Елена Чудинова
Робин Гуд
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Лесная молитва
Ох, невесело в веселой Англии без доблестного короля Ричарда, Ричарда Львиное Сердце!
Где ты теперь, король-бродяга? Скачешь ли в песках Святой Земли, в одиночку, словно простой рыцарь, шепчешь молитву запекшимися от жары губами, прося Господа не оставить тебя без глотка воды?
А в Шервудском лесу струит воду из-под замшелого камня щедрый ручей, сверкают брызги в пробившемся сквозь дубовую листву солнечном луче, юные ивы полощут косы в ледяных прозрачных струях… Пей-не хочу! Помнишь ли ты вкус этой воды, король-бродяга?
А быть может правду говорят, приключилась с тобой беда?
Где ты, король Ричард? Неладно без тебя дома. Или забыл ты, что на двух языках говорит твой народ? Тесновато двум языкам на одном острове! Особенно когда один язык — язык побежденных, а другой — язык победителей. Простые люди говорят на первом, богатые и сильные — на втором. По Господней воле от веку делится этот мир на больших и малых. Но худо, когда говорят они меж собой на разных языках.
Шервудский лес, зеленый дом, укрой от обид в своих стенах!
Едут лесной дорогой два монаха — толстый и тощий. Оба бенедиктинцы. Первый — приор местного монастыря, второй монастырский гость из галльских теплых земель. Сытые кони, богатая сбруя, надменные лица. Да впрямь ли вы бенедиктинцы, святые отцы? Пол-Европы прошел за плугом орден бенедиктинцев, поднимая целинные земли. Вся Европа грамотна по книгам, что переписали бенедиктинские монахи. А ваши руки не натружены, глаза не утомлены.
— Верны ли слухи, брат мой, что принц Иоанн наденет скоро корону Англии? — спрашивает, посылая коня, толстый коротышка-приор. — Давно пора! Гордец Ричард канул как камень в воду. Негоже королевству без короля.
— Полно, досточтимый брат, — смеется второй. — Принц щедрой рукой раздает то, что не ему принадлежит, в надежде обрести сторонников против брата. Надевши корону, Иоанн затянет ремешок кошелька. Не так уж и плохо нам вокруг пустующего трона.
— Было бы неплохо, — цедит приор сквозь зубы. — Саксонское мужичье бежит в леса. Шервуд набит разбойниками. Их больше, чем желудей на дубах.
— Вот, что значит быть слишком милосердным, не всех саксов мы перебили под Гастингсом. Чем они недовольны?
— Лесным Законом, конечно! Эти саксы до сих пор помнят времена, когда каждый мог охотиться на дичь и оленей. Они называют это свободой.
— Свободой?! Чтобы каждый мужик, способный натянуть тетиву своего лука, посылал ее в оленя? И не боялся попасть на виселицу? Воистину дикий народ! Свобода, ха-ха-ха! Эй, кто идет?
Монахи перевели дух: благодарение Богу, не разбойник в зеленой одежде цвета шервудской листвы — всего лишь смиренный серый брат-августинец тащится лесом навстречу.
— Pax vobiscum, братие. Не найдется ль у вас пары монет для нищенствующего брата?
— Pax tecum
1, братец, ступай своей дорогой. — Саксонский говор монаха не пришелся по сердцу приору. — Мы сами бедней тебя.
— Вот незадача! — нищий стал посередь дороги и крепко ухватил под уздцы обеих лошадей. — Неужто нам всем троим оставаться сегодня без обеда?
— Тебе не впервой ложиться натощак, оборванец! А ну пусти, пожалеешь! — Монах гневно занес руку над капюшоном нищего. И — опустил, взглянув на приора. Отчего же так побледнел толстяк-приор, что за странные знаки подает гостю, всем своим видом умоляя не затевать ссоры. Странно, очень странно.
— Я не хотел обидеть благочестивых братьев! — нищий белозубо улыбнулся из-под капюшона. Русые волосы, серые глаза. Сакс с головы до пят. — Братья, помолимся Господу, чтобы ниспослал нам на пропитание. Неужто он не услышит нас троих?
— Помолится никогда не помешает, братец, — согласился приор, сползая с коня: в лице ни кровинки. Неохотно спешился и второй всадник.
Трое монахов преклонили колени на зеленой траве.
— …и внемли, Господи, молитве нашей, и ниспошли нам денег на пропитание!
— …по неизреченной твоей благости. Amen.
— …Amen.
— Что же, братья, — нищий вскочил на ноги. — Посмотрим, не явил ли Господь чуда своим слугам. — Проверим кошельки! Ох, гляньте, мой кошель пуст! Грешен я и недостоин.
— И у меня пусто!
— И у меня.
— Воистину смиренье украшает монаха! — засмеялся нищий, срывая кошелек с пояса толстяка. — Да он набит по завязку! Э, чистое золото! А ты, почтенный брат? Похоже и твоя молитва услышана. Ну-ка ссыплем все вместе и поделим на троих.
Нищий высыпал монеты на траву. Тощий монах с изумленьем взглянул на приора: тот суетливо закивал головой. Гость опорожнил свой кошелек.
— Неизреченна милость Господня! — весело воскликнул нищий, ловко разделив золото на три равные кучки. — Чаще ездите этим лесом, святые отцы!
… — Клянусь святым Георгием, брат, почему ты позволил этому наглому саксу-августинцу сыграть с нами такую шутку?! — гневно спросил тощий монах, когда нищий остался позади.
