- Ну, а что же делать? - невесело согласился Клюгенау. - Я лично, господа, уже свыкся с мыслью, что мне придется погибнуть.
Помолчали недолго.
- Хвощинский, - осторожно подсказал майор Потресов, - еще мог бы спасти положение: он старый боевой кавказец, он нашел бы выход.
- Ну, ладно, - Андрей швырнул окурок, - я пойду.
- Куда вы, поручик?
- Я, господа, давно хочу поговорить. И не с кем-нибудь, даже не с вами, а именно с Хвощинским.
Он как-то не думал в этот момент об Аглае и, пройдя в киоск, даже не заметил ее отсутствия. Хвощинский, только что приехавший домой с позиций, удивился появлению Карабанова, хотя и встретил его приветливо.
- Господин поручик, - вяло улыбнулся он Андрею, - очевидно, пришел ко мне, чтобы пожаловаться на кого-то, кто обидел его казаков? Я, кажется, не ошибаюсь?
Карабанов поклонился с порога.
- Никита Семенович, - сказал он, - вы, наверное, знаете, что я вас не... люблю?
Хвощинский показал рукою на стул, приглашая садиться.
- Я этого не знал, но теперь буду знать, поручик, и благодарю вас за искренность. Хотя и не могу разуметь причину вашей нетерпимости к моей особе, ибо ваша молодость дает вам большее право на счастье, нежели мне.
- И все-таки, - продолжал Андрей, нахмурясь, - я не могу сейчас назвать ни одного человека, к которому бы питал столько уважения, сколько питаю к вам.
- Садитесь, поручик, не стойте. Сейчас будет чай.
Андрей сел. Стал говорить.
Полковник внимательно слушал его.
Потом сказал:
- Вы мыслите почти одинаково со мною. И мне это приятно.
Но скажите, любезный Карабанов, что я могу сейчас сделать? Если даже я поведу открытую борьбу с военным \"гением\" полковника Пацевича, то в Тифлисе, несомненно, найдутся люди, которые скажут, что Хвощинский поступал лишь из чувства мести, зависти и прочее.
- ?!
- Нет, нет, вы постойте, - остановил он раскрывшего рот Карабанова, выслушайте меня до конца. Я понимаю, что при таких обстоятельствах, в каких мы с вами пребываем сейчас, надо отбросить все личные соображения. Согласен с вами. И я это сделал.
Я уже говорил с Пацевичем, пытался воздействовать на него через Штоквица. Даже через Исмаил-хана. Но наш полковник - вот!
Никита Семенович постучал костяшками пальцев по краю дубового стола и печально закончил:
- Одно могу сказать, поручик: вот скоро будет офицерское совещание, и пусть оно решает вопрос о том, что следует предпринимать далее в гарнизоне.
Карабанов долго молчал, раздумывая о судьбе Баязета, потом спросил:
- Скажите, господин полковник: неужели мы всегда так воевали?
Хвощинский поразмыслил:
- Да, пожалуй, всегда... Войны ведь, - продолжал он, немного помявшись, - не каждый день бывают. Поначалу лезут всё больше на авось, валят промах на промахе. Наконец выучиваются. Бьют врага уже как надо. А войне-то, глядишь, и конец. Допущенные ошибки стараются замолчать. Историки врут. Военные специалисты хотят позабыть старые невзгоды и погрязают в изучение мелочей.
Нагрянет новая война, и опять старые ошибки на новый лад. Или же наоборот: новые - на старый. Реляции-то пишут, поручик, хитро.
Читатель - дурак и верит... Я не доживу, - с грустью закончил Хвощинский, - но вы, Карабанов, еще будете читать правду об этой войне.
За спиной Андрея послышался голос Аглаи:
- Чай готов. Ах, простите, тут еще кто-то!
\"Кто-то! - сердито подумал поручик. - Могла бы и по спине догадаться, кто...\"
- Пойдемте-ка пить чай, - предложил Хвощинский, вставая. - Моя супруга наготовила чудесных бубликов. Правда, из ячменя - муки-то ведь нету... Вы никуда не спешите?
- Да нет, никуда, - согласился Андрей, глянув на часы, и подумал: хорошо ли он закрепил веревку?
За столом они переглянулись с Аглаей. Знакомая улыбка тронула краешек ее губ. Она была в домашнем капоте, обнаженные до локтей ее руки плавно двигались над столом, что-то брали, куда-то спешили; это был какой-то чарующий рассказ - рассказ женских рук о семейном тепле и домашнем уюте, какого Карабанов еще не испытывал в своей жизни.
- Вот и вода, - продолжая свою мысль, сказал Хвощинский, когда Аглая протянула ему чашку. - Никто не думает о том, что мы находимся в чужом городе. Что в один прекрасный день вода может оказаться отравленной, и тогда...
- Ты вечно любишь преувеличивать, - сказала Аглая, посмотрев на Андрея, и улыбка опять коснулась ее губ.
- Действительно, - ответил Андрей, идя на помощь полковнику. - И о воде тоже никто не думает. Я возлагаю большие надежды на это собрание. Турки ведь совсем рядом.
- А вы знаете где? - спросил Хвощинский.
- Я встретил их табор вблизи Вана.
- Это было не сегодня. А сегодня пришел мой старый лазутчик Хаджи-Джамал-бек, и он сказал, что конница раскинула табор уже в тридцати пяти верстах от Баязета...
- Значит... - начала было Аглая.
- Значит, - резко оборвал ее Хвощинский, - полковник Пацевич может кейфовать. Турки еще не забрались к нему в спальню!..
Карабанов вышел из киоска вместе с Аглаей. Посмотрели один на другого. Так смотрят люди, хорошо знающие друг друга. И такие взгляды бывают понятны только им.
- Ну? - сказал Андрей. - Чему ты улыбалась?
- Так.
- А все-таки?
- Не скрою: я рада...
- Чему?
- Ты же сам знаешь - чему: рада тебя видеть.
- Уже не сердишься?
- Нет. Я, видишь ли, становлюсь собственницей. А это, наверное, нехорошо... И потому не сержусь.
- Аглая, - он слегка дотронулся до ее руки.
- Что?.. Что, милый?
Андрей рассмеялся.
- Когда-нибудь я разгоню своего Лорда, - сказал он, - и на полном скаку подхвачу тебя, кину в седло, как дикий курд, и умчусь далеко-далеко. Там-то я стану хозяином и буду делать с тобой что хочу...
- Глупый, - отозвалась женщина, - ты и так хозяин. И совсем не надо быть для этого курдом. Я люблю тебя... Что поделаешь?
Ну, я пойду - меня ждет Сивицкий.
- Постой. И ты ничего не хочешь сказать мне?
- А что бы ты хотел слышать от меня?
- Когда? - спросил он, потупясь.
- Когда хочешь. Его не будет до завтра.
Когда Карабанов открыл дверь, то увидел, что Ага-Мамуков уже сидел на балке, под самым потолком, каким-то чудом вывернувшись из неловкого положения, - сидел он там, черный и взъерошенный, точно старый ворон на обгорелом суку.
- Пятьсот рублей, - сипло набавил он сверху еще одну сотенную бумажку. - А больше никак не могу... И без того ограбили.
Никому не платил столько.
Карабанов взял двух казаков своей сотни и велел посадить маркитанта на лошадь; потом, в присутствии же Ага-Мамукова, наказал им:
- Довезете подлеца до Игдыра. Убегать будет - стреляйте. Без провизии не возвращайтесь. Все ясно, казаки?
На следующий день ему встретился Латышев.
- Ну, как? - с бодрой развязностью спросил он. - Договорились?
Рука прапорщика (величиною в солдатский сухарь) повисла в воздухе.
- Я, - сказал Андрей сквозь зубы со свистом, - могу уважать чистоплотную бедность. Умею прощать людям самые низкие пороки.
Но я не терплю подлости, и уберите вашу грязную лапу... Сколько он вам давал?
В лице Латышева что-то изменилось, он мгновенно состарился тут же, почти на глазах Андрея, и жалко забормотал:
- Первый раз... честное слово! Первый... в жизни...
Карабанов повернулся и пошел. Потом остановился.
А куда он идет?..
И вдруг поймал себя на том, что идет к майору Потресову - ему хотелось видеть честного человека!
6
Прапорщик Латышев повесился в конюшне первой сотни. Ватнин услышал, как бьются в испуге кони, вбежал туда, сразу шашку выхватил - р-раз! - секанул по веревке. Потом, ведро воды на прапорщика вылив, присел рядом, гудел юнцу в пылающее ухо:
- Ежели, скажем, девка к другому ушла - и хрен с нею!
