Джеймс Хэдли Чейз

Торговцы живым товаром

(Дни печали мисс Халлаген)

Пролог

Стояла мучительно душная ночь. Жара, не спадавшая весь день, обливала потом тела и сводила с ума собак. Не принес прохлады и вечер. Даже сейчас, ночью, улицы оставались пустынными и знойными.

Филипп, высокий тощий малый с всклокоченной шевелюрой и меланхолическими глазами, сидел в отдаленном уголке клуба прессы и не спеша, но настойчиво заполнял себя выпивкой. По мнению его собутыльника, репортера Франклина, он был похож сейчас на типичного поэта-неудачника.

Филипп развязал галстук и расстегнул воротник. Трясущейся рукой поставил только что наполненный стакан на стол, пролив немного виски на клеенчатую скатерть.

– Что за идиотская ночь! Мне кажется, что я сейчас расплавлюсь, – простонал он. – Который час, Фрэнки?

Франклин, такой же бледный от жары и усталости, тяжело посмотрел на него налитыми кровью глазами.

– Четверть первого, – ответил он, и вновь откинул голову на кожаную спинку кресла.

– Что?! Уже за полночь?! – нервно дернулся Филипп, но тут же обессиленно опустился на место. – Боже мой, что же я натворил… Ты знаешь, где я должен сейчас быть?

Франклин с усилием отрицательно мотнул головой.

– Сегодня вечером я должен был встретиться с одной симпатичной малышкой, – объяснил ему Филипп, вытирая платком лицо и шею. – Думаю, она меня крепко заждалась и вряд ли у нее сейчас хорошее настроение.

Франклин выдавил из себя неопределенное глухое ворчание.

– Фрэнки, старина. Но я ведь не могу к ней сегодня идти. Я понимаю, что поступил подло, но требовать от меня в такую ночь такого подвига… Нет, это слишком. Я, право, не могу.

– Не причитай, – проворчал Франклин, тоже вытираясь платком. – Я и сам сейчас, кажется, согласился бы залезть в большой холодильник.

На худощавом лице Филиппа широко раскрылись глаза. Он медленно и неуверенно поднялся с кресла.

– Это не так глупо, – произнес он и размашистым жестом пьяницы покровительственно похлопал Франклина по спине. – Я всегда считал, что у тебя в голове есть что-то серое… Ты подал мне сейчас великолепную идею…

– Сядь! – отмахнулся от него Франклин. – Ты пьян! Филипп торжественно помотал головой.

– Нет, старик, ты не прав, – проговорил он. – Сейчас мы выпьем с тобой здесь по последней рюмке и уйдем отсюда.

– Никуда я не пойду. Я останусь здесь, – пробормотал Франклин, но Филипп уже схватил его за руки и насильно вытащил из кресла.

– Не сопротивляйся, идиот, я спасу тебе жизнь. Сейчас мы возьмем такси и проведем эту дьявольскую ночь в морге. Франклин разинул рот.

– Не так быстро, – пробормотал он. – Если ты думаешь, что я соглашусь клевать носом в компании мертвецов, ты сильно заблуждаешься…

– В какой еще компании? Они лежат в выдвигающихся холодильных пеналах. А мы с тобой просто отдохнем в пустой и прохладной комнате.

– Ну, хорошо, хорошо, – сдался Франклин, опираясь на стол. – Хоть мне это и совсем не нравится… А ты считаешь, туда можно будет пройти?

Филипп лукаво сощурил глаза.

– Со мной можно. Я знаю там одного типа. Он добрый малый и не станет возражать. Поехали!

Лицо Франклина внезапно просветлело.

– Согласен! – сказал он. – В сущности, это чертовски неплохая идея. Поехали!

Выйдя из клуба, они подозвали такси. Однако шофер, услышав адрес, окинул их подозрительным взглядом.

– Куда? – переспросил он, надеясь, что ослышался. Филипп, заталкивающий Франклина в машину, повернулся к нему:

– В морг, – терпеливо повторил он. – Там гораздо прохладнее… И пока мы не сварились, нам надо туда добраться. Трогай, старина!

– Послушайте, парни, – шофер вышел из машины, – вам нужен не морг, а домашняя постель. Поверьте мне, вам нужно домой. Мне часто приходится иметь дело с нагрузившимися парнями и я знаю, что в таких случаях лучше всего делать. Где вы живете? Ну, будьте же благоразумными! Я без промедления уложу вас обоих в ваши постели…

Филипп бросил на него оценивающий взгляд, затем наклонился к своему компаньону.

– Фрэнки, смотри-ка, этот тип вроде бы хочет со мной переспать!

– Он тебе нравится? – лениво поинтересовался Франклин.

Филипп снова повернулся к шоферу и оглядел его с головы до ног. – Не знаю. Вид у него, кажется, неплохой. Шофер вытер лицо рукавом рубашки.

– Послушайте, парни, – успокаивающе произнес он, – я вовсе не говорил, что хочу с вами спать.

Филипп удобнее устроился на переднем сиденье.

– Фрэнки, этот тип изменил свое мнение, – проговорил он мрачным тоном, – и мне хочется дать ему по физиономии. Шофер наклонился к дверному окну.

– Куда мы все-таки едем? – спросил он. – Сейчас неподходящий момент стоять здесь, черт возьми!

– В морг, – упрямо повторил Филипп. – Ты понял? Это единственное прохладное место в этом паскудном городе, и мы едем туда.

Шофер покачал головой.

– Вам не удастся туда пройти. Вас не пустят, да еще в таком состоянии.

– Что? Ты говоришь, что нам не позволят туда войти? Чепуха! Я хорошо знаю тамошнего сторожа.

– Без шуток? Может, вы сможете замолвить словечко и за меня? Откровенно говоря, мне тоже хочется хоть немного посидеть в прохладе.

– О чем речь! Я могу туда провести кого угодно. Но хватит разговоров. В путь!

…Когда они подъехали к моргу, Франклин спал. Филипп схватил его под руку и вытащил из машины.

– А что ты собираешься сделать со своим такси? – спросил он шофера.

– Оставлю его тут. Думаю, оно не потребуется здешним обитателям.

Пошатываясь и гомоня, они вошли в помещение морга. Сторож, читавший газету за перегородкой, отделявшей приемный покой от мертвецкой, ошеломленно поднял голову.

