— Буду иметь это в виду, — сказала Эрма. — Билл, считай себя моим полномочным представителем. И не подводи меня, иначе я выцарапаю тебе глаза!

— Не будь дурочкой, — сказал Дик. — В этом нет необходимости.

Ты разволновался и покраснел.

— Верно, Эрма, — возразил ты, — это ставит меня в ложное положение…

— Не вижу здесь ничего ложного, — заявила она. — Лично мне это решение представляется самым разумным. Вы вдвоем можете вести дела как хотите; две головы лучше одной, и ты гораздо лучше подходишь для того, чтобы держать меня в курсе, чем Дик. Так или иначе, не имеет значения, как все будет устроено, ведь Дик будет всем заправлять, верно, Дик, дорогой? Просто мне понравилась эта идея. Мне нравится думать, что ты можешь пойти к нему и сказать: «Смотри, старина, это не пойдет, нам нужно достать новые ручки для экспортного отдела, мой доверитель категорически против зеленой пасты».

— Да ты просто ненормальная! — сказал Дик.

Но она уже все решила и настаивала на своем решении беспечно, но неумолимо. Наконец уяснив, что она не шутит, Дик был не то чтобы огорчен, а просто изумлен и слегка раздражен ее легкомыслием. Решив дело, он организовал передачу полномочий. Ты и молодой Риттер из адвокатской конторы должны были прийти к ним домой на следующий день. Большую часть времени ты просидел молча, едва соображая, что думать и говорить; и все мучился, что об этом думает Дик. Не ощущает ли он, что его отстранили и унизили? Если это так, ты оказался в деликатном и опасном положении, словно подвешенный на тонкой нити доброго отношения Эрмы. Но она настаивала на своем мнении, и Дик принял его внешне благородно.

Когда наконец Дик встал и предложил довезти вас в центр города, Эрма отказалась, сославшись на необходимость посоветоваться со своим полномочным представителем. Однако, когда вы остались наедине, она сидела на диване, курила и рассказывала, как в детстве дралась с Диком. Ты встал и подошел к ней, чтобы попрощаться, она протянула тебе руку и сказала:

— Не знаю, может, Дик и впрямь считает меня ненормальной, но это не так. Он умница и чудесный человек, но ему будет полезно чувствовать рядом с собой человека, который имеет право задавать ему вопросы. Ну и работенку я тебе подкинула! Я все понимаю, но буду тебя поддерживать.

В тот теплый сентябрьский вечер ты шел домой пешком, чувствуя себя одновременно униженным и окрыленным. Ты понимал, что Эрма выбрала тебя, словно собаку, умную и преданную. Особенно возмущала ее уверенность в том, что ты примешь ее поручение, она даже не потрудилась заранее с тобой посоветоваться. Ты с ужасом сознавал, что ходишь по краю пропасти; что на самом деле испытывает Дик? Правда, как сказала Эрма, заправлять делами всегда будет он сам.

Бесспорно одно: ты не достиг еще и двадцати шести лет, как получил доверенность на распоряжение половиной всех акций корпорации, общий капитал которой составляет десять миллионов. Ты будешь выбран директором. Завтра можно будет написать Джейн и вскользь упомянуть об этом. Ты окажешься с Диком в равных условиях — но даже в воображении тебя это пугало. Ты вслух посмеялся над собой, шагая в темноте под густыми кленами, но не с какой-то особой горечью — нет, никогда тебе не встать вровень с Диком, даже если бы у тебя были все сто процентов акций!

Но ты испытывал горечь не по отношению к нему.

Вот к ней… К ней…

G

Неожиданно он осознал, что его рука опять оказалась в кармане пальто, где изо всех сил стискивала рукоятку пистолета. Он вытянул ее вперед вместе с оружием и стоял так, озираясь по сторонам, как какой-нибудь злоумышленник из мелодрамы. Если бы в этот момент на площадке открылась дверь и из квартиры вышла одна из студенток, он спустил бы курок, не отдавая себе в этом отчета.

Он затолкал пистолет обратно в карман, нащупал рукой перила, крадучись поднялся еще на две ступеньки и там опять замер.

О, ты сможешь, ты сможешь, сказал он себе, и его губы скривились в жалкое подобие улыбки. Нет, ты не смеешь, ты не вернешься, на этот раз ты пойдешь вперед, хотя бы только для того, чтобы под прицелом дать ей понять, что, по твоему мнению, она заслуживает.

Иди же…

7

Ты снова и снова повторял это себе в тот вечер, когда Люси уезжала из Кливленда: «Ну же, иди, ради бога, чего же ты ждешь? Или забудь наконец об этом».

Ты не сделал ни того ни другого. Ты колебался, подвешенный на колышке своей нерешительности, пока все за тебя не решил водитель автобуса.

Почему Эрма так интересовалась Люси? Не в ее натуре было проявлять к кому-либо подобный интерес, если при этом не имелось в виду ясной и прямой выгоды. Вся ее щедрость и любезность имели оттенок безразличия, которое лишало их тепла; она становилась теплой и живой только тогда, когда жадно преследовала какую-либо цель, готовясь схватить ее. Но в данном случае, в виде исключения, она очень активно интересовалась Люси. Она настаивала, чтобы ты познакомил их сразу по возвращении Люси в Кливленд, и по этому случаю был устроен неофициальный обед, на котором присутствовали только вы, Дик и бывшие одноклассники Эрмы — молодой доктор со своей женой.

Неделю спустя она пригласила Люси на концерт; ты был страшно недоволен, узнав об этом, и заметил, что было бы забавно видеть, как Эрма строит из себя гранддаму.

— Вовсе нет, она была очень мила и приветлива, — с удивлением сказала Люси. — Я не ощутила покровительства.

— Она тебе нравится?

— Да, конечно. И мне так хотелось послушать этот концерт. А так мне никто, кроме тебя, не нравится.

Теперь тебе не приходилось проводить вечера в одиночестве. Вскоре после возвращения Дика из отпуска ты наконец переехал в Клуб охотников за соколами, в один из просторных номеров на верхнем этаже с холлом-прихожей, и каждый день начали поступать сообщения по телефону, приглашения, записки. Теперь ты понимаешь, что стал интересным объектом в том кругу слухов, догадок и скандалов, которые составляют высший свет в этом шумном и неуклюжем городском монстре, засевшем на берегу озера. Без сомнения, общее мнение представляло тебя как активного, удачливого молодого служащего, которому ничего не стоило одной рукой заграбастать очаровательную Эрму со всем ее громадным состоянием, а другой — захватить свежую, юную и невинную красотку Люси. Удачливый черт! Человек, который далеко пойдет.

Ты проводил с Люси много времени. В твой день рождения, о котором Эрма благополучно забыла, состоялась заранее намеченная поездка на каньон. Накануне Люси весь вечер пекла пирог, он вывалился у тебя из корзины, когда вы спускались в каньон, и рассыпался на самом дне. По вечерам вы с ней часто катались на машине, ходили на танцы или в театр.

А то письмо ты так и не написал…

С ее возвращения прошло не так много времени, это было ближе к концу октября, когда вы обедали с ней в ресторане Уинклера, и она вдруг сказала:

— Кажется, я скоро поеду в Нью-Йорк. Мережинский открыл там студию, и мистер Муррей говорит, что может устроить меня к нему. Не знаю только, стоит ли мне это делать; я написала об этом отцу.

Ты сразу почувствовал, что она хочет туда уехать и Уедет. Пораженный и испуганный, ты и не подозревал, что под ее простотой и спокойствием скрывалась сила, которая ставила ее неизмеримо выше тебя. Может, ты ощущал это подсознательно и полагался на ее силу?

Может, ты переоценил значение своей персоны для нее?

Неужели все мужчины так же беспомощны с женщинами? Но ведь Люси не была женщиной, она была еще юной девушкой, которая брала уроки игры на фортепьяно и чьи представления о развлечении заключались в желании научить тебя доить корову.

— И скоро ты уедешь?

— Не знаю, может, недели через две, как только мистер Муррей договорится насчет меня. Если я вообще поеду, это лучше делать сразу.

— Через две недели, — повторил ты упавшим голосом.

Наступила долгая пауза. Ее рука лежала на столе, и ты положил сверху свою; она отложила вилку и похлопала другой рукой по твоей, сжала ее, улыбаясь. Затем снова взяла вилку и продолжала есть.

— Ты весьма небрежно сообщила мне об этом.

Говорил почти с отчаянием, чувствуя, что тебя поставили в безвыходное положение:

— А я хотел просить тебя выйти за меня замуж. Ты не могла об этом не знать. Если ты уедешь в Нью-Йорк, значит, всему конец. — Ты нерешительно помолчал и с безнадежным отчаянием быстро проговорил: — Пообещай перед отъездом стать моей женой.

Вот оно, наконец-то! Дело сделано!

Но Люси… засмеялась! И сказала:

— Все-таки ты попросил меня об этом.

— Я хотел сделать тебе предложение с первого дня, как увидел тебя. Уверен, что ты это понимала. Ты знала и не станешь это отрицать. С тех пор как мы с тобой познакомились, меня больше никто не интересовал.

Этим летом я не съездил домой, хотя и обещал. Но я не знал, что тебе сказать. Даже сейчас я не знаю, что ты чувствуешь ко мне…

Она перестала улыбаться, и ее голос стал необыкновенно серьезным:

— Я тоже не знаю. Я никогда не знала точно, что мы чувствуем друг к другу. Ты мне очень нравишься, так по нравишься, как никогда и никто мне не нравился… Но в тебе есть кое-что, что мне не нравится, только я не понимаю, что это. Меня тревожит неизвестность.

Она тепло и дружески улыбнулась тебе.

Некоторое время мне казалось, — продолжала она, — что ты не мог решить, достаточно ли любишь меня, чтобы жениться, но ведь я тоже не могла составить определенное мнение на этот счет, значит, дело не в этом.

— Я уже решил, — заявил я. — И давно решил.

— Да. Но я не решила. Я не уверена в нас. Хотя, если бы ты сделал мне предложение летом, я почти уверена, что согласилась бы выйти за тебя замуж.

Да, она бы это сделала, ты это знал. Это ни в коем случае не напоминало одну из тех сцен сладкой капитуляции, которые ты так часто воображал в своих мечтах; это вообще ни на что не было похоже, разве только на лошадь, перед мордой которой подвешен на палке клок сена, чтобы она никогда не могла достать его губами. Сейчас ты более или менее понимаешь себя и свое состояние, как ты сидел в тот вечер, видя, что она колеблется, и не предпринял ни малейшего усилия, чтобы ее убедить. В тот момент ты чувствовал себя одиноким и побежденным; вероятно, такое же впечатление произвел ты и на Люси, на твоем лице неосознанно отражался преувеличенный страх. Это уже гораздо более тонкий трюк, чем любая сознательно совершенная подлость! В вечер ее отъезда, который настал через две недели, ты вел себя безрассудно, твоя вечная осторожная трусливость была почти сметена свободным и искренним порывом чувств. Эти последние две недели ты проводил с ней почти каждый день, но ни на чем не настаивал.

Сейчас ты мало что в этом понимаешь, а тогда вообще ничего не понимал. Ты постоянно говорил об одиночестве, которое ожидает тебя с ее отъездом. Ты заявлял, с осторожным легкомыслием, что, если она не останется в Кливленде, ты последуешь за ней в Нью-Йорк и устроишься в студии Мережинского настройщиком пианино. Она спокойно заканчивала свои приготовления к отъезду, позволяя тебе быть с ней столько, сколько ты пожелаешь, и по мере приближения рокового дня ты обнаружил, что тебе все труднее встретить ее прямой и насмешливый взгляд.

В среду вечером она должна была уезжать. Накануне вы вместе обедали у Уинклера. После обеда ты отвез ее домой, оказалось, что только десять часов, и тебе предложили немного посидеть у нее. Обнаружив, что библиотека и гостиная заняты тетушкой Мартой и игроками в бридж, Люси сказала, что ты можешь найти пристанище в ее комнате, и взбежала впереди тебя вверх по лестнице. Именно тогда ты нерешительно задержался на лестнице, раздумывая, не вернуться ли тебе к машине, чтобы потушить там свет, и она позвала тебя:

— Ну, ты идешь?

Ты бывал и прежде в комнате Люси, но ничего там не заметил: или у нее был дар делать окружающую ее обстановку бесцветной, или из-за ее полного к ней безразличия комната сохраняла стиль Барнсов. В тот вечер, видимо почуяв опасность, ты остановился на пороге и окинул взглядом большую опрятную пышную кровать, два стула, груду нот на столе, в углу огромный сундук с откинутой крышкой, куда она упаковывала свои вещи.

Люси сняла пальто и шляпку и уселась перед туалетным столиком, чтобы привести в порядок прическу.

— Как только приеду в Нью-Йорк, постараюсь найти работу, — сообщила она. — Тогда я смогу постричься, и конец!

Ты запротестовал, заявив, что у нее самые роскошные волосы в мире, которые во что бы то ни стало нужно сберечь.

— Ладно, тогда пришлю их тебе, — засмеялась она.

У нее были снимки, сделанные во время твоего приезда летом, которых ты еще не видел, и ты помог ей найти их в сундуке; она уселась на кровати, скрестив ноги и спиной облокотившись на подушки, а ты сидел рядом и принимал от нее одну за другой фотографии. Ты едва их видел, хотя рассматривал их, обсуждал и смеялся над ними. Никогда еще она не была физически так близка к тебе; тебя случайно касались ее пальцы и локоть — так, улегшись в постель, ты безотчетно поглаживаешь себя; от нее исходил теплый, чистый и сладкий аромат. Ты почти задерживал дыхание, когда она вновь касалась тебя, и страстно надеялся, что она этого не заметит, что будет продолжать касаться своим плечом твоего, когда ты с ней наклонялся над очередным снимком.

Она не должна была знать, что ты потерялся в ней, а она в тебе, не должна была почувствовать ту благословенную нежность, которая вдруг охватила тебя. Ты старался не отводить глаз от снимков, если бы ты не смотрел на них, то пропал бы; ты не понимал природу этой мгновенно возникшей угрозы уничтожения, и ты не мог его допустить. Что-то драгоценное, что-то такое, без чего ты не мог жить, было в опасности, что должно быть сохранено, хотя ни тогда, ни сейчас ты не мог этого определить.

Ты понимал только, что Люси должна снова касаться тебя, что ты должен бесконечно испытывать это наслаждение ее близостью; но она не должна была этого знать.

Этот опасный экстаз был тайной, которой не следовало делиться, ибо, открытый, он мог рассыпаться. Жестоко рассыпаться.

Одна фотография выпала из твоих рук ей на колени.

Вы вместе схватили ее, и твоя рука накрыла ее у нее на юбке, на ее ногах. Она взглянула на тебя, и вдруг ее глаза широко распахнулись, а лицо застыло, став мраморным.

Ты нагнулся и поцеловал ее. Не отрывая от ее губ свои, ты обнял ее и сильно притянул к себе, прижимая к подушке. Крепко обнимая ее правой рукой, продолжая целовать ее, левой ты слепо и неловко гладил ее спину, ее волосы и шею.

— Любовь моя, Люси! Любовь моя! — выдохнул ты.

Ты повернулся, лег рядом с ней, снова поцеловал ее, бормоча: — Поцелуй меня, пожалуйста!

Она молча несколько раз поцеловала тебя, обнимая сильными и напряженными руками.

— Любовь моя, моя дорогая, — шептал ты.

Твоя рука неловко просунулась ей сзади под платье.

Она вдруг сильно вздрогнула, оттолкнула тебя и села, тяже но дыша и не глядя на тебя.

— Кажется, ты порвал мне платье, — с сожалением сказала она. из Ты резко повернулся, спустился на пол, где застыл на месте, чувствуя себя отвергнутым и смешным, трясущимися пальцами нащупывая в кармане пачку сигарет. Она тоже встала, оправила юбку и, подойдя к туалетному столику, стала поворачиваться перед ним, пытаясь обнаружить порванное место на платье.

— Извини, если я его порвал, — сказал ты ей со своего места. — Я не знал, что делаю, прости.

Она подошла к тебе очень близко и положила руки тебе на плечи. Она старалась улыбаться, а ты пытался заглянуть в ее встревоженные глаза.

— Я чуть не плачу, — сказала она. — Ничего не понимаю. Что случилось? Я не боюсь ничего, что могло между нами произойти. Мне должно было понравиться, что ты порвал на мне платье, но это получилось некрасиво.

— Извини. — Ты только это и мог сказать. — Я ужасно сожалею, Люси.

Пока она стояла вот так, все еще держа руки у тебя на плечах, ты подумал снова обнять ее, но она отошла к кровати и стала собирать разбросанные фотографии.

— Тетушка Марта будет гадать, чем мы тут занимаемся, — проговорила она.

— Да, — согласился ты. — Мне лучше уйти.

— Я не смогу завтра пообедать с тобой, потому что тетушка попросила пообедать с ними в последний раз.

Она сказала, чтобы я тебя пригласила, если ты захочешь прийти.

Ты заметил, что они, наверное, предпочитают провести вечер с ней наедине, чтобы им никто не мешал.

— Я приду позже, после обеда, если можно, и провожу тебя на вокзал.

— Хорошо, так и сделаем. Это будет очень мило.

Она спустилась с тобой вниз и проводила до дверей.

Ты чувствовал себя неуклюжим и совершенно беспомощным; ты не имел представления о том, что происходит, что ты намерен делать, что она чувствует или думает. Ты был настоящим идиотом, без направления, без цели, без понимания. Стоя на крыльце, ты взял ее руку, она улыбнулась тебе, ты сказал что-то незначительное, затем спустился в темноту и слышал, как за тобой закрыли дверь.

Неси в себе свою тайную и непостижимую муку. Если с тех пор, как ты стал взрослым человеком, ты к кому-то и относился с искренностью и в ответ был принят откровенно и честно, то это случилось с Люси — и результат был воистину ошеломительным. В ней таилось нечто пугающее тебя, или это было в тебе, нечто, чутко ощущающее необъяснимую угрозу. Когда ты начинал копаться в себе, ты почти ничего не понимал, ты сложен из множества кусочков сложной головоломки; но с Люси, которая была проста и открыта, ты совершенно терялся. Бог видит, как все было просто! Она предложила тебе все, все, что тебе было нужно и чего ты желал…

Весь следующий день на работе, в тот последний день, измучившись от размышлений и предположений, ты почувствовал, что наконец все решил. Ты приедешь к ней сразу после обеда, это даст тебе возможность провести с ней наедине три часа: поезд прибудет только в одиннадцать. Другой возможности не будет. Скажем, ты приедешь в девять, все равно останется еще два часа — хотя, собственно, достаточно было и двух минут. После того, что случилось вчера, если ты этого не сделаешь, если у тебя не хватит мужества сказать, что все в порядке, ты моя, а я твой, — ты упадешь так низко в собственных глазах, что не сможешь жить дальше. Ты с горечью твердил, что для нее это не вопрос порядочности; она прекрасно проживет и без твоей порядочности или еще чего-то, что ты мог ей дать; вопрос только в том, чтобы у тебя оставалось право на жизнь. Желание Люси, твой восторг и остановка пульса от ее захватывающего очарования ни имело с этим ничего общего. Или тебе, как живому организму, присущ естественный аппетит, или где же тогда жизнь?

Днем позвонила Эрма; она не видела тебя целую неделю, сказала она; может, пообедаем сегодня вместе? Ты ответил, что очень сожалеешь, но это невозможно. Когда она начала настаивать, ты ответил ей почти грубо, что должно было напугать ее. Черт с ней, отважно подумал ты.

Ты покинул офис чуть позднее, чем обычно, и поехал в свою комнату в клубе. Довольно рано пообедав в одиночестве, вывел машину из гаража; человек помог тебе поднять верх, потому что начался дождь — холодный, нудный, мелкий. Было только восемь часов, ты решил, что не стоит приезжать к ней так рано, лучше немного покататься по городу; это будет последняя прогулка холостого мужчины. Эти размышления показывают, что ты еще что-то чувствовал, но это было откровенной фальшью, потому что, ведя машину накануне, ты заметил, что бензобак почти пустой, и, направляясь в гараж всего десять минут назад, напомнил себе, что нужно заправиться, но сейчас ты выехал, даже не подумав об этом.

Сначала ты заехал в клуб, где забрал книги и коробку конфет, которые ты купил для Люси, подумав, что она может решить поехать в Нью-Йорк и позже вернуться, и если не вернется, то все равно. Затем ты поехал на юг, по направлению к Хейтсу, а оттуда за город.

Дождик продолжал моросить. Ты решил, что можешь повернуть на Лувеллин-роуд, но, оказавшись там, миновал поворот. Ты медленно и осторожно ехал в ночи, оставив город далеко позади, и в свете твоих фар были видны прямые блестящие струи дождя. Интересно, они серебряные или стальные? Стальные, решил ты.

Ты ни разу не посмотрел на часы.

Все время в продолжение этой тайной поездки в ночи ты чувствовал, что думал, на самом деле думал с необычной быстротой и сложностью, но никакой последующий анализ не обнаружил бы ничего, что хотя бы из приличия можно было бы назвать продуктом мозговой деятельности. Ты во всех подробностях рассматривал эффект, который произведет на Эрму и Дика твое объявление о женитьбе на Люси; гадал, как скоро вы поженитесь, где будете жить; понравится ли Люси Джейн.

Последнее соображение, по некоторым причинам, выбило тебя из колеи, и ты стал думать о чем-то другом — ты не мог себе представить никакой связи между Джейн и Люси. И все это время, пока ты ехал под дождем далеко за городом, ты забыл, что неумолимо бегущие секунды переносят тебя из одного хаоса в другой и что из твоего опустевшего бензобака летят на асфальт последние капли горючего.

Недалеко за Майер-Корнер, почти напротив белого дома у подножия длинного холма, двигатель затарахтел, машина два-три раза судорожно дернулась и тихо остановилась, когда ты подвел ее к кромке дороги. Ты даже не подумал заглянуть в бак, ты сразу понял, что он пустой. Ты посмотрел на часы — было без двадцати десять.

Ты подождал минут пять-десять, но мимо не проехало ни одной машины. Ты вышел из машины и побрел к дому, чей светлый силуэт смутно проглядывал сквозь дождь и темноту; окна в нем были темными, но ты наконец кого-то разбудил, это был мужчина в ночной пижаме, который сердито сказал, что у них нет ни телефона, ни автомобиля, и захлопнул дверь у тебя перед носом.

Ты вернулся к машине, заглянул в бак и попытался завести мотор; он издевательски затарахтел и с усмешкой замолк. Первые две машины, которым ты махнул рукой, промчались мимо, не замедляя хода; третья, направлявшаяся в город, остановилась в сотне футов впереди, и ты побежал к ней. За рулем сидел мужчина, на заднем сиденье маячила еще чья-то фигура. Он мог довезти тебя только до Майер-Корнер, где ему нужно будет свернуть к Фоссвиллю. И снова ты остался ждал под дождем, теперь уже у Майер-Корнер, и наконец тебе удалось поймать какого-то фермера на стареньком «форде», который дотащил тебя почти до окраины города, где автострада пересекается с Элмвудским шоссе. Рейсовые автобусы ходили раз в полчаса, но через пять минут должен был подойти очередной автобус, сказал фермер — и развернулся на своем «форде», чтобы направиться к себе домой за три мили. Было уже почти половина одиннадцатого, и ты прикинул, что как раз успеешь к самому поезду, если автобус подойдет вовремя.

За поворотом показался свет, ослепивший тебя, послышался шум мотора приближающегося автобуса, ты стоял у самой дороги и отчаянно размахивал руками, и он мчался прямо на тебя. Звякнул колокольчик автобуса, он промчался мимо и исчез в ночи, как испуганный слон. Ты шагнул назад, в глубокую лужу, без сил опустился на мокрый край дренажной трубы, торчащий сбоку от дороги, и заплакал, как ребенок. Ты плакал впервые с детства. В подобных случаях тогда ты всегда шел к Джейн и сейчас, естественно, подумал о ней. Ты презирал в себе отказ от мужественного и решительного поступка и знал, что во всем мире не найдется ни одного человека, который не презирал бы тебя за это, за исключением Джейн. Ты сидел там под дождем, подавленный и одинокий, и звал ее.

Ты думаешь, что ты звал Джейн? Но ведь для этого не было оснований, разве не так? Когда она поддерживала тебя в твоей слабости? А как насчет того раза, когда ты послал ей телеграмму с просьбой приехать в Нью-Йорк, а она даже не потрудилась ответить? Да, конечно, она это объяснила, она все может объяснить. А как тогда насчет остальных случаев, когда ты мог пойти к ней и не ходил? За твоей спиной, движимая жалостью, она… Да пошла она к черту!

А что касается истории с Люси, казалось, она не поняла, в чем тут дело, во всяком случае не больше тебя, когда наконец ты рассказал ей обо всем. Это было следующим летом, когда ты рано взял отпуск, чтобы провести две недели дома, пока там была Джейн. Ты провел там всего три дня и пожалел, что приехал. Твоей матери уже не было на свете; Маргарет и Роза были тебе чужими; с Ларри ты виделся редко, только во время еды; и Джейн все время проводила в магазине и хотела, чтобы ты тоже там бывал. Как-то вечером, когда твой отпуск подходил к концу, вы сидели с Джейн на крыльце, и ты рассказал ей о Люси. Конечно, ты уже упоминал о ней в письмах, но весьма сдержанно. Теперь ты говорил об этом подробно и с чувством, ты дал понять Джейн, что это была великая страсть, внезапно прерванная трагической и странной прихотью судьбы.

— Я определенно собирался просить ее выйти за меня замуж, — заявил ты. — Это было предопределено и неизбежно. Ясно, что она тоже этого ожидала и чувствовала то же самое. Мы действительно были созданы друг для друга, если вообще существуют такие пары. И тем не менее этого не произошло, где-то существовало что-то такое, что сделало это невозможным. В последний вечер перед ее отъездом я был с ней в доме ее дяди, и мы долго разговаривали у нее в комнате. Я не хочу казаться самоуверенным, но она практически дала мне это понять, и я вдруг ясно увидел, что это невозможно, что я обманываю себя. Думаю, я струсил, когда не сказал ей прямо, что я чувствую, но это казалось таким жестоким, что я на это не осмелился. Она была такая красивая, стоя там рядом со мной, — жалко, что ты ее не видела. Она была самой красивой девушкой, какую я только видел, — все говорили, что в Кливленде никто не мог с ней равняться красотой. Понимаешь, я представил ее своим приятелям, которые составляют самый избранный кружок города, и по сравнению с ней все остальные девушки стали казаться простушками с мельницы. Включая Эрму. Жаль, что ты ее не видела.

— Это кажется странным, — сказала Джейн. — Если ты ее действительно любил… Как ты мог сказать ей…

Как ты мог распрощаться с ней, не признавшись ей…

Она тебе писала? А ты ей?

Ты покачал головой:

— Понимаешь, на самом деле мы даже не попрощались. О, это настоящая исповедь, это не гордая сказка о победе, я был жалким трусом, мне чертовски стыдно за себя. Я должен был заехать за ней и отвезти ее на вокзал, но что-то произошло, я забыл, что именно, и я не приехал.

— Ты просто не поехал!

— Да. Это было ужасно. Сейчас она, вероятно, совсем забыла обо мне, но все равно с моей стороны было подлостью так поступить. Я действительно думаю, что был в нее влюблен — должен быть влюблен. Ты говорила всегда, что у меня сильная интуиция на людей, и, наверное, я подсознательно чувствовал, что из нашего брака ничего не получится, может, даже и свадьба-то не состоится. Не забудь, она артистка, у нее есть темперамент. Может, мне стоило подойти к этому с практической точки зрения и сделать ее своей любовницей…

Ты нарочно сказал это, ради той сладостной дрожи, которую испытывал, произнося это слово; это было до того возбуждающе, что у тебя пересохли губы и тебе пришлось облизнуть их, — невозмутимо сказать Джейн, что хотел взять девушку в любовницы. Никогда еще ты не говорил с ней так откровенно о подобных вещах, но, какого черта, подумал ты, мы же взрослые люди и не какие-нибудь пуритане…

К твоему удивлению и потрясению, Джейн засмеялась. Она даже перестала раскачиваться в гамаке, чтобы посмеяться от души.

— Ты сказал это так, как если бы собирался разрезать ее на куски, — заявила она. — Может, именно этого она и хотела, если была такой замечательной, как ты говоришь. Тебе действительно стоит стыдиться, Билл, если она и вправду хотела тебя. — ты поступил как подлец и тупица.

Ты возмущенно вспыхнул:

— Она была еще очень молоденькой, ей не было и двадцати, и я уважал ее, если ты это имеешь в виду, говоря о моей глупости. Послушать тебя, так можно подумать, что ты одна из основательниц обществ свободной любви!

— Я ездила в Париж по туру Кука, — засмеялась Джейн. — Если ты слышишь, что какой-то рабочий говорит, что у тебя красивые ножки, это вовсе не значит, что он имеет в виду лично тебя, просто он любовник по натуре. В первый раз, когда на улице со мной заговорил мужчина, я повела себя как дурочка, я разозлилась и разошлась не на шутку. Я не могла вспомнить ни одного слова по-французски, а он шел рядом, все время разглагольствуя об этом, целый квартал, и наконец я взорвалась: «Депеше-ву!» Он так растерялся, что отстал, даже не приподняв шляпу. Но то, что я провела в Париже целый месяц, не превратило меня в гулящую. А сейчас, увы, ни один мужчина не пригласит меня стать его любовницей!

— Надеюсь, что нет! — буркнул ты.

Ты понял, что был большим пуританином, чем казалось. Ты сожалел, что вообще завел разговор о любовнице, раз уж Джейн так это воспринимает и говорит, как если бы… как если бы она была просто женщиной — то есть женщиной с обычным вульгарным аппетитом и возможностями… Насколько ты знал, она даже не была влюблена — хотя ты почти постоянно отсутствовал около семи лет. Во всяком случае, она никогда серьезно не говорила о мужчинах. Вероятно, ее целовали — что ж, вполне возможно, — при этом ты был готов держать пари, что только в шутку. Возможно, она не казалась мужчинам такой красивой и восхитительной, как тебе, потому что ты, будучи ее братом, относился к ней пристрастно. Во всяком случае, мысль о том, что она могла кому-то принадлежать и что-то такое делать, казалась тебе чудовищной.

И вдруг она спросила:

— Ты собираешься жениться на Эрме?

Ты едва заметно вздрогнул.

— Мне об этом ничего не известно, — ответил ты. — Нет, даже если бы я этого хотел, а я не хочу. Она важная дама, слишком важная для меня.

— Видно, не настолько важная, если вынуждена поставить тебя следить за ее состоянием.

Ты засмеялся:

— Я ни за чем не слежу. Она может в любой момент отозвать этот кусочек бумаги. Нет, она не моего класса.

— Вот увидишь, ты на ней женишься.

— Ни на ком я не женюсь, по крайней мере еще долго. Может, никогда. — Что-то в тебе сжалось, когда ты вспомнил тот вечер под холодным осенним дождем. — Говорю тебе, я хотел жениться на Люси. Очень хотел.

Есть вещи, о которых я тебе не говорил… Я плакал об этом, плакал как ребенок.

Джейн снова оставила гамак, на этот раз не для того, чтобы посмеяться:

— Что? Ты плакал?

— Да. Сидел под дождем и ревел, хотел, чтобы ты подошла и дала мне печенье. Если бы рядом оказалась достаточно глубокая яма, думаю, я бы прыгнул в нее.

Она подошла к тебе, сделала всего один шаг от гамака к твоему стулу, положила руку тебе на плечо, коснувшись твоего затылка.

— Почему, Билл, — сказала она. — Почему, Билл.

Это был не вопрос, даже не просто слова. Ты положил свою руку поверх, ее лежавшей у тебя на плече, но тебе было неловко, ты чувствовал какое-то раздражение.

Зачем ты сказал ей об этом? Глупо, чертовски глупо.

И все равно тебе было приятно ощущать на плече тепло ее руки.

— Бедный мальчик, — сказала она.

Ты с показной храбростью похлопал ее по руке и рассмеялся.

— Наверное, мне следовало жениться на миссис Дэвис, — заявил ты. — А теперь пойду к своей целомудренной и одинокой кровати. Ты тоже ложись, уже поздно, а тебе придется еще до восхода идти в этот проклятый магазин.

Нет, не было оснований полагать, что она хоть что-то поняла, но ты этого и не ожидал. Но какое это имеет значение; что-то происходит, и ты можешь вечно стоять и спрашивать, почему это произошло, и никогда не получишь ответа, И что толку, если даже ты сможешь это объяснить; то, что произойдет с тобой в следующий момент, только докажет тебе, что ты ошибался, и тебе придется все начинать сначала. Если вдуматься, Джейн никогда ничего не пыталась доказать или объяснить.

И Эрма тоже. Наверное, таковы большинство женщин.

Хотя Эрма больше склонна находить объяснения… просто ради упражнения ума.

С каким интересом она расспрашивала тебя о Люси!

Провожал ли ты ее, как она выглядела, звонила ли она тебе, и еще целый каскад вопросов. Но слава богу, Эрма никогда внимательно не слушает. Странно, как люди могут быть такими далекими, находясь с тобой в такой близости. Всего лишь через день или два после отъезда Люси ты пошел с Эрмой на танцы, ты держал ее в своих объятиях, вы были близки, и все же она оставалась для тебя такой же далекой, как звезда. Только представить себе, что ты рассказываешь ей, как накануне сидел на дренажной трубе по щиколотку в воде и плакал. Это было невозможно ни тогда, в первые дни после отъезда Люси, ни сейчас, после вашего одиннадцатилетнего брака. Ты не мог рассказать об этом своей жене, но мысленно допускал эту возможность со своим шофером или с тем маленьким толстым официантом в Клубе фабрикантов.

Или с миссис Джордан…

H

— Это вы, мистер Льюис? — раздался снизу голос миссис Джордан.

Значит, она видела, как он вошел? Не обязательно.

Она могла услышать его шаги на лестнице, но это было маловероятно из-за ковра, застилающего ступени, и из-за его стараний двигаться как можно тише; скорее, он мог стукнуть пистолетом о перила, когда вынимал его из кармана или клал обратно.

— Это вы, мистер Льюис?

Он дрожал с головы до ног. Быстро вращая головой, он осматривался вокруг, ни на что не глядя, как загнанный кролик. «Господи, — подумал он, — ради бога, пусти в ход мозги, если они у тебя есть! Или отвечай ей, или молчи». Он открыл рот, но не произнес ни звука.

До первой площадки оставалось всего три-четыре ступеньки. Он внезапно взбежал по ним, стараясь сделать это совершенно бесшумно. Наверху резко свернул за угол в коридор, но при этом пола его пальто описала полукруг и задела лампу с пергаментным абажуром, которая со звоном упала на пол, не застеленный в этом месте ковром. Она ударилась еще раз о стену, затем наступила тишина.

Он подскочил на месте, словно в него выстрелили.

«Проклятый дурак, — пронеслась в голове отчаянная мысль, — что теперь делать? Так ты будешь отвечать ей или нет?»

8

Мог бы и ответить.

Боже мой, ты круглый дурак, псих ненормальный!

Спокойно, спокойно. Ты сохранял полное спокойствие три дня назад, когда сказал ей, что это невыносимо, что ты больше не можешь это выносить, ты сходишь с ума и единственный выход из создавшегося положения — это убить ее, или себя, или вас обоих. Твои слова были достаточно жестоки, но ты был абсолютно спокоен. Ее это не встревожило; ее ничто не трогает, кроме этого. Что она сказала? Что-то вроде того, что ты делаешь из мухи слона…

Важно рассмотреть один факт: сказала ли она кому-нибудь о твоей угрозе? У нее нет никого, кому бы она могла это сказать, да она и не любительница болтать. Ты был ослом, что угрожал ей, но она не болтлива. Если она говорила об этом кому-либо, это ужасно. Ты понимаешь, по какому тонкому льду ступаешь, — если она сболтнула хоть слово об этом, не имеет значения, кому именно, твое дело пропащее. Например, женщине из кулинарии, что находится за углом дома. Или Грейс. Нет, невозможно.

Говорят, существует тысяча способов выследить, кто это сделал. Потому что люди, совершающие это, либо слишком хитрые, либо недостаточно умные. Чтобы проделать все удачно, нужно знать, что за человек будет тебя выслеживать. Если ты знаешь, что это будет, например, Шварц или даже Дик, ты будешь знать, как их провести. Легко быть достаточно хитрым, если ты знаешь, кто это будет. А если будет не один человек, а целая команда… Ты же идешь на это не с закрытыми глазами, в последний момент у тебя не будет времени сидеть на дренажной трубе и плакать.

Если тебя не заподозрят, им придется потратить достаточно много времени, пытаясь выследить происхождение пистолета. Прошло уже больше четырех лет, как он пролежал в той старой сумке, ты и сам забыл о нем.

— Возьми его с собой, — сказал как-то утром на ранчо Ларри, когда ты собирался уехать на целый день, чтобы поудить рыбу; это было в то лето, когда ты поехал отдыхать в Айдахо. — Можешь для развлечения подстрелить кролика или койота.

Ты несколько раз пытался это сделать, но так никого и не убил. Ничего удивительного, курок был слишком тугой, а у тебя никакого навыка в стрельбе. Ты даже не смог попасть в дикобраза в ту ночь, когда вы услышали, как он возится и скребется в седлах, и Ларри выбежал во двор и навел на него луч фонарика. Ты недостаточно близко подошел к нему. В конце концов Ларри прикончил дикобраза, и Эрма надергала из его тушки колючек и воткнула их в свою шляпу. Ты даже не притронулся к нему, настолько омерзительно от него пахло.

Тогда, засунув пистолет подальше, ты забыл про него и, к своему удивлению, обнаружил у себя, когда распаковывал вещи по приезде в Нью-Йорк. Ты собирался написать об этом Ларри, но так и не написал. Четыре года пистолет лежал в старой сумке в стенном шкафу; наверняка о нем никто не знает, даже Эрма.

О патронах бесполезно тревожиться — почему бы им не быть такими же надежными, как и новые? Их осталось всего три в пистолете. Ты осторожно повернул его, чтобы заряженный патронник оказался в нужном положении; ничего не понимая в стрельбе, ты попробовал пистолет, чтобы быть уверенным, и чуть не спустил курок в своей спальне. Есть ли опасность, что он повернулся в кармане? Если ты спустишь курок и он не поддастся…

Вероятно, Дик узнает. Конечно, он станет подозревать и, может, все поймет. Но он будет молчать. В этом ты уверен больше, чем в чем-либо еще. Ему это безразлично, его это не касается, и он будет молчать. Интересно, слабость или сила в том, что он промолчит. Ты будешь уверен в этом так же, как в том, что завтра снова наступит день? Если бы сейчас он был здесь… Это было бы сделано, и он ушел бы. Откуда у него эта мгновенная и постоянная уверенность, что он делает все правильно? Как устрица, говорит Эрма. Да, или как океан, в котором живет устрица.

Он скажет: «Ты был чертовски глуп, она не стоила этого». Вот и все, что он скажет, и больше никому не проболтается, что бы ни случилось.

Если тебя заподозрят, то попытаются поймать тысячью способами. Станут расспрашивать всех подряд.

Спросят у Эрмы, какие у вас были в последнее время отношения, что ты делал, что говорил. Эрма будет держаться нормально; они ничего от нее не добьются, даже если она все узнает, даже если все откроется. Они могут расспрашивать сотрудников в офисе; они начнут разнюхивать вокруг, они всегда это делают, когда расследуется убийство. В газетах часто рассказывается, как свидетелей и подозреваемых доставляют в офис окружного прокурора и какие им расставляют там ловушки.

Они станут допрашивать и тебя. Это обязательно, все равно, будут ли они тебя подозревать или нет, потому что им станет известно про это место. Тебе придется придумать ответ на каждый вопрос, ты не должен говорить им правду, за исключением, конечно, таких вещей, как, например: когда ты впервые с ней встретился, когда снял эту квартиру, как твое имя и сколько тебе лет.

Ты должен придумать тысячу ответов, и каждый из них должен быть похож на правду. Они станут ловить тебя на противоречиях, будут стараться запутать, но, если ты станешь говорить им всю правду, от этого не станет легче, потому что тебе о ней известно не больше, чем им.

«У вас был удачный брак с женой, мистер Сидни, или нет?» О боже, да! «И вы всеми силами старались, чтобы она не узнала о вашей незаконной связи?» Да, всеми силами. Нет, это не имело значения. Что бы ты ни сказал, они поближе составят стулья, облизнут губы и решат, что что-то вытянули из тебя. Проклятые ищейки, проклятые кретины, как будто Эрма имела к этому хоть какое-то отношение. Ты мог снять весь район от Вашингтон-сквер до Ван-Кортланд-парка и в каждую комнату набить по три девственницы и по три проститутки, и это ее нисколько не беспокоило бы, пока ты остаешься в стороне от Тэрсдей-Бридж.

Они захотят знать обо всем, куда ты ходил и что делал. «Скажите, мистер Сидни, потому что вы, конечно, понимаете, что в таких делах, как это, мой долг использовать каждый источник информации, так вот, пожалуйста, скажите мне, что вы делали вечером двадцать первого ноября?» Он будет разговаривать с тобой дружеским тоном и улыбаться, как улыбается Дик, когда находится на деловой встрече и что-то проворачивает. Правда, следователь может быть иного типа, подойдет к тебе вплотную, уставится тебе в лицо и гаркнет: «Где вы были между десятью и двенадцатью часами в четверг вечером?!»

Посмеешь ли ты просить Джейн? «Я был дома у моей сестры, на Десятой улице, и провел с ней весь вечер».

Боже, это их устроит. «Она была одна, и я весь вечер провел с ней». Может быть, у нее были гости, а может, и нет: Виктора нет сейчас в городе. Было бы неплохо выйти сейчас на улицу и позвонить ей в аптеку, а потом вернуться. Она подтвердит это, если сможет. Разумеется, ты должен объяснить ей свою просьбу. Нет, не обязательно: она сделает, если ты ее попросишь. Если ты это сделаешь, будет здорово послушать, как они станут допрашивать Джейн. С таким же успехом они могут добиваться ответа от столба.

Это может получиться. В офисе ты не давал повода для подозрений; в конце концов, ты даже не видел Дика; ты задержался чуть позже обычного с ребятами из Чикаго. Если бы только ты повез их обедать — но это не важно, ты пообедал за своим обычным столиком в клубе, все тебя видели. А Хендрик подошел и спросил, не хочешь ли сыграть в покер. Что ты ему сказал? Если бы ты подумал об этом раньше, ты сказал бы ему, что собираешься весь вечер провести у сестры! Это было бы надежным алиби. Что же ты ему сказал? Да все равно, он вряд ли запомнил твой ответ. Ты не взял такси, выйдя из клуба, а прошел пешком несколько кварталов и только потом поймал такси до дому, чтобы забрать пистолет.

Тебя видели двое-трое слуг, но здесь все в порядке, тогда было еще рано, только девять часов. Но ты должен помнить, что их будут расспрашивать во всех деталях. Итак, после обеда ты немного прошелся, потом пришел домой, после чего отправился к сестре. Ты был дома всего минуты две-три, только чтобы захватить пистолет из ящика, где накануне его запер. Слуги видели, как ты пришел и почти сразу же вышел. «Зачем вы заходили домой?» А зачем ты заходил? Возможно, все дело зависит от ответа на этот вопрос, что показывает, как это важно и опасно. Ты зашел домой, чтобы переодеться… Но ведь ты не переоделся. Ты пришел домой и собирался там остаться, но вышел, потому что тебе позвонила Джейн — но в это время никто не звонил. Ты зашел домой, чтобы взять что-то для Джейн, что-нибудь, что ты хотел ей отнести, какой-то небольшой предмет, например книгу. «Название книги?» Тебе нужно было заранее все тщательно обсудить с Джейн, проверить каждый пункт, чтобы факты не противоречили друг другу.

Затем ты вышел из дому. Покажется странным, что ты не попросил привратника вызвать такси, если так торопился попасть в центр. Привратник видел, как ты уходил. Хорошо еще, что ты повернул на юг. Ну, не обязательно говорить, что ты спешил. Ты просто прогулялся несколько кварталов, а потом поймал такси.

Очень важно вспомнить точно, где ты на самом деле шел и видели ли тебя. Ты прошел немного по Парк-авеню, и свернул на боковую улицу где-то в районе сороковых, и прошел до Бродвея, где снова повернул назад.

Затем по Бродвею добрался, может, до Семидесятой улицы, затем двинулся к Сентрал-парк-Уэст и еще раз повернул налево на Восемьдесят пятой.

Так ты оказался здесь, прямо перед домом, на противоположной стороне улицы. Ты не мог войти в него, не мог решиться. Ты чувствовал, что, если войдешь, все будет решено. Следующее, что ты помнишь, — это что ты оказался на Риверсайд-Драйв, шагая очень быстро, чтобы согреться, и вслух разговаривая сам с собой, отчего люди оборачивались на тебя. Это тебя встревожило, но ты по-прежнему шел очень быстро, хотя разговаривать сам с собой перестал. Ты согрелся и даже расстегнул пальто, но из-за веса пистолета, лежащего в кармане, пола распахивалась на ходу, поэтому ты снова застегнулся. Каким-то образом ты дошел до Колумбус-авеню, а потом направился назад, сюда, к дому, и вошел внутрь.

Почти наверняка тебя никто не видел. С того момента, когда ты покинул Парк-авеню, ты ни с кем не говорил. Это риск, на который тебе придется пойти, вряд ли здесь скрывается опасность. Как ты собираешься уйти?

Тебе придется оставаться здесь, пока ты не убедишься, что выстрела никто не слышал, затем ты спустишься по лестнице и удерешь. Поедешь к Джейн. Такси брать нельзя, ты воспользуешься подземкой. Именно так и сказал в клубе Гордон совсем недавно, когда обсуждали дело Фаруэлла, в наше время никто не обращает внимания на выстрелы из пистолета, всегда можно подумать, что это выхлопной выстрел автомобиля. Тем не менее можно завернуть пистолет в шарф, и тогда никто не услышит выстрела. Так и сделала та женщина, что застрелила дантиста в его собственном кабинете, когда в приемной, всего в тридцати футах от кабинета, ожидали пациенты. Конечно, ее схватили, но очень долго искали. Они вообще бы ее не нашли, если бы она сохранила присутствие духа.

А что, если выстрел все-таки услышат и войдут до того, как ты убежишь? Здесь нет запасной лестницы на случай пожара, нет никакой другой лестницы. Ты можешь вылезти на крышу. Но ты не можешь все предусмотреть; приходится рассчитывать на удачу и действовать, когда настанет время. Если тебе удастся сбежать так, чтобы никто не заметил, если ты доберешься до дома Джейн, а потом вернешься домой, возможно, тебя вообще никогда не свяжут с этим местом. Здесь ты известен только под именем мистера Льюиса. Они абсолютно ничего о тебе не знают — ни кто ты, ни где работаешь, ничего. Ты всегда соблюдал осторожность в таких вещах. Почему мистер Льюис не может вдруг исчезнуть, заставив их ломать себе голову? Они, конечно, будут искать, но вполне допустимо, что никогда не свяжут концы вместе. Здесь нет вещей с твоим настоящим именем, нет фотографий, нет писем…

А проклятая статуя!

Уильям Завоеватель. Властный человек, твой настоящий герой. Художник, открывший то, что другие были не способны увидеть. Эрме он понравился бы. Быть пойманным на такой ерунде! О нет, только не ты. Ты можешь взять молоток и разбить ее на куски. Отбить нос, уши, разбить все лицо и весь бюст. Тебе следовало сделать это давным-давно. Тебе следовало сделать это в тот вечер, когда ты вернулся домой и застал Эрму за его установкой.

Они будут искать, они будут совать свой нос в любую щелку.

На обратной стороне той телефонной книжки записано много номеров, они ухватятся за них: Челси 4-3-4-3.

Может, там есть и номер твоего телефона, ты не обращал внимания. Одного этого будет достаточно — прямой путь к Джейн! Оторвать обложку и сжечь ее или стереть этот номер. Тогда они станут изучать это место под микроскопом, а это все равно что оставить свою визитную карточку. Ладно, забери справочник с собой, принеси его домой и где-нибудь спрячь.

Будет ли возможно, будет ли хоть какая-нибудь возможность скрыться после этого? Это искушение, но ты должен быть осторожным. Здесь вокруг много людей, которые по внешности знают тебя как мистера Льюиса.

Миссис Джордан, распространитель газет и две студентки из театрального училища — это много. И Грейс! Если кто-нибудь из них случайно увидит тебя где-нибудь, например в театре, это будет конец! Ты можешь куда-нибудь уехать, хоть на ранчо Ларри, и как можно дольше оставаться там, за это время отрастив усы, а то и бороду. Но если тебя все-таки найдут, это будет означать для тебя конец. Лучше просто оставаться здесь, вести себя как ни в чем не бывало и держаться подальше отсюда, и, если кто-нибудь случайно увидит тебя, будет не так трудно объяснить; естественно, нужно будет сохранять спокойствие, человек твоего положения не может быть замешан публично в такое дело.

Но это будет плохо, очень опасно. Ты мог бы воспользоваться знакомством, как только эта история попадет в газеты, ты пошел бы к окружному прокурору, рассказал ему все и попросил бы, если возможно, скрыть твое имя. Ты виделся с ним всего раз или два, и ты ему совершенно безразличен, но его знает Дик, и ты можешь попросить его сходить с тобой. Когда начнется обычная шумиха, это может оказаться слишком тяжелым для тебя.

Эрма будет держаться молодцом, хотя бы ради удовольствия посоветовать им промыть себе мозги. Это тоже будет здорово. «Миссис Сидни, какая преданность мужу, несмотря на открытие его любовного гнездышка!» О, это будет целая история, но, возможно, это самое надежное.

Если Эрма выдержит, ты сможешь удержаться на работе.

Если же нет, остается выход — покончить с собой.

Ага, об этом ты и думать боишься! Хотя, если смотреть на все прямо, к этому все и идет. Когда вся эта история выйдет наружу и Эрма с Диком отвернутся от тебя, ты пожалеешь, что не покончил с собой. Для этого не бывает слишком поздно, можно сделать это в любой момент, если бы ты только мог на себя рассчитывать. Этот способ будет всего проще и законченнее. Тебе не нравится делать это здесь, не нравится, чтобы тебя нашли здесь лежащим рядом с ней; может, ты упадешь мертвым так, что будешь ее касаться. Никогда больше до нее не дотрагиваться, чтобы она никогда больше не касалась тебя, — как хорошо, как замечательно было бы говорить это и знать, что это правда! Не лежать с ней, даже мертвым не лежать на ней, лежать так, чтобы она не могла до тебя дотянуться. Ты можешь это сделать в другой комнате, если вообще посмеешь сделать. В этом нет ничего особенно ужасного. Просто приставить дуло пистолета к виску или вставить в рот и спустить курок.

Может, именно потому, что это легко и просто, ты и стараешься об этом не думать. Тогда никто не станет задавать тебе вопросы, никто не будет тебе надоедать, тебе не нужно будет принимать никаких решений, тебе не придется все это придумывать и хныкать, тебе нечего будет бояться.

Ты думал об этом и раньше, несколько раз, но не так.

Много лет назад, когда ты потерял Джейн — как странно писать это.

А что ты намерен делать с оружием? Если бы ты только мог оставить его там, бросить и оставить — но ты этого не можешь. У них где-то есть номер, они могут установить, кому оно принадлежит. Избавиться от него будет сложно. Ты не посмеешь забрать его домой и положить в ту старую сумку — это было бы глупо. Если бы У тебя было время, ты мог бы сесть на паром и бросить его в реку. Или зашвырнуть его подальше с пирса. Но ты хочешь как можно скорее добраться до дома Джейн, кроме того, тебя могут увидеть. Просто невероятно, как, оказывается, трудно сделать такое простое дело без того, чтобы тебя заметили. Ты можешь спрятать его где-нибудь в доме Джейн; нет опасности в том, что они станут искать там, что бы ни случилось. А почему нельзя завернуть пистолет в газету и оставить сверток в поезде подземки? Нет, господи, нет, нельзя. Но тебе нужно непременно сейчас решить этот вопрос. Брось его в воду. Когда выйдешь из подземки на Четырнадцатой улице, иди прямо к реке и зашвырни его подальше. Это займет всего минут десять, не больше.

Почему люди не отделываются от оружия таким образом? Было бы очень трудно обвинить человека в том, что он кого-то застрелил, если вы не можете доказать, что у него имелось оружие и куда он его дел. Вероятно, потому, что от страха они теряют голову.

А если тебя арестуют? Как ты будешь себя вести?

Первое: послать за своим адвокатом и ничего не говорить до его прихода, ни одного слова, как бы опасно это ни выглядело. Послать за Диком и попросить его прислать адвоката, лучше всего Стетсона. А что ты скажешь Стетсону? Ты ничего не посмеешь ему рассказать — все о последних двух годах, да, здесь нет проблем. Ты расскажешь ему о Грейс? Что, если ты ничего о ней не скажешь, а он сам это выяснит и станет ее допрашивать?

Что она знает? Тогда он начнет сомневаться во всем, что ты ему будешь рассказывать. Это прекрасно, когда ты просто здороваешься при встрече, но тебе придется быть очень осторожным в том, что ты говоришь своему адвокату, как если бы он тоже стремился поймать тебя. Что касается участия в этом Дика, тебе придется предоставить все ему. Нужно будет прежде всего увидеться с Диком наедине и рассказать ему об этом. Может, будет лучше обо всем рассказать Стетсону, все-все. Невозможно. Ты не можешь этого сделать. Даже если бы ты очень старался это сделать, ты не нашел бы для этого слов, тебя сочли бы ненормальным. Ты словно видишь Стетсона, сидящего там с таким видом, как будто он оказывает стулу большую услугу, его немного косо сидящие очки, нервно подергивающиеся ноздри, уголок светлоголубого платка, аккуратно высовывающийся из кармана пиджака: «Да. Да. Да. И зачем вы это сделали?»

Ты никогда не умел как следует стрелять из огнестрельного оружия, за исключением того маленького ружья, с которым ты охотился на кроликов. Это не доставляло тебе удовольствия, ты не выносил вида своих окровавленных рук. Ред Адамс, бывало, связывал ремнем их задние лапы, так что у него на коленях комбинезона оставался след запекшейся крови. Джейн всегда помогала тебе содрать шкурку и растянуть ее для просушки на заднем крыльце. Ее никогда не тошнило. Если бы только у нее не было гостей! Если, закончив здесь, ты выйдешь отсюда, доберешься до ее дома и застанешь в дальней комнате, читающей книгу, как это часто бывало, то ты спасен. А как же быть с горничной? Предоставь это сестре, она устроит это как-нибудь. Она будет говорить об этом так же спокойно, как будто ты просишь ее помочь снять шкурку с кролика.

Забавная вещь — суицид. Ты боишься думать об этом, но, начав думать, понимаешь, что здесь нечего бояться.

Другое дело, когда ты представляешь себя лежащим там, смертельно раненным, но все еще живым и смотришь на себя, видишь свою кровь и понимаешь, что ты больше не будешь дышать, никогда не сможешь ходить, разговаривать, одеваться, выпить глоток воды или сделать любое движение. Это ужасно. Если бы это было так, никто никогда не смог бы на это решиться; ты вынужден притворяться, что никогда не умрешь, и каждый в это верит, а не просто играет в эту уверенность, как делаешь это сейчас ты. К тому же они лгут на этот счет, что нетрудно заметить, и обо всем догадываются. То, как это происходит, совсем не страшно. Ты стоишь в середине ванной комнаты, вкладываешь дуло пистолета в рот и направляешь его к макушке, и все будет в порядке; ты можешь делать все, что пожелаешь, можешь снова вынуть дуло и пойти поужинать, а можешь стоять там, наблюдать за собой, отмечать, что ты чувствуешь, — словом, можешь делать все, что угодно. А можешь спустить курок, просто нажать пальцем вниз — и все, конец. Ха!

Тогда для тебя уже ничего не имеет значения. Буквально с этого мгновения, которое на самом деле никогда не наступит, потому что, что касается тебя, это уже закончилось до того, как началось. Ты даже можешь удариться при падении о кровать, разбить себе нос или выбить зубы и никогда этого не узнаешь. Так что бояться совершенно нечего, в одно мгновение ты переходишь от полной свободы к полному забвению. Нелегко, конечно, думать о том, как ты будешь потом лежать мертвым, но не легче думать о ней или о ком-либо другом.

Ты видел мало мертвых: своих отца с матерью и еще двух-трех покойников. Конечно, ничего веселого, но ведь они были одеты, уложены в гроб, и, естественно, ты ожидаешь увидеть мертвеца в гробу, ты гораздо больше бы испугался, если бы увидел там живого человека. Ты никогда не видел покойника, который просто лежал бы где-нибудь в обычной одежде, весь покрытый синяками или с какой-нибудь раной, возможно окровавленный, никогда не видел умирающего человека, даже если он умирал мирно, в своей кровати. За исключением мужчины, который как-то в парке упал в обморок прямо на трибуне, и его унесли на носилках; но ты не знал, чем все кончилось, пока на следующее утро не прочитал в газете, что он умер от сердечного приступа. Когда Ларри рассказывал о войне, ты чувствовал легкую тошноту и слабость и удивлялся, как люди могут пережить такое и не сойти с ума.

Именно этого ты и боялся прошлым летом, когда попытался порвать с ней и отправиться один на Мейн.

Особенно в ту ночь, когда ты сидел на берегу озера на краю лодки, — это был второй случай, когда ты помышлял о самоубийстве. Когда ты вернулся, Дик сказал, что ты выглядел как наркоман. Эрма считала, что тебе нужно на год уехать за границу, а Джейн хотела показать тебя психоаналитику. Да, сказал ты, или делать по утрам зарядку, принимать аспирин; и в первую же ночь ты пришел сюда и застал ее жующей бутоны и пьющей лимонад. Было очень жарко, и она сидела в комнате, широко распахнув оба окна, и на ней ничего не было, кроме алого халатика, отороченного перьями, который она купила у Маси. Она подняла голову и сказала: «Привет, тебе следовало предупредить меня телеграммой, я могла уйти». Эта тяжелая, ненавистная уверенность, подобная медленной болезни, от которой нет лекарства.

Она и сейчас будет сидеть в том же кресле, когда ты войдешь. Она так же взглянет на тебя, ничто на свете не может изменить ее взгляда. Ты закроешь за собой дверь, демонстративно достанешь из кармана пистолет, снимешь свой шарф и замотаешь им дуло. Что она станет делать? Будет сидеть и наблюдать за тобой. Может, она вздрогнет и испугается, заплачет и станет тебя умолять о пощаде или каким-то иным образом, наконец, признает твое существование как силу, которую нужно принимать во внимание? Она не поверит твоей угрозе. Перед концом ты не сможешь насмехаться над ней, не сможешь заставить ее дрожать, ты не увидишь в ее глазах страха. Бесполезно швырять еще какие-то слова в эту сточную канаву.

Но она может закричать. Ты не знаешь, какое у тебя сейчас лицо; ты делаешь то, чего она от тебя не ожидает, и, если это отразится на твоем лице, она может закричать и позвать на помощь. Ах, если она это сделает!

Ты бы с удовольствием услышал это хоть раз. Но тогда ты можешь потерпеть провал. Будет лучше не подавать виду, а просто войти, как обычно, сказать, что очень устал, подойти к окну, не снимая пальто, сказать, что здесь очень жарко и что ты хочешь немного приоткрыть окно. Затем, оказавшись за ее спиной, где она не сможет тебя видеть, вдруг резко повернуться и выстрелить в нее сзади с очень близкого расстояния. Но не забудь про шарф и не забудь опустить штору, если окажется, что она поднята. Тебе нужно сначала подойти к окну, чтобы убедиться, что оно плотно закрыто и что штора опущена. Она не успеет понять, что произошло.

Она просто упадет со стула, съежится, может, сползет на пол…

Не делай этого, идиот! О господи! Не делай этого! Ты жалкий, дрожащий трус, она права, она тебя знает, ей ничего не угрожает.

Ты вообразил все это, верно? Ты же совершенно ненормальный. Спокойно, хладнокровно и точно рассчитал свои шансы. Храбрый Билл. О нет, ты не потеряешь голову, ты намерен все правильно проделать. Ты разобьешь статую, выбросишь пистолет в реку, сочинишь себе алиби, для этого побежишь к Джейн, позвонишь у входа и дашь горничной свои пальто и шляпу — ты просто гениален! Ты поедешь в Айдахо и отрастишь себе бороду, чтобы никто никогда не узнал, кто такой мистер Льюис. Ты намерен сделать мистера Ричарда М.

Карра сообщником убийства, просто в качестве маленькой личной услуги. Давай, давай, дурак, лучше ничего не придумал? Все это хорошо, но, давай признавайся, в тебе должно быть что-то по-настоящему прекрасное, самое великолепное, артистически скрытое. О да, ты собираешься покончить с собой! Сначала ты покончишь с собой, а потом пойдёшь в дом Джейн, пошлешь за адвокатом, отрастишь бороду и заживешь счастливо и спокойно.

Уходи отсюда. Возвращайся домой. Возвращайся домой и ложись спать. Как в прошлую ночь, когда Эрма постучала к тебе в спальню в первый раз за многие месяцы. Если она снова это сделает, убей ее. Почему бы тебе не убить всех? Эрму, Дика, Ларри, Виктора и…

Спокойно, спокойно. Ты соображаешь, что говоришь?

Все равно, ты еще можешь уйти отсюда. Ты почти насильно толкнул себя на это, но чуть-чуть не считается. И нет смысла затевать новую ложь, ты знаешь, что не можешь уйти, не повидав ее, хотя бы только для того, чтобы удостовериться, что она у себя, и посмотреть, как легко это было бы. Скажи ей все это опять; это действительно заставит ее чувствовать себя немного неуютно, хотя она притворяется, что не обращает на твои слова внимания. В конце концов, не железная же она. Нет, резиновая и вонючая, как резина, не тот же самый запах, но заставляет его вспоминать. Ей нужно больше душиться, а может, чаще мыться — хотя она достаточно долго плещется в ванной.

Ладно. Поднимайся, поднимайся, кончай с этим, а потом иди домой и ложись спать. Тебе следовало помнить, что ты разбил ту проклятую лампу.

I

Он спустился вниз, быстро и аккуратно поднял лампу и поставил ее в нишу, стараясь прямо устроить абажур; он снова съехал набок, и он опять поправил его. Он стоял на первой площадке.

— Да, это я, миссис Джордан! — крикнул он вниз. — Снова задел лампу.

Его поразило, что голос у него звучал нормально, совершенно естественно. Его звучание успокоило его, лестница показалась знакомой и нестрашной. Казалось, даже лампа улыбалась ему с симпатией и пониманием.

Его раздражение от возни миссис Джордан исчезло, ему было приятно, что она находилась внизу и слышала его и что он мог разговаривать с ней.

Снова раздался ее голос:

— Понятно, а я подумала, что кто-то пришел к мисс Бойл. Если вы разбили лампу, вам придется заплатить за нее.

Когда-то он начал считать, сколько раз она говорила ему это, но давно сбился со счета. Время от времени его так и подмывало нарочно разбить лампу, но сейчас он был благодушно к ней настроен и не хотел причинять ей вред.

Он постоял в нерешительности, весь поникший, не испытывая желания двигаться. Внизу с шумом открылась входная дверь, затем захлопнулась. Миссис Джордан вернулась к себе в комнату. Наступила тишина. Он все еще стоял — мысль о каком-либо действии казалась ему отвратительной, — он чувствовал себя физически изнуренным и совершенно безразличным. Он сказал себе: «Ты как высохший лист на дереве, который раскачивает ветер, и все еще висишь, но уже мертв…»

9

А другие люди тоже так себя чувствуют? Если да, то почему они живут? Мертвый лист, колеблемый ветром.

Это не полная беспомощность, ты мог бы выдержать и чувствовать, как тебя толкают и тянут, то здесь, то там, несмотря на все протесты, если бы ты только знал, кто и почему это делает. Ты считал себя слабым и трусливым, потому что позволил уйти Люси, но это было глупо. Это только слова, выдуманные тем, кто хотел сделать вид, что знает, что им движет. И все слова похожи на эти, за исключением тех, которые ты можешь потрогать, выпить или съесть. Как ты можешь не одобрять то, чего не понимаешь? Это последнее убежище невежества, эта жалкая попытка придать себе моральную ценность, сочиняя слова, чтобы поставить себя вровень с всеведущим.

Не льсти себе, ты не слабак и не трус, во всех твоих трепыханиях совершенно нет смысла. Может, Дик не так уж и глуп, в конце концов, может, причина того, что его не заботит смысл вещей, заключается в том, что каким-то образом он понимает, хотя и не может объяснить, и не стал бы объяснять, даже если бы мог, что его просто нет, нет этого смысла; во всяком случае, ни ты, ни он и ни кто другой ничего ни о чем не знает. И Эрма тоже.

Нет, не так. Она будет говорить о смысле, ей нравится играть словами, но в глубине души они интересуют ее так же мало, как и Дика. Пусть только один из них попробует встать однажды на ее пути…

Как в тот раз в Кливленде, когда в нее влюбился тот старый верблюд. Ты никогда не понимал мужчин, которые влюблялись в нее, хотя их было много. Этого типа звали Хоккинсон, он жил там всю свою жизнь, ему принадлежали два или три местных банка, и у него была жена, которая считала его одновременно и Линдером и Дж.П. Морганом. Он был не очень старый, но выглядел древним и высохшим, как будто ставил опыт, сколько времени сумеет протянуть без воды. Когда он двигался, так и казалось, что вот-вот у него заскрипят кости.

Вызванный по телефону однажды днем, ты поехал прямо из офиса на Уотон-авеню, и, когда появился там, Эрма дала тебе прочитать письмо. Оно было от миссис Хоккинсон, в нем говорилось, что, если Эрма не оставит в покое ее драгоценного мужа, последствия будут самые неприятные. Она заявляла, что зайдет к Эрме на следующий день.

— Она может появиться здесь в любую минуту, — сказала Эрма, — и я не хочу ее видеть. Ты не можешь поговорить с ней? Я могла бы послать за Томом Холлом, но обычно адвокаты задают слишком много вопросов.

— Почему бы тебе просто не отказаться от встречи с ней?

— Это не поможет, она будет торчать у дверей до скончания века.

Тебе дали инструкции. Мисс Карр не интересует ни семейная, ни эмоциональная жизнь миссис Хоккинсон.

Если мистер Хоккинсон опять предложит развлечь ее, весь вечер играя Дебюсси на ее «Стейнвее», мисс Карр с благодарностью примет это предложение, и ее совершенно не волнует реакция миссис Хоккинсон.

В дверь позвонили; горничная доложила о визите леди, которую проводила в библиотеку; ты вошел туда, представился адвокатом мисс Карр, который выполняет ее инструкции, проинформировал даму, что после полного и тщательного рассмотрения было достигнуто решение, что она может катиться к черту. Это было очень неприятно. Сначала миссис Хоккинсон бесилась и угрожала, затем рыдала и умоляла тебя сохранить ей мужа.

Ты был тронут, искренне жалел ее, и, когда она наконец покинула дом, ты разыскал Эрму, злой и негодующий из-за того, что тебя втянули в такое отвратительное дело. Ты произнес пылкую речь, слушая которую Эрма беззаботно улыбалась.

— Почему я должна чем-то для нее жертвовать только потому, что она не умеет себя вести? — спросила она. — Мне не нужен ее драгоценный муж, но временами он бывает забавным. Если бы я пожелала его, я бы его взяла. Билл, милый, не говори мне, что я должна сохранить семью.

— Я не говорю тебе, что ты что-то должна. Это просто вопрос достойных человеческих чувств. Эта женщина действительно страдает, она глубоко несчастна.

— Ты глуп и не понимаешь, что говоришь, — заявила Эрма. — Ты считаешь, что мы не имеем права взять то, что нам хочется, только потому, что от этого кто-то станет страдать?

— Да, если только мы не нуждаемся в этом слишком остро, если это нам жизненно необходимо.

Она улыбнулась:

— Тогда тебе нужно стыдиться себя. Твое жалованье поднято до пятнадцати тысяч, верно? А ты сам говорил, что рабочим на заводе недоплачивают. В то время как я заставила страдать одну-единственную женщину — тем, что позволяю Хоккинсону играть для меня на пианино, что он делает исключительно хорошо. Кроме того, я ничего не отбираю у его жены — ты, конечно, не знаешь, что ее любимая грампластинка «Пей меня своими глазами»?

— Слушай, он каждый день посылает тебе цветы, пишет тебе письма на десяти страницах со стихами и следует за тобой по пятам, как верблюд, сраженный любовной горячкой. И не говори Дику, что я считаю, что рабочим мало платят, а не то я потеряю свою зарплату.

Из этого могла произойти неприятная история, потому что ухаживания Хоккинсона становились все более настойчивыми и его жена наконец дошла до угроз, формальных и официальных, развестись с мужем под предлогом измены, если бы Эрма вдруг не решила отправиться в Европу.

Это было в ноябре, через два года после отъезда Люси.

Ты не получал от нее писем и сам ей не писал. У тебя в комнате была ее фотография, долгое время она открыто стояла у тебя на туалетном столике, где ты всегда мог ее видеть, причесываясь или завязывая галстук, затем однажды, сразу после твоего возвращения из дома, где ты наконец все рассказал Джейн, ты убрал ее в ящик стола.

Возможно, она до сих пор валяется где-то в столе.

Все эти два года было ясно, что все, включая Дика, ожидали вскоре услышать о том, что ты и Эрма поженитесь.

Ты и сам не был бы очень удивлен, если бы как-нибудь утром за завтраком нашел бы на странице светской хронике «Плейн дилера» такое сообщение: «Мисс Эрма Карр сообщает о своей помолвке с мистером Уильямом Бартоном Сидни». Конечно, можно было предположить, что сначала она известит об этом тебя в зависимости от того, окажешься ли ты под рукой в момент принятия этого решения. Покоришься ли ты этому оскорбительному брачному насилию? Разумеется и безусловно, покоришься, хотя в свое время, глядя на этот вопрос гипотетически, ты бы с возмущением отверг его. Гораздо легче оценить ситуацию по прошествии времени.

И действительно, как-то утром ты нашел информацию в светской колонке, она касалась того, что мисс Карр вскоре надолго уедет за границу. Весь день в офисе ты ждал ее звонка, и, когда до пяти часов звонка не последовало и ты позвонил на Уотон-авеню, тебе сказали, что ее нет дома. На следующее утро она позвонила тебе, чтобы пригласить на ленч.

— Хоккинсон отправляется на том же пароходе? — вежливо поинтересовался ты, когда она присоединилась к тебе за столиком у Уинклера.

Она сделала гримаску:

— Не будь таким вредным. Собственно, я больше шутила, когда говорила Кэрри Лаусон, что еду в Европу, но, когда прочитала об этом в газете, мне показалось это таким разумным, что я сразу начала упаковывать чемоданы. Мне стало любопытно, может, таким образом я сбегаю от Хокса? Но нет, для этого он слишком незначителен. Скорее, я готова сбежать от тебя. Ты знаешь, ты с каждым днем становишься все более привлекательным и опасным. Эдакий лорд Байрон, который сменил свою хромоту на современную американскую выучку. Если бы я встретила тебя на рю Руайяль…

— И сколько времени ты намерена там задержаться?

— Зиму, весну, десять лет! Почему бы тебе не приехать туда ко мне на следующее лето? Встретишь меня где-нибудь в Британии или Норвегии. Все равно тебе нужно как следует отдохнуть. Мы могли бы остаться в Европе навсегда, и ты мог бы ездить домой раз в год, чтобы присутствовать на собрании держателей акций.

Ты испытывал смущение и раздражение. Было ли это предложением жениться или вежливым намеком на то, что она хотела бы изменить свое устройство дел, или это просто кошка развлекалась, запутавшись в вязальном клубке?

— Кстати, — сказал ты, — теперь, когда ты уезжаешь, может, тебе лучше передать управление своим состоянием Дику?

— Думаю, — важно сказала она, — я передам это мистеру Хоккинсону! — после чего весело рассмеялась, а у тебя кровь бросилась в голову.

Ты с достоинством сказал: