— Я посмотрю, что мне удастся сделать, — он поставил рядом свой стаканчик и вытащил блокнот и ручку. — Какие страны вы упоминали?
– Ты когда-нибудь мечтала о чем-нибудь? А о чем? – усталым голосом, видимо, уже из последних сил, болтала Вера. И тут же продолжила сама, не дожидаясь ответа: – А я сейчас только об одном мечтаю – выспаться.
— Ну, мальчик говорил о Германии, Англии и Скандинавии. Также Норвегия, Швеция, Дания и Соединенные Штаты. Но, судя по тону его голоса, создавалось впечатление, что были еще какие-то иные страны, которых он не успел упомянуть. Так что вы должны так же запросить Францию и Голландию.
– Так странно. Раньше, в древности, люди мечтали о богатстве. О том, чтобы не думать о куске хлеба. Боялись холода и голода… А теперь мечтают о том, чтобы выспаться. И похудеть!
Поглядывая на Либермана, Байнон делал краткие заметки.
— Благодарю вас, Сидней, — сказал Либерман. — Я вам искренне благодарен. Если мне удастся что-то выяснить, вы будете первым, кто узнает об этом. То есть, не только об этом, но н обо всем.
– Ну, допустим, люди и сейчас холода и голода боятся. И что воды вдруг перестанет хватать, – не согласилась Вера. – А о какой древности ты говоришь? О том, что было лет сто назад?
Байнон сказал:
— Вы хоть имеете представление, сколько мужчин этого возраста умирают каждый день?
– Еще раньше. Очень давно. Я, наверное, о тех временах, когда существовали настоящие принцы, живущие в замках… Путешествующие трубадуры и рыцари.
— От руки убийцы? Или при несчастных случаях, которые смахивают на убийство? — Либерман покачал головой. — Нет, не так уж много. Надеюсь, что нет. А некоторых я и сам исключу в силу их профессий.
— Что вы имеете В виду?
– Ты о Средневековье, что ли? Но вообще они и сейчас существуют, Карри! И принцы есть, и трубадуры – в виде реконструкторов. И замки тоже никуда не исчезли. А, я поняла! – Веру озарило. – Ты мечтаешь попасть в сказку!
Либерман провел рукой по усам и взял в горсть подбородок, прижав пальцы к губам. Через мгновение он опустил руку и пожал плечами. — Ничего, — сказал он.
– Наверное, – улыбнулась Карри.
— Кое-какие детали, которые мне успел сообщить мальчик. Послушайте, — сказал он, ткнув в блокнот Байно-на, — убедитесь, что вы отметили: «от шестидесяти четырех до шестидесяти шести».
– Я вот что тебе скажу – сейчас такое время, когда люди сами вокруг себя создают сказку, придумывают волшебный антураж.
— Все в порядке, — сказал Байнон, глядя на него. — Так что это за кое-какие детали?
— Ничего особенного, — Либерман запахнул плащ. — В половине пятого я вылетаю в Гамбург. До третьего ноября я буду читать в Германии лекции. — Он вытащил толстый потрепанный коричневый бумажник.
Карри вдруг вспомнила летающего над прудом дракона – черного, огромного, дышащего огнем. На вид абсолютно реального.
— Все, что вам удастся раздобыть, сразу же шлите на мой адрес, чтобы я сразу же по прибытии получил информацию. — Он протянул Байнону визитную карточку.
Действительно, в последнее время мир все больше напоминал причудливую сказку. Иногда страшную, иногда очень красивую.
— И если вы найдете нечто, смахивающее на убийство, совершенное нацистами?..
— Кто знает? — Либерман засунул бумажник обратно. — Я иду шаг за шагом. — Он улыбнулся Байнону. — Особенно в этой обуви. — Упираясь руками в колени, он тяжело поднялся, и, оглядевшись, разочарованно покачал головой. — М-м-м… какой мрачный день. Почему вы предпочитаете закусывать на воздухе?
– О, видела эти фонари?! Идем, пока никого! – Вера словно забыла о своей усталости, потащила Карри за собой. – Днем к ним не пробиться, а я давно мечтала посмотреть, как это все работает.
— Мы члены понедельничного Клуба Моцарта, — улыбнулся Байнон, тыкая пальцем по направлению к монументу.
На небольшой площади перед старинным особняком стояли фонари – высокие, с трехэтажный дом, наверное. Видом они напоминали сложенные зонтики наподобие тех, что использовались в уличных кафе.
Либерман протянул руку, и Байнон пожал ее. Улыбнувшись остальным, он сказал:
— Прошу прощения, что отвлек внимание вашего столь приятного соседа.
Карри с Верой подошли к светильникам, и они разом, медленно, открыли свои капюшоны-зонтики, словно цветы распустились. В глубине розовато-малиновых лепестков мерцал свет.
— Можете забирать его, — сказал\' Дермот Броди.
— Спасибо, Сидней, — сказал Либерман Байнону. — Я знал, что могу положиться на вас. И послушайте. — Наклонившись, он понизил голос, держа Байнона за руку. — Попросите коллег, пожалуйста, чтобы они обратили внимание и на последующие дни. В продолжение той же просьбы, я имею в виду. Потому что, как сказал мальчик, Менгеле послал всех шестерых, но стоило ли ему отправлять их, если часть из них долгое время будет в бездействии. Так что после первого должно случиться не менее еще двух убийств — то есть, если они работают в командах по два человека — или еще пять, спаси Господи, если каждый действует самостоятельно. И, конечно, если мальчик был прав. Сможете ли вы это сделать?
Карри с Верой отступили назад – и цветы закрылись. Девушки подбежали обратно – и цветы вновь распустились.
Байнон кивнул.
— Довольно красивые последние времена, — отозвалась Нелли.
— Сколько убийств вообще должно произойти?
Смеясь, подруги носились вокруг уличных светильников. Зарядил мелкий весенний дождь, эта морось тоже переливалась разноцветными огнями на фоне призрачного городского освещения.
Либерман взглянул на него.
— Нет, сие не есть Скончание Дней. — Голос господина де Роскофа прерывался от волнения. — Быть может… Во всяком случае, коли мы встретим еще один цветок, предположенье мое окажется верным.
Карри окончательно потеряла чувство реальности, бегая с Верой туда-сюда по площади. Потом опомнилась – папа же ждет! Быстро распрощалась с Верой и направилась домой.
— Куча, — сказал он. Выпустив руку Байнона, он выпрямился и, прощаясь, кивнул всем остальным. Засунув крупные кисти в карманы плаща, он повернулся и быстро зашагал к шуму и гулу Ринга.
Четверо сидящих на скамейке смотрели ему вслед.
Четвертый цветок увидал Ларошжаклен. Шагах в двадцати от предыдущего, он цвел вовсю. Но первым к благоуханному крину подошел господин де Роскоф.
Отец встретил Карри ворчанием, более сильным, чем обычно, уж слишком поздно дочь явилась сегодня. Позвонить ей, как выяснилось, у отца не получилось – невыносимо болели пальцы, он даже телефон в руки не смог взять.
— О, Господи, — сказал Байнон, и Фрейа Нойштадт печально покачала головой.
Дермот Броди, наклонившись, сказал:
«Я должна либо бросить работу, либо нанять сиделку для отца… – засыпая, думала Карри. – Но как бросить работу? Жить на одну отцовскую пенсию? И потерять все свои достижения, связи? А сиделки нынче стоят дорого. Получается, я буду работать только на сиделку?!»
— Что он тебе тебе сказал на прощание, Сид?
— Дети мои, — теперь он был спокоен. — Перед нами шли друзья. Быть может мы их нагоним, путь здесь один, шуанский путь. Перед нами шли друзья, и они были не одни. Возблагодарим Господа.
— Чтобы я попросил продолжать сбор вырезок, — Байнон засунул блокнот и ручку в карман пиджака. — Вроде намечается не одно, а три или даже шесть убийств. А может, еще больше.
Но утром отец, как иногда случалось, почувствовал себя лучше. В такие периоды он мог сам за собой ухаживать.
Господин де Роскоф снял шляпу и преклонил колено. То же сделали Ларошжаклен, Ан Анку и Лекур. Недоумевая, подруги переглянулись и также опустились на колени. Сколь странно было сие под открытым небом, на продуваемой ветрами пустоши, пред цветком лилеи!
Пол Хигби вынул изо рта трубку и сказал:
— Смешная мысль: он абсолютно прав.
Вот и сегодня он спокойно умылся, побрился, даже приготовил кофе. Заявил дочери, что сейчас отправится в сквер, что напротив дома, на прогулку.
— Te Deum laudamus; te Dominum confitemur, — запел господин де Роскоф.
— Ох, да бросьте эту чушь, — сказала Фрейа. — Какой-то нацист ненавидел его через телефон?
Байнон взял свой стаканчик и откусил кусок сандвича.
По-хорошему, Карри должна была этим обстоятельством пользоваться, и трудиться именно в это время… Но увы, утренние концерты не пользовались популярностью, все подходящие выступления проходили вечером. А вот зато по вечерам, как назло, состояние отца резко ухудшалось.
— Te aeternum Patrem omnis terra veneratur, — отозвались трое молодых мужчин.
— В последние два года ему крепко досталось, — сказал он.
— Сколько ему лет? Постаралась уточнить Фрейа.
Карри нашла визитку, которую ей вчера передала Вера, набрала указанный номер.
— Tibi omnes Angeli, tibi Caeli, Exaudi, et universae Potestates!
— Точно не знаю, — сказал Байнон. — Ах, да, вспомнил. Как раз в районе шестидесяти пяти, насколько мне помнится.
— Ты понимаешь? — обратилась Фрейа к. Полу. — Значит, нацисты убивают шестидесятипятилетних людей. Совершенно законченный параноидальный бред. Через месяц он скажет, что они охотятся и за ним.
— Tibi Cherubim et Seraphim incessabili voce proclamant: Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dominus Deus Sabaoth!
– Карри, доброе утро, спасибо, что позвонили, – отозвался низкий мужской голос. – Меня зовут Герман, готов обсудить условия вашей будущей работы… Сразу предупреждаю – потребуется ваша полная занятость.
Дермот Броди снова склонился вперед и спросил у Байнона:
— Pleni sunt caeli et terra majestate gloriae tuae! — голос господина де Роскофа казался сильным и молодым.
— И ты в самом деле собираешься поставлять ему эти вырезки?
— Конечно, нет, — ответила Фрейа и повернулась к Байнону. — Ведь ты не собираешься этим заниматься, верно?
— Te gloriosus Apostolorum chorus
Держа в руке сандвич, Байнон сделал еще глоток вина.
— Ну, я ему сказал, что попытаюсь, — пробормотал он. — И если я этого не сделаю, он по возвращении будет докучать мне. Кроме того, Лондон решит, что я тружусь над какой-то темой. — Он улыбнулся Фрейе. — Никогда не мешает создавать такое впечатление.
Te Prophetarum laudabilis numerus!
Не в пример многим мужчинам его лет, шестидесятипятилетний Эмиль Дюрнинг, в недавнем прошлом второй помощник заведующего Комиссией Общественного Транспорта в Эссене, не позволил себе стать рабом привычек. Выйдя на пенсию и обосновавшись на жительство в Гладбеке, что располагался к северу от города, он решил обратить особое внимание на разнообразие порядка дня. Он выходил за утренними газетами в самое разное время в первой половине дня, посещал свою сестру в Оберхаузене от случая к случаю и проводил вечера — когда он в последний момент не принимал решения остаться дома — в любом баре поблизости, потому что у него не было излюбленного заведения. Точнее, у него их было три, и он делал выбор, куда направить свои стопы, лишь выходя из дома. Порой он возвращался через час-другой, а случалось, засиживался и до полуночи.
— подхватил на сей раз один Ан Анку, едва господин де Роскоф смолк.
Всю жизнь Дюрнинг опасался врагов, которые затаившись, только ждали момента добраться до него, и оберегая себя не только тем, что с годами предпочитал иметь при себе оружие, но и непредсказуемостью своих поступков. В юности он враждовал с компанией одноклассников, которые совершенно несправедливо обвиняли его в хвастовстве и пытались поколотить. Затем были соседи по солдатской казарме, которые презирали его за стремление держаться поближе к офицерам, заискивая перед ними, что, тем не менее, обеспечивало ему удобные и безопасные условия службы. Затем ему пришлось иметь дело с завистниками в Транспортной комиссии, кое-кто из которых мог бы давать уроки предательства самому Маккиавелли. О, какие захватывающие истории мог бы рассказать вам Дюрнинг о Транспортной комиссии!
— Te Martirum candidatus laudat exercitus, — отвечали Лекур и Ларошжаклен.
И вот теперь, когда, казалось, пришло его золотое время, когда он было подумал, что может расслабиться, перевести дух и спрятать свой старый маузер в ящик ночного столика — и вот теперь он более, чем когда-нибудь, осознал, что ему угрожает подлинная опасность.
— Te per orbem terrarum sancta confitetur Ecclesia, — воззвал господин де Роскоф.
У его второй жены Клары, которая никогда не уставала достаточно откровенно напоминать ему, что она моложе его на двадцать три года, был, в чем он не сомневался, роман с бывшим учителем их сына, у которого тот занимался игрой на кларнете, с омерзительным извращенцем Вильгельмом Шпрингером, который был даже моложе ее — тридцать восемь лет! — и к тому же полуеврей. Дюрнинг не сомневался, что Клара и этот еврейский выродок Шпрингер были бы только рады избавиться от него: она не только станет вдовой, но к тому же и богатой. У него было около трехсот тысяч марок (о которых она знала, да плюс еще пятьсот тысяч, о которых никто не знал, спрятанных в двух стальных ящиках на заднем дворе у его сестры). Именно из-за этих денег Клара и не разводилась с ним. Она ждала, ждала с того дня, как они поженились, сука этакая.
Что ж, ей придется ждать и дальше: здоровье у него отменное и он, не моргнув глазом, раскидает дюжину таких Шпрингеров. Дважды в неделю он ходит в спортзал — каждый раз в разное время — и пусть ему даже шестьдесят пять, он все еще в чертовски отменной форме, перетягиваясь руками с мужиками, хотя в единоборстве с женщинами у него бывают и осечки. Нет, он-то в отличной форме, и маузер у него безотказен, что он и любил повторять про себя, поглаживая под плащом его рукоятку с насечками.