– Привет, Джое! – крикнул ему Филипп. – Представляю тебе своих приятелей…

– Что означает этот шум? – строго спросил Джое, откладывая газету в сторону.

– Мы хотим переночевать у тебя, – ухмыльнулся Филипп. – Ты можешь относиться к нам, как к мертвецам.

Джое поднялся. Его полное лицо покраснело от ярости.

– Ты пьян, как портовая шлюха, – прорычал он, обращаясь к Филиппу. Советую вам сейчас же убраться отсюда. Здесь неподходящее место для дурацких шуток.

Шофер двинулся было к двери, но Филипп удержал его.

– Скажи мне, Джое, – вкрадчиво спросил он, – кто была та красивая пичужка, с которой ты веселился вчера вечером? Глаза Джое округлились.

– Что еще за пичужка? Ты меня ни с кем не мог видеть. Филипп прямо-таки расплылся в нахальной ухмылке.

– Не валяй дурака, старик! У этой красотки такая грудь, что можно закачаться, а к ней в придачу такие ножки, что невольно замедляешь шаг, чтобы на них полюбоваться. Черт возьми, Джое, где ты ее подцепил?

Он повернулся к своим компаньонам.

– Вы никогда, готов поклясться, не видели ничего подобного. Когда я думаю, что у этого развратного типа дома сидит бедная жена, а он в это время шатается с такими красотками, говорю вам, – это меня убивает.

Джое открыл дверцу перегородки.

– Ладно, твоя взяла, – устало проговорил он. – Проходите. Все это проклятое вранье и ты, Филипп, сам об этом прекрасно знаешь, но мне не хочется рисковать. Моей старухе доставила бы слишком большое удовольствие такая история.

Филипп победно улыбнулся.

– Пошли, парни! – весело пригласил он.

Таксист и Франклин, следуя за ним, стали спускаться по широкой мраморной лестнице. Когда они оказались внизу, на них пахнул запах тления и формалина. Филипп открыл тяжелую стальную дверь, и запах усилился. Они вошли в просторный зал. После удушающей жары раскаленного города переход в атмосферу морга показался им слишком резким.

– Б-р-р, – поежился Франклин. – Кажется я покрываюсь инеем…

За исключением четырех деревянных скамеек вдоль стен зала виднелись лишь черные дверцы металлических шкафов. – Если не знаешь, то никогда не догадаешься, что в этих шкафах хранят трупы, – сказал Филипп. – Я люблю приходить сюда. Здесь прохладно, а мертвецы меня не волнуют.

Шофер нерешительно снял с головы свою засаленную каскетку и нервно теребил ее в руках.

– Так это здесь они хранят тела усопших? – спросил он шепотом.

– Здесь, где же еще, – ответил, усаживаясь на одну из скамеек, Филипп. – Но вам незачем об этом думать. Устраивайтесь поудобнее и спите.

Не отводя глаз от мрачных металлических шкафов, шофер нерешительно и осторожно присел на скамейку. Франклин все еще продолжал стоять.

– Я вот думаю, позволит ли Джое мне придти как-нибудь сюда с моей крошкой? – сонным голосом пробормотал Филипп и с сомнением покачал головой. – Нет, вряд ли, пожалуй, не пустит. Да и она сама ни за что не согласится. Фрэнки, выключи, пожалуйста, свет!

– Ты что, на самом деле сошел с ума?! Или ты думаешь, что я останусь с этими мертвяками в темноте? Ни за что.

Пока я вижу эти шкафы – еще ничего, но в темноте… Мне будет мерещиться, что покойники выходят из своих ящиков и подкрадываются ко мне…

Филипп приподнялся со скамейки и сел.

– Что ты имеешь в виду? Ты хочешь, чтобы покойники вышли из своих шкафов?

– Я не говорил, что хочу этого, и что они на самом деле могут это сделать. Просто мне тут не по себе. У меня такое впечатление…

– Не будь идиотом, – засмеялся Филипп. – Сейчас я вам кое-что покажу…

Он подошел к одному из шкафов и открыл его. Дверца бесшумно выскользнула из хорошо смазанных пазов. Внутри лежал рослый негр. Его глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит, а между белыми зубами виднелся зажатый язык. Филипп быстро закрыл дверцу.

– Ну, этого просто-напросто задушили, – проговорил он слегка дрогнувшим голосом. – Посмотрим, кто тут еще…

Шофер, тоже встав со скамейки, подошел поближе. Но Франклин предпочел остаться на прежнем месте. Филипп открыл другой шкаф. В нем лежал мужчина среднего возраста со взъерошенной бородой.

– Со стороны даже не подумаешь, что он околел, не правда ли, патрон? – спросил таксист.

Филипп снова задвинул дверцу шкафа на свое место.

– Еще бы! У него такой вид, будто его набили соломой. Пойдем, бросим лучше взгляд на девушек, – прибавил он, направляясь через весь зал в противоположный угол. Остановившись у одного из шкафов, Филипп крикнул Франклину:

– А тебе не хочется посмотреть на девушек, как этому парню? – и он кивнул на шофера. Таксист растерялся.

– Не приписывайте мне того, чего я не говорил, патрон! Ведь это не моя инициатива, и если вы считаете, что я не должен на них смотреть, то я не стану этого делать.

Филипп молча открыл очередной шкаф, окинул быстрым взглядом его содержимое и снова задвинул дверцу.

– Можно подумать, что красотки в наше время перестали умирать, – пробормотал он с сожалением. – Здесь старуха, и ее вид вряд ли кому-то доставит удовольствие.

Он перешел к следующему шкафу и открыл его.

– Вот у этой вид несколько получше. Эй, Фрэнки, подойди и посмотри на нее!

Франклин подошел, подталкиваемый любопытством. Все трое стали рассматривать лежавшую в шкафу мертвую девушку. У нее были огненно рыжие волосы. Красивое, но холодное лицо сохранило трагическое выражение человеческого существа, ничего, кроме разочарований, не знавшего в жизни. И у умершей, у нее губы остались нежными, несмотря на кричащее пятно губной помады, запачкавшее ее подбородок.

Филипп откинул покрывавшую девушку простыню. Ему еще никогда не доводилось видеть такого красивого тела. Франклин взял простыню из его рук и собрался было вновь прикрыть тело покойной, но Филипп остановил его.

