не дай поранить мою любовь.



В город они вернулись электричкой уже поздним вечером. Стояли, обнявшись, на автобусной остановке, на вокзальной площади. Неожиданно послышался нарастающий гул, похожий на рокот прибоя. В конце улицы из-за поворота показалась кавалькада на ревущих на всю округу мотоциклах. Рокеры ехали медленно в два ряда. Возглавлял их рыжый бородатый детина с торчащими космами из-под рогатой немецкой каски с надписью «На Берлин!», величаво восседавший на «харлее», на нем, несмотря на теплый вечер, была одета старая серая офицерская шинель без хлястика. Многие ездоки были экипированы в кожаные штаны и безрукавки, на которых в готическом стиле были намалеваны надписи и рисунки. Процессия на мотоциклах грозно проследовала мимо людей, столпившихся на остановке, через вокзальную площадь и двинулась дальше в сторону телецентра.

— Уроды, — вырвалось у Миши. — Все не наиграются. Насмотрелись фильмов про «ангелов ада».

— Ну, почему уроды? — возразила Лика. — Это реалии жизни. В штатах до сих пор фестивали рокеров устраивают, со всей Америки байкеры съезжаются на своих мотоциклах, хотя многие из них уже давно дедушки.

— А у нас свой дедушка, этот патлатый придурок в каске.

— Да не обращай внимания. Уже поздно. Мне пора возвращаться. Я завтра тоже могу приехать. Ты сможешь?

— Я бы вообще не расставался.

Она улыбнулась.

— Завтра жди меня. Я подъеду к одиннадцати.

— Я спрошу у Славки, может, у него квартира будет свободна. Или выпровожу его на полдня.

— Славку жалко выпроваживать, но идея хороша!

— Увидимся.

— До завтра!



По пути домой Миша вновь наткнулся на байкеров. Они нагло заняли все полосы на дороге, загородив проезд остальному транспорту. Тихонов вспомнил о том, что Славка говорил ему о местных байкерах и об этом Рыжем, в частности. У Зайцева было несколько стычек с ними, он нарушал иерархию, установленную среди наездников железных коней. Единственное, почему его терпели, это виртуозная езда на мотоцикле, такие финты, которые он выделывал, больше никому не были под силу. На днях Славка подрулил к заправке, остановился перед красным щитом с пожарными инструментами. Залил бензин, вылил в горловину бака стакан масла. Стал закрывать крышку. За спиной раздался шорох шин, урчание моторов и отрывистый свист. Фьють! Славка оглянулся. За спиной маячили Рыжий и четверо его рокеров, подъехавших в кожаных безрукавках и черных банданах.

— Эй, Заяц! Разговор есть, подь сюда! — бесцеремонно позвал Славку обладатель немецкой каски.

— Ну, чего надо?

— Это наша заправка, — рокер криво усмехнулся. — Отстегивай тугрики, да поживее, Кролик.

— Сейчас отстегну, разбежался! — отрезал Славка.

— Ты что, сопля паршивая, не понимаешь, по чьей территории мотаешься. Сейчас тебя живо просветим!

— Кишка тонка!

— Чего? — опешил Рыжий.

— Да ты еще и глухой к тому же?

— Ну-ка, ребята наваляйте этому мудиле!

Парни, ухмыляясь, заглушили двигатели и двинулись к непокорному мотоциклисту. Один из них ухватился за хромированную спинку заднего сидения.

— Сдай назад, Плешивый! — Славка мгновенно выхватил из-под безрукавки небольшие нунчаки. Они были сделаны не из дерева, а из металлических трубок, наполненных дробью и соединялись меж собой цепью. Боевое оружие со свистом рассекая воздух, замелькало вокруг Славки, не давая приблизиться врагам. Не раздумывая, Славка больно ткнул ими в лицо наиболее близко находившегося байкера, вынудив отпустить багажник. Второму удар попал по руке с кастетом, нападавший взвыл как ужаленный и скрючился, зажимая пострадавшую руку между ног. Зайцев, подскочив к побледневшему Рыжему, со всего маха обрушил нунчаку на фонарь «харлея». Стеклянные брызги, словно слезы, блеснув на солнце, веером разлетелись во все стороны. Остальные отпрянули от него как от чумного.