Ежели, к примеру, тоска поедом ест - на люди иди, водки выпей.
Ко мне забегай, разговоры вести будем. О том, о сем. Я, брат, повидал много.
- Спасибо, только все не то, - сказал прапорщик и, пошатываясь, ушел из конюшни.
Ватнин ускакал со своей сотней к Деадину, имел короткую сшибку с конницей противника, в которой ему прострелили левую руку возле локтя. Обозлившись, Ватнин велел казакам закинуть карабины за спину и работать одними шашками.
Вечером Аглая бинтовала ему руку, и, когда сотник ушел, она сказала Сивицкому:
- Какой он забавный, правда? Такой громадный и теплый, как печка. Мне даже кажется, что около него всегда очень уютно...
- Ватнин - замечательный казак, - отозвался Сивицкий. - И очень чистый человек. Почти ребенок. Клюгенау и он - вот их двое, кого я особенно люблю в гарнизоне.
- Это какой Клюгенау? - спросила Аглая.
- Да такой восторженный чудак в очках. Если к вам подойдет совершенно незнакомый человек и спросит: не может ли он вам быть полезен? - так знайте, это и есть Клюгенау.
- А-а-а, - протянула Аглая, - теперь я вспоминаю. Он, кажется, инженерный прапорщик или еще что-то в этом роде. Вечно копошится в мусоре, и когда я прохожу мимо, он издалека начинает раскланиваться со мною.
- Ну, это и есть барон, - засмеялся Сивицкий. - Странный полунищий барон, - сытый одним светом звезд, который тратит свое жалованье на солдат и будет счастлив, если вы случайно скажете ему: \"Федор Петрович, я рада вас видеть!..\"
- Хорошо, если так. Вот увижу и скажу: я рада вас видеть...
Встреча произошла случайно. Женское любопытство,
пересилившее страх, заставило Аглаю как-то вечером толкнуть узенькую дверцу в одном из переходов крепости. Сыростью и тленом пахнуло в лицо. Она чиркнула спичкой. Узкая лестница, крутясь винтом, уходила куда-то наверх. Ступени были покрыты густым слоем пыли, и чьи-то четкие следы выделялись на них.
- Страшно, - поежилась Аглая и, вся замирая, стала подниматься по лесенке; шаткий огонек спички вырывал из мрака один поворот за другим. Все выше и выше взбиралась женщина, подобрав края платья, трепещущая и довольная от сознания своей смелости.
И вдруг:
- Ай! Кто здесь?
Ей открылась круглая башенка, и чья-то фигура встала навстречу; через узкие софиты упал свет луны и блеснули стекла очков.
- Не бойтесь, сударыня, - сказал Клюгенау. - Здесь никою
нет, кроме меня.
Стряхнув оцепенение, Аглая подошла ближе.
- Федор Петрович, - сказала она, переводя дыхание, - я...
рада вас... видеть.
Прапорщик наклонился, порывисто поцеловал ее руку.
- Это правда? - спросил он, уже счастливый.
- Ну конечно. О вас говорят так много хорошего.
- Не верьте этому, - с сожалением произнес он, отпуская руку женщины. Человек должен быть лучше меня. Я не достиг еще и тени совершенства. Легко каждому из нас создать для себя коран жизни, но как трудно порой выполнять его заповеди. Вы сказали сейчас, что рады меня видеть. Я - человек и должен быть добр...
я понимаю! Но разве бы я согласился, чтобы эта радость принадлежала сейчас другому?..
Аглая, зажмурив глаза, с удовольствием поежилась, как кошка перед огнем.
- Вы знаете, Федор Петрович, - сказала она, - почему-то я вас таким себе и представляла... Только, скажите, что вы делаете здесь? Один? В темноте?..
Прапорщик снизил голос до шепота:
- Не удивляйтесь: я вызываю духов...
- А разве здесь есть духи?
Прапорщик кивнул ей своей большой головой:
- К сожалению... завелись.
- А что это за духи?
Клюгенау приблизил к ней свое лицо, - круглое, белое; губы его были полуоткрыты.
- Это было очень давно, - медленно сказал он. - Так давно, что вы не можете себе представить... В ущельях тогда свистели стрелы, пылали костры и плакали жены. И смуглые рабы обтесывали камни. Баязет встал на костях пленных рабов, и смотрите сюда:
вы видите, как ползут по стене капли их крови? Цитадель хорошо помнит их стоны...
Клюгенау вытянул в полумраке руку: по стене медленно сочилось что-то темное.
- Я боюсь, - сказала Аглая.
- Не бойтесь: человек должен быть смел, иначе ему отказано в уважении... Потом, - продолжал Клюгенау, помолчав, - Исхакпаша умер. И его уже не радовали сказочные мозаики на стенах.
звон фонтанной струи уже не касался его слуха. Но перед смертью он велел отравить самую прекрасную из своих жен. Юную звезду гарема - Зия-Зий.
- Это сказка, - улыбнулась Аглая, - и откуда вы можете знать ее имя?
Прапорщик ответил серьезно:
- Вы можете не верить мне, но я вчера слышал на базаре ее имя:
Зия-Зий... И сейчас она придет. Но сначала мы увидим пашу...
Клюгенау стиснул руку Аглаи, и женщина вдруг услышала далекие возгласы муэдзина, призывавшего правоверных к молитве.
Офицер подвел ее к небольшому окошку, отодвинул свинцовый переплет рамы.
- Смотрите туда, вниз... Вы что-нибудь видите?
Аглая увидела со страшной, как ей показалось, высоты внутренность мечети: утончаясь книзу, бежали от купола бледные столбы арок, изогнутые, как сабли; она разглядела ряды позолоченных арабесок, кафельную мозаику стен и начертанные в кругах суры Корана.
Неясный свет забрезжил где-то внизу, заблуждал среди колонн, и из мрака выступила фигура человека в длинном, до пят халате и в чалме. Аглае почему-то показались знакомыми и эта фигура, и эта важная, медлительная поступь. Человек расстелил на полу циновку, надолго припал к земле лбом. Вытянув руки, он молился.
Возгласы муэдзина понемногу угасли...
- Уйдемте, - попросила Аглая.
- Тише, - прошептал Клюгенау, - сейчас придет волшебная Зия-Зий...
И действительно, откуда-то из темноты выступила легкая тень женщины; неслышно скользя среди мрачных колонн, она подошла к паше, и паша поднялся, медленно и величаво...
- Ты почему не приходила вчера? - сурово спросил Исмаилхан. - Муэдзин ушел уже спать, а я все ждал тебя.
Девушка по-мальчишески передернулась, движением узких бедер подтянув спадавшие шальвары, потом слегка откинула чадру.
- Но, великий хан, - шепнула она. - Хаджи-Джамал-бек вчера еще не вернулся из Вана.
- Он вернулся, значит, сегодня? - спросил подполковник.
- Да, великий хан. Только сегодня.
- Что он велел передать для меня?
Зия-Зий опустила ручку в одежды и вынула хрустящий конверт.
Исмаил-хан вскрыл письмо, велел турчанке держать свечу.
В письме было написано:
Украшением пера да служи! имя аллаха.
Время счастия да будет соединено с веселием
и радостью. Велик аллах!
Дорогой мой хан, надеюсь, Вы не забыли своего генерала, который водил Нижегородских драгун к славным победам, когда Вы были еще поручиком. И Вы знаете, что я, как и Вы, верой и правдой служил Российскому престолу, который вознаграждал меня почестями и богатством.
О, горькое заблуждение!.. Все мы, и я тоже, поседевший над Кораном, видели только мертвую букву, но глубокое божественное значение ускользало от нас. Я счастлив отныне, что разумное толкование шариата открыло мои глаза; подвигнув себя на путь борьбы с неверными, я советую и Вам, как ученику премудрой \"Зикры\", отойти от гяуров. Пророк поучает нас: \"Если вы располагаете хитростью противу неверных, то приведите ее в исполнение!\"
Поймите наконец, дорогой хан, что распространение заповедей его немыслимо, пока по святой земле ислама блуждают слепые неверные. Первый долг мусульманина разносить по миру мечом и убеждением свет истинной веры, можно даже покидать семью и родину, если опасность угрожает исламу, и вооружаться противу неверных. Пока же Вы служите гяурам, пророк отвергает Ваши молитвы, присутствие неверных в доме Вашем заградило Вам путь к престолу аллаха, молитесь же и кайтесь.
Нам нужна святая война - газават: готовьте себя к ней постом и покаянием. Побрейте, наконец, свою голову, как и подобает мусульманину:
когда Фаик-паша или Кази-Магома ворвутся в Баязет, Вас узнают по обритой голове - и Вы сохраните свою жизнь. ч
Анатолийский отряд.
Писано в крепости Карса,
хранимой аллахом.
Да велик аллах!
Ваш верный друг и доброжелатель
генерал Муса-паша Кундухов
- И это все? - спросил подполковник.
- Все, - ответила Зия-Зий.
- А что говорят в городе?
- Говорят, что Фаик-паша скоро вас всех перережет...
Исмаил-хан спрятал письмо.
- Хорошо, - разрешил он, - иди. Я буду здесь на каждой пятой молитве.
- Разве вы не узнали нашего Исмаил-хана? - спросил Клюгенау. - Это был он. Но, поверьте, я так не хотел, чтобы вы ушли от меня, что нарочно... Поверьте - нарочно придумал для вас чудесную сказку. Вы не сердитесь?
- О нет! А теперь - прощайте...
Аглая ушла, а Клюгенау, когда затихли женские шаги, спустился в мечеть. Обойдя стены, он остановился перед мусульманскою кобылой, обращенной в сторону Мекки. Сказочник и романтик умер в нем - родился снова трезвый инженер, ответственный за судьбу крепости. Прапорщик отшвырнул в сторону разбухшие, непомерно толстые кирпичи рукописных Коранов.
\"Откуда же приходит эта чертовка? Ага, - удивился он, - какое чудо!..\"
Дверь, обращенная в сторону Мекки, неожиданно стала отворяться - полное нарушение законов мусульманской архитектуры.
Но это было так: очевидно, жестокий феодал Исхак-паша, боясь мести своих подданных, приготовил себе тайную лазейку для бегства, о которой никогда бы не догадался ни один правоверный.
- Паша был не дурак, - заметил Клюгенау, протискиваясь в узкую дверь; крепостные крысы с визгом шарахнулись из-под ног, обрывистые ступени неожиданно вывели прапорщика из мрака в затянутый густой паутиной коридорчик, а там уже чернела низкая амбразура, через которую доносился шум реки.
\"Совсем не дурак\", - сказал себе прапорщик и надолго задумался. Поздно вечером он не постеснялся разбудить коменданта крепости и доложил:
Любопытно то обстоятельство, что автор этого письма, Муса-паша Кундухов, был разбит возле Бехли-Ахмета в ночь с 17-го на 18 мая теми же нижегородскими драгунами, которыми он когда-то командовал, и. полностью признав свое поражение, он прислал письмо капитану Кусову, где скорбел по поводу того, что его разбили его же ученики.
- Господин капитан, возле бойницы южного фаса необходимо поставить часового. Дело в том-то и в том-то...
Штоквиц послушался совета прапорщика, и Зия-Зий вскорости попалась. Двое казаков держали турчанку за руки, она змеенышем выкручивалась между ними, искусала им руки, чадра сползла с ее прекрасного юного лица.
Карабанов даже похолодел, когда увидел девушку, но Зия-Зий рванулась из казацких рук с жалобным криком, как подстреленная птица, бросилась к поручику, обняла его за колени, залопотала что-то быстро и непонятно.
- Встань, - сказал он ей.
Но Зия-Зий, не вставая с земли, целовала ему ноги, и тут Андрей увидел Аглаю: привлеченная шумом, она шла прямо к нему.
- Да встань же наконец! - крикнул поручик, отрывая от себя цепкие ручонки маленькой женщины.
До сих пор Карабанов не считал всю историю с Зия-Зий серьезной: турчанка была для него просто так - легкая страсть, забавная экзотика; но теперь, когда Аглая могла догадаться обо всем, Андрей испугался. Он схватил турчанку за руку и, не давая ей опомниться, быстро выбежал вместе с нею за ворота крепости.
- Беги! - крикнул он ей. - Беги скорее!
И Зия-Зий, прыгая среди камней, быстро исчезла где-то в темноте переулков армянского города.
- Что случилось? - спросила Аглая, когда он вернулся.
- Да чепуха, - отмахнулся Карабанов. - Просто любовные шашни нашего почтенного Исмаил-хана Нахичеванского!..