– Оставь как есть. Она производит на меня впечатление. Господи, я никогда не встречал таких красоток. Ты не находишь?

– Сколько же нужно было денег, чтобы потрогать такую девушку, – с завистью проговорил таксист.

Филипп нагнулся, вынул из шкафа опознавательную карточку и прочел:

“Жюли Халлаген. 23 года, 1 метр 60 сантиметров, 53 килограмма. Адрес неизвестен. Причина смерти: рана, нанесенная острым колющим оружием. Профессия: проститутка”.

Он положил карточку на место и трое мужчин молча продолжали смотреть на труп.

– И кто бы мог подумать! – произнес, наконец, Франклин. – А я-то готов уже был расчувствоваться над ней. А она, надо же, всего-навсего профессиональная шлюха…

Филипп с укором посмотрел на него.

– Ну и что из этого? Это совсем не мешало ей быть хорошим человеком…

Франклин прикрыл тело простыней и закрыл шкаф.

– Надеюсь, ты не принадлежишь к породе мечтателей-идеалистов, – продолжал Филипп, – которые создают вокруг девушек ханжеский ореол непорочности. Нет? Я так, например, считаю, что эта девушка просто занималась своим ремеслом. Не слишком уважаемым, может быть, но, тем не менее, она была одной из нас, таким же человеческим существом, как ты или я.

– Брось, Филипп, – откликнулся Франклин со скамьи, на которую снова сел. – Шлюха есть шлюха. И вот что я тебе скажу: я органически презираю и ненавижу шлюх. Что же касается этой, то думаю, она получила по заслугам.

Таксист тем временем снова открыл шкаф и зачарованно рассматривал труп девушки. Филипп и Франклин не обращали на него никакого внимания.

– Неужели ты не понимаешь, что многие девушки, особенно красивые, попадают в безвыходные ситуации, и их сама жизнь заставляет идти на тротуар, – воскликнул Филипп. – Ты-то должен знать это и хоть немного пожалеть…

– Жалеть их?! Не смеши меня! Прежде всего ими и без меня достаточно много занимаются, из разных благотворительных фондов. И если она посвятила себя своему ремеслу, значит, хотела красиво жить, не утомляясь… Ты их жалеешь, а они заставляют таких как ты выкладывать им свои трудовые денежки!

Они улыбаются тебе, а в душе презирают и ненавидят! Это особая порода…

– Скорее всего это одна из девушек Равены, – проговорил шофер.

Филипп и Франклин повернулись к нему:

– Ты что, видел ее там?

– Нет, конечно. Откуда у меня такие деньги, – ответил таксист, с сожалением закрывая шкаф. – Просто у Равены, как говорят, всегда были самые красивые девушки, а эта очень мила.

Филипп снова обратился к другу:

– Ты не прав, Фрэнки. У многих из таких девушек очень нелегкая жизнь. Во всяком случае красоткам Равены не позавидуешь. Слишком просто мешать всех в одну кучу…

– А кто такой Равена?

– Ты не знаешь Равены?! – удивленно воскликнул Филипп, обменявшись взглядом с шофером. – Ну, старик! Можно только спросить, откуда ты появился?

– Ладно тебе, – добродушно пробурчал Франклин. – Так и быть, подавай свою историю. Я же знаю, пока ты ее не расскажешь, не дашь мне заснуть.

Филипп, словно ожидавший этого приглашения, устроился поудобнее на скамейке и закурил сигарету.

– Равена был важной персоной, – начал он. – Он приехал в Сент-Луи около года назад и первым с ним столкнулся один тип, работавший в газете. Любопытно, как все это началось. Если бы не жена старого Польсона, поднявшая скандал, то Равена, скорее всего, занимался бы своими делами и по сию пору…

Часть первая

Глава 1

3 июля. 23 часа 45 минут.

– Ах, как вы милы, Джерри! Проводите меня немного, я хочу пройтись, – попросила миссис Польсон, едва стихли последние аккорды музыки.

Джерри Гомслей тайком окинул взглядом грузную массу дряблого морщинистого тела и дрожь пробежала у него по спине.

– Вы не находите, что сегодняшняя ночь чрезвычайно душная, – продолжала миссис Польсон, проходя через танцевальный зал. – Но в моей машине установлен кондиционер и нам с вами будет хорошо… – она игриво потрепала его по руке.

– О да, миссис, – выдавил из себя Джерри, вытирая платком пот с лица.

Он уже знал, что должно сейчас произойти. С прошлой недели он понимал, что это рано или поздно случится, и теперь шел за ней к двери, содрогаясь от отвращения. Люди оглядывались на них, и он заметил, как многие обменивались понимающими улыбками.

Когда они проходили мимо музыкантов, дирижер оркестра что-то сказал ему. И, хотя Джерри слов не расслышал, смысл сказанного дошел до него, и он почувствовал себя еще более отвратительно. У самой двери он попытался было уговорить ее остаться в дансинге, но это было все равно, что удержать цунами руками…

После духоты дансинга воздух на улице казался свежим. На минуту они остановились наверху лестницы, стараясь привыкнуть к мраку. Потом она взяла его под руку, и он опять ощутил дрожь отвращения во всем своем теле.

– Не правда ли, на улице так чудесно! – произнесла она. – Глупо, но у меня такое чувство, будто я помолодела!

– Не говорите глупостей, вы и так молоды, – машинально, не задумываясь ответил ей Джерри.

– Нужно смотреть правде в глаза, Джерри, – ответила она. – Я уже не молода, как раньше, хотя, конечно же, мне еще далеко до старости. Думаю, что сейчас самые лучшие годы моей жизни.

Он содрогнулся.

Из ночного мрака бесшумно выскользнула машина. Дежуривший молодой шофер ловко выскочил из кабины и остался стоять неподвижно, придерживая рукой открытую дверцу. Гомслей почувствовал себя в западне. Она так лихо все устроила! Шофер посмотрел на него и сделал приглашающий жест рукой. Джерри сел за руль, а рядом с ним основательно устроилась в кресле миссис Польсон. Джерри сделал вид, что не замечает ухмыляющейся физиономии шофера. Ему вдруг захотелось заплакать от стыда…

– Холодно. Вы не боитесь простудиться? – предпринял он последнюю попытку. – Может быть, нам лучше вернуться в дом?

– О нет! – с легким смешком ответила она. – Если вам станет холодно, я вас быстро согрею…

“Так оно и будет, – подумал Джерри. – Не стоит больше строить на этот счет никаких иллюзий”.

– Куда мы поедем? – спросил он, медленно выруливая на шоссе.

– Езжайте пока прямо! Потом я скажу вам… – проговорила миссис Польсон, как бы ненароком прижимаясь боком к Джерри.

Он чувствовал на своем плече мягкую тяжесть ее горячего дряблого тела и не находил в себе смелости освободиться от него. Проехав по автостраде около трех миль, повернули по ее команде налево. Шины заскрипели по мелкому гравию, и деревья над машиной скрыли небо.

– Остановитесь! – приказала она вдруг охрипшим голосом. Он сделал вид, что не расслышал и продолжал давить ногой на акселератор.

– Джерри, мой милый мальчик, я просила вас остановиться, – прошептала она ему прямо в ухо. – Я хочу вам что-то сказать.

Ее рука в ту же минуту повернула ключ зажигания, и машина медленно остановилась.

Гомслей, сжав руками руль, упрямо и пристально смотрел в темноту. Минуту оба молчали.

– Джерри, дорогой мой, вы действительно очень красивый мальчик, – миссис Польсон коснулась его руки. Гомслей непроизвольно отстранился от нее.

– Очень счастлив, если вы так думаете, – тихо ответил он. -Я, право, очень польщен.

Женщина прерывисто дышала ему прямо в лицо.

– Мой маленький Джерри, – с придыханием прошептала она. – Вы самый милый мальчик, которого мне когда-либо приходилось встречать. Не знаю, что об этом мог бы подумать мой муж, но мне хочется быть с вами особенно ласковой…

Он снова содрогнулся.

– Но, миссис Польсон, вы ко мне и так необыкновенно добры, – ответил он. – Вы делали мне такие подарки, что, пожалуй, невозможно желать большего…

– У меня есть еще кое-что для тебя, что я еще не дала тебе, – проговорила она осипшим от волнения голосом. – Джерри! Я с ума схожу от тебя, ты делаешь меня сумасшедшей!

Она протянула свои руки и сжала его голову. Затем притянула к себе и стала страстно целовать в губы, в глаза, в щеки… Его тошнило от этого мокрого рта. Превозмогая внушаемое ею отвращение, он уперся руками ей в грудь и с силой оттолкнул от себя.

Лем Станислав

– Нет, нет… – прохрипел он. – Я сейчас отвезу вас домой. Я не хочу…, не хочу разрушать вашу семью… Она еще ближе придвинулась к нему.

Куда идешь, мир

– Не разыгрывай из себя идиота, – глухо сказала она. – Делай, что надо и молчи!…

СТАНИСЛАВ ЛЕМ

Он так сильно оттолкнул ее от себя, что она ударилась головой о дверцу машины. При свете луны увидел ее неподвижные глаза, медленно открывающиеся дряблые губы и, вдруг, резкий, пронзительный крик ударил в уши Джерри. Он ощупью открыл дверцу автомобиля и выскочил из машины.

КУДА ИДЕШЬ, МИР?

Ему хотелось только одного: быть от нее как можно дальше. И, повинуясь этому желанию, он ринулся в темноту, в то время как она продолжала вопить…

Итак, еще одна попытка заглянуть в будущее нашей планеты. Попытки эти сейчас в моде, перо ученых и публицистов уже выбило вполне ощутимую колею, в результате их совместных усилий наметилось янусово обличье современного пророчества: его орлом является техническое совершенство, автоматизированная роскошь грядущей цивилизации, решкой же - невидимый огонь радиации, тотальная гибель. Вероятно, будущему придется выбирать между этими крайностями, однако есть ли полная уверенность в том, что перед нами нет ничего; кроме автоматизированного рая либо водородного ада? Уже выработался стереотип: пишущий, в зависимости от обстоятельств, превращается либо в апологета, либо в Кассандру - можно подумать, что будущее, хорошее или плохое, будет простым, как в конечном счете просты оба приведенные решения. Мои намерения скромны: просмотреть некоторые предпосылки, присмотреться к фактам, быть может, подвергнуть сомнению выводы, не говорить ничего без достаточного обоснования, наконец, если это понадобится, поставить вопросительные знаки там, где до сих пор мы ставили только восклицательные; мне думается, отдаляющееся от нас прошлое, кажущееся нам все более маленьким в обрамлении скромных гекатомб неатомных войн, содержит в себе некое зерно, некий терпкий корень познания уже только потому, что оно представляет собою собрание фактов, нерушимую реальность и в его окаменевших извилинах можно прочесть многие из тех закономерностей, которые сформируют нашу будущую судьбу.

Глава 2

4 июля. 15 часов 10 минут.

Существующее сейчас атомное равновесие - это, разумеется, процесс, а не состояние, оно обладает своеобразной динамикой, которую можно было бы изучать - даже в отрыве от проблем большой политики - математическими методами. После того как были созданы мощнейшие средства уничтожения, пришла пора приспособлений, доставляющих эти средства к цели. Так, после атомной гонки наступила гонка ракетная, когда водородные заряды достигли своеобразного \"оптимума\" и дальнейшее их увеличение потеряло стратегический смысл, ибо город или даже целую страну, как и человека, можно убить (буквально) только раз, - границ совершенства достигли и ракеты, по крайней мере в отношении скоростей. Тот, кто захотел бы посылать их быстрее, чем это можно сделать уже сегодня, выбрасывал бы их в небо, они не возвращались бы на Землю, по достижении максимума дальнейшая дорога в этом направлении оборвалась. Разумеется, лихорадочная деятельность может продолжаться, однако в основном она будет касаться деталей, то есть различных технических и технологических элементов, двигательных установок, прицельных приспособлений или наблюдательно-предупредительной аппаратуры, однако этот процесс не вносит в существующее положение факторов столь значительных, чтобы они могли его в какой-то степени изменить. Поскольку, однако, ни одно состояние в нашей юдоли непрестанного движения не может сохраняться неизменным, постольку под оболочкой монолитного (хоть и двойственного) равновесия возникают тревожные, пока еще мало приметные явления. Дело в том, что \"атомный клуб\" начинает понемногу расти. После Англии - Франция, и уже слышно о ФРГ, которая с пресловутой скрупулезностью и обстоятельностью принялась за работу и в ближайшее время будет готова снабжать мир все более дешевыми и простыми в изготовлении атомными бомбами. Этот процесс, если его не приостановить - а я не представляю себе, чтобы его могло остановить что-либо, кроме действительного разоружения, ибо всякие полумеры и компромиссы могут в лучшем случае лишь замедлить эту \"акцию распространения бомб\" среди народов, - спустя некоторое время может привести к тому, что какой-либо южноамериканский диктаторишка или некая облаченная в элегантный мундир цвета хаки \"сильная личность\" получит в свое распоряжение одну из таких дешевых, демпинговых немецких атомных \"бомбочек\". Было бы непростительной наивностью думать, будто державы, которые положили бы начало распространению атомной бомбы - и, в частности, производитель дешевых бомб in spe* ФРГ, - могли бы эту акцию регулировать настолько, чтобы перестала существовать вероятность возникновения радиоактивного военного пожара в каком-либо удаленном от основных столиц пункте планеты. Регулировать можно только зародыши, зачатки таких процессов; потом они вырываются у инициаторов из рук. И тогда мир может прийти к положению столь же непредвиденному, сколь и опасному, когда первый атомный взрыв окажется полнейшей неожиданностью для всех. Все это вполне очевидно. Наступит время, когда обладание атомным арсеналом уже не будет источником каких-либо выгод, каких-либо возможностей, кроме одной - гибели. Нельзя пассивно ожидать этого состояния; задача политики, прозорливой и разумной, заметить приближение этого момента и показать миру, в какой степени единственным и последним его шансом является контролируемое разоружение. Я, разумеется, не утверждаю, что к захоронению атомной опасности ведет только этот путь, но мне кажется, что это вполне реальная возможность, так как иначе от атомного равновесия мир перейдет к атомному хаосу, в котором самые малые, но властолюбивые будут пытаться угрозой, импортированной из выгодно работающих фирм ФРГ, шантажировать великие государства, разрешая свои проблемы и проблемы своих соседей без их участия. Это было бы, очевидно, прелюдией к похоронам человечества. Мой - признаю, умеренный оптимизм относительно дальнейшего развития ситуации исходит из предположения, что с позиций атомного вооружения сойдут даже наиболее упорные сегодня (следовало бы, собственно, сказать \"наиболее сумасшедшие\", но эпитетами такого рода лучше не разбрасываться, потому что это слишком скоро привело бы к их полнейшей инфляции) - сойдут, повторяю, наиболее упорные сегодня, не из-за каких-то там высоких моральных соображений и не под влиянием общественного мнения, а просто потому, что этот нож мясника перестанет быть обоюдоострым, а будет иметь уже только одно острие, одинаково направленное на всех.

Джек Эллинджер небрежно сидел за своим письменным столом: шляпа на затылке, в уголке губ зажата сигарета. Он не спешил идти домой, хотя статья была закончена и, в сущности, ему нечего было делать. В это время зазвонил телефон внутренней связи, Джек безо всякого энтузиазма поднял трубку.

– Ты попала вовремя, дружок, – сказал он секретарше главного редактора. – Еще пара минут и сам черт не смог бы меня отыскать до завтрашнего утра.

В аппарате прозвучал молодой женский голос.

– Хелло, Джек. Мистер Генри хочет вас видеть. Джек состроил недовольную гримасу:

– Скажите ему, что я уже ушел домой.

Установив, таким образом, возможности (или, говоря осторожнее, одну из возможностей) разоружения и тем самым сняв с чаши весов груз потенциальной гибели, мы можем поставить вопрос о будущем мира уже не в эсхатологическом* плане. В рассуждениях, обычно имеющих целью нарисовать нам этот будущий мир, я вижу две основные ошибки. Первая - пренебрежение реальными мотивами человеческих действий. Вторая - абсолютизирование, наделение высочайшими рангами ныне существующей (то есть, в масштабе жизни планеты, временной) техники нашей цивилизации. Начнем, чтобы оживить разговор, с этого второго, близорукого взгляда. Каждый из нас, наверно, видел, и неоднократно, забавные гравюры, картинки и рисунки, на которых увековечены представления наших предков о технике будущего. Эпоха пара: все на этих (в свое время абсолютно серьезно воспринимавшихся) картинках дымит и пылает. Паровые колымаги, паровые кибитки, брички, даже подъемники; паровые двуколки, ландшафт в сиянии пышущих огнем локомотивов и бесконечно длинных железнодорожных составов, паровые пушки и корабли. В такой же степени распалили воображение наших дедов воздушный шар или тростниково-полотняный летательный аппарат братьев Райт; опять те же презабавные вымыслы, города, кишащие смешными деревянными нетопырями, балконы, к которым причаливают элегантные гондолы воздушных шаров; то же самое происходило с каждым получившим относительную известность изобретением, например, телефоном или динамо-машиной. Всякий раз скрупулезно повторялась та же ошибка: сегодняшнему изобретению, но механически увеличенному в сто или тысячу раз и одновременно распространенному на все моря и континенты, предвещали триумф и абсолютное владычество завтра. Посему я хотел бы спросить: а не может ли быть так, что технические апологии современности вызовут у наших внуков столь же искреннее веселье? Будет ли - может ли быть - будущее сферой непрекращающихся галактических путешествий, либо царством электронных роботов, которыми будет кишеть земля, либо обителью гигантских атомных электростанций - словно человечество руководствуется одним стремлением: заболевать какой-то технической мономанией, лишь бы она была достаточно монументальна? Тут в наши рассуждения вклинивается уже поставленный вопрос - мотивы человеческой деятельности. Имеются в виду мотивы коллектива, явления общественного порядка, то есть проблемы из области социологии и политики. Определенная автономность развития изобретений несомненна, иначе говоря, будучи однажды созданным, первый примитивный автомобиль или первая телевизионная аппаратура воздействуют (пусть даже самим своим несовершенством, уродством - хоть дело обстоит и не так просто) на массы конструкторов так, что начинается тот любопытный и достойный внимания процесс эволюции, в результате которого возникает ряд все более совершенных форм, которые можно сопоставлять друг с другом таким же образом, как биолог-эволюционист сопоставляет последовательные формы древней лошади или ящера. Аналогии подобного - эволюционно-биологического - типа можно множить. Владычеству отдельных видов, к примеру, тех же ящеров, пришел конец, когда на арену вступили млекопитающие; первые представители этого класса были животными небольшими, слабыми, во многом более примитивными, нежели высокоспециализированные гигантские ящеры, и несмотря на это в ходе биологического соревнования они принесли своим предшественникам гибель. А разве не так же выглядела история, скажем, паровой машины и двигателей внутреннего сгорания? Когда появился бензиновый мотор, гигантские и величественные паровозы, приводимые в движение паром, пересекали все континенты, нераздельно царя на них, а первые экипажи с двигателем Отто были неуклюжими и слабосильными уродцами. И вот за какие-то пятьдесят лет (биологической эволюции на аналогичный процесс потребовались сотни миллионов лет) мы пришли к тому, что в государствах с особо быстрым темпом развития техники, таких как Соединенные Штаты, железнодорожные линии оказались на грани банкротства, экономической гибели, а почти все перевозки приняли на себя самолеты и автомобили, приводимые в движение бензиновыми двигателями. Но эта автономия развития изобретений - а мы все еще говорим о ней - лишь одна, и, добавим, наиболее бросающаяся в глаза сторона всего сложного явления. Правда, что, будучи раз сконструированным, автомобиль в определенном смысле \"развивается сам\", его формы, от года к году обновляющиеся, в такой же степени являются следствием моды (с�– Мистер Генри приказал мне позвонить вам домой, если бы я не застала вас на работе…

�рытая пружина которой - интерес промышленника), сколь и технических требований; правда и то, что автомобиль 2000 года мы не можем себе представить просто потому, что, несомненно, он был бы в вопиющем несогласии с современными критериями оценки. По тем же - эстетическим - соображениям мы были бы потрясены образом человека 500 000 года, возьмись кто-нибудь нам его нарисовать. Однако все это (напоминаю, мы все еще говорим об автономности, о \"собственной жизни\" изобретений) имеет значение лишь в \"пределах вида\", в данном случае автомобиля или атомной энергоцентрали. И не \"внутривидовое\" развитие изобретений формирует в конечном итоге совокупность нашего бытия. Это прежде всего следствие тех феноменов, тех открытий и изобретений, которые вчера еще никто не предвидел, или если как-то себе и представлял их материальное воплощение, то уж наверняка последствия их возникновения, мощно моделирующее, революционизирующее влияние на облик мира оставались непредвидимыми, выходящими за пределы самой смелой фантазии. Примеры? Атомной энергии, еще неизвестной (просто не верится!) два десятка лет назад, будет достаточно. А промышленность химии искусственных материалов? А телевидение? А кино, едва известное в конце прошлого столетия? Вопрос достаточно очевиден, чтобы требовать доказательств. Итак, мы должны ожидать выхода на сцену - в течение ближайших лет или десятилетий - именно таких новых факторов, таких могучих сил, таких изобретений или открытий, которые по своим последствиям окажутся столь же всесторонними и универсальными; говорить об облике грядущего, не учитывая эти неизвестные, значит еще раз малевать картинки, которые не принесут потомкам ничего, кроме веселья. Однако здесь, казалось бы, мы подошли к границе наших возможностей, подрубили сук, на котором сидим, ибо разве можно говорить о том, чего нет и сути чего, влияния на жизнь и последствий мы - ex definicione* -не знаем? Квадратура круга. В какой-то степени это так; и не будем пытаться отыскивать несуществующие изобретения (по крайней мере сейчас, когда мы рассуждаем столь серьезно). Ведь в противоположность зоологическим или ботаническим видам эти изобретения рождает, создает не Природа, а человек; захотел путешествовать - изобрел корабль, поезд, ракету; пожелал безотказных невольников - и изобрел машины, работающие на него; захотел убивать, властвовать и изобрел... Изобретения являются очевидным результатом, потребности - причинами; но должны ли мы, в свою очередь, выдумывать потребности? Нет - закрытые двери откроются, стоит нам изучить потребности современности, наименее удовлетворенные. Мир будет требовать все больше дешевой энергии, все больше продуктов и одежды, большей надежности жизни, ее защиты от болезней и смерти. Эти три основных фактора будут еще в течение десятилетий превалировать над иными потребностями, такими, которые возникают лишь после какого-либо открытия или изобретения (как, например, телевидение, которого наши деды не знали, а стало быть, и не могли о нем мечтать; иное дело, естественно, с путешествиями или одеждой; отсюда видно, что изобретений, потребности в которых мы не ощущаем, нам выдумать не удастся). Сложный, богатый приключениями, поражениями и неожиданностями процесс наступления на новые отрасли технологии в принципе представляется - в предельном упрощении - следующим образом: Пример первый: атомная энергия. Потребность, продиктованная условиями (война), - срочная. Известна теоретическая возможность создания водородной бомбы, благодаря знанию процессов, происходящих в звездах, в частности, на нашем Солнце. Никаких шансов на реализацию. Первые эксперименты с расщепляющимся ураном; окруженная тайной военного времени величайшая концентрация умов и материальных ресурсов. Коллективная работа, одновременная атака на многих фронтах, имеющая целью отыскание наиболее плодотворного метода получения расщепляющегося урана, а также создание нового расщепляющегося элемента - плутония. Медленная разработка и создание атомной техники путем постепенного перехода от лабораторно-исследовательских работ, то есть процессов, осуществляемых в малых масштабах, к промышленному производству. Первые атомные бомбы. Возвращение к идее \"искусственного солнца\", новая концепция: \"обычная\" атомная бомба, как запел бомбы водородной. Дальнейшие работы, увенчавшиеся успехом. Побочный продукт этих работ: атомный реактор как источник энергии. Это необходимо подчеркнуть, ибо не он был целью этих работ. Сейчас, между прочим, поиски направлены в сторону реализации контролируемой реакции синтеза водорода, то есть начинается как бы \"параллельное повторение\" истории атомной бомбы. Однако \"водородный реактор\" пока еще не сконструирован. Трудности на пути его создания оказались значительнее, чем предполагалось. Впрочем, дело отнюдь не проиграно. Потребовалось расширить вступительную, теоретическую фазу: знания элементарных свойств материи еще недостаточно. Отсюда - хоть и не только отсюда - резко возросший темп работы физиков, ученых всего мира, в основном в области элементарных частиц, наделенных высокой энергией. Создание колоссальных ускорителей этих частиц (\"космотроны\", \"синхрофазотроны\" и т. п.). Плоды этих работ еще надо ждать. Пример второй: астронавтика. Потребность продиктована условиями большой политики. Необходимость предоставить стратегам средства доставки ядерного оружия. Исходные условия: достижения немцев в конструировании ракет, в том числе наиболее совершенных - Фау-2. Работы в области внешней баллистики, теории привода ракет, теории химического топлива, реактивных и ракетных двигателей. Побочный продукт: ракеты, способные вывести на околоземную орбиту искусственные спутники. Этот продукт, как в данном, так и в предыдущем примерах, постепенно автономизируется. Иначе говоря, атомный реактор, первоначально поставлявший ядерное взрывчатое вещество, то есть то, что от него требовалось, а получаемую энергию выбрасывавший, так как она была излишней, пройдя технологическую эволюцию, превратился в \"мирный реактор\", который не создает взрывчатых веществ, зато производит энергию; аналогично и ракеты-бомбоносители становятся - и станут - космическими кораблями. Как видим, атомная энергия для мирных целей и астронавтика были вначале получены как \"побочный продукт\". Это следствие структуры мира, в котором мы живем; разумеется, можно позволить себе оценить моральную сторону подобного факта, но это ни в коей мере не изменит его; пожалуй, значительно плодотворнее было бы задуматься над тем, какие \"побочные продукты\" может в будущем породить наш мир. Конечно, не всегда можно говорить о par excellence \"побочных\" продуктах. Демографическое давление, динамика освобождающихся колониальных народов может сделать основной проблемой полностью разоруженного мира проблему питания. Концентрация усилий и средств позволит в будущем решить теоретически, а затем и в промышленных масштабах проблему синтеза продуктов питания, пусть то путем фотосинтеза, пусть то каким-либо иным путем; так или иначе речь будет идти о проблемах из области прикладной химии, точнее говоря - биохимии. Возможно, побочным продуктом операции \"питание\" будут новые, неизвестные сейчас синтетические вещества, используемые, например, в качестве строительного материала или сырья для изготовления одежды. Но видеть мир будущего как сферу свободы от страха войны, голода, нужды, даже от болезней было бы, несмотря на все, непростительным минимализмом. Однако если бы мы захотели мысленно проникнуть глубже в эту область незнаемого, то прежде всего нам пришлось бы распроститься со многими ценностями, которые сейчас считаются нерушимыми. Одной из первых подобных ценностей, на которую будущее - самим направлением развития - вероятнее всего начнет наступление, является наша - сегодня повсеместная даже среди большинства ученых (столь сильны привычки и бессознательные чувства человека) - привязанность ко всему \"естественному\". Среди всех \"естественных\" вещей наибольшее значение для нас, разумеется, представляет собственное тело, которое, правда, мы прячем под \"искусственными\" покровами и футлярами, перевозим в \"искусственно\" созданных средствах передвижения, порой кормим \"искусственными\", созданными продуктами и даже поддерживаем его силы и помогаем в борьбе с \"естественными\" его врагами, такими как бактерии, \"искусственными\" химикалиями лекарств. Порой также бывает необходимо заменить какую-то часть этого столь бесценного в своей \"естественности\" тела протезом или же аппаратом, усиливающим действие ослабевших органов (например, слуха). Однако мы всегда считаем (nota bene справедливо) эти протезы худшими, чем то, что они заменяют; естественно, каждый предпочитает свои волосы парику и собственные, пусть даже не очень жемчужные зубы искусственной нейлоновой челюсти. Но это состояние преходящее; наступит время, когда вставные зубы будут лучше тех, которые создал организм, придет также очередь и других более важных его частей. Уже сегодня говорят, и не только говорят, о замене больного сердца новым, об искусственной почке, искусственной аорте, искусственных суставах или костях. Это лишь начало. Врачи уже начинают поговаривать о \"хранилище крови\", после которого наступит очередь других \"хранилищ\", так что потерянную конечность можно будет заменить - с к а ж е м ж е э т о н а к о н е ц - конечностью трупа, пусть даже \"свежего трупа\", пусть даже \"поддерживаемого в состоянии, подобном жизни, с помощью промывки его сосудов жидкостью, аналогичной крови\". Такая картина несколько смущает наш покой. Однако мы уже слышим, что некий биолог привел в движение конечности собаки, парализованной вследствие полного рассечения спинного мозга. Для этого он ввел в парализованные конечности поток особо запрограммированных импульсов, предварительно зарегистрированных записанных - у здоровой, ходящей собаки. Нам говорят, что в будущем это может стать великой надеждой для людей, пораженных параличом. Они носили бы в кармане небольшой пульт, снабженный кнопками с надписями \"вперед\", \"направо\", \"налево\", \"стоп\", и приводили бы в движение самих себя, свои конечности, нажимая нужную кнопку. Об этом сегодня говорят как о вполне реальной возможности. А будущее? Оно заставит людей распроститься с \"естественным\", так быстро устающим сердцем; быть может, придет очередь органов пищеварения, подверженных стольким мучениям; после первого вторжения механизмов и искусственных приспособлений - то есть более сильных, более выносливых, чем \"естественные\", а также, и это самое важное, заменяемых - неизбежно будет сделан следующий шаг: вторжение еще более смелое и более тонкое в глубь микрохимических процессов организма. Тут еще так много надо улучшить, создать. Но это будет означать как раз \"прощание с природой\", шокирующее современного человека, почти неприемлемое. Конечно, эта волна перемен, эта биологическая революция приведет к достижению такого долголетия, какое мы сегодня не можем и вообразить. Но и здесь беда, поскольку мозг наш наверняка не сможет веками служить телу: переполненный массой воспоминаний, он слишком скоро превратился бы в мозг старца, костенеющего, лишенного динамизма и живости мышления, теряющего способность поглощать новые впечатления. Следовательно, и мозг, эта \"святая святых\", должен будет в свою очередь стать объектом исследований и, быть может, \"переделок\"... Каких? Генетических? Но здесь снова надо уяснить для себя, в сколь широком диапазоне можно было бы смело и одновременно осторожно воздействовать на плод, развивающийся в искусственной среде, вне матки, и где же предел этому проникновению техники и химии в глубь той последней крупицы природы, которой является наше тело - островка, до сих пор еще не затронутого вторжением техники? Ответ на этот вопрос мы дать не сможем. Мы только видим, что чем больше мы пытаемся удалиться мыслью от сегодняшнего дня, тем больше будущих достижений наполняет нас инстинктивным сопротивлением, протестом, беспокойством, отвращением - хоть я говорю, все время говорил, только о процедурах, об усовершенствованиях, которые должны служить жизни! Взглянув шире: будущее не может быть химически очищенным от забот, боли и страхов современности, абсолютно удобным, роскошно скроенным костюмом для наших теперешних привычек, нужд и мнений. Ничего подобного - оно постепенно пересматривает их, приводит к острым конфликтам, будет принуждать к выбору, будет требовать расплаты за расширение физических границ жизни, будет, одним словом, отбрасывать, уничтожать очень многое из того, что сегодня мы считаем бесценным, незаменимым, нерушимым. И будет в этом безжалостно, как сам прогресс, и, как он, неотвратимо. Ибо единожды сделанного изобретения, открытия уже ничто не может уничтожить, разве только со всем человечеством; идиллия какого-то якобы ожидающего нас \"возвращения в природу\" - фикция, утопия, и именно поэтому путь, ведущий от современных открытий в глубь порой невероятных грядущих последствий, не только трудно разглядеть. Еще труднее современному человеку с ним согласиться.

– Что случилось? Какой-нибудь чудовищный кошмар или что-то еще страшнее?

– Я не знаю, но вы сделаете лучше, если поспешите сюда. Мистер Генри, по-видимому, в очень дурном настроении.

В телефонной трубке зазвучали прерывистые гудки отбоя. Джек встал, оттолкнув ногой стул. Главный редактор “Сент-Луи” был славным малым и приятным шефом. Он, к слову сказать, очень редко бывал в дурном настроении. И, поднимаясь к нему, Джек ломал голову над причиной столь срочного вызова. Никаких догадок на сей счет у него не возникло. Правда, за ним имелся небольшой грешок, связанный с записью служебных расходов. Однако не в стиле Генри было придираться к таким мелочам.

До сих пор я умышленно говорил только о единично-биологическом аспекте будущего, но не будет ли другой, социологический, еще более радикальным в сравнении с нашими современными мечтаниями и представлениями? Проповедовать во времена планового хозяйства свою личную страусовую политику, сужая все до судеб живущего поколения, постулировать как идеальную цель тот же, столь удобный и милый элитарный индивидуализм, который был, во всяком случае в сфере духовной, уделом избранных кругов общества на переломе XIX и XX веков, видеть в его массовом распространении решение основных проблем человеческого существования - это, как говорится, хуже, чем преступление: это ошибка. Это фикция, которой попросту нет места даже в современном мире, но сегодня еще можно притворяться, что это не так. Абсурдность такой постановки вопроса будущее докажет неоспоримыми фактами. Первая же проблема - популяционная политика, иначе говоря, вторжение государства, органов управления, в сферу жизни семьи, в глубь этой досточтимой элементарной ячейки человеческого бытия, - показывает, стоит лишь коснуться ее острием статистики, математики, неизбежность в будущем именно таких операций, и причем все более радикальных. Неограниченная рождаемость, естественный прирост, сдерживаемый только уговорами и воззваниями, окольными путями, это палиатив решения, приемлемый сегодня. Однако, когда сторонники неограниченной свободы в этой области жизни говорят нам, что земной шар может, как подсчитано, прокормить не три, а восемь, может, десять или даже пятнадцать миллиардов человек, то достаточно спросить; а что дальше? А популяционная динамика учит, что каждое очередное удвоение количества живущих на Земле людей требует гораздо меньшего времени, чем предыдущее; в конце XXI века Земля оказалась бы до ужаса перенаселенной; что тогда? Заселение других планет? Словно такая космическая эмиграция могла бы что-либо изменить. Словно бы не очевидно, что растущее человечество рано или поздно взорвет наконец тот универсализм, то интегрирующее мир стремление, которое - а это, пожалуй, наиболее очевидная тенденция нашей цивилизации - из отдельных племен, народов, рас создает в столкновениях и резких противоречиях единую расу, человечество не только как лозунг и фразу, но как реальность, отражающую происходящие перемены. Количество может - а точнее, должно - перейти в дезинтегрирующий взрыв, который своими центробежными силами преодолеет объединяющее действие техники. Техника объединяет человечество, так как она едина для черных, белых, желтых, так как она является наиболее рациональной платформой взаимопонимания и сотрудничества, так как с помощью реактивных самолетов она уменьшает расстояния, перемешивает, сплавляет в тигле взаимных массовых контактов, совместной работы, соревнования, помощи. Но представьте себе жизнь этого двадцатимиллиардного человечества, пусть еще не страдающего от голода, не изнывающего от мук перенаселения, бездомности. Сокращение времени работы, увеличение свободного времени, собственного времени каждого человека создает возможности для колоссального развития культуры. Но какова будет эта культура, взращенная на обломках индивидуализма, земного универсализма, на этот вопрос мы должны найти ответ уже сегодня. На первый взгляд это кажется невозможным. Но только на первый. Люди, творчески одаренные, составляют достаточно стабильный процент всех едоков; ученых, мыслителей, артистов появляется тем больше, чем попросту больше живущих. А теперь подумайте: уже сегодня талантливых художников, артистов, в какой-то степени заслуживающих внимания, на свете слишком много, чтобы проявления их индивидуальности могли ограничиваться пределами одного государства; результаты этой многочисленности поражают и одновременно смущают. Выбьется ли, заблестит ли, получит ли признание - начинает решать случайность, судьба, этот успех становится следствием \"признания Парижем\" или иной столицей мира; на артистической бирже происходит как бы \"игра вслепую\", и время от времени массы узнают о каком-то новом \"открытии\" специалистов и знатоков. Конечно, я преувеличиваю, но совсем немного; как правило, значительная индивидуальность добивается признания, хотя порой и спустя много лет; но то, что сегодня представляет собою проблему непризнанных талантов или случайно пробившихся единиц, то есть в конце концов проблему, не столь уж значительную, второразрядную, если не третьеразрядную