Славка в упор взглянул в лицо Рыжему и, развернувшись, спокойно направился к своему мотоциклу. Его никто не преследовал. Он плюхнулся в седло и резко крутанул рукоятку газа, мотоцикл с ревом сорвался с места.

Потом он рассказал о стычке Тихонову.

— Давай, я ребят наших соберу, поговорим с ними по-хорошему, чтобы отстали от тебя, — предложил Миша.

— Не надо, сам управлюсь.

— Ну, смотри. Я этих хорьков знаю, не отвяжутся. Ты в одиночку против целой банды — силы неравные.

— Не боись, Мишка. Они меня теперь сами боятся. Боятся — значит уважают. Не думаю, что еще раз решатся тронуть.

Но Миша все-таки переживал за друга. У Славки голова отчаянная, бедовая. Он не боится идти на рожон, если считает себя правым. А для этих уродов нет ничего святого. Надо все-таки поговорить со Славкой еще раз, настроить его не вмешиваться или привлечь пацанов на помощь.



Так получилось, что из друзей Миши только двое оказались близко вовлечены в его отношения с Ликой. Кирилл, не раз принимавший их у себя, и Славка, одалживающий им квартиру время от времени. Оба ни слова не говорили о положении Лики, оба принимали ее только за то, что Миша любил ее. Хотя, сама Лика им тоже нравилась, иначе стали бы потворствовать.

— Ты молодец, нашел ее, держи, — сказал ему как-то Славка. — Мы все придурки, рискуем своей башкой, лезем в самые опасные места, а все почему — знаешь? Потому не ради кого жалеть себя, не ради кого беречь свои шкуры. Они никому, кроме нас, не нужны. А у тебя теперь есть ради кого.

— И что ты хочешь сказать?

— Что в байдарочный поход в опасные места я теперь тебя не возьму. Пока не пройдешь нормальную подготовку. Мне Лика не простит, если ты свою дурную башку разобьешь по моей вине.

— Значит, летом я с вами не поеду?

— Посмотрим. Успеешь подготовиться — поедешь. А так, как в прошлый раз, ни за что! Последний порог, надеюсь, еще не забыл?

— Не забыл. Шрам, вон, до сих пор на лбу красуется.

— Скажи спасибо, Пух, что только шрамом отделался. А могло бы быть хуже. И не узнала бы никогда Лика о твоем существовании. Сечешь?

Тихонов не очень-то и огорчился, что его не возьмут. Уезжать от Лики не хотелось. Да и сессия приближалась. Славка, к тому же, был прав. Он уже не чувствовал себя вправе принимать необдуманные решения. Теперь он отвечал не только за себя. Плевать на мужа Лики, на штампик в ее паспорте. Все это мелочи. Он в ответе за нее.

Глава 21


Письма моему правнуку


А теперь я напишу тебе, мой милый, о любви. Ее так много и так мало в нашей жизни. Но она — основа основ. Банальные истины, скажешь ты? Да, банальные, но от этого не менее истины. В судьбе каждого человека есть место любви, не забывай об этом.

Еще когда я училась в школе, среди наших спортсменов в школе выделялся Колька Глущенко. Был он небольшого роста, с кудрявыми волосами, старше меня на два года. Коля выделывал на турнике такие трюки, что все смотрели, как завороженные на его всевозможные сальто. В испуге ждали, что вот-вот упадет, сорвется, но он никогда не падал, все получалось ловко и отлажено. Колька прославился далеко за пределами школы, им гордился весь район. Нам, девчонкам, он нравился, но мы в те времена были стеснительными, с мальчиками по одиночке не дружили, это осуждалось. Веселились только в компании девчонок и мальчишек, не раскрывая тайны своих симпатий.