— Он такой же августинец, как я — принц Иоанн, — ответил его спутник, торопя лошадь поводьями. — Клянусь, мы легко унесли ноги — стоило ему свистнуть… Ты нездешний, брат. У вас в Пуату тихо да спокойно. Саксам не мил Лесной Закон — и они бегут от него в лес. Не удивлюсь, если это был сам Робин Гуд.
— Кто-кто?
— Робин Гуд. Робин из Локсли.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Робин Гуд и веселый монах
Последние слова приора, заглушенные стуком копыт, молодой монах умудрился услышать: у того, кто живет в лесу, от чуткого уха зависит и жизнь и обед.
— Робин Гуд, — повторил он, снимая плащ. — Вот единственное имя, которое вы оставили владетелю Локсли.
Без плаща, вместе с которым исчез и монах, разбойник оказался еще моложе. Широкие плечи и тонкий стан облекала старая суконная куртка зеленого цвета. Всякий знает, отчего молодцы из Шервудского леса любят зеленое платье: в десяти шагах глаз потеряет разбойника среди листвы.
Разбойник навалился плечом на высокий замшелый камень, венчавший изгиб ручейка. Камень сдвинулся, открыв тайник в земле. Вытащив из тайника короткую дубинку, окованную железом, лук и колчан стрел, разбойник сложил и спрятал плащ. Заровняв песок так, словно никто не тревожил камня, разбойник присел на берегу и засмотрелся в быструю хрустальную воду. В колеблющихся струях отразилось его лицо с серыми глазами, русые волосы, спадающие на сукно куртки.
— Лес — твой единственный дом, Робин Гуд, — сказал разбойник своему отражению. — Локсли сожгли враги. Ты помнишь этот дым. Деревянные усадьбы хорошо горят, не то, что их каменные темные замки, в которых они живут наживая ломоту в костях и гниль в легких. Право слово, я не видал этих хворей у наших стариков! Мы не боялись тех, кто платил нам дань до того, чтобы при жизни замуровывать себя в каменные гробницы! И каждый мужчина имел право бить дичь для пропитания своей семьи. Да и что за жалкой тварью должен быть мужчина, чтобы не сметь ухватить прыгающую под носом жирную куропатку! Будь ты проклят, Лесной Закон, закон норманнов! Ну да ладно. — Он резво вскочил на ноги. — Роберта из Локсли больше нет, но у разбойника Робина Гуда сегодня удачный день!
Робин Гуд хлопнул по набитому кошельку на своем поясе, и, весело присвистнув, пошел вниз по течению ручья. Шел он до тех пор, пока ручей не превратился в бурную речку. Тогда на ее берегу показалась над купами деревьев черепичная крыша маленькой часовенки.
— Что же, похоже я нашел, что искал, — усмехнулся Робин Гуд. — Мои молодцы говорили, что здесь живет отшельник. Лес — мое владение, и сегодняшние монахи могут подтвердить, что духовный сан здесь никого не освобождает от дани.
Тут Робин Гуд увидел монаха. Высокий плечистый детина в рваной коричневой рясе сидел на бережку с таким видом, словно перебирал четки. В действительности он старательно оперял новенькую стрелу. Старые деревянные четки болтались на его поясе рядом с надежным коротким мечом. Увидя этот меч, Робин Гуд положил руку на рукоять своего.
— Эй ты, монах! — крикнул разбойник. — Слышал ли ты обо мне? Я Робин Гуд — хозяин Шервудского леса. Ну-ка перетащи меня через ручей! Мне лень сегодня сушить одежду.
— Я слышал о тебе, — ответил монах-отшельник, поднимаясь во весь свой огромный рост. — Полезай ко мне на плечи, я перенесу тебя на тот берег.
Не заставя себя ждать, Робин Гуд взобрался монаху на плечи, и тот, подобрав подол рясы, вошел в воду.
— Сегодня, похоже, речка поднялась после дождей, — сказал монах, когда вода достигла его пояса. Дойдя по грудь, вода стала сбивать монаха с ног своими струями, и сандалии его заскользили по камням. Но свалить монаха оказалось нелегко — еще немного, и он уже стоял на берегу.
— Ну и силен ты, святой отец! — сказал Робин Гуд, слезая. — Я ведь не легонек.
— Не легонек, но я буду потяжелей, — ответил монах. — А ты слыхал обо мне? Меня зовут добрым отшельником братом Туком.
— Я слыхал о тебе, — ответил Робин Гуд.
— Тогда перенеси меня обратно, — сказал монах и мертвой хваткой вцепился в Робина.
— Хорошо, — ответил Робин Гуд. — Я перенесу тебя обратно. Полезай мне на плечи.
Огромный монах не заставил себя ждать и взгромоздился на Робина. Молодой разбойник пошатнулся — и без мокрой рясы монах был весом с медведя. Но Робин удержал равновесие и вошел в воду.
Ох и тяжеленек оказался монах! Войдя в воду по грудь, Робин собрал все силы, чтобы не свалиться со своей ношей. Но вскоре и Робин ступил на берег около часовенки.
— Хороший денек для купанья, — сказал Робин, тяжело переводя дух. — Но я спешу — тащи ко меня обратно.
— Полезай, — сказал монах, хотя его круглая голова и бычья шея покраснели от гнева.
Не тратя слов, Робин влез на монаха.
Монах ступил в воду. Дойдя до места, где она была по грудь, монах неожиданно взбрыкнул как дыбящийся конь. Робин тут же оказался в волнах, с занятыми дубинкою и луком руками.