— Patrem immensae majestatis, — отозвались шуаны.
Все это он и выложил Рейхмейдеру, коммивояжеру, торгующему хирургическими инструментами, которого прошлым вечером встретил в «Лорелей-баре». Что за прекрасным парнем оказался этот Рейхмейдер! Он искренне заинтересовался историями Дюрнинга о Транспортной Комиссии — чуть не упал со стула от хохота, когда выслушал историю 58-го года. Поначалу говорить с ним было как-то неудобно из-за его странного глаза — наверно, он был искусственным — но Дюрнинг скоро привык к нему и рассказал ему историю не только 58-го года, но и о расследовании 64-го и скандале, связанном с Целлерманом. Наконец между ними установились поистине дружеские отношения — чему в немалой степени способствовали пять или шесть кружек пива, пущенных по кругу, и Дюрнинг разоткровенничался относительно Клары и Шпрингера. Вот тогда-то он и похлопал по маузеру, самым высоким образом оценив его достоинства. Рейхмейдер просто не мог поверить, что ему в самом деле шестьдесят пять лет.
— Venerandum tuum verum et unicum Filium,
— Да я бы побился об заклад, что вам не больше пятидесяти семи, старина! — настаивал он.
— Sanctum quque Paraclitum Spiritum.
Что за чудесный парень! Просто позор, что ему доведется провести тут всего несколько дней, но хорошо хоть, что он остановился в Гладбеке, а не в Эссене.
— Tu Rex gloriae, Christe.
Было бы неплохо снова встретиться с Рейхмейдером и на этот раз поведать ему о возвышении и крахе Оскара Всезнайки Вофингеля, для чего Дюрнинг вечером снова явился в «Лорелей-бар». Но вот уже давно миновало девять часов, а Рейхмейдера не было и следа, хотя прошлым вечером они точно условились о встрече. В баре веселилась компания шумных молодых людей и симпатичных девчонок, у одной из которых сиськи наполовину вываливались из-за пазухи, и сидело лишь несколько несколько старых завсегдатаев — Фюрст, Апфель и как его там… — никто из которых не был хорошим слушателем. На экране телевизора носились взад и вперед футболисты. Наблюдая за ними, Дюрнинг медленно потягивал свое пиво, то и дело поглядывая в зеркало на эти сиськи, высокие и молодые. Время от времени он откидывался на спинку стула и старался рассмотреть тех, кто показывался в дверях, все еще надеясь, что Рейхмейдер сдержит свое обещание и придет.
— Tu, Patris sempiternus es Filius.
Что наконец и случилось, но довольно странным и неожиданным образом: чья-то рука схватила Дюрнинга за плечо и он услышал взволнованный шепот прямо в ухо:
— Дюрнинг, быстро выходите отсюда! Я вам должен кое-что сказать! — И новый приятель тут же исчез.
По плоской пустоши голоса неслись недалёко, однако ж величественным и прекрасным показался Елене древний гимн, которому внимали, не иначе, только камни-валуны. Да еще разве что самый цветок, которому сей отчего-то пелся.
Удивленный и заинтригованный, Дюрнинг подозвал Франца, кинул ему десять марок и протолкался на выход. Поджидавший его Рейхмейдер сразу же повлек его за собой по Киршенгассе. Левая кисть у него была обмотана носовым платком, словно он поранил ее; рукава и плечи его дорогого серого костюма были измазаны чем-то белым.
Торопясь за ним, Дюрнинг продолжал спрашивать:
— В чем дело? Что с вами случилось?
— Это с вами должно было случиться, а не со мной! — возбужденно сказал Рейхмейдер. — Я шел мимо вон того задания, в соседнем квартале, которое разбирают. Послушайте, как имя того типа, который, как вы мне рассказывали, крутит с вашей женой?
ГЛАВА XXV
— Шпрингер, — ответил Дюрнинг, все еще испытывая удивление, но уже начиная заражаться возбуждением Рейхмейдера. — Вильгельм Шпрингер!
На третьей дюжине Нелли остановилась считать цветы. Путники шли цветочным путем долго, часа четыре. В одном месте они свернули с пустошей на дорогу, окруженную дроком и вереском. Ей подумалось, что уж теперь цветы перестанут встречать их, и сделалось жаль. Однако ж еще один цветок пробивался прямо на безжизненной, утоптанной в камень колее. Это уж и вовсе было непостижно уму.
— Я так и знал! — воскликнул Рейхмейдер. — Я так и знал, что не ошибаюсь! Какое счастье, что я оказался на месте… послушайте, сейчас я все объясню. Я шел себе по улице и почувствовал, что мне необходимо отлить, я просто не мог больше сдерживаться. Так, заприметив это полуразрушенное здание, я повернул к нему, но тут было слишком светло, и я увидел дверной проем в стене и нырнул внутрь. Справившись со своими делами, я уже был готов выйти на улицу, как появились двое мужчин и остановились как раз рядом со мной. Один называл другого Шпрингером… — Дюрнинг с шумом перевел дыхание, и рассказчик утвердительно кивнул головой, — а тот говорил что-то вроде: «Этот старый подонок сейчас в «Лорелее» и еще: «Мы вышибем душу из этого толстого борова». И я помнил, что вы упоминали фамилию Шпрингера! Вам к дому в эту сторону, не так ли?
Дюрнинг прикрыл глаза и с трудом подавил душившую его ярость.
Местность переменилась, стала добрей к человеку. Артишоковые поля сменились по обеим сторонам дороги яблоневым садом. Благоговейное настроение спутников отчасти передалось и подругам. Теперь шли молча.
— Можно и так, — прохрипел он. — Я иду самыми разными путями.
— В общем, И они предполагают, что вы сегодня пойдете этим путем, и они будут ждать тут, оба, с какими-то палками. Шапки у них надвинуты на глаза, воротники подняты; точно, как вы и говорили прошлым вечером, Шпрингер предполагает напасть на вас на улице. Я пробрался через здание и выскочил с другой стороны.
Цветы опережали их, прорастая на жесткой безводной земле. Перед раздвоенной корявой яблоней Ан Анку, спешивший первым, поднялся с дороги в сад. Вскоре выяснилось, что и крины поднялись тоже.
Дюрнинг еще раз перевел дыхание и с благодарностью хлопнул Рейхмейдера по пыльному плечу.
— Благодарю вас, — сказал он. — Благодарю.
Еще одна пустошь — а за нею первые буковые деревца надвигающегося леса. Вскоре Нелли порадовалась за лилеи — все ж таки веселей, поди, расти средь густого мха и развесистого папоротника. Буки, но уж не молодые, как в подлеске, а могучие и толстоствольные, чередовались с дубами, и те, и другие были обвешаны яркими шарами омелы, окружены упругим орешником. Ох, достанется теперь подолу, кабы в клочья не пошел!
Улыбаясь, Рейхмейдер сказал:
— Я не сомневаюсь, что вы справитесь с ними одной левой — но самое умное, конечно, просто отправиться домой другим путем. Я могу, если хотите, составить вам компанию. Если, правда, вы не решитесь избавиться от Шпрингера раз и навсегда.
Лес полнился птичьим щебетом, который вдруг, словно по команде какого командира, смолк на мгновение прежде, чем раздался громкий и жутковатый клич совы.
Дюрнинг вопросительно взглянул на него.