Время шло, мы взрослели, я грезила по ночам о Колиных глазах, но никто об этом не знал, а о разговоре с ним я и не мечтала. Разве такой парень обратит внимание на пигалицу вроде меня? Однажды в нашу калитку постучали, пошел открывать папа. Вернувшись в дом, отец позвал меня и говорит: «К тебе гости!»

Я вышла и обомлела — у калитки стоял Колька. Смущенно поздоровался и предложил мне пойти в кино. Как поступить, я не знала, смутилась и побежала в дом спросить разрешения. Лицо мое горело, пока объясняла домашним, что за парень, откуда, с чего вдруг пришел. Мама внимательно посмотрела мне в глаза, видимо, все прочла в них, улыбнулась и разрешила пойти. Помню, пошли мы в кино в клуб железнодорожников. Шли молча, ни он, ни я не знали о чем говорить. Не вспомню уже название фильма, но помню только, что журнал к фильму был о горном воске. Колька спросил тогда, что это такое? Я ответила, что не знаю. Вот такое было первое свидание. Больше он не приглашал меня, не приходил к нам домой. Я ходила жутко расстроенная, не знала, что и думать. Девчонки в таком возрасте все в трагедию превращают. Думала, не понравилась я ему, все испортила своим молчанием на свидании. Много мыслей в голову лезло, не давая мне спать. А Колька делал вид, что и не ходили мы с ним в кино никогда.

А потом его родителей послали в другой район работать, а Колька остался со старенькой бабушкой жить. Бабушка готовить не могла, за ней требовался уход, и мама, как всегда, взяла на себя заботу о ней. Часто посылала к ним домой еду, если испечет что-нибудь, обязательно отрежет кусок и меня пошлет отнести. А я и рада была — лишний повод увидеть Колю. Потом мама стала его приглашать к нам, сначала это были редкие визиты, но у нас было хорошо, уютно, вкусно, Колька привык, стал частым гостем. Я уже осмелела, разговаривала с ним, не стояла столбом, как при первой встрече.

Началась война и вместе с ней призывы на фронт. Колю призвали вместе с соседом, Вовкой Рояновым. Сначала их увезли на военную подготовку, и мы не знали, где они, что с ними. Писем не было, но я не переживала, знала, что они пока в тылу, им ничего не грозит. И как-то в августе к нам прибежала незнакомая девчонка, босиком, запыхавшаяся, отдышаться не может, протягивает грязную ручонку, в ней бумажка смятая с нашим адресом. На ней написано: «Тетя, мы проездом на фронт, приходите на станцию. Коля». Мы с мамой растерялись, не знаем, за что взяться. Мама быстро набрала яиц, что-то было из печенного, завернула все в газету и сунула мне в руки. Сама же побежала к Рояновым сказать Вовкиной матери, чтобы та бежала на вокзал. Я не стала ее ждать, побежала на станцию. Около вокзала меня мама нагнала. Прибежали, а на вокзале нет никакого поезда. Стали всех спрашивать, нам сказали, что где-то там, на путях, вроде бы какой-то военный эшелон стоит. Мы с мамой бегом по шпалам, по шлаку помчались искать эшелон, бежали долго, пока вдали от вокзала обнаружили его. Там действительно, стоял длинный эшелон, а рядом бродили вдоль товарных вагонов солдатики, одетые в форму не по росту, в обмотках на ногах, худые и встревоженные. Стали искать, расспрашивать, не знает ли кто Колю Глущенко, а он сам нас нашел. Грязный, потный, загорелый, с облупленным от солнца носом. Я молчу, как истукан, на глазах слезы, в горле — комок. Он на маму глянул да вдруг как возьми и обними меня крепко, к себе прижал на мгновение, и отпустил. А мама только всхлипнула и потрепала его по голове. Командиры закричали: «По вагонам!». Колька, не отпуская моей руки, сказал маме: «Напишите моим, я уж не успею с ними свидеться». Потом обнял маму, она поцеловала его, береги себя, сказала, бога вспомнила, а я все стояла, как неживая. Эшелон ушел, мы вернулись домой. И я стала ждать писем. Они приходили редко, но я была рада каждой весточке. Сама же писала каждый день, и ждала, ждала.

