Мы шли вперед, все время вперед. В изломанном королевстве эха, где ничто не стояло на месте, где рождались и умирали потоки невероятных сил, Тоби сказал мне:

— Видишь? С одним пространственным, но с более чем четырьмя временными измерениями миры нестабильны.

Мы шагали по планетам, где время вернулось на свое место, но пространство разбегалось в стольких направлениях, что я не мог сосчитать их своим несчастным ограниченным мозгом.

— С одним-двумя измерениями пространства либо времени вселенные слишком просты, чтобы создавать и поддерживать атомы, поэтому нам следует их избегать.

Затерявшись в невообразимом архипелаге, мы беспорядочно, но неумолимо пронзали космос за космосом. Каким-то образом стрижающие имплантаты поддерживали наши тела и мозги, или их форму в неком защищенном вычислительном сейфе, от коллапса и распада. Лун сказала:

— Ультрагиперболические уравнения, здесь нет стабильности.

Мы проходили через это снова, и снова, и снова. Я не буду даже пытаться описать миры с возмущенными пространствами — тщетно, все равно, что вспоминать сон после пробуждения. Мозг не может переварить подобную информацию, отчего пускается в мистицизм о цветах вне видимого спектра, как «ульфировый» и «джейловый» в старом романе Дэвида Линдсея, который обожала моя мать, «Путешествии к Арктуру» — что не имеет к делу никакого отношения. Но я уловил суть, действительно уловил. И открывшаяся истина напугала меня до мозга костей. Там были миры, быть может, бесконечное множество миров, где три привычных параметра, высоту, ширину и длину, а заодно и однонаправленный поток времени беззаботно выбросили на помойку. Измерения и константы смешали и перенумеровали, опрятную домашнюю растительность варварски выдрали с корнем, расшвыряли, подделали. Розы перемешали с клубникой и вонючими сорняками, и, понюхав, вы с отвращением зажимали нос. Вселенское барокко. Кошмар в худшем смысле этого слова. В конце концов мы шагнули на железнодорожную платформу, и я облегченно привалился к стене, вдыхая убийственные пары локомотива (значит, мой нос все-таки остался на своем месте!), слушая резкий перезвон огромных замасленных колес, ощущая запах пота и грязной одежды утренних пассажиров, облаченных в подобие национальных японских костюмов, несущих кейсы и внимающих музыке из наушников, чьи дужки вздымались над высокими налакированными прическами. Стоявшие поблизости мужчины бросили на нас несколько любопытных взглядов, но затем целеустремленно кинулись к открывшимся дверям вагона. Женщины смотрели в землю, степенно, однако весьма быстро шаркая ногами.

— Третий уровень Тегмарка! — радостно провозгласил Тоби. — Держите шляпы, или не держите, или все три варианта.

Ой. Ой. Ой.

Может, у меня начался приступ? Например, эпилептический припадок, со всеми этими аурами, о которых толкуют страдающие мигренью люди, световыми вспышками и ощущением, что твои глаза скачут между картинками реальности. Все рвалось на части, одновременно оставаясь одним целым. Все разноцветные пассажиры сели в поезд — и остались на станции, передумав. Они поспешно карабкались в ближайший вагон, и носились туда-сюда по платформе, пытаясь пробиться в другие двери, а то и в открытые и закрытые окна, и с криками ужаса падали на пустые рельсы, где не было никакого поезда, и садились в лоснящийся вертолет, ждущий на взлетной площадке, и…

… и я делал это вместе с ними, картинка перед глазами прыгала, словно взбесившийся кенгуру, моя рука крепко сжимала руку Лун, и бросала ее, а Тоби пропадал из виду, и, о ужас, лежал, окровавленный, и, без сомнения, мертвый, растерзанный колесами отошедшего поезда…

Голоса стрекотали без умолку, сливаясь и рассыпаясь набором какофонических звуков:

— Квантовый вид мультиленной, Август. Развертка волновой функции «все и сразу». Все возможности реализованы, все выборы приняты. Шредингер без коллапса. Как в «Сагиттариусе А» [29].

— Давайте уберемся отсюда к чертям собачьим! — заорал я, и в меня вцепились чужие руки, и выпустили меня, и томно погладили мои пальцы, и ударили меня по щеке, и мои заплетающиеся ноги вынесли меня…

… за порог и уронили на огромную кровать. В доме царила гробовая тишина. Я проснулся в своей темной зловонной спальне и несколько минут тихо лежал с закрытыми глазами, вдыхая пересохшим ртом ночные ароматы. Моя эрекция медленно увядала. Наверное, мне снова снилась Лун. Не оборачиваясь, я протянул руку, ощупал покрывало, но ее половина кровати была пустой и холодной. Я начал осознавать, поначалу смутно, затем все отчетливей, что снизу не доносится ни звука. Странно. Где мягкий ропот классического рока, приглушенный звон посуды, щелканье тостера, звяканье тарелки с мюсли, бурчание кофеварки? Верхняя половина моего туловища покрылась гусиной кожей, и я натянул простыню до подбородка, вжавшись в подушку и крепко зажмурившись. «Она ушла, — с ужасом сказал я себе. — Бросила меня, сука. — И, мгновение спустя: — За ней пришли мерзавцы Тау Сети. Которые вскоре вернутся за мной». Слезы закапали сквозь мои сомкнутые ресницы. Просочились на подушку. «Возьми себя в руки!» — наконец велел я. Устало скинул одеяло и опустил босые ноги на холодные половицы. Мочевой пузырь требовал немедленного опорожнения. Я шагнул к двери, ведущей к туалету на первом этаже…

… снял трубку с разрывающегося телефона и глубоким бархатным голосом произнес:

— Мадам Бовари, c’est moi.

После секундного замешательства Тоби спросил:

— Густав?

И как тут не улыбнуться?

— Монсеньера Флобера нет дома, — ответил я. — С вами говорит попугай.

— Ну ты и придурок, Август, — вздохнул мой брат. — Если твой словесный понос поутих, давай перейдем к делу. Ты прочел мои записи по поводу дела вампира в банке крови?

Конечно же, нет. Я открыл свою записную книжку, и…

… В этом году на время выпускных экзаменов нас не отключили от сети, чтобы экзаменационная программа могла обработать наши оценки по протоколу «Wile-U-Wait». Нам разрешили скачивать информацию из интернета. Зачем зазубривать кучу дребедени о максимальном количестве осадков и экспорте Гуадалканала, когда можно съяхуглить ее прямо на месте? В конце концов, ведь именно это они и проверяли — нашу способность выжить в сложном реальном мире.

Я играючи справился с тензорным исчислением и решил убить свободное время в беседе с Оддом, моим болтуном. Нам разрешалось покинуть экзаменационный класс в любое время, но, подозреваю, тех, кто уходил слишком рано, помечали. «Сверхсамоуверенные», — как говорила старая кляча Сью. А уж кому, как не ей, знать о таких вещах — все-таки глава департамента. Предположительно, она много чего такого знала. В тридцать лет Сью уволилась из НАСА (слишком износилась) и начала учить особых студентов — под которыми обычно подразумевают тупых, калек, очень тупых, социально недееспособных и по-настоящему тупых — но в нашем случае речь, как ни странно, действительно шла о выдающихся ребятах.

Я написал программу для Одда через пару лет после того, как мои родители исчезли в небе над Таиландом, где помогали бороться с голодом. Одд был предназначен для бесед, и полностью его звали «Один дома», потому что в то время я жил у тети Мириам, еще до того, как переехал к внучатой тетушке Тэнзи, и большую часть времени проводил время в одиночестве. Да и сейчас я по-прежнему немало времени проводил в нашем большом доме почти один, не считала Лабрадора Дугальда О’Брайена и Тэнзи. И еще уборщицы, тетушкиного «сокровища», чье имя вылетело у меня из головы.

Добрый Ду очень умен для собаки, почти так же умен, как Одд. На самом деле, когда я на рождественских каникулах написал эту программку, воспользовавшись алгоритмами, обнаруженными на домашней странице Саймона Лэвена, Одд был глупее Ду. Нет, моя собака не поглупела, это Одд совершенствовался. Вот что говорил «Один дома», когда я в первый раз загрузил его предварительный код:

— Привет, большой парень! Отлично выглядишь!

— Доброе утро, Одд. Как у тебя дела?

— Хорош собой, как смертный грех, друг! Мне идет?

— Проявляй уважение, Одд. Ты разговариваешь со своим хозяином.

— Мне так жаль! Быть того не может!ХЛ-ХЛ! Отсоси!

Эти невообразимо крутые реплики я самолично забил в словарь Одда. И около недели восхищался ими. Стоило Одду выдать очередную шуточку (большинство из которых были непристойными), как я заливался бурным детским смехом, сияя, будто начищенный медный таз. Однако капризы роботов быстро надоедают.

— Добрый день, Одд. Чем сегодня занимался?

— Мне идет, Август?Хорош собой, как смертный грех, друг!

— Ты начинаешь повторяться, Одд.

— Во всех портах буря, мудрый хозяин.

— Ты не хочешь спросить, что я делал сегодня?

— Почему ты интересуешься, не хочу ли я спросить у себя, что делал сегодня?

— Одд, возьми себя в руки. По-моему, ты теряешь рассудок.

— Рассудок — слишком ценная вещь, чтобы ее терять.

Я продолжал отладку, загрузил кучу словарных модулей для других, более старых версий разговорной программы, перенастроил их, сжал алгоритмы. «Один дома» стал больше напоминать человека.

— Доброе утро, Одд.

— Привет, Август. Ты сегодня почистил зубы?

— Это оскорбительный, личный вопрос.

— Ты знаешь, я свято блюду твои интересы.

— По крайней мере, ты так говоришь.

— Тебе нужно делать на завтра уроки, Август?

— Святые небеса, мальчик для битья, ты что, вообразил себя школьной полицией?

— Остынь, друг. Мне идет?

Моя в-некотором-роде-подружка Лун, которой я показал Одда, пришла от него в полный восторг. Они с Тоби выпросили у меня URL и пароль для него, чтобы болтать с ним со своих ноутбуков. Я написал код, к которому у них не было доступа, чтобы потом перечитывать их сетевой треп. Подслушанное ужасало: они почти не вспоминали обо мне!

Кроме того, я заметил, что Тоби ковыряется в моей системе своими недоделанными убогими «сыщиками». Вторая беседа Лун с Оддом звучала так:

— Привет, «Один дома». Это Лун.

— Крошка Лун, как же, помню. Ты та красотка с большими буферами, угадал?

— Для чипоголового твой словарный запас просто поражает.

— Ты симпатичная.

— Надо же, спасибо. Август велел тебе это сказать?

— Август — мой хозяин.

— Снова в каком-то порту буря?

— Лун — ужасно глупое имя.

— Ну спасибо, чипомозг! А что бы ты посоветовал?

— Я бы посоветовал Анни Порт.

— Сейчас лопну со смеху. Ты почти такой же забавный, как Август.

— Я из хорошей семьи, — верноподданно ответствовал мой трепач.

Сидя в экзаменационном классе, я открыл сайт Одда. Нам пришлось выключить голосовой сервис, чтобы не шуметь во время тестирования, поэтому мы с Оддом общались при помощи клавиатуры и экрана.

— Отошел от похмелья, Одд?

— Я пью, но знаю меру, — сообщила мне машина. Java-апплет выдал ухмыляющуюся рожицу с пузырем, в котором красовались слова: «СЪЕШЬ МЕНЯ.»

— А Луноид уже разобралась со своим экзаменом?

Одд задумался. Мальчиков и девочек развели по разным комнатам, чтобы не отвлекались; то же касалось и академических потоков для большинства классов. Доступ Одда к сети позволял ему пройтись по закрытым базам данных. Чтобы взломать защиту департамента, требовались суперхакерские способности; мы с Тоби потратили на коды и пароли целых полтора месяца. Как ни странно, Одд очень нам помогал — будучи всего-навсего симулятором интеллекта, он проявил потрясающие способности. Сейчас он процеживал потоки информации, текущие по проводам и телефонным линиям.

— У Лун еще пять вопросов. Она неправильно выполнила шестую и одиннадцатую тензорные трансформации, а ее короткое эссе о «Генрихе V» позволяет сделать очевидный вывод, что пьесу она не читала.

И откуда он только все это узнал?!

— Скажи Лью-у-у-н, что я жду ее, Тоби и Рут в «Бургер-Ден», когда закончит, если, конечно, закончит.

Выскочившее окно сообщило мне ее ответ напрямую:

— Эй, изверг! Что ты здесь делаешь? Это грубое нарушение правил! Нас всех отчислят! Какой ответ на пятнадцатый вопрос, Америка или Персия?

— Эй, крошка, — набрал я, — сегодня это, знаешь ли, называется Ираном. Извини, не могу выдать ключи, иначе на нас всех подадут в суд и посадят за наркотики и сутенерство.

— Ты хотел сказать, сутяжничество и симонию?

— Нет, я имел в виду злодеяние и плотские утехи

— Ты имел в виду плотничество, а это не преступление.

— Поверь, я имел в виду плотские утехи.

— О’кей, значит, Персия.

Мы разъединились, но Одд остался на связи. Он спросил меня:

— Почему цыпленок перешел дорогу?

— Отвали, — набрал я. — Дорога обобрала цыпленка. У воров нет чести, Кузнечик. Мне пора.

Антон Павлович Чехов

— Неверно, вонючка, — написал Одд. — Цыпленок перешел дорогу — и не переходил дорогу, потому что таков был его квантовый выбор.

Меня охватила липкая, всепоглощающая паника. Пульс подскочил чуть ли не вдвое. Неверящими глазами я уставился на экран, каждую секунду ожидая смерти. Потом трясущимися пальцами напечатал:

Нахлебники

— Тоби, это ты взломал моего трепача?

— На третьем унитарном уровне Тегмарка, — сообщил мне экран, — мы перепрыгнули 10118 вселенных, в каждой из которых температура достигает 108 градусов по Кельвину. Все возможные квантовые выборы реализуются одновременно, когда

Я вскочил со стула и опрокинул плоский монитор. Легкое устройство падало медленно, будто во сне, отскочило от пола, не разбившись, и отправило мне пылающее розовым послание, которое я успел прочитать углом глаза:

Мещанин Михаил Петров Зотов, старик лет семидесяти, дряхлый и одинокий, проснулся от холода и старческой ломоты во всем теле. В комнате было темно, но лампадка перед образом уже не горела. Зотов приподнял занавеску и поглядел в окно. Облака, облегавшие небо, начинали уже подергиваться белизной, и воздух становился прозрачным, – стало быть, был пятый час, не больше.

— Следующий — и последний — уровень не из маленьких, Август. Глубоко вдохни, наклонись и поцелуй свою задницу на прощание.

Смертельно напуганный, я бросился к…

Зотов покрякал, покашлял и, пожимаясь от холода, встал с постели. По давнишней привычке, он долго стоял перед образом и молился. Прочел «Отче наш», «Богородицу», «Верую» и помянул длинный ряд имен. Кому принадлежат эти имена, он давно уже забыл и поминал только по привычке. По той же привычке он подмел комнату и сени и поставил свой толстенький четырехногий самоварчик из красной меди. Не будь у Зотова этих привычек, он не знал бы, чем наполнить свою старость.

Мне показалось, я услышал крик Тоби: «Дай мне комнату сто один!» Прямо передо мной распахнулся Schwelle. Я нырнул в него.

Безумие. Полная потеря ориентации, все проваливается в текущее, дробящееся эхо самого себя. Гораздо хуже, чем завихрения второго уровня или одновременность и наложения третьего. Это было Декартово сомнение, столь бездонное, столь разъедающее, что остались лишь головокружение и боль. Я попытался зажмуриться, но у меня не оказалось ни глаз, ни век. Все внутренности, все сознание съежилось до искалеченных, скомканных иероглифов, золотого и серебряного, соединенных пронзительным визгом, скрипом ногтей по школьной доске. Я попытался крикнуть, но голос пропал. Тем не менее, я слышал, как говорит Тоби, и отчаянно попробовал ухватиться за его разум. Он парил в хаосе, а рядом с ним была Лун — две бесконечно далеких — и в тоже время ужасно близких цепочки золотых иероглифов, которые я не мог прочитать. Голос — или преображение иероглифов, складывавшихся в осмысленные фразы? Тоби сказал:

Поставленный самоварчик медленно разгорался и вдруг неожиданно загудел дрожащим басом.

— Человек со многих Земель написал поистине великую книгу.

Обрывок воспоминаний прорвался внутри меня и всплыл словами:

– Ну, загудел! – проворчал Зотов. – Гуди на свою голову!

— Эрик Линколлью. Эхо безумного хохота?

Тут же кстати старик вспомнил, что в истекшую ночь ему снилась печь, а видеть во сне печь означает печаль.

Да, он тоже великий Эрик. Я думал об Эрике Блэре.

Сны и приметы составляли единственное, что еще могло возбуждать его к размышлениям. И на этот раз он с особенною любовью погрузился в решение вопросов: к чему гудит самовар, какую печаль пророчит печь? Сон на первых же порах оказался в руку: когда Зотов выполоскал чайник и захотел заварить чай, то у него в коробочке не нашлось ни одной чаинки.

— Никогда не слышал об этом ублюдке.

– Жизнь каторжная! – ворчал он, перекатывая языком во рту крохи черного хлеба. – Экая доля собачья! Чаю нету! Добро бы, простой мужик был, а то ведь мещанин, домовладелец. Срамота!

Все вокруг непрерывно двигалось. Нас гнало, точно мыльные пузыри в бурю, сквозь один Schwelle за другим, будто мышей, прогрызающих путь сквозь бесконечные стога сена в бесконечном амбаре.

Ворча и разговаривая с самим собой, Зотов надел свое похожее на кринолин пальто, сунул ноги в громадные неуклюжие калоши (сшитые сапожником Прохорычем в 1867 г.) и вышел на двор. Воздух был сер, холоден и угрюмо покоен. Большой двор, кудрявый от репейника и усыпанный желтыми листьями, слегка серебрился осеннею изморозью. Ни ветра, ни звуков. Старик сел на ступени своего покосившегося крылечка, и тотчас же произошло то, что происходит аккуратно каждое утро: к нему подошла его собака Лыска, большой дворовый пес, белый с черными пятнами, облезлый, полудохлый, с закрытым правым глазом. Подходила Лыска робко, трусливо изгибаясь, точно ее лапы касались не земли, а раскаленной плиты, и всё ее дряхлое тело выражало крайнюю забитость. Зотов сделал вид, что не обращает на нее внимания; но когда она, слабо шевеля хвостом и по-прежнему изгибаясь, лизнула ему калошу, то он сердито топнул ногой.

Никогда-никогда-никогда не слышал про «1984»?

– Пшла, чтоб ты издохла! – крикнул он. – Прокля-та-я!

— Так ты говоришь о Джордже Оруэлле?

Лыска отошла в сторону, села и уставилась своим единственным глазом на хозяина.

– Черти! – продолжал Зотов. – Вас еще недоставало, иродов, на мою голову!

Он использовал это имя в некоторых мирах. Помнишь Уинстона Смита?

И он с ненавистью поглядел на свой сарай с кривой поросшей крышей; там из двери сарайчика глядела на него большая лошадиная голова. Вероятно, польщенная вниманием хозяина, голова задвигалась, подалась вперед, и из сарая показалась целая лошадь, такая же дряхлая, как Лыска, такая же робкая и забитая, тонконогая, седая, с втянутым животом и костистой спиною. Она вышла из сарая и в нерешительности остановилась, точно сконфузилась.

— Он ненавидел крыс. Черт, неужели крысы только и ждут, чтобы обглодать мое лицо до костей?

– Провала на вас нет… – продолжал Зотов. – Не сгинули вы еще с глаз моих, фараоны каторжные… Небось, кушать желаете! – усмехнулся он, кривя свое злое лицо презрительной улыбкой. – Извольте, сию минуту! Для такого стоящего рысака овса самолучшего сколько угодно! Кушайте! Сию минуту! И великолепную дорогую собаку есть чем покормить! Ежели такая дорогая собака, как вы, хлеба не желаете, то говядинки можно.

Не крысы, Август. Возможно, драконы, за границами всех известных тебе карт. Помнишь, Уинстону показывали четыре пальца и требовали увидеть пять?

Зотов ворчал с полчаса, раздражаясь всё больше и больше; под конец он, не вынося накипевшей в нем злобы, вскочил, затопал калошами и забрюзжал на весь двор:

Я помнил. Я выставил четыре пальца — и увидел пять, и десять, и один, и вообще ни одного. Только это были не пальцы. Я смотрел на первичную организацию космоса.

– Не обязан я кормить вас, дармоеды! Я не миллионщик какой, чтоб вы меня объедали и опивали! Мне самому есть нечего, одры поганые, чтоб вас холера забрала! Ни радости мне от вас, ни корысти, а одно только горе и разоренье! Почему вы не околеваете? Что вы за такие персоны, что вас даже и смерть не берет? Живите, чёрт с вами, но не желаю вас кормить! Довольно с меня! Не желаю!

И он действительно увидел пять. Страшная история Блэра. Мне она всегда казалась неправдоподобно абстрактной. Пока я не попал сюда, на четвертый уровень. Или на пятый?

Зотов возмущался, негодовал, а лошадь и собака слушали. Понимали ли эти два нахлебника, что их попрекают куском хлеба, – не знаю, но животы их еще более втянулись и фигуры съежились, потускнели и стали забитее… Их смиренный вид еще более раздражил Зотова.

– Вон! – закричал он, охваченный каким-то вдохновением. – Вон из моего дома! Чтоб и глаза мои вас не видели! Не обязан я у себя на дворе всякую дрянь держать! Вон!

Глухой смех грохотал на краю слабоумия.

Старик засеменил к воротам, отворил их и, подняв с земли палку, стал выгонять со двора своих нахлебников. Лошадь мотнула головой, задвигала лопатками и захромала в ворота; собака за ней. Обе вышли на улицу и, пройдя шагов двадцать, остановились у забора.

— Говоришь, здесь нет правил? Строгих правил.

– Я вас! – пригрозил им Зотов.

Выгнав нахлебников, он успокоился и начал мести двор. Изредка он выглядывал на улицу: лошадь и собака, как вкопанные, стояли у забора и уныло глядели на ворота.

Лун. Разговаривая со мной, она превращалась в куски раскаленного металла различной формы. Это коллектор. Здесь так красиво.

– Поживите-ка без меня! – ворчал старик, чувствуя, как у него от сердца отлегает злоба. – Пущай-ка кто другой поглядит теперь за вами! Я и скупой и злой… со мной скверно жить, так поживите с другим…

Я понятия не имел, что она имеет в виду.

Да…

Я стою в центре паутины математических функций, все они находятся в движении, и я — часть их. Думаю, я их творю. Это волны энергии, воспринимаемые напрямую, а не посредством зрения или мозга, графики функций — растущих, перекрещивающихся, разворачивающихся: Музыка, четкая и такая близкая, неужели ты не слышишь, Август?

Насладившись угнетенным видом нахлебников и досыта наворчавшись, Зотов вышел за ворота и, придав своему лицу свирепое выражение, крикнул:

И тут ее потащило прочь от меня, а вместе с ней и музыку, и радужную красоту, и я снова начал тонуть в шумном кошмаре.

– Ну, чего стоите? Кого ждете? Стали поперек дороги и мешают публике ходить! Пошли во двор!

Что-то сказало мне:

Лошадь и собака понурили головы и с видом виноватых направились к воротам. Лыска, вероятно, чувствуя, что она не заслуживает прощения, жалобно завизжала.

Создай ее. Сыграй заново, мистер Фортепьяно.

– Жить живите, а уж насчет корма – на-кося, выкуси! – сказал Зотов, впуская их. – Хоть околевайте.

Это звучало искаженно, но почему-то казалось правильным. Я потянулся за ощущением, чувством, чувствительностью. И ничего не нашел.

Между тем сквозь утреннюю мглу стало пробиваться солнце; его косые лучи заскользили по осенней изморози. Послышались голоса и шаги. Зотов поставил на место метлу и пошел со двора к своему куму и соседу Марку Иванычу, торговавшему в бакалейной лавочке. Придя к куму, он сел на складной стул, степенно вздохнул, погладил бороду и заговорил о погоде. С погоды кумовья перешли на нового диакона, с диакона на певчих, – и беседа затянулась. Незаметно было за разговором, как шло время, а когда мальчишка-лавочник притащил большой чайник с кипятком и кумовья принялись пить чай, то время полетело быстро, как птица. Зотов согрелся, повеселел.

Ничто, — сообщил стрижающий иероглиф Лун. — Пустая лунка. Зеро.

Я ухватился за это ничто. Мне удалось. Пустота в сердце шума и ужаса. Пустота, которая была ужасом, или его частью.

– А у меня к тебе просьба, Марк Иваныч, – начал он после шестого стакана, стуча пальцами по прилавку. – Уж ты того… будь милостив, дай и сегодня мне осьмушку овса.

За каждым натуральным числом а следует число а+1.

Звучало разумно, хотя все в этом мерцающем кошмаре четвертого мирового уровня отрицало утверждение, извращало столь простую истину, добавляло, и отнимало, и трансформировало в тошнотворную неразбериху. Я уцепился за аксиому.

Из-за большого чайного ящика, за которым сидел Марк Иваныч, послышался глубокий вздох.

— Отлично. Что дальше?

– Дай, сделай милость, – продолжал Зотов. – Чаю, уж так и быть, не давай нынче, а овса дай… Конфузно просить, одолел уж я тебя своей бедностью, но… лошадь голодная.

Ноль никогда не следует ни за одним натуральным числом.

За рядом чисел: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12… и так до бесконечности? — не пряталась пустота. Неужели за тем, что можно сосчитать, нет бездонной, засасывающей пропасти? Я надеялся, что это так. Я соглашался, смертельно боясь опровержения. Нет, постойте… постойте…

– Дать-то можно, – вздохнул кум. – Отчего не дать? Но на кой леший, скажи на милость, ты этих одров держишь? Добро бы лошадь путевая была, а то – тьфу! глядеть совестно… А собака – чистый шкилет! На кой чёрт ты их кормишь?

Я нашел другое решение, витавшее в воздухе, допустимую петлю: 0 1 2 3 4 3 4 3 А…

Тряхнул головой, начал сначала.

0 123456789

А

– Куда же мне их девать?

В!?с У

С

– Известно куда. Сведи их к Игнату на живодерню – вот и вся музыка. Давно пора им там быть. Настоящее место.

D Простое исчисление мира не проходит с патологиями Шайтина, неожиданными и произвольными, — сообщил мне голос.

– Так-то оно так!.. Оно пожалуй…

Да, прекрасно, я и сам понял. Ни одной лазейки. Однако это было лучшее, на что я способен.

За каждым конкретным натуральным числом следует конкретное число. Если за a следует b, тогда за a+1 следует b+1.

– Живешь Христа ради, а скотов держишь, – продолжал кум. – Мне овса не жалко… Бог с тобою, но уж больше, брат, того… начетисто каждый день давать. Конца края нет твоей бедности! Даешь, даешь и не знаешь, когда всему этому конец придет.

Стоило это обдумать, но я с облегчением уцепился за саму сложность задачи, всеми своими двумя, четырьмя, пятью, миллиардом безруких рук, и почувствовал, как застывает окружающая реальность, как иссякает бесконечный каскад, вымирает многообразие, сворачиваются трансфинитные возможности — не исчезают, не испаряются, просто… складываются. Точнее, наш мир выходит из этого лучезарного обилия.

Если свойство присуще нулю, а также каждому числу, следующему за каждым натуральным числом, значит, оно присуще всем натуральным числам.

Кум вздохнул и погладил себя по красному лицу.

Если… Да, конечно, очевидно. Секунду назад это вовсе не было ни очевидным, ни истинным, ни четким. Я парил в голубом пространстве, а Лун пела мне. Ее ноты и аккорды тянулись логическими драгоценностями, нанизанными на нити. Ослепленный, я смотрел, как она воздвигает восходящий к небесам Вавилон, чьи башни сверкают фрактальной сложностью, и каждый зал кажется полным, насыщенным, червленым, связанным с другими изысканным орнаментом соучастия и высшей абстракции. Это было прекрасно, словно орхидея, раскрывающаяся со скоростью света и отражающая в себе весь мир.

– Помирал бы ты, что ли! – сказал он. – Живешь и сам не знаешь, для чего… Да ей-богу! А то, коли господь смерти не дает, шел бы ты куда ни на есть в богадельню или странноприютный дом.

Формальная система, — сказала Лун.

Шар света раздвоился, добавляя аксиомы.

– Зачем? У меня родня есть… У меня внучка…

Булева алгебра, — новая дорожка, — и Модели.

И Зотов начал длинно рассказывать о том, что где-то на хуторе живет внучка Глаша, дочь племянницы Катерины.

Связи множились с умопомрачительной скоростью.

– Она обязана меня кормить! – сказал он. – Ей мой дом останется, пущай же и кормит! Возьму и пойду к ней. Это, стало быть, понимаешь, Глаша… Катина дочка, а Катя, понимаешь, брата моего Пантелея падчерица… понял? Ей дом достанется… Пущай меня кормит!

Узкое исчисление предикатов рванулось вперед, образовав союзы и пересечения с Числами и Полугруппами, коммутативные операции с дробящимися Кольцами, в то время как другая связка обернулась Комплектами, Отношениями, Абстрактными геометриями и Пространством. И все они, в своем великолепном многообразии, являли собой лишь зародыш. Передо мной творился мир, космос, математический порядок: с одной стороны — Абелевы поля и Векторные пространства, с другой — Топологические, Метрические и Банаховы пространства. А цветистый шторм не унимался, рвался вперед и вверх, сквозь бесчисленные полчища чисел, отношений, порядков, связей, завершенностей, к Тензорным и Гилбертовым пространствам и Действительным и Комплексным множествам. Точкой кульминации потока бесконечного творчества стали два ледяных пика-близнеца, на которых играла радуга.

– А что ж? Чем так, Христа ради жить, давно бы пошел к ней.

Лун сказала:

– И пойду! Накажи меня бог, пойду. Обязана!

Здесь линейное векторное картирование порождает операторы, поддерживающие остов Квантовой теории поля, поля на R4, действующие на Тилбертовы n-мерные поля, в то время как — теперь смотри внимательно, Август — этот другой, но родственный путь Генеральной относительности, 3+1-мерный псевдориманиан, окружен тензорными полями.

Когда час спустя кумовья выпили по рюмочке, Зотов стоял посреди лавки и говорил с воодушевлением:

Каким-то образом я понимал, о чем она говорит. Словарь, загруженный «Икс-калибром», раскрылся, распаковался в моем сознании. Я в благоговении огляделся, восхищенный кристаллической красотой. И пока я смотрел, эти невозможно абстрактные шедевры, раздвоенные пики, словно два огромных ледяных шельфа в сердце Антарктиды, слились в вычислительное единство…

– Я давно к ней собираюсь! Сегодня же пойду! – Оно конечно! Чем так шалтай-балтай ходить и с голоду околевать, давно бы на хутора пошел.

— Слишком ярко! — завопил я, ощущая во рту привкус лимона, терпкого и ароматного.

– Сейчас пойду! Приду и скажу: бери себе мой дом, а меня корми и почитай. Обязана! Коли не желаешь, так нет тебе ни дома, ни моего благословения! Прощай, Иваныч!

Опции коллектора задели границы решения. Чья это была мысль, моя или Лун? Гравированная подошва левой ноги пылала, как и ладонь правой руки.

Мы шагнули через порог в водное царство Аврил. Сибил оторвалась от своих астрологических вычислений.

Зотов выпил еще рюмку и, вдохновленный новой мыслью, поспешил к себе домой… От водки его развезло, голова кружилась, но он не лег, а собрал в узел всю свою одежду, помолился, взял палку и пошел со двора. Без оглядки, бормоча и стуча о камни палкой, он прошел всю улицу и очутился в поле. До хутора было верст 10–12. Он шел по сухой дороге, глядел на городское стадо, лениво жевавшее желтую траву, и думал о резком перевороте в своей жизни, который он только что так решительно совершил. Думал он и о своих нахлебниках. Уходя из дома, он ворот не запер и таким образом дал им волю идти куда угодно.

— Как раз вовремя, — сообщила она. — Джан наконец-то принесла последние новости со звезды Ксон.

Не прошел он по полю и версты, как позади послышались шаги. Он оглянулся и сердито всплеснул руками: за ним, понурив головы и поджав хвосты, тихо шли лошадь и Лыска.

Тринадцать

Деций

– Пошли назад! – махнул он им.

— Температура снаружи продолжает расти, — сообщил Гай. — Мы приближаемся к энергии всеобщей (не считая гравитации) унификации.

Те остановились, переглянулись, поглядели на него. Он пошел дальше, они за ним. Тогда он остановился и стал размышлять. К полузнакомой внучке Глаше идти с этими тварями было невозможно, ворочаться назад и запереть их не хотелось, да и нельзя запереть, потому что ворота никуда не годятся.

Сияние, даже приглушенное в десятки раз, впечатляло. За охранным щитом кокона, сформированного онтологической трансформационной математикой, целая вселенная съеживалась, становясь меньше, чем Солнечная система в день своего рождения. Вся масса и энергия смешались в суп из свободных кварков, глюонов, лептонов, дарконов.

Темная энергия! Деций фыркнул. Наконец-то видимая темнота. Пляшущая под дудку великих умов, давным-давно спроектировавших этот гигантский «бабл-Хаббл». Сейчас они усердно трудились над своим титаническим инженерным подвигом — последней и величайшей работой сознания. Малейший просчет, крошечная ошибка в последнем знаке — и все усилия пойдут прахом.

«В сарае издохнут, – думал Зотов. – Нешто и впрямь к Игнату?»

«Это непередаваемо!», — подумал он. Космос, который перестраивали эти умы, был ими самими, они проникли в каждую частицу и поле, в каждую колеблющуюся мембрану и солитонный поток. И вскоре, если теория верна и неоспорима, их усилия принесут плоды. Эта коллапсирующая локальная вселенная достигнет точки невозврата — и провалится в последнюю ловушку поверхностной сингулярности за пределами собственного сжимающегося горизонта, а вся невообразимая мощь перейдет… боготварям. Ангелам.

Изба Игната стояла на выгоне, в шагах ста от шлагбаума. Зотов, еще не решивший окончательно и не зная, что делать, направился к ней. У него кружилась голова и темнело в глазах…

И тогда они навеки смогут раствориться в полях собственных сознаний, воспоминаний, воображения, забыв об ограничениях и законах, фертильные, полные силы, чтобы уже никогда не повторить своих исследований, разве что слабую тень, на досуге. Они перестроят целые миры для собственного увеселения и из добродетели, в бесконечном полуденном сиянии своего последнего вечного мгновения. Их космос погибнет — но станет бессмертным. Деций вздрогнул. Этот парадокс всегда заставлял его трепетать.

Мало он помнит из того, что произошло во дворе живодера Игната. Ему помнится противный тяжелый запах кожи, вкусный пар от щей, которые хлебал Игнат, когда он вошел к нему. Точно во сне он видел, как Игнат, заставив его прождать часа два, долго приготовлял что-то, переодевался, говорил с какой-то бабой о сулеме; помнится, что лошадь была поставлена в станок, после чего послышались два глухих удара: один по черепу, другой от падения большого тела. Когда Лыска, видя смерть своего друга, с визгом набросилась на Игната, то послышался еще третий удар, резко оборвавший визг. Далее Зотов помнит, что он, сдуру и спьяна, увидев два трупа, подошел к станку и подставил свой собственный лоб…

Глубокий сигнал гонга заполнил станцию Иггдра-силь.

Потом до самого вечера его глаза заволакивало мутной пеленой, и он не мог разглядеть даже своих пальцев.

— Вот и насыщенность Ксона, — пробормотал Деций. — Ни нейтрино, ни кваркового супчика.

Все экраны заливал одинаковый серебристый свет. Они с Гаем словно погрузились в шар живой ртути под яркими лабораторными лампами. Сияющий пузырь представлял собой вселенную данной параллели Тегмарка, сжавшуюся чуть ли не до радиуса земной орбиты. Та Земля, и ее Луна, и прочие соседи, даже Солнце давно исчезли, поглотились несколько миллиардов лет назад, если верить измерениям, а их осколки развеялись золой во время космической катастрофы местного пространства-времени. Это не имело ни малейшего значения. Каждый атом, каждая структура вошли в вихревые потоки силовых полей пылающего Ксона, обеспечивающих растущее давление. Все атомы исчезли, наряду со всеми протонами и электронами, нейтрино и мезонами, всеми заряженными частицами, столь долго танцевавших свои танцы в гобелене материи, плывущей в темноте по искривленному пространственно-временному континууму.

Воспоминания о них исчезли. Четыре великих силы поглотили друг друга, точно карикатурные рыбки — каждая следующая больше и прожорливей предыдущей. Частицы столкнулись, кварки освободились от своих двойных и тройных асимптотических поводков, электромагнетизм и слабые ядерные силы радиоактивной дезинтеграции переплетались в нарастающей волне жара, пока не сплавились в одну из основных математических групп ОУ(2), спонтанно соединенную с У(1) — и несколько секунд спустя эти электрослабые силы соединились с сильными ядерными силами. Кварки и обменные бозоны метались в древних, глубоких операциях математической эквивалентности, скрытых от глаз с начала времен Особой Унитарной Группой симметрии (5). Черные дыры, захваченные поверхности в листах пространства постоянной кривизны, сливались с большими захваченными поверхностями, образующимися повсюду. Вселенная вскипела в мгновение ока, оказавшись на краю пропасти Планка, став огромным унитарным полем в пределах гравитации, X-частицей гигантских размеров. Одним бесконечным Ксоном.

Секунду спустя — хотя в местном замедленном времени эта секунда несколько растянется — материальное поле Ксона упростится в последнем кошмарном переходе. Все — абсолютно все — вернется к вакуумному состоянию плодородного ничто, единственной точке на компактной поверхности Коши.

И тогда станция Иггдрасиль превратится в пункт наблюдения за рождением Ангелов в бесконечность. И, возможно, рождением Состязания миров.

— Не пора ли звать твоих братцев и сестриц?

— Еще нет.

Немного помолчав, Гай откашлялся.

— Ты думаешь, — он прервался, смущенно посмотрел в сторону, шумно сглотнул. — Деций, ты думаешь, Они отпустят нас домой, на Состязание?

Хозяин смерил его ледяным взглядом:

— Лучше спроси, сможем ли мы отказаться от их общества.

— Понял. Они — как пение сирен.

— О, черт! — Деций выдавил из себя улыбку. — Иди сюда. Если нас потащат на небеса, мы с тем же успехом можем отправиться туда, обнявшись.

Они обнялись, и Деций ощутил незваную соленую влагу на щеках. Смахнул слезы. На столе лежал ворох страниц, исписанных рунами, которые загрузили в его сознание голоса из-за щита. Неожиданно он понял, что рисунки напоминают загадочные иероглифы, найденные им как-то раз на дне пересохшего вонючего бассейна. Кроме того, они напоминали стрижающие узоры его собственной плоти, и плоти его родственников, и всех остальных Игроков, не поддававшиеся ясной интерпретации, сколько бы Аврил ни раскидывала свою астрологическую аркану, а Джулс ни запускал программы одолженного им М-мозга в Звездной куколке. Будто раздражающая притча крестового похода за знанием. Более того, притча никак не поддавалась герменевтической разгадке.

Гай трясся от страха.

— Ничего, старина. Вижу, одними объятиями делу не поможешь, — Деций повлек его к спальному отсеку. — Давай встретим богов в постели, дорогой. Уверен, они не будут возражать.

Дедушкины часы показывали 10-43 секунд.

Четырнадцать

Август

Вода и водяные лилии повсюду — но это был не тот грот, в котором я порезал руку, а Аврил исцелила ее каким-то скользким чудом. Чуть дальше возносились к небесам фаллические башни, напоминавшие о норманнских замках, а у их подножия виднелись голые стены убежищ вроде маяков без фонарей. Повсюду сновали юные девы — полагаю, к ним следовало обращаться «эй, девушка!» — похожие на телефонисток из пещеры: длинноногие, с маленькой грудью, только-только вышедшие из подросткового возраста, облаченные в паутинчатые тонкие одежды — привлекательные, как божьи коровки, и такие же равнодушные. Наша барка дрейфовала в середине самого большого канала из всех, что я когда-либо видел, скорее даже — целого озера с дюжиной островов, соединенных качающимися подвесными мостиками. Сквозь туманные облака пробивались мягкие, теплые солнечные лучи, и мне показалось, что я слышу звуки лютни. Или цимбал.

Аврил собрала свои длинные волосы в высокую прическу и по уши погрузилась в пергамент, испещренный чернильными окружностями, касательными и секущими в сопровождении старомодных геоцентрических символов планет, какие часто встречаются в шарлатанских гороскопах. Хриплый сердитый голосок за моей спиной произнес:

— Суеверна, как кошка, и вовсе не в лучшем смысле этого слова!

Старый мерзавец с деланной неохотой потянулся на руках у Мэйбиллин. Я автоматически протянул руку, чтобы почесать Когтяру за ухом, но при виде когтей и зубов одумался.

— Добрый день, Август, — сдержанно поздоровалась его хозяйка (или, наоборот, питомица?). — Теперь, когда ты наконец здесь, уверен, что больше не убежишь от нас сломя голову?