Нелли не успела приметить, кто из мужчин издал его, и только когда де Лекур изготовился кричать в ответ, поняла, что первый крик шел им навстречу.
— По сути, такая возможность выпадает очень редко, — уточнил Рейхмейдер, — и если вы не воспользуетесь ею, он нападет на вас каким-нибудь другим вечером. Все предельно просто: вы идете этим путем, они нападают… — он глянул на выпуклость под плащом Дюрнинга и улыбнулся, — после чего вы их укладываете. Я буду в нескольких шагах за вами и выступлю в роли вашего свидетеля, а в том случае, если они доставят вам какие-то неприятности, — склонившись, он отвел в сторону лацкан пиджака, демонстрируя рукоятку револьвера в кобуре, — я сам позабочусь о них и тут уж вы будете моим свидетелем. Так или иначе, вы избавитесь от него и максимум, что вам достанется, это, может, пара ударов палкой.
Вскоре путники вышли на поляну, окаймленную снежным ожерельем лилей. Чтоб там ни было, но дальше цветы никуда не шли — цель их похода была здесь, на биваке, разбитом несколькими шуанами — их было не больше дюжины. Среди незнакомых лиц Нелли узнала Морского Кюре, хлопотавшего возле старых носилок с какой-то кладью. Ящик? Футляр? Хорошо, коли не гроб.
Дюрнинг уставился на Рейхмейдера. Коснувшись рукой его груди, он почувствовал внушительную твердость оружия.
— Господи, — с восхищением сказал он, — а ведь эту штуку в самом деле можно пустить в ход1.
— Белый Лис! — обрадовался один из отдыхавших. Путь их, судя по всему, был тяжек: несколько человек лежали на траве. У всех отчего-то непокрыты были головы.
Рейхмейдер развернул платок и пососал кровавую царапину на тыльной стороне кисти.
— Это заставит вашу жену серьезно подумать кое о чем, — заметил он.
— Ан Анку!
— Господи! — взвился Дюрнинг. — Об этом я и не вспомнил! Да она в ногах у меня будет валяться! «Ну-с, Клара, — скажу я ей, — помнишь ли ты некоего Вильгельма Шпрингера, учителя Эриха, кларнетиста? Он сегодня вечером наскочил на меня на улице — просто не представляю почему — и я убил его». — Он восхищенно чмокнул и присвистнул. — Мой Бог, да она тоже отдаст концы!
— Монсеньор!
— Так давайте займемся делом! — поторопил его Рейхмейдер. — Пока еще они не струсили и не удрали.
Они двинулись в темноту Киршенгассе. Яркие конусы света остались позади.
— Де Глиссон!
— Кто говорит, что нет на свете справедливости, а?
Повстречавшиеся со слезами раскрывали друг дружке объятия. Нечто особое, торжественное, крылось в сей встрече.
— «Толстый боров»? Ах ты, паршивый маленький извращенец, да я у тебя сердце вырву!
Они пересекли пустынную Линденштрассе; теперь двигались они медленно и бесшумно, прижимаясь к стенам. Они оказались рядом с каменным четырехэтажным полуразрушенным зданием, на которое падали полосы лунного света. Рейхмейдер оттянул Дюрнинга в тень.
— Я было в Вавилон собирался, а уж они обратно, — отец Роже с неохотою отступился, наконец, от своей заботы. — Но да пустое. Подойдите поклониться, братья.
— Вы оставайтесь здесь, — шепнул он, — а я пойду гляну, не присоединилась ли к нему еще дюжина помощников.
— Да, это было бы неплохо, — Дюрнинг вытянул оружие.
Нелли приметила, что господин де Роскоф сделался вдруг бледен. Ноги не слушались его, заплетаясь как у бражника, когда он шел к жалким носилкам, связанных из палок и кожаных ремней. Благоговейно опустился он на колена перед небольшим ящиком, приложился к нему устами. Следом приблизился к ящику на носилках де Ларошжаклен, за ним — де Лекур, Ан Анку…
— Теперь я знаю дорогу и у меня есть маленький фонарик; я сейчас вернусь. Оставайтесь на месте.
— Только не попадайтесь им на глаза!
— Подойди и ты, дочь моя, — негромко сказал свекор Елене.
Уже двинувшись в путь, Рейхмейдер шепнул:
— Я тщилась не спрашивать лишнего, батюшка, по все ж — кому я теперь поклонюсь?
— Не беспокойтесь.
В слабом свете перед ним простирался проход, перекрытый досками, и провалы дверей в выщербленных стенах. Худая фигура Рейхмейдера скользнула в один из них, повернула вдоль внутренней перегородки и исчезла в темноте.
— Я было решил за всеми событиями, что ты уж знаешь, — улыбнулся господин де Роскоф. — Поклонись святым мощам короля Людовика, дитя, остальное после.
Полный тревоги и возбуждения, — и испытывая настоятельное желание помочиться — Дюрнинг чувствовал в руке восхитительную тяжесть маузера, который он столько лет впустую таскал с собой и вот наконец настало время пустить его в в ход. Он поднес его ближе к провалу дверей и внимательно присмотрелся к нему в слабом свете, падавшем с Линденштрассе; нежно погладив гладкий металл ствола, он осторожно спустил защелку предохранителя.
Затем он подошел обратно к стене, где они договорились встретится с Рейхмейдером. До чего же настоящий преданный друг! Настоящий мужчина! Завтра вечером он пригласит его на обед в Кайзерхофе. И купит ему на память какое-нибудь золотое изделие. Скажем, запонки.
Людовик! Так вот оно, отчего только об нем и шли речи! Нелли несмелым шагом пошла вперед, и только тут увидала маленького мальчика, усевшегося на носилках рядом с ящиком.
Привыкая к темноте, он стоял в проходе, держа в руке массивный пистолет и мечтая, как засадит из него пулю в Вильгельма Шпрингера.
— Ну вот, мы и встретились теперь, — сказал ребенок. Был он белокур, с упрямою большою головой, и одет чудно: на высунувшейся из темного плаща ножке красовался красный сапожок, нарядный, но пошитый как-то слишком уж неумело, ровно сапожнику было все одно, на какую ногу его станут надевать. — Я защищу тебя, а ты, ты меня спрячешь.
А потом — после того, как полиция закончит все свои дела — он явится домой и объявит Кларе: «Умри, сука!»
Даже газеты распишут его историю: «Отставной администратор Транспортной комиссии расправляется с нападающими». И, наверно, будет его фотография. Может, и телевизионное интервью возьмут?
Мальчик из ее снов!! Поляна пошла ходуном. Когда деревья, наконец, перестали плясать, Елена поняла, что рядом с ящиком никакого дитяти не было.
Но ему в самом деле жутко хотелось помочиться. Это все пиво. Он поставил пистолет на предохранитель и засунул его в кобуру. Повернувшись к стенке, он расстегнул молнию и, широко расставив ноги, стал избавляться от тяжести в мочевом пузыре. Какое блаженство!
— Вы здесь? — тихо окликнул его Рейхмейдер откуда-то сверху.