Когда эвакуировались в Казахстан, я ему подробно адрес написала, но надежды, что увидимся до конца войны, не было никакой. Но судьба распорядилась иначе. В декабре 44-го его отправили в отпуск в связи с ранением. Вместо того, чтобы поехать к родителям, Колька приехал в Казахстан, разыскал нас и явился с букетом хвойных веток. Я к тому времени уже насмотрелась на смерть и несчастья, знала, как дорога каждая минута в нашей жизни, знала, что не упущу ни секунды своего счастья. Когда увидела его, идущего по дороге, слегка прихрамывая, вглядываясь в дома вдоль улицы, я сказала себе, что ни за что не отпущу его, не сказав, как я его люблю. Он возмужал, вытянулся, на гимнастерке у него красовался орден Красной Звезды. Он тоже успел увидеть такое, что все условности мирной жизни свело на нет, важными и ценными были только чувства, и возможность побыть вместе с любимым человеком. Пробыл он у нас всего неделю. Конечно, мы не успели пожениться официально, но это было не главное. Главное, мы успели вырвать у судьбы и у войны эти несколько дней нашей любви. Несколько самых счастливых дней в моей жизни. Успели до того, как он погиб, не дожив всего несколько недель до Победы.

Глава 22

Летняя сессия закружила Мишу в цейтноте. Справку на ученический отпуск ему в деканате не дали по причине числившегося за ним должка — нескольких несданных хвостов, курсовика и пары лабораторных работ. Пришлось днем ходить на завод, а по ночам заниматься. Но времени все равно катастрофически не хватало. Выходные он решил полностью посвятить подготовке к экзамену. Пришлось даже отказаться от встречи с Ликой, благо, она все правильно поняла и даже предложила переписать ему конспекты лекций, если понадобится. Он обложился книгами и конспектами. Дома было тихо, никто не мешал, мать с Катей уехали на дачу, оставив ему полный холодильник еды. Неожиданно за стеной у соседей раздался грохот, и об стену что-то разбилось. Марфа, мирно дремавшая на кушетке рядом с хозяином в испуге подскочила, распушив хвост.

— Черт бы вас побрал! — выругался Миша, вздрогнув и сморщившись. — Послал же господь соседей! Житья спокойного от них нет.

В стену опять что-то со звоном влетело.

— Опять Кешка куролесит, твою мать!

Взбешенный Миша отбросил тетрадь с конспектами и стремительно вскочил с кушетки, напялив на босу ногу шлепанцы, отправился к соседям выяснять отношения. Стучать в дверь не стал, она была приоткрыта. Вошел, огляделся. Посреди прихожки на полу валялись, словно брошенные рыцарские латы, две ноги, два протеза. Пьяные голоса и бабские всхлипы доносились со стороны кухни. Заглянул туда, там коромыслом стоял сигаретный дым, и сидели крепко поддатые Кешкины друзья. В углу у окна, на диванчике, свесив всклокоченную русую голову на грудь, дремал Васька Конопатин, однокашник хозяина. На стене над ним расплылось пятно и темнели потеки, от разбитых со всего маха о нее бутылок.

Самого Кешки на кухне не было. За столом на табуретках восседали безногий Саша Афганец и Антон Назаренко, Кешкин сослуживец. Со стороны казалось, что Саша поджал под себя ноги, так обычно любят сидеть за высоким столом маленькие дети. Антошка был пьян, как говорится, «в сопли». Он осоловевшими глазами уставился в стол, зажав давно потухший бычок в зубах, и горько рыдал навзрыд, как баба. Саша же, крепко вцепившись могучей пятерней ему в рубаху, буквально намотанную на кулак, и склонив к собеседнику лобастую бритую голову, что-то настойчиво пытался ему втолковать.

— Остается в скинхеды податься, — вырвалось у плачущего Антона.

— Да я тебя сам первым же урою, понял? — крепко грохнул кулаком по столу, багровея, Саша.

Посреди стола среди окурков, разрезанных луковиц, кильки и ломтей бородинского хлеба красовалась наполовину опустошенная трехлитровая банка с солеными огурцами. Похоже, новым заготовкам подошло время дегустации.

Антошка когда-то служил в разведвзводе в оперативной бригаде вместе с Кешкой, поговаривали, что он побывал в плену у «чехов», что его там насиловали. После возвращения оттуда «крышу» ему однозначно сорвало, напившись, он начинал куролесить, по поводу и без повода встревал в драки. Не дай бог, если на его пути попадалась личность «кавказской национальности». Пиши, пропало. После бесчисленных потасовок с проломленной головой он уже дважды попадал в реанимацию.

Саша был самым старшим из компании, ему довелось хлебнуть горечи выше крыши, служил десантником в Афгане, где подорвался на мине.

Из всей компании не служил только Васька с третьего подъезда, он учился в медицинском на хирурга и жил с больной матерью, тетей Тоней. У нее несколько лет назад случился инсульт в результате гибели старшего сына Николая. Он был морским офицером, служил на Северном флоте. Когда начались трудные времена и военным начали задерживать зарплату, он, как и другие офицеры, вынужден был переехать с семьей с берега на боевой корабль. Из-за вечной нехватки денег, из-за неустроенности быта, стали возникать частые скандалы и ссоры с молодой женой. Та, не выдержав, забрала ребенка и укатила на Смоленщину к теще. Через месяц сослуживцы обнаружили Николая застрелившимся во время дежурства. Васька долгое время вынужден был ухаживать за прикованной к кровати матерью, насмотревшись на ее страдания, твердо решил поступать в медицинский.

На вошедшего Михаила никто не обратил никакого внимания, словно он пребывал в другом измерении. Миша неодобрительно оглядел компанию. Вот нахрюкались, бедолаги. Совсем уже «хорошие». Где же Кеха? Уж, не за водкой ли побежал? Так ведь и квартиру по-пьяни спалить могут. Он вышел проверить другие комнаты. Кешка оказался в гостиной. В полосатом засаленном тельнике, в одном носке, он устроился на диване, согнувшись в три погибели. К большому пальцу обнаженной ноги был привязан конец натянутого шнурка, другой конец перетягивал левую руку над локтем. В дрожащей руке был зажат шприц, которым он тщетно пытался попасть в вену. Сгиб руки от постоянных инъекций превратился в сплошной синяк. Кешка поднял на вошедшего мутные глаза и криво усмехнулся пухлыми губами.

— Что, воспитывать пришел? Ну-ну, давай! Давай, давай, воспитывай!



Миша присел рядом с ним на корточки. Если бы не знал его предысторию, врезал бы хорошенько по сопатке. А так — жаль было парня. Отнимешь сейчас дозу — только хуже сделаешь. Сделав укол, Кешка с облегчением освободил руку от удавки и откинулся с блаженной улыбкой на подушки дивана, прикрыв глаза.

— Кеха, давайте, завязывайте! Забирай друганов, и валите куда-нибудь! Хватит погромы в доме устраивать, весь подъезд на уши поставили. И Антохе больше не наливайте, он парень с придурью, когда-нибудь нарвется на приключение, или пырнет ножом кого-нибудь, или голову ему открутят. Вечно ввязывается по пьянке в драки. Вон, в Ваську бутылкой запустил.

— Ладно, Миш, не волнуйся. Сейчас, через пяток минут свалим, за гаражи пойдем.