— Хочешь — тони, хочешь — выплывай, Робин из Локсли, — сказал монах, поворачивая к своему берегу. — Всеблагой Господь одарил нас полной свободой выбора.
Робин перехватил лук и дубинку в одну руку и выплыл почти следом за отшельником, который уже ждал его на берегу — тоже с крепкой дубинкой наготове.
— Я вижу, ты уже приготовил угощенье для гостя, — сказал Робин Гуд и пошел навстречу монаху, крутя своей дубинкой над головой.
С громким треском сшиблись дубинки: монах и разбойник закружились по поляне в свирепой пляске. Не долго и не коротко — дрались они, покуда платье их не просохло. Напрасно пытались оба достать друг дружку тяжелым ударом: каждый раз дерево встречало дерево.
Но вот монах нанес ловкий удар снизу — палица, вырванная из руки Робина, вонзилась в землю.
— Молод ты, Робин Гуд, — сказал отшельник, замахиваясь. — Может пощадить тебя по такому случаю?
— Коль ты не шутишь, позволь мне дунуть вот в этот мой рог! — переводя дыхание ответил Робин.
— Дуй хоть тресни, — ответил монах, опуская дубинку.
Робин Гуд снял с пояса небольшой рог в серебряной оправе и задудел в него. И словно негромко зашевелился со всех концов лес вдали.
— Никак твои молодцы спешат на подмогу? — спросил монах. — Пожалей уж и ты меня, позволь свистнуть в кулак!
— Эка невидаль, чтобы монах в кулак насвистывал, — ответил Робин. — Свисти, мне не жаль.
— Может и придется пожалеть, — сказал монах, и пронзительно засвистал. И тут же послышался заливистый лай и треск кустарника — на берег, откуда ни возьмись, клубками рыжей шерсти выкатилась собачья свора — одна собака крупней и страшнее другой.
— Славная у тебя братия, — сказал Робин Гуд. — Но вот и мои удальцы!
Из-за ближайшего дуба выбежал высокий парень в зеленом сукне.
— Это — Малютка Джон, — сказал Робин Гуд. — А вот и Вилль Статли, добрый сакс. Да и Клем поспел вовремя.
— Э, моя братия одолеет разбойничков как я — тебя, — ответил отшельник.
— Ну нет, — сказал Робин Гуд. — Всего понемногу, даже хорошей драки. С таким славным малым, как ты, я хотел бы водить дружбу, а не враждовать. Слушайте, друзья! Клянусь Шервудским лесом — зеленым домом вольных стрелков, отшельник Тук никогда не будет платить нам подать.
— Люблю разумную речь, — отвечал монах. — Милости прошу в мою келью. Разрази меня гром, если для веселых молодцов у меня не найдется бурдюка с вином да оленьего окорока!
— Я так и подумал, что такой благочестивый человек как ты должен славно бить дичь! — ответил Робин Гуд. — Спасибо за приглашение, святой отец.
— Ну так идемте пить, есть и веселиться, — сказал монах. — Клянусь, что умею играть на лютне веселые песенки не хуже трубадура! И провались мы все на этом месте, если погасим сегодня огонь по норманскому сигналу! Сказать по-правде, в моем домишке его и не слышно.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Рейнольд Гринлиф
Под праздник народ стекается в город Ноттингем.
Шли в город вилланы с женами и детьми, поднимали колесами белую дорожную пыль повозки ремесленников с их товаром — какое же гульбище без хорошего торга?
Отдельно идут девушки — щечки как розовые лепестки, косы от льна до меди, шепчутся, смеются над парнями. Парни тоже вместе — идут-мечтают вслух о праздничных состязаниях в стрельбе — взять бы приз, не до смеху будет хорошенькой плутовке! — тащат на плече самодельные луки.
Проезжает на хорошем коне лесничий, насмешливо смотрит на парней — с такими ли палками взять приз? Наборный лук у лесничего — кленовый и роговый, резной и лаковый, дорогой работы. Не гордись, проклятый лесничий, норманнский слуга — знаешь сам, кто из этих ребят рос по твоей милости сиротой, чьих отцов ты с Лесным Законом заставили поплясать на виселице! И из плохенького лука однажды настигнет тебя стрела.
В заполнившей дорогу толпе никто не обратил внимания на Малютку Джона, лесного стрелка, шедшего себе потихоньку в Ноттингем.
Малюткой разбойники прозвали Джона в насмешку — троих здоровых молодцов он мог протащить верхом на себе разом. Вторым после самого Робина Гуда считался он в стрельбе. Но на праздник шел не для забавы — поклевать в толпе слухов — не затевает ли чего шериф Ноттингемский против вольных стрелков?
Вот и ристалище. Зеленая трава, натянутые канаты, крепкие же локти нужны протолкаться к этим канатам! Расставлены скамьи, натянуты разноцветные ткани над помостами, где сядет знать, украшены коврами почетные места. Но не для норманнской потехи — рыцарского турнира, а ради простого саксонского обычая — лучного состязания, собрались сегодня и знать и простолюдины. Что же — народу не меньше, чем на турнире.
Вот и мишень с тройным кругом на доске: меньший из трех зовется «воловьим глазом». Трубит рог, бросают жребий для начала состязания: кому с кем состязаться в паре.
Тянет жребий и Малютка Джон, а сам одним ухом в толпе, что того гляди разорвет канаты вокруг ристалища.
— Орел на щите И орлиный глаз — Он в тыкву копьем попадает враз! — распевают мальчишки. — Зеленая куртка Саксонский род, Мишень любую достанет влет!»
— Тише, вы, сорванцы! — замахивается для оплеухи крепкий старик. — Сейчас объявят порядок!
— Дед, а почему мы лучшие лучники, чем норманны? — ловко увернувшись, спрашивает мальчик.
— Не только норманны, — отвечает старик. — Нету такого народа, чтобы бил из лука лучше саксов! Глаз у нас особой зоркости. Со времен Семицарствия никто не мог с этим поспорить.
— Дед, а что это за Семицарствие?
— Славное время, когда делилась веселая Англия на семь королевств, управляемых семью королями.
— Семь королей — и все — саксы, дед?
— Все саксы, так оно и было.
— А теперь — ни одного!
— То-то и оно, сосед, прав твой парнишка, — говорит рыжий кузнец. — Очень ли помогли нам под Гастингсом наши луки и хваленый глаз? Стрела перед железным доспехом — пичужка, клюющая коршуна. А теперь только и остается нам, что тешиться ребячей забавой — похваляться меткостью на состязаниях!
— Стрелы Робина Гуда метки не только на состязаниях! И в железной одежке отыщут щели. Тихо, началось!
Двадцать пар объявили герольды. Лениво поглядывают зрители, как подвое выходят стрелять сорок человек — настоящее уменье показать тут не на чем. Слушает Малютка Джон разговоры.
— Слыхал я про этого йомена, Робина Гуда, да только правду из слухов не нацедишь как эль из бочки.
— Подымай выше, приятель! Робин Гуд не ровня нам с тобой, даром что лесной жилец. Не йомен он, а младший сын тана. Норманы сожгли его именье и отняли надел.
— Сколько не стреляй по лесам, сам обернешься дичью! Затравят как оленя норманнские псы. Слышал, небось, что рыцарь Гай Гисборн…
Тут и выкрикнули очередь Малютке Джону. Без труда одолел он соперника — только и пожалел, что недослушал разговора.
Десять пар осталось из двадцати, двадцать человек из сорока.
— Слышал, кум, король-то Ричард пропал! Возвращался домой из Святой Земли, да и сгинул по пути! Уж и жив ли он?
— Как не слыхать — многие собираются в дорогу — искать короля Ричарда. Вот и мой сосед, Эгберт, собрался. Как, говорит, страда минет, оставлю все хозяйство на зятя — и в дорогу. Благословенье, мол, уже получил у духовника. Я ему говорю — что тебе до Ричарда Плантагенета, потомка завоевателей? Сам не знаю, отвечает. Может просто охота вспала раз в жизни чужие края поглядеть. Да и вправду жаль мне короля, славный король, веселый король, хоть и не сакс.
— Это верно! Сидел бы он в Англии — не сосал бы из нас всю кровь принц Джон, пиявка проклятая! И что, так и собрался Эгберт?
— Так и собрался! Не я один, говорит.
Пять пар осталось из десяти, десять человек из двадцати. Опять Малютка Джон среди победителей.
— Принц Джон-то, небось, уж спит и видит себя королем Иоанном…
— Корону родного брата примеряет…
Три пары, шесть человек. Среди них — Малютка Джон. Теперь уж в толпе не до разговоров. Шериф Ноттингемский и тот подался вперед над разукрашенными перилами. Бледнеют и краснеют знатные девицы в ложах.
Три человека осталось, три лучших стрелка. Лесничий Черный Билль, недоброй славы человек, знатный рыцарь Гай Гисборн, из гордой прихоти влезший в простонародное состязание, да Малютка Джон, назвавшийся Рейнольдом Гринлифом.
Трубит рог, выносят новую мишень, самую мелкую, самую сложную. Первым выпадает стрелять Черному Биллю.
Долго, старательно, целился лесничий. Хороший прицел, да только не учел Черный Билль силы ветра. Две стрелы из трех отнес ветер мимо, третья вонзилась в мишень.
Вышел рослый красавец Гай Гисборн. Поклонился шерифу Ноттингемскому и дамам в ложах. Напряг мощные мышцы, натягивая тетиву, примерился к силе ветра. Вторая и третья стрелы Гая Гисборна вонзились в мишень рядом со стрелой Черного Билля.
Бледна как полотно дочь шерифа Ноттингемского в ложе. Вертит девица в руке цветок розы, приготовленный, чтобы бросить победителю. С изящным поклоном поднимет смуглый красавец рыцарь цветок, поднесет к губам, приколет на грудь. Ах, только бы не выстрелил лучше этот саксонский мужлан по имени Гринлиф! Да нет, невозможно, не зря сорвана нежной ручкой роза.
Небрежно вышел Малютка Джон, словно в кегли поиграть от скуки. Поднял лук. Спустил тетиву. Просвистела первая стрела, расщепила стрелу Черного Билля. Заревели от восторга трибуны.
Просвистела вторая стрела, расщепила стрелу Гая Гисборна.
Завыли, засвистели, захлопали, застучали ногами трибуны. С восхищением выругался сквозь зубы рыцарь.
Просвистела третья стрела, расщепила вторую стрелу Гая Гисборна.
Полетели в воздух шапки, к ногам стрелка — цветы. Разорвала в гневе дочь шерифа свою розу.
Идет Малютка Джон получать из рук шерифа приз — серебряную стрелу.
— Как твое имя стрелок? — спрашивает шериф.
— Рейнольд Гринлиф из Хольдернеса, — отвечает Малютка Джон.
— Иди ко мне в дружину, стрелок, — говорит шериф. — Для такого молодца, как ты, у меня найдется дело по плечу. Благородный Гай Гисборн со своими и моими людьми скоро устроит большую охоту на разбойника Робина Гуда.
— Охотно приду, если не обидишь жалованьем, — отвечает Малютка Джон. — Только отпрошусь у своего господина. Когда мне надо поспеть назад?
— К концу недели, славный стрелок, — отвечает шериф. — Утром во вторник выведет Гай Гисборн отряд из своего замка. Возвращайся и не сомневайся в моей щедрости.
Дотемна веселился народ на гульбище. Со многими выпил Рейнольд Гринлиф по кружке эля, но скрылся засветло — никто и не заметил.
А оторвавшись от людей вновь стал Рейнольд Гринлиф Малюткой Джоном.
Невесело было на душе у Малютки Джона. В задумчивости сел он на придорожный камень.
«Верно сказал тот йомен, — думал Малютка Джон. — Сколько не стреляй в лесу, сам станешь дичью. Опустится во вторник подъемный мост, выедет отряд на веселую охоту. Прочешут рыцари зеленый лес железным гребнем. Проклятье на вас, норманны, потомки завоевателей!»
«Не томись злобой, Малютка Джон, — прошелестел листвой зеленый лес. — Разве ты сам — не потомок завоевателей?»
«Да разве я норманн?! Я — честный сакс, в этой земле — кости моих предков.»
«Тридцать поколений твоих предков лежит в этой земле, Малютка Джон, тридцать поколений саксов. Но мои дубы помнят отважных бриттов, помнят христианнейшего короля Артура. Помнят мрак, покрывший его королевство, когда к берегам пристали неисчислимые ладьи диких и свирепых язычников. Это были саксы, твои предки. Они убивали знатных бриттов, отнимали их достояние, жгли и грабили, тесня побежденный народ в горные края. Так было, Малютка Джон.»
«Взгляни и на меня, Малютка Джон, — прошептала белая дорога. — Сколько раз ты попирал ногами мои камни, и не разу не подумал о том, что их проложили в незапамятные времена завоеватели римляне. Я прохожу через всю страну, через весь этот остров. Сколько раз ты ел капусту и лук, не думая о том, что их посадили римляне, завоеватели. Сколько раз вдыхал запах роз, привитых здесь садовниками римлян?»
«Так как же мне быть, лес и дорога? Неужели ненависть в моей груди неправедна потому, что когда-то давно и мои предки пришли сюда с мечом?»
«Ненависть сушит сердце, честный сакс. Второе поколенье норманнов ложится костями в эту землю. Когда-нибудь и они перестанут быть здесь чужаками. Изгони страх — только жалкие народы бояться влить в свои жилы свежую кровь. Борись не с норманнами, а с несправедливостью. С Лесным Законом и принцем Джоном, с попраньем прав свободнорожденных. Но помни, прошлого не вернуть, реки не текут вспять. Будь верен Ричарду, твоему королю. А теперь торопись предупредить об опасности славного Робина Гуда.»
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Скоморох из леса
Холодным днем, когда вереск влажен после недавнего дождя, а дыхание клубится в воздухе паром, шел по дороге к манору Гая Гисборна бродячий певец с медведем на цепи.
Замок Гиборна виден издали: высокий, каменный, темный, словно нависший над окрестными деревеньками. Мост поднят — видать мало гарнизона осталось в замке. Все знают, уж третий день молодцы Гая Гисборна прочесывают лес железной гребенкой. Человек десять солдат осталось в замке попивать эль да лениво кидать кости, следя, как вкруговую путешествуют стертые монеты по кошелькам. Вот уж кто будет рад нежданной забаве — знает певец, куда идти — перепадет ему от скучающих вояк и угощенья, и денег!
Но певец с медведем потешником почему-то свернул не доходя до замка и вошел по узкой улочке между крытыми соломой хижинами в деревню. С визгом разбежались при виде медведя огромные свиньи. Люди же собрались, чуя потеху. День был воскресный, все йомены — дома. И потеха впрямь началась.
— Покажи, как поп постится, Как румянится девица, Как горох воруют дети, Как метет хозяйка в клети, Тилли-лилли-тилли-ду! — пел певец, а медведь вертелся вперевалочку, выделывая свои коленца.
Покажи, как конь лягался, Как пьянчужка не проспался, Как огонь попал на сено, Как не колется полено, Тилли-лилли-тилли-ду! — пел певец, а медведь топтался все уморительнее.
— Смотри-смотри, будто правда девчонка в медное зеркало смотрится!
— А теперь метла в руке!
— Шатается, шатается-то как пьяный! — хохотали зрители.
— Ай да зверь у тебя, ну и умница зверь!
— А как зовут-то твоего зверя?
— Как его зовут? Саксом, — ответил певец спокойно и громко.
Разом смолкло все веселье вокруг, словно град прибил посевы.
— Эй, гляди, как бы тебе тут шкуру не продубили, парень.
— За такие слова недолго…
— Чем не нравится кличка? — певец качнул цепью. Звякнуло кольцо в носу у зверя. — Я посадил его на цепь, а он пляшет под мои песенки! Проще простого — водить его за нос! Чем не сакс?
Угрюмо молчали в ответ люди.
— Тебе-то самому какое имя дано от роду, смельчак? — с гневом в голосе но тихо спросил старый йомен.
— Зови меня Робином Гудом, — ответил певец.
Крис Картер
Лазарь
Мэрилендский Морской банк
Аннаполис, штат Мэриленд
20 декабря 1994, вторник
17:55
Скалли открыла дипломат, достала очередной бланк и принялась заполнять. Это бессмысленное бумагомарание продолжалось уже несколько часов — ведь в финансовом учреждении не принято читать книжку или глазеть на окружающих. В финансовом учреждении все должны заниматься делом. Правда, у Скалли и ее сегодняшнего напарника дело было не совсем обычным: они дожидались грабителей.
Итак, Уоррен Дюпре и Лула Филипс, супружеская чета. Кличка: «влюбленные». Специализация: вооруженный грабеж небольших банков. Действуют на протяжении полутора лет, преимущественно на территории штата Мэриленд (возможный, хоть и иррациональный мотив — месть властям), а также соседних штатов. Деятельность характеризуется дерзостью, бессмысленной жестокостью и, как ни странно, сравнительно малой эффективностью: ни один налет не принес грабителям больше двадцати тысяч долларов. С другой стороны, выработанная тактика сделала «влюбленных» неуловимыми. Налеты совершались молниеносно. Преступник в одиночку (партнер ждал в машине) врывался в здание банка, заставлял первого попавшегося кассира расстаться с наличностью и бесследно исчезал. Если сумма оказывалась маленькой, это ничего не меняло. Легко ловить обезьянок, которым жаль разжать кулачок и выпустить лишние орехи. Дюпре и Филипс, к сожалению, были умнее. Что там еще в досье? Ах да, главное: доказательств — никаких. Только разрозненные анонимные показания да еще логика и интуиция спецагента Уиллиса, который вел дело «влюбленных» уже полтора года.
Скалли знала об этой парочке довольно много, хотя сама их делом не занималась. Просто каждый раз, когда она сталкивалась со своим старым приятелем Джеком Уиллисом, тот, едва поздоровавшись, начинал говорить как заведенный: о результатах очередной баллистической экспертизы, о новых фактах из биографии, о трудном детстве, о патологическом заострении характера… В своих изысканиях Джек докопался до архивных упоминаний канадских предков Дюпре и убогих школьных сочинениях Лулы Филипс. К огромному, однако, сожалению, все следы, обнаруженные агентом Уиллисом, оказывались, как минимум, пятинедельной давности. Кроме трупов, естественно. И прямых доказательств причастности супругов к грабежам и убийствам у агента Уиллиса по-прежнему не было.
Но вот нынче утром Джек примчался к Дане окрыленный: неизвестный осведомитель по «горячей линии» сообщил о готовящемся ограблении Мэрилендского Морского банка. И теперь в кассовом зале полтора десятка полевых агентов Бюро изображали вдумчивую финансовую деятельность, нервно вздрагивая, когда в зал входил очередной клиент, и облегченно вздыхая, когда потенциальная жертва наконец убиралась восвояси.
Уиллис не находил себе места. Он переговорил со всеми агентами группы поддержки, упросив их не вмешиваться без крайней необходимости. Это было его дело, его и только его, главное дело в его жизни и он хотел завершить его сам. Дане было бы лестно объяснить свое участие в операции желанием Уиллиса сделать ее свидетелем своего триумфа. Но здравый смысл назойливо твердил, что у Джека и мысли такой быть не могло. Джеку нужен был надежный напарник, проверенный товарищ и хороший стрелок. Кто совмещает в себе все эти качества? Дана Скалли. Товарищ и напарник. А если осведомитель не обманул, то карьера одного из «влюбленных» сегодня же и закончится. И незачем, Джек, бегать, мотать головой и подпрыгивать всякий раз когда открывается входная дверь.
— Успокойся, все идет как обычна, — вполголоса проговорила она.
— Банк закрывается через пять минут! — Уиллис вертелся на месте, как разъяренный барс.
— Ты уверен, что твоя наводка точна? И это не розыгрыш или дезинформация?
— Нет, все точно. Я достаточно долго гоняюсь за этой парочкой. Они должны объявится, я чувствую. Я им буквально в голову могу забраться!
— Главное, чтобы ты сам при этом голову не потерял.
Джек улыбнулся, глубоко вздохнул и постарался успокоиться.
— Ну что ж, агент Скалли, я понял намек. Ты, как всегда права. — Уиллис поднес к уху крохотный радиопередатчик: — Говорит «первый», вы слышите меня? Данные наружного наблюдения, пожалуйста.
— Сейчас, одну секунду… Мы проверяем…
Долгая-долгая пауза. И торжественное сообщение:
— Готовность номер один, объект на подходе.
Напротив входа в банк несколько минут назад припарковалась неприметная грязно-черная машина. За рулем сидела женщина. Ее лицо казалось некрасивым от усталости и тщательно скрываемого напряжения. Она отвела со лба растрепавшиеся кудри, внимательно оглядела улицу и высокие стеклянные двери банка. Ее спутник, выглядевший моложе и беспечней, положил себе на колени крупнокалиберный карабин и принялся вгонять в магазин тяжелые маслянистые на ощупь патроны. По сторонам он не смотрел: это не его забота. К тому же он знал, что Лула куда наблюдательней и наверняка заметила бы неладное быстрее, чем он сам. Правда, сегодня она была неразговорчивей обычного.
— Что с тобой, детка? Неужели нервничаешь?
—Да не то чтобы… — она не сводила настороженного взгляда с высоких дверей, — просто я не хочу, чтобы наше везение вдруг оборвалось.
Уоррен Дюпре отложил карабин, прищурил затуманившиеся глаза и вкрадчиво зашептал:
— А может быть, ты и есть моя удача, мой талисман. Когда я смотрю на звезды, мой звезды всегда одни и те же, — он обнял ее за плечи, притянул к себе.
— Одни и те же, мой дорогой, — повторила женщина, стараясь попасть ему в тон.
Он торжествующе усмехнулся и впился поцелуем ей в губы. Она нетерпеливо ждала, пока закончиться неистовый приступ нежности, — времени у них было мало. Ее партнер тоже понимал, что пора для лирики наступит чуть позже. Он заставил себя оторваться, быстрым движением натянул на голову уродливую хоккейную маску перехватил поудобнее оружие и распахнул дверцу автомобиля.
Дюпре пересек улицу одной стремительной пробежкой и ворвался в кассовый зал, с порога отшвырнув назад какого-то молодого прощелыгу.
— Все на пол! Немедленно! Вниз! Буду стрелять!
Пусть журналисты называют потом его крик истерическим воплем, пусть психологи авторитетно объявляют, что преступнику необходимо держать себя на взводе, чтобы решиться на насилие, — все это мусор. Главное — не замолкать ни на миг, не давать опомниться, раздавить, уничтожить, стрелять без колебаний, мразь, твари, сволочи, на пол, перестреляю…
Визг и ужас концентрическими кругами разошлись по залу. Почти все, видя вооруженного психопата, бросались на пол, прикрывая голову, старались спрятаться за мебель, забивались по углам — то есть вели себя как образованные цивилизованные люди. Только подбежавший на шум полицейский получил по голове прикладом и рухнул бесформенной грудой плоти. Еще несколько человек замешкались.
— Живо на пол! А ты чего стоишь? Сейчас перестреляю всех к чертовой матери, сволочи!
На ногах устояла только молоденькая кассирша.
— Деньги в сумку, быстро!
Пока все шло почти идеально. Посторонних в зале на момент нападения оставалось всего шесть человек. К счастью, никто из них не впал в панику, не заметался по залу, не стал разыгрывать из себя героя. Нет, один герой нашелся: охранник банка бросился наводить порядок. Просили же идиота не лезть не в свое дело!
Так. Все в безопасности. Женщина средних лет застыла было в ступоре, но агент, крутившийся рядом с ней последние четверть часа, пренебрегая косыми взглядами, сбил ее с ног и запихал под стол. Можно начинать.
Стоя на четвереньках, Уиллис достал пистолет, снял с предохранителя. Скалли сделала то же самое. Обменявшись взглядами, оба федерала одновременно поднялись на ноги и взяли преступника на прицел.
— А ну брось оружие! — скомандовал Джек Уиллис. — ФБР! Бросай оружие! Немедленно!
Грабитель коротко оглянулся, оценивая ситуацию, вздохнул… и опустил ствол. Джек на долю секунды расслабился. Всего лишь на долю секунды, но это было слишком много. Не спускавший глаз с федерала бандит выстрелил на вскидку и развернулся к женщине-агенту.
Скалли, словно на стрельбах в тире, плавно нажала на спусковой крючок. Джек, отброшенный к стойке кассы крупнокалиберной пулей, еще падал, оскальзываясь развороченной спиной по блестящей металлизированной пластмассе, когда агент Скалли произнесла второй и третий выстрел. Один за другим.
Хоккейная маска сверкая нарисованными зубами, покатилась по полу.
Муниципальный госпиталь
Аннаполис, штат Мэриленд
20 декабря 1994, вторник
18:59
Машины «скорой помощи», стоявшие наготове неподалеку от здания банка, доставили оба тела в больницу почти молниеносно. Собственно с Дюпре можно было не торопиться: Скалли точно знала, что из трех ее выстрелов три были смертельными. Но Уиллис…
Еще в машине выяснилось, что пуля каким-то чудом не задела ни одного жизненно важного органа. Однако сквозная дыра в грудной клетке, массированная потеря крови и жестокий шок сделали будущее федерального агента не менее определенным, чем будущее преступника, застреленного за оказание сопротивления при аресте.
Врачам удалось остановить кровотечение и сделать успешное переливание крови. Тем не менее жизнь стремительно покидала тело федерального агента Уиллиса так же стремительно, как и тело ранившего его федерального преступника, с которым тоже возились, но скорее для того лишь, чтобы не было потом упреков в нарушении клятвы Гиппократа. Реаниматоры приложили бы больше стараний, если бы Скалли с ходу не отрекомендовала второго раненого как убийцу-рецидивиста.
Состояние Уиллиса было безнадежным. Во время операции он впал в кому, затем медики констатировали клиническую смерть. Преступника после положенных процедур уже накрыли простыней, а федерального агента все еще пытались достать с того света. Отступиться врачи не смели — Скалли буквально висела у них на горле.
Она стояла рядом с передвижной реанимационной койкой, цепляясь за поручень, не отрывая взгляда от кислородной маски на белом лице, и, не сознавая того, шептала:
— Что ж ты делаешь, Джек?
— Руки! — скомандовала главный врач бригады.
Скалли рефлекторно отдернула пальцы от никелированного поручня каталки. Тело раненого сотряс электрический разряд. Линия на кардиографе на мгновение дрогнула и снова вытянулась в ровную ниточку.
— Двадцать девять минут пятьдесят пять секунд… — медсестра вела неумолимый счет: именно столько Джек Уиллис был уже мертв. Клинически.
— Ну давай, Джек, давай! Выкарабкивайся! — шептала Скалли.
— Тридцать минут…
Реаниматор вздохнула и безнадежно приказала:
— Ладно, попробуем в последний раз. Триста шестьдесят джоулей. Руки!
— Пульса по-прежнему нет, — констатировал врач-ассистент.
Главврач стянула с лица защитную маску и повернулась к Скалли:
— Мне очень жаль. Мы сделали все, что в наших силах.
Медсестра уже сноровисто отключала кислород, перекрывала капельницы, отсоединяла шланги…
— Ну как? Все на сегодня? — как ни в чем не бывало спросил второй врач.
— Нет! — яростно проговорила Скалли. — Нельзя прекращать попытки.
— Прошло уже больше получаса с момента наступления смерти. Он необратимо мертв.
— Попробуйте еще раз, — Скалли заставила себя произносить слова почти спокойно. Ей надо было, чтобы ее послушались, а не выставили из реанимационного отделения. — Доведите до четырехсот.
— Мы его потеряли, — терпеливо объяснила врач.
— Я тоже врач. Или вы дадите ему еще разряд в четыреста, или я сама это сделаю.
Главврач, вздохнув, обернулась и скомандовала:
—Руки!
В несколько секунд отключенную аппаратуру вернули в рабочее состояние. Учитывая общее замешательство, главврач, прежде чем дать разряд, бегло осмотрела операционное поле, не замешкался ил кто, не касается ли раненого… Нет. Разряд! Уиллиса снова выгнула судорогой.
И одновременно тело, лежащее на соседней каталке, подскочила без всякого внешнего воздействия — да так, что окровавленная простыня чуть не съехала в сторону. Правда, этого никто не заметил.
По экрану, как и прежде, ползли две ровные линии. Ассистент досадливо пробормотал вслух:
— Пульса все еще нет.
— Дайте ему еще одну ампулу стимулятора, — уверенно распоряжалась Дана, — и еще раз четыреста джоулей. Давайте.
Ассистент встряхнул головой и взялся за шприц. Было ясно, что эта особа не отцепится. Главврач снова приложила к груди покойника оконечник дефибриллятора.
— Руки!
— И еще разряд, сразу же! Давай, Джек! — уже вслух подгоняла Дана застрявшего на том свете друга. — Давай же!
Тело на соседней каталке подскочило настолько резко, что рука, дернувшись, сорвалась с никелированного поручня и свесилась вниз. На загорелой коже между запястьем и локтем грязным пятном темнела причудливая полустертая татуировка — что-то вроде изогнувшегося крючком дракона.
И уныло молчавший до сего момента кардиограф запищал, отметив первый удар сердца, остановившегося полчаса назад.
— Смотрите-ка, — удивленно протянула врач. — Пошел ритм. Не спрашивайте меня, как это может быть и откуда он взялся, но он все-таки пошел.
— Давление восемьдесят… нет, уже девяносто на пятьдесят, — быстро считывала показания прибора медсестра, — состояние нормализуется, пульс устойчивый…
Скалли перевела дыхание, быстро заморгала, сгоняя навернувшиеся слезы, и пошла к выходу из реанимационной. По пути она едва не зацепила стоящие рядом носилки и мертвую руку, выскользнувшую из-под окровавленной простыни.
Выписка из истории болезни:
«Джек Уиллис. Возраст: 37 лет. Рост: 1 м 92 см. вес: 98 кг. Группа крови: А, резус
положительный. Поступил с проникающим ранением грудной клетки. Прооперирован 20. 12.94… Состояние клинической смерти… Послеоперационных осложнений не отмечено… Переливание крови — без осложнений… В настоящее время находиться без сознания. Пульс 76. Давление 110 на 60. Нуждается в постоянном контроле сердечной деятельности. Подключен к аппарату искусственного дыхания. Назначения: кислород, строфантин, преднизолон, солевые растворы…»
Муниципальный госпиталь
Аннаполис, штат Мэриленд
21 декабря 1994, среда
09:18
В больничной палате было очень тихо. Сюда поместили пациента, которому предстояло много дней провести недвижимо, оправляясь от тяжелейшего ранения. Сейчас он был уже вне опасности, но множество приборов, подключенных у изголовья, свидетельствовало о том, что пациент лишь скорее жив, чем мертв. И лежал он чересчур ровно, как никогда не лежит спящий, — так укладывают бесчувственное тело санитары.
Человек, лежащий на кровати, открыл глаза. Сердце забилось ровно и быстро — как положено здоровому мужскому сердцу, не испорченному никотином, алкоголем и посторонними металлическими предметами. Человек рывком сел в постели, сбросил на пол маску, сорвал с руки пластырь, выдернул из вены иглу капельницы, встали целеустремленно зашлепал босыми ногами к выходу. В голове мутилось, он плохо помнил, что произошло, но точно знал, что отсюда надо исчезнуть как можно быстрее. Для начала нужна хоть какая-нибудь одежда.
Человек прошел по коридору до соседней палаты, осторожно загляну внутрь. Пусто. В следующей, кроме больного, который не то спал, не то лежал без сознания, никого не было. Человек проскользнул в дверь, огляделся, перебежал в туалетную комнату. На вешалке болтались серый свитер и брюки. Размер оказался подходящим. Человек сорвал с ворота белую бирку с крупной надписью «Гольдбаум» и принялся одеваться.
Через несколько минут в палату заглянула медсестра:
— Как мы себя сегодня чувствуем, мистер Гольдбаум?