Старое дерево потемневших дощечек источало свежий запах кринов. Свежий запах, запах воды, чистой, голубовато-зеленой, легкой, смывающей все жуткое и невыносимое, что довелось ей здесь, во Франции, повидать: бледный рот Люсили де Сомбрей, мертвый рот на живом лице, ухмылку возницы-людоеда, повествующего о мученьях сваренного заживо страдальца Генгерло, адскую живодерню в тюремных застенках и женственного франтика, похваляющегося новыми панталонами, ужас неподвижного сна, когда бдящая мысль металась по онемевшим членам, синих солдат, оскверняющих церковку святого Вигора… Глубже, глубже в сию воду, омыть в ней не тело, но душу, стать снова прежней Нелли, пусть не слишком щасливой, но любимой и любящей, не вдовою, нет, не вдовой!
— Да, — ответил он, вглядываясь в щель между досками. — Что вы там делаете?
— Тут легче пробираться. Внизу кучи мусора. Через минуту я доберусь до вас. Оставайтесь на месте. Темнеет, и мне не удастся найти вас, если вы отойдете.
Когда Елена пришла в себя, над нею покачивался на дубовой ветке шар омелы. Пожалуй, впервой видела она сие причудливое растение не мимоходом, но столь отчетливо. Солнце падало косо, поэтому грациозное сплетенье не чернело на лазоревом небесном фоне, но зеленело. Узкие острые листья, чуть сходные с ивовыми, но вострей и не плоские, но чуть согнутые вдоль, были очень яркого светлозеленого цвету, каковой многие называют «ядовитым». Но у омелы был сей колор не ядовит, но весел. В тон листьям были и стебли, сплетенные в узорочный мяч, ровно постарался человек. На душе было легко и покойно, в голове пусто. Нелли не спрашивала себя, отчего лежит она под деревом, как долго лежит и где это дерево находится. Быть может, так лежат младенцы в своей колыбели, подумала она было, и тут поняла, что в это же мгновенье младенцу уподобляться перестала.
— Вы их видели?
Ответа не последовало. Он продолжал мочиться, приглядываясь к трещинам на когда-то белой двери. Удастся ли Рейхмейдеру найти сюда дорогу без света? И видел ли он уже Шпрингера и его приятеля или же он только подбирается к ним? Давай же, Рейхмейдер, поторопись!
— Очнулась, касатка наша? — Катя склонилась над нею, загородив омелу. Но это была какая-то вовсе необычная Катя: лицо ее сделалось мягче, в улыбке не сквозил всегдашний ее задор.
Что-то хрустнуло наверху, и он поднял голову. На доски посыпалась то ли щебенка, то ли штукатурка. Ему на голову с грохотом хлынул поток камней и, не успев прийти в себя от изумления, он сразу отдал Богу душу.
«Искала одного мальчика, а нашла иного. Мой, поди, не так хорош, только его тож надобно сыскать».
Последний раз, когда он выступал в Гейдельберге — кажется, в 1970 году — аудитория была украшена великолепной старой церковной мебелью черного дуба, и вся тысяча мест была заполнена до предела. На этот раз зал представлял собой нечто вроде устричной раковины песочного цвета на пятьсот мест, очень современной конструкции, но два последних ряда были пусты. Говорить, правда, было куда легче, словно его голос раздавался в большой гостиной — акустика была отменной. И, кроме того, он видел глаза едва ли не всех присутствующих симпатичных молодых людей. И все же…
— Не бось, сыщем, — Катя прочла ее мысли словно по печатным буквам. Вся ли мысль ею поймана, или же хвостик один — поди пойми. Так частенько случалось в детстве. — Я теперь наверное знаю.
Ну, ладно. В общем, все было отлично, как и каждый вечер до этого. Немецкие слушатели, все, как на подбор, молодежь, всегда были самыми лучшими; они излучали неподдельное внимание, полные желания разобраться в прошлом. Именно с ними он чувствовал себя лучше всего, потому что американские и английские аудитории не ощущали своей причастности к предмету разговора, достаточно спокойно слушая его рассказы. Выступать по-немецки тоже было совсем иное — слова свободно и естественно приходили ему на ум, он не искал формы глаголов (и еще «извлечь» и «вытащить»; вы, кстати, раздобыли для меня вырезки, Сидней?)
— Не тревожься о подруге, — господин де Роскоф, подойдя, присел рядом на корень дерева. — От сего беспамятства ей не приключится худого.
Он заставил себя вернуться в аудиторию.
— Но батюшка, я, поди, задержала обмороком своим всех в столь важном походе? — обеспокоилась Нелли, попытавшись приподняться.
— Поначалу мной руководило только чувство мести, — сказал он, обращаясь к внимательно слушающему его молодому человеку во втором ряду. — Месть за гибель моих родителей и сестер, месть за проведенные мною годы в концлагере, — теперь он обращался к дальним рядам, — месть за всех погибших, за все эти годы. Какой был смысл в моем существовании, если не посвятить его мести? — Он помедлил. — Еще в одном композиторе Вена явно не нуждалась.
Среди собравшихся пронесся привычный смешок; улыбнувшись вместе со всеми, он избрал для себя объектом внимания молодого человека с густыми каштановыми волосами в дальнем ряду справа (он несколько смахивал на Барри Кохлера). — Но недостаток чувства мести, — обратился он к нему, видя перед собой Барри и стараясь не думать о нем, — во-первых, в том, что его никогда невозможно удовлетворить в полной мере, — он перевел взгляд от молодого человека, похожего на Барри, на всю аудиторию, — и, во-вторых, если даже это удастся, много ли будет пользы? — Он покачал головой. — Нет. Поэтому теперь мне и нужно что-то, более стоящее, чем месть, и столь же трудно достижимое. — Он обращался к молодому человеку во втором ряду. — Я хотел воздаяния памяти. — Он говорил со всеми. — Воздаяния памяти. Этого было трудно добиться, потому что жизнь продолжает течь себе и каждый год приносит нам новые страдания — Вьетнам, активность террористов на Ближнем Востоке и в Ирландии, покушения и убийства — (девяносто четыре шестидесятипятилетних человека?) — и каждый год, — заставил он себя вернуться к теме, — воплощение предельного ужаса. Катастрофа отступает все дальше и дальше, с каждым годом становясь все менее страшной. Но философы предупреждали нас: если забудем прошлое, мы обречены на повторение его. Вот почему так важно было захватить Эйхмана и Менгеле, что… — услышав, что было сказано, он несколько смешался. — То есть, Штангля, — поправился он. — Простите, меня увела в сторону какая-то другая мысль.
— Никто не торопится сегодни, — улыбнулся господин де Роскоф. — Благодатная Нормандия похожа нонче на синий муравейник, а уж ближе к столице и вовсе беда. Отряд не спал двое суток с лишком подряд. Только доставивши бесценную ношу в Бретань, экспедиция решилась дать себе отдых. Теперь весь отряд спит, караул несем только мы да отец Роже. В путь мы двинемся на рассвете. Под благодетельною сенью святых мощей мы пройдем часть пути вместе с отрядом, но после свернем на Фужер. Прежде, чем мчаться остеречь меня, Вигор де Лекур направил лазутчиков на все расстоянье меж Фужером и замком де Латт, в коем мальчик затерялся. Думаю, нечто они уже соберут к нашему появленью.
Они вежливо посмеялись, но ему стало как-то не по себе: здание, которое он возводил, дало трещины; он должен восстановить его, вернуть прежнюю атмосферу.