— Да мне плевать, куда вы пойдете, хоть к черту на кулички катитесь! Покоя от вас никому нет. Если нормально посидеть и выпить не можете, на хрен собираться вместе? Где предки-то?

— На дачу укатили.

— Вот вместо того, чтобы пьянствовать, лучше отцу с матерью помог бы. Будете уходить, приберите за собой. Насвинячили тут.

— Отстань, а, — простонал Кешка. — Тоже мне, Макаренко выискался.



Через полчаса на лестничной площадке хлопнула дверь, раздались громкие возбужденные голоса и пьяная компания выкатилась во двор. Миша подошел к открытому окну, отдернул тюлевую штору. Четверка, медленно брела в сторону гаражного кооператива, подстраиваясь под Сашин шаг. Могучая высокая фигура его, опираясь на трость, старательно вкалачивала протезы в землю. Сашка вызывал у Миши огромное уважение. Пережить такое — и не сдаться, это настоящий героизм.

Рота десантников, в которой служил Саша, под Пули-Хумри при зачистке кишлака попала в засаду душманов и была обстреляна из гранатометов. При разрыве гранаты молодому солдату оторвало ногу. Товарищи наложили на ногу, как могли, жгут, и попытались вытащить его вместе с другими ранеными из-под шквального огня моджахедов. Но когда они пробирались под прикрытием «Шилки» вдоль дувала, санинструктор Вовка Кабанов, по прозвищу Кабанчик, наступил на мину. Взрыв! Вовку в куски! Остальных накрыло крепко осколками, Саше тоже досталось, теперь уже в уцелевшую ногу.

Очнулся он только в госпитальном модуле, когда медсестра мокрой губкой смывала ему с лица запекшуюся кровь, гарь и песок. Сильно болела нога, нестерпимо, так, что хотелось кричать.

— Сестричка, укол сделай, нога болит, жуть, терпеть мочи нет!

— Которая нога?

— Левая.

Она отвернулась. Левой ноги у него уже давно не было, оторвало по колено, обрубок был перетянут жгутом из солдатского ремня. Ему не решились снять его до отправки в госпиталь, боялись кровотечения.

— А вторая нога, вторая не болит? Чувствуешь ее вообще?

— Нет, ничего не чувствую. А что с ней? Тоже зацепило?

Медсестра кивнула. Бедный мальчик. Если бы он мог видеть, как его зацепило. Вместо ноги — сплошное месиво. Что там осталось от костей, от мышц, осталось ли что-то вообще, только хирург сможет сказать.

— Мы тебя сейчас немного отмоем и на операционный стол. Хирург уже ждет тебя.

— Хирург? — Саша нахмурил выгоревшие на солнце брови. — Так серьезно, да, сестричка? Ты не стесняйся, говори, как есть. Я же солдат.

— Серьезно, — тихо ответила она и повезла его на каталке в предоперационную.

Хирург, невысокий мужчина, совершенно лысый, но с внушительными усами, поправил очки и произнес только одно слово.

— Наркоз.

Ему было все ясно. Он повидал на своем веку не одну раздробленную ногу, не один обрубок с черной запекшейся кровью на конце. Саше сделали укол, и он уснул. А когда проснулся, увидел перед собой лицо того же хирурга.

— Проснулся, голубчик? Теперь можно и познакомиться. Олег Степаныч — я, кромсал тебя, как мог, но много не смог, к сожалению.

— Ноги целы? — прохрипел Саша.

— Врать не буду. Ты парень крепкий, справишься. Одной ноги нет. Тебе ее еще на поле боя оторвало. Вторую я думал тоже отрезать, но инфекции пока сильной нет, попробую тебя на антибиотиках да на спицах Илизарова вытащить.

— На каких спицах?

— У тебя от костей там одни осколки. Мы их соединили, воссоздали первоначальный вид, теперь будем молиться, чтобы срослось и не инфицировалось. Если так оно и будет — уедешь домой с ногой.

— А если нет?