7
- А было это, братцы, так давно, когда бабка ишо в девках бегала. Жил здесь Исайка-шах, такой сволочной мужик - ну язва просто!.. И здеся вот, значит, он имел свое жительство. А золота-то у него, самоцветов разных уйма, сундуки целые. Пересчитает он их поутру, а вечером опять считает. И на замок печать сургучную вешает. Вроде как у нас писаря в батарее. А фонтан энтот винный был, по дворам закусок понаставлено. И кругом голые бабы менуветы танцуют.
- Постный! - крикнул Потресов. - Кончай языком трепать: на тебя глядючи, и другие ничего не делают!
Солдаты снова взялись за лопаты. Хренов, участвовавший в работах, чтобы не есть даровой каши, поплевал на руки, сказал:
- Хорошо бы и у нас на первом дворе фонтан брызгал. Эдак с утра чихирем бы, к обеду водкой, а к ночи кахетинским. Вот житуха была бы!
- Эх, дед, - возразил кто-то, - пропили бы мы тогда Баязет бусурманам... Я вот уже какую неделю о том, чтобы винцом согрешить, и не думаю. Готовлю себя!..
...Звали этого сурового солдата Потемкиным; худущ он был от жары, будто до костей усох; глаза побелели, даже зрачков не видать; сапоги казенные бывалый вояка берег - в турецких туфлях ходил; на голове его, кое-как обхватанной ножницами, розовел грубый шрам от персидской сабли.
- Вот ты и подойди ко мне, - позвал его штабс-капитан Некрасов. Силенка-то у тебя имеется?
- Да в субботу мяса поел, ваше благородие.
- Ну, а сегодня четверг только. Значит, сила еще должна быть.
Штабс-капитан заставил Потемкина взять одну только саблю, дал ему в руки крюк с веревкой и приказал спуститься под левый фас цитадели, почти к самому ручью. Сам забрался на крышу; его сразу же окружили любопытные.
- Пошел! - глянув на часы, крикнул Некрасов.
Солдат рванулся наверх. Хватаясь за жидкий кустарник, бежал в гору, карабкался по камням. Вот он размахнулся, но крюк лишь царапнул выступ стены. Еще один замах - и веревка, вздрагивая, натянулась: Потемкин уже взбирался кверху. Вскоре показалась его голова, на которой от напряжения шрам порозовел еще больше.
- Руку, братцы... кто-нибудь... - выхрипел он, и сабля, выскользнув из-под его локтя, звякнула где-то внизу о камни.
Потемкина вытянули на крышу. Он тяжело дышал, обливаясь потом. Костистую мужицкую грудь солдата облипала мокрая рубашка.
- Почти две минуты, - подсчитал Некрасов. - За это время, дорогой Потемкин, мы застрелили тебя уже десять раз, а потом спихнули обратно... Понял ли ты, к чему я заставил тебя проделать этот опыт?
- Здесь-то, ваше благородие, - рассудил Потемкин, - от майдана, им еще гашиша покурить надо, чтобы полезли. А вон где страх-то великий будет, эвон кому боле всех крестов да дырок достанется!
Потемкин показал на солдат батареи, под пушками которой лежал город. Дымили трубы, по крышам бродили козы, гремели медники, и один кузнец, полуголый гигант-турок, на виду у русских, ковал для боя с ними кривую луну ятагана. И майор Потресов задумался:
- А ты, брате, прав: наша батарея только отсюда и может работать. Но посмотри-ка! Нас подобьют, чего доброго, и с Зангезура и с кладбища. Даже с майдана, если хорошо прицелиться... Здесь мы бессильны!
Карабанов, застав лишь конец разговора, отвел офицеров в сторону, сообщил со смехом:
- Господа, пока вы столь мудро рассуждаете об обороне, в крепости произошло два удивительных события: барон Клюгенау, кажется, влюбился, а Исмаил-хан побрил себе голову.
Действительно, следуя совету Мусы-паши Кундухова, полковник Исмаил-хан Нахичеванский велел денщику побрить свой сиятельный череп. Он еще вчера объявил Пацевичу, что давно не молился, и теперь, притворяясь дервишем, распевал премудрые \"зикры\". Со стороны казалось, что хана не касается уже ничто земное, он весь в молитве и смирении, но, рапортуясь больным, подполковник приобретал тем самым право иметь с офицерского стола отдельное блюдо - суп из курицы.
Новость относительно Исмаил-хана мало кого заинтересовала, но сообщение о том, что Клюгенау влюбился, офицеров развеселило.
- Может, барон продал последнее, что у него осталось, - свой титул, и подкупил какого-нибудь евнуха, чтобы ходить в гарем.
Ибо я, - сказал Некрасов, - знаю только одну женщину в гарнизоне, но она ведет себя столь строго, что ни одни мужчина не посмеет к ней подступиться.
\"Знал бы ты ее!\" - самодовольно подумал Андрей и ответил без улыбки, с уважением:
- Да, госпожа Хвощинская - женщина отменной нравственности. Если бы все были, как она!
Прибежал взволнованный Евдокимов:
- Господа, полковник Пацевич... там случилась какая-то неприятность... просит офицеров к себе.
Да, случилась неприятность: у одного турка пропал буйвол, и он пришел с жалобой к коменданту крепости. \"Ваши солдаты, - доказывал он, - украли моего буйвола\". И когда офицеры собрались, Пацевич, уже взбешенный, бегал по комнате из угла в угол, а турок, расставив ноги в ярко-желтых шароварах, сидел по европейски на стуле и сосал глиняную трубку; Карабанов обратил внимание, что медные пуговицы на его жилете были спороты с шинелей русских гренадер.
- Итак, господа, - с места в карьер сорвался Пацевич, - вот у этого жителя наши солдаты украли его вола! Прошу немедля дать ответ, кто в этом виновен?
Офицеры молчали.
- Кто украл вола, я спрашиваю? - заорал Пацевич.
Отец Герасим, гарнизонный священник, недавно прибывший в Баязет, мужчина сердитый и строгий, решил заступиться за свою паству.
- То не так, - сказал он в черную, как у цыгана, бороду. - Может, цыгане его давно съели, а вы солдат в грехе обвиняете!
Разве ж так можно?
- Вы, святой отец, помолчите, - вступился Штоквиц. - Вот хозяин вола принес в доказательство даже кость: он нашел ее возле казачьих казарм карабановской сотни. Ну?
И командант показал здоровенный мосол, на котором еще висли махры вареного мяса.
- Мой вол, - упрямо качнул головою турок.
- Поручик Карабанов! Почему вы молчите? - спросил Пацевич. - Это вы украли вола?
Андрей положил руку на эфес шашки.
- Господин полковник, - сдержанно произнес он, - не забывайте, что я нахожусь при оружии.
Пацевич отскочил как ошпаренный. Кость заходила по рукам офицеров. Всем было как-то стыдно.
- Да это от барана, - сказал Некрасов.
- Скорее, господа, даже ишачья.
- Нет, лошадиная.
- Человечья! - спасая честь полка, вдруг выкрикнул Ватнин и, взяв мостолыгу, примерил ее к своей ляжке. - Видите?
Турок пососал трубку, глаза его закрылись.
- Тогда я пойду, - сказал он нараспев. - Гяур такой бедный, что съел человека.
Выхватывая из кармана кошелек, Пацевич закричал снова:
- Так, значит, никто не украл вола? Нет... Ну, так знайте:
это я украл его! Пошел вот и украл! Я... сам я, полковник! А теперь эй, ты! - держи три червонца и убирайся со своей костью...
Только молчи и не трезвонь на майдане, что мы тебя обокрали!..
Офицеры молча выходили, и у каждого было такое состояние, будто его оплевали. Даже если баязетцы, наскучив хрустеть сухарями, и действительно украли буйвола, то этот поступок подлежит суду внутренней власти, и совсем незачем было Пацевичу так кричать и распинаться перед этим турком.
- Да, господа, - вздохнул Некрасов, - час от часу не легче.
Хвощинский, конечно, никогда бы не допустил подобной выходки в присутствии туземца.
Хвощинский не присутствовал при этой постыдной сцене, которую разыграл Пацевич; находясь со своим батальоном на Зангезурских высотах и хорошо понимая, что скоро будет, как он любил говорить, дело, Никита Семенович решил в этот день дать офицерам гарнизона ужин. Бивуачный ужин под шелковой палаткой, над которой цветут иноземные звезды, с полковым оркестром трубачей и литаврщиков, с бочкой вина, с разговорами до рассвета, с пушечными выстрелами и тостами.
- Честно говоря, - сознался Карабанов, - ехать мне и пить в такую жару сегодня не хочется. Но коли приглашением Никиты Семеновича пренебрегают Пацевич и Штоквиц, то я, господа, поеду...
Андрей сам седлал Лорда - он любил это занятие, редко доверяя его казакам; так, наверное, свахи любят наряжать к венцу сосватанных ими невест. Вскинув на хребтину жеребца потник из белого войлока, Карабанов растянул сверху ковровый чепрак; почуяв на спине привычную ношу седла, Лорд в нетерпении хватил поручика губами за локоть - давай, мол, скорее, чего там возишься!
- Да стой ты, дьявол, - выругался Андрей, - а то опять загоню в конюшню...
Крепко подтянул подпругу, подогнал стременные путлища; подумал немного и накинул сверху вальтрап из синего бархата. \"Ладно, - решил, - явлюсь при полном параде...\". Хотя казачьему офицеру шпоры и не положены (их заменяет нагайка), но Андрей, по старой кавалергардской привычке, нацепил свои старые, еще дедовские шпоры и вскочил в седло.
- Дуй в парламент, - засмеялся он, и Лорд понес его на офицерскую пьянку.
Поручик нагнал Клюгенау на второй версте: прапорщик медленно ехал на своей тряской кобыле, которая родила ему недавно жеребенка. Барон где-то нарвал дикого щавеля и еще издали протянул пучок Андрею:
- Хотите, поручик?
Андрей взял, тоже стал жевать кислятину. Ехали долго молча.
Плебейская кобыла заигрывала с благородным Лордом, который с аристократическим тактом не отвергал ее ухаживаний, но и не обнадеживал ничем.
- Ну, барон, - начал Карабанов, когда молчать ему надоело, - я вас слушаю... Вы мне признались сегодня утром, что, кажется, влюблены. Скажите, на какой бок вы ложитесь, чтобы видеть такие чудесные сны?
Клюгенау улыбнулся:
- А вы не смейтесь... Я вам не сказал, что влюблен, но чистый облик женщины возбудил во мне желание жертвовать для нее.
Поймите, что в любви никогда нельзя требовать. Мальчик бросает в копилку монеты и слушает, как они там гремят. Когда-нибудь он вынет оттуда жалкие рубли. Я же хочу бросить к ногам женщины не копейки - разум, страсть, мужество, долготерпение, надежду и, наконец, самого себя. Неужели, Карабанов, эти чувства могут прогреметь в ее сердце, как копейки в копилке?
Андрей немного поразмыслил.
- Это всё слова, барон, - сказал он небрежно, - вы плохо знаете женщин. Видите, как ваша кобыла льнет к моему Лорду?
Так и женщина... Голая физиология!
Клюгенау ударил свою кобылу плетью:
- Удивляюсь вам, Карабанов, как вы можете жить с такими взглядами! Вам только покажи что-либо святое, как вы сразу начинаете его тут же поганить... Кто была та первая (простите меня) негодяйка, которая сумела так обезобразить ваше доброе сердце?
- Я уже забыл, - ответил Андрей и неожиданно вспомнил лицо Аглаи на рассвете: оно было таким покойным и умиротворенным, как будто все вопросы жизни для нее уже разрешены.
И вдруг ему стало нестерпимо грустно. Сухие перья ковылей волновались вдали, парил коршун над ушельем, из травы, растущей на обочине, скромно проглянул одинокий цветок адонис.
\"Все слова, слова, слова, - подумал он. - А если бы не было слов? Может быть, тогда и было бы лучше?..\"
- Догоняйте, барон! - крикнул он и, качнувшись в седле, ударил в бока Лорда шпорами - шпоры длинные, старомодные, которыми его дед пришпоривал коня еще в Аустерлицкой битве.
И за веселым столом Карабанов был тоже грустен, и Ватнин, скатав шарик из хлеба, пустил его в лоб поручику:
- Эй, Елисеич! Выше голову... Руби их в песи, круши в хузары!
А где-то, очень далеко от Баязета, под лунным светом затихла рязанская деревенька, и там, под двумя раскидистыми березами, лежал дед Карабанова при шпаге, в мундире, при шпорах.
8
Это стыдно, но так: в некоторых частях