— А где ж Парашка? — удивилась вдруг Нелли, на сей раз приподнявшись на локте.
— Вот почему было так важно захватить Эйхмана и Штангля — не только для того, чтобы осудить их, но чтобы и напомнить всему миру и особенно вам, которые еще не родились, когда все это творилось, что человек, ничем по внешнему виду не отличающийся от всех прочих, такой же, как я и вы, при определенных обстоятельствах может совершать самые варварские и бесчеловечные преступления. Чтобы вы, — он показал на кого-то в зале, — и вы… и вы. Вы… и вы… позаботились о том, чтобы никогда больше не возникли такие обстоятельства.
Маленькой ящичек по-прежнему стоял на носилках посередь поляны, но в траве вокруг него спало уже человек десять. Другое изменение заключалось в том, что опоясавшее поляну ожерелье стало вдвое шире.
Все. Конец. Он склонил голову; его захлестнули аплодисменты и он сошел с кафедры, осторожно придерживаясь за его круглый бортик. Переждав, чтобы перевести дыхание, он, повернувшись лицом к аплодировавшим, дождался, пока восстановится тишина.
— Да пошла для тебя травы какой-то поискать, — Катя усмехнулась. — Ей Ан Анку в помощь вызвался. Ты отдыхай еще, будь покойна.
— Благодарю вас, — сказал он. — Если есть вопросы, я постараюсь ответить на все из них. — Обведя взглядом аудиторию, он кивнул одному из слушателей.
А Нелли и так была покойна. Святой король начал говорить с нею, едва она ступила на землю Франции. Теперь она повстречалась с ним. Все встало на свои места. Так неужто же он не поможет? Он и сам обещал. Только вот одна загвоздка — святой король и от нее ждет какой-то помощи. А ясней говорить не хочет, такая, верно, у святых манера: догадывайся, мол, самое! А догадок меж тем нету. Чем она, Елена Роскова, может быть полезна давным-давно умершему крестоносцу? Как она может его «спрятать», как сказал он сейчас, представши маленьким мальчиком, «спрятать в своем дому», как он просил во сне про синих собак? Вовсе бы хорошо было, когда б еще и сие прояснилось. Ну да как-нибудь.
Трунштейнер, склонившись к рулю, вцепился в него обеими руками и, до предела выдавливая газ, стремительно настигал седовласого человека, шагавшего по обочине дороги. Когда в спину тому ударил свет фар, пешеход обернулся, поднял перед глазами сложенный журнал, чтобы защититься от слепящего потока света и сделал шаг назад. Бампер машины вскинул его в воздух и отшвырнул в сторону. Подавив улыбку, Траунштейнер резко развернул машину обратно, едва не упустив из виду бело-синий знак разворота. То и дело нажимая на тормоз и сбрасывая скорость, он повернул налево, на широкую трассу с надписью «Эйсберг-14 км».
— Но как сия реликвия сюда попала, батюшка? — спросила она. — Я поняла, то есть, что из Парижа, но…
— В основном, на пожертвования, — сказал Либерман, — от евреев и от всех прочих, рассеянных по миру. А так же за счет доходов от моих книг и подобных выступлений. — Он показал рукой на задний ряд. Оттуда поднялась молодая женщина, пухлая и розовощекая; она стала спрашивать о деле Фриды Малони.
— Негодяи разрывают королевские могилы, — ответил господин де Роскоф. — По щастью Дантон в первую голову падок до денег, а уж только во вторую — до паскудства. При двух условиях он всегда идет на сделку. Прежде всего сумма должна быть баснословна, а кроме того — чтоб в деле не было ничего рискованного для него самого. Наш человек вступил с мерзавцем в переговоры — и Дантона весьма быстро удалось подкупить. Чересчур быстро, как представлялось. Мощи короля Людовика, до коих гробокопатели добрались только недавно, избежали злощасной безвестной участи его предшественников и потомков. Однако ж было подозрение, что, передавши мощи, негодяй направит следом своих шпионов. Нельзя ж забывать и про вторую его голову! Конечно, больше всего негодяю хотелось и получить выкуп, и уничтожить святыню. Но и у нас есть лазутчики — в том числе и в Париже. Он направил за нами отряд из своих доверенных людей — тех, что имеют обыкновенно долю в его сделках. Они должны были напасть на наших вослед, а мощи уничтожить. Что ж! Думается, негодяю теперь придется обходиться некоторое время без своей грязной свиты. Из них к нему не воротился ни один.
— Я могу понять, — сказала молодая женщина, — как важно привлечь к суду тех, кто занимал ключевые позиции, кто отдавал приказы. Но не местью ли вы руководствовались в деле Фриды Малони, рядовой надзирательницы, которую привлекли к ответственности после того, как она столько лет была американской гражданкой? Что бы она ни делала во время войны, не компенсировано ли это ее последующей жизнью? Она приносила большую пользу и была достойным человеком. Она учила детей и так далее. — Молодая женщина села.
Кивнув, он помолчал несколько секунд, задумчиво разглаживая усы, словно ему никогда раньше не задавали подобных вопросов. Затем он сказал:
— Бедный скиталец-король, изгнанный из своей могилы, — задумчиво промолвила Нелли.
— Из ваших слов я понимаю, что вас беспокоит судьба женщины, которая была хорошей воспитательницей, содержала приют для бездомных детей, отлично вела дом, любила собак и вообще всего добивалась своими силами — словом, самостоятельная женщина; и вот эта «рядовая надзирательница концлагеря», представ перед судом, выслушает несправедливое обвинение в массовых убийствах, пусть даже на ней и лежит какая-то доля вины. Но вот что я вас спрошу: беспокоила ли бы вас такая возможность, если бы Фрида Алтшул Малони не была бы найдена и выдана? Не думаю. Так считает и ваше правительство.
— О, он и после смерти не сразу обрел прибежище! — грустно улыбнулся господин де Роскоф. — Сей святой воистину скиталец. Но не станем печаловаться о нем, нашем печальнике. В скалах Бретани мы устроим ему тайный храм. Есть место в Перрос-Гиреке, не там, где ты была, чуть дале от берегов. Еще во времена Григория Турского там был основан пещерный монастырь с необычайной суровостью устава. Когда благочестие оскудело, его насельники вымерли, а новых не явилось. Быть может, они появятся теперь. Что ж, король-рыболов станет являть чудеса свои смиренным рыбакам.
Он обвел взглядом зал, в котором взметнулся лес рук, среди которых была и рука молодого человека, напоминавшего Барри. Он отвел от него глаза (не сейчас, Барри, я занят) и поднял светловолосого юношу в самом центре зала. (Всего их девяносто четыре, — продолжал настаивать в телефоне голос Барри, — и все они шестидесятипятилетние гражданские служащие. Как вам это нравится?)
Он услышал еще один вопрос.
— Так сие в Перрос-Гиреке, не в Роскофе?
— Но Фрида Малони еще даже не осуждена, — обращался к нему молодой блондин. — Так ли уж заинтересовано наЛе правительство в преследовании нацистских преступников? Заинтересовано ли в этом сегодня вообще любое правительство в мире, даже Израиль? Не упал ли интерес к этой теме и не в этом ли причина того, что вам не удалось заново открыть свой Информационный Центр?
— Не в Роскофе, — пожал плечами свекор. — С чего тебе подумалось про Роскоф?
Зачем только он поднимал этого умника?
— Пустое, — Нелли не стала уж объяснять, что Роскоф хоть в какой-то мере — ее дом. Как-то неловко было сознаваться, что ей сей святой запросто являлся столько раз, да еще просил приютить у себя. С чего б ей эдакая непонятная честь? Небось не игрушки магические, а сериозное дело. Отцу бы Модесту она, понятно, тут же открылась бы, а вот рассказать свекру отчего-то смущалась.
— Во-первых, — сказал он, — в данный момент Центр размещается в небольшой квартире, но по-прежнему действует. Работают люди, приходит корреспонденция, исходят указания. Как я говорил раньше, нас поддерживают отдельные жертвователи и мы никоим образом не зависим ни от какого правительства. Во-вторых, это правда, что и немецкие и австрийские прокуроры больше не проявляют… то чувство ответственности, которое было свойственно им раньше, но хотя Израиль сталкивается со множеством сложных проблем, желание добиться справедливости не покинуло его. У меня есть сведения из компетентного источника, что обвинение Фриде Малони будет зачитано в январе или феврале, после чего вскоре состоится суд. Найдены и свидетели, что было нелегко, и в этом Центр сыграл свою роль. — Он посмотрел на вскинутые руки, на окружающие его чистые молодые лица — и внезапно понял, что ему нужно. Да это же золотые копи, Господи! Прямо перед ним.
Из лесу меж тем, осторожно пробираясь по лилейному ковру, вышел Ан Анку с корзинкою на плече, а следом за ним, как было показалось Нелли, незнакомая высокая девушка. Тут же она поняла, что то была Параша, а сбила ее какая-то непривычная поступь подруги.
Здесь, в этой элегантной раковине, собралось почти пятьсот едва ли не самых умных молодых людей Германии, лучшие из их поколения, а он пытается все решить в одиночку, старый дурак с усталыми мозгами. Боже милостивый!
Спросить у них? Сумасшествие!
— А вовсе и не трут ноги-то, — весело пояснила та, приближаясь быстрей по мере того, как проходила надобность оберегать цветы.
Ему пришлось показать еще на одного молодого человека: на этот раз был задан вопрос о неонацизме.
— Для возрождения нацизма необходимо наличие двух факторов, — коротко ответил он, — ухудшение социальных условий, пока они не достигнут уровня тридцатых годов, и появление лидера типа Гитлера. Если появляются оба этих фактора, нацистские группы, раскиданные по всему миру, смогут стать серьезной опасностью, но в настоящее время я не испытываю особой тревоги.
— Вот так обновка, — засмеялась Катя: на ногах Параши были башмаки, выструганные из букового дерева.
И снова взметнулся лес рук, но он остановил их выставленной вперед ладонью.
— Минутку, прошу вас, — сказал он. — Я бы хотел на короткое время прервать ваши вопросы и вместо ответов самому задать вам вопрос.
— Мои-то опорки вконец развалились, — засмеялась Параша. — Ан Анку на ферме еще добыл чурки, да подогнал под меня. Ей же ей, ладные! Не хуже лаптей.
Руки опустились. Присутствующие юноши и девушки выжидающе уставились на него.
Сумасшествие! Но почему бы ему не попробовать использовать такой набор умных голов?
Схватившись за бортик кафедры обеими руками, он набрал в грудь воздуха и задумался.
— Я хочу, — обратился он к раковине, заполненной жемчужинами, — чтобы вы пошевелили мозгами для решения некой проблемы. Чисто гипотетической проблемы, которую преподнес мне мой юный друг. Я достаточно поломал себе голову над ней и теперь мне хочется в ходе разговора получить помощь от вас. — Короткие смешки. — А кто может помочь мне лучше, чем студенты этого знаменитого университета и их друзья?
Он сошел с кафедры и выпрямился, внимательно глядя на них — он хочет предложить им чисто теоретическую проблему, ничего общего не имеющую с реальностью.
— Рад, что здешние моды тебе по душе, — в глазах господина де Роскофа сверкнула веселая искорка.
— Я рассказывал вам об Объединении Друзей в Южной Америке, — сказал он, — и о докторе Менгеле. С ними-то и связана проблема, решить которую мой друг и предложил мне. Итак, Объединение и доктор Менгеле решают убить определенное количество людей в разных странах Европы и Северной Америки. Точнее, девяносто четыре человека, все они гражданские служащие шестидесяти пяти лет отроду. Все эти убийства должны произойти в течении двух с половиной лет, и в основе всех их лежит политическая мотивировка нацистского характера. Что это такое? Какова она? Может ли кто предложить мне ответ? Кто эти люди? Что даст их смерть Объединению Друзей и доктору Менгеле?
Аудитория молодежи застыла в нерешительности. Поднялся легкий гул; кто-то кашлянул, его поддержал еще один.
Он снова поднялся на кафедру — на этот раз специально.
— Уж так-то по душе, батюшка-барин, — задорно отозвалась Параша. Чудно! С самых ребяческих времен не видала Нелли всегда озабоченную десятками дел подругу такой беззаботно-веселой. Всегда была Параша строгой ни строгой, себе на уме ни себе на уме, не враз и скажешь какой. На особицу было ее положенье и в Сабурове и в Кленовом Злате. Власть и одиночество — два спутника ведуньи-знахарки. А нынче Нелли вспомнила вдруг осьмилетнюю девчонку, что знать не знала, какой дар получит от бабки у смертного ее одра — озорную и бесхитростную, такую ж, как все. Положительно, обеи подруги нынче ее удивляли! А самое Нелли, такая ли, как всегда она?
— Я не шучу, — коротко сказал он. — Передо мной возникла такая проблема. Считайте ее логическим упражнением. Можете ли вы помочь мне?
— Что-то ты на себя непохожа, — наморщила нос Параша. — Заварю тебе здешних трав, что сердце бодрят. Хороши в здешних лесах травы, я уж кой-чего собирать в дорожку с собою начала.
Присутствующие в зале обсуждали ситуацию друг с другом, гул голосов все усиливался; чувствовалось, что все обменивались идеями и соображениями.
— Девяносто четыре человека, — с расстановкой сказал он, напрминая им условия задачи. — Всем по шестьдесят пять лет. Гражданские служащие. В разных странах. За два с половиной года.
Катя фыркнула, а следом за нею отчего-то засмеялся и господин де Роскоф.
Поднялась одна рука, потом другая.
– Да, хотелось бы узнать эти условия, – ответила Карри. Спохватилась: – Только вот с полной занятостью у меня не получится. Дело в том, что у меня есть кое-какие личные проблемы…
Лелея надежду, он поднял первого, слева от центра и чуть позади.
— Чего ж разобрало-то вас? — удивилась Нелли.
— Да?
– Я в курсе, вы ухаживаете за своим отцом, – довольно невежливо перебил ее Герман. – Мы все уладим. Наймем персонал для ухода за ним.
Встал молодой человек в синем свитере.
— Пустое, — ответил свекор.
— Эти люди занимают какое-то ответственное положение, — сказал он неожиданно высоким голосом. — Их смерть может прямым или косвенным образом повлиять на ухудшение социальных условий, о чем вы только что говорили, и создать соответствующий климат для возрождения нацизма.
– Но папа не любит чужих рядом… Он устает от посторонних!
— Смешинка в рот попала, — Катя необидно улыбнулась.
Он покачал головой.
— Нет, я так не думаю, — сказал он. — Если в течение двух с половиной лет, едва ли не каждый месяц будут убивать несколько высокопоставленных лиц, это не может не привлечь внимание, после чего начнется расследование. Нет, эти люди должны принадлежать к низшему эшелону гражданских служащих. И к шестидесяти пяти годам подавляющее их большинство уже должно будет выйти на пенсию, так что вряд ли причиной покушений на них станет желание устранить их с занимаемых постов.
— Расскажите, коли есть у нас досуг, побольше о святом короле, батюшка, — попросила Нелли.
– Не беспокойтесь, у вас в доме этажом выше пустует квартира, туда поселим сиделку, будет являться к вашему папе по первому зову.
— Зачем вообще их убивать? — спросил голос откуда-то справа и сзади. — Они так и так скоро умрут естественной смертью!
— С охотою расскажу побольше, коли ты объяснишь, что для тебя поменьше, — свекор поудобней уселся на траве.
Он кивнул.
– Даже так… – растерялась Карри. – Что от меня потребуется?
— Совершенно верно. Скоро они умрут естественной смертью. В самом деле, зачем их вообще убивать? Вот об этом я и спрашиваю вас.
— Почти что и ничего, — вздохнула Нелли. — Давеча рассказывали Вы, что на царство он был помазан двенадцати годов, я и того не помнила. Он вить затеял последний Крестовый поход?
Он показал на второго, кто вскинул руку, в центре и сзади; стали подниматься и другие руки.
– Вы будете жить в загородном доме. Выступать иногда с музыкальными номерами перед хозяевами и гостями. Все лето, по крайней мере. А потом уж как пойдет.
Поднялся высокий молодой человек.
– Но я могу приезжать…
— Они симпатизируют нацизму, они одиноки, и все свои сбережения завещали нацистским группам. Эти убийства из-за денег. И в силу каких-то причин им нужны деньги именно сейчас, а не через пять или десять лет.
— Он был Последний Крестоносец, — с печалью ответил господин де Роскоф. — В нем наша последняя надежда. Бороться по зову души, когда победа почти недостижима либо недостижима вовсе, бороться потому, что иначе нельзя… Ни единой стране, кроме Франции, не было уже дела до утраты Иерусалима, когда Людовик на одре болезни возложил на себя крест. Генрих Третий Плантагенет погряз в войнах с Уэльсом и Шотландией, он запретил проповедовать Поход в своей стране. Усобицы раздирали Священную Римскую Империю, германцам было не до Святой Земли. Италианцы поделилися на гвельфов и гибеллинов и убивали друг друга. Христианин шел против христианина — по всей Европе! Даже недавняя угроза тартар ничему и никого не научила. Англичане горды тем, что некогда всем народом собрали деньги, дабы выкупить своего короля Ричарда Львиное Сердце из плена. Добро! Но не больше ли следует гордиться нам, что, по зову нашего святого Государя, мы также отдали некогда все, чтоб снарядить Крестовый Поход?! Какое там, мы, французы, того вовсе и не помним. Летописи свидетельствуют, что подобные же сборы в правленье короля Людовика Седьмого вызвали в народе ропот. Но при Людовике Девятом подданные несли вдвое больше, чем обязывала власть. Монастыри почти опустошили свои житницы. Старые люди несли деньги, отложенные на собственные похороны, девицы поступались своим приданым.
— Такое объяснение возможно, — сказал он, — хотя в него трудно поверить. Как я упоминал, Объединение Друзей обладает огромными средствами, тайно вывезенными из Европы незадолго до конца войны. — Он вытащил из кармана шариковую авторучку. — Тем не менее, такая возможность допустима.
– Да ну, перестаньте, – опять перебил Герман. – Пока доберешься… Да и нет точной даты и времени, когда предполагаются концерты, их не спланируешь. Вы должны быть почти всегда под рукой. Здесь люди серьезные, вас никто ждать не собирается.
Перевернув одну из карточек, которые были разложены на кафедре, он написал на оборотной стороне ее: «Деньги?» Оторвав ручку от бумаги, он ткнул ею вправо.
Тихонько, чтоб не помешать рассказу, Катя ткнула Нелли локтем. Проследивши, куда смотрит подруга, она увидала, что все спящие покоятся теперь на ковре из кринов. Цветы подступили к самым носилкам.
Встала молодая, женщина в очках и с длинными каштановыми волосами.
Карри стало не по себе.
— В книгах я читала, да не успела Филиппа спросить, — сказала Нелли. — Поход короля Людовика научные мужи почитают незадачливым.
— Мне же кажется, — сказала она, — что эти люди, скорее, антинацисты, чем пронацисты и, по всей видимости, они как-то связаны между собой. Могут ли они быть членами какой-то международной еврейской организации, которая определенным образом представляет собой опасность для Объединения Друзей?
– Нет, к сожалению, меня эти условия не устраивают, – сказала она.
— Я думаю, что мне было бы известно о такой группе, — сказал он, — но мне никогда не доводилось слышать ни об одной группировке, все члены которой составляли бы шестидесятипятилетние люди.
— Все задачи похода сего были верны как никогда, — господин де Роскоф даже не рассердился. Верно, для него подобные постройки гишторической науки не были новостью. — Пред тем, как принять в Сен-Дени свой посох, котомку и орифламму, король разослал по всей стране проверяльщиков — глядеть, хорошо ли твориться правосудие, нету ли где мздоимства и притеснений. Затем запретил он на пять лет войны промеж баронами. Так ли покидал свою страну Ричард Плантагенет? Когда, по отплытию, необходимость вынудила крестоносцев провести зиму на Кипре, даже сия задержка послужила ко благу общему. Король помирил меж собою тамплиеров с иоаннитами, разобрал ссоры меж тамошними выходцами из Генуи и Пизы, каковые грозили уже оборотиться вооруженными усобицами. Воистину, это был миротворец, но меча его страшились издали. «Спеши стать моим вассалом, признать над собою христианскую Церковь и торжественно поклониться Кресту; иначе я смогу добраться до тебя в твоем же дворце. Воинов моих числом больше, чем песка в пустыне, и сам Господь их против тебя вооружил». Так писал он султану Египта, и сами арабы признавались, что тот плакал со страху, читая сию этистолу. Славное начало, продолжение же было лучше. Дамиетту взяли без боя — сарацины бежали из нее прежде, чем крестоносцы подошли к городу. Вот уж главная мечеть города вновь стала храмом Богоматери!
Тем не менее, молодая женщина продолжала стоять.
– А что насчет гонорара? – хмыкнул Герман, сделал небольшую паузу, а затем сообщил Карри, сколько ей собираются платить. Эта сумма произвела на нее ошеломляющее впечатление. Карри глубоко задумалась.
— Может быть, их сегодняшний возраст не так уж и важен, — сказала она. — Их… их связи могли установиться, когда они были значительно моложе, когда всем им было… лет двадцать или тридцать. Может, все они принимали участие в каких-то действиях во время войны и убийство их будет актом мести.
Нелли хотела было спросить, отчего военная удача отвернулась от короля, но не успела: из гущи леса послышался отдаленный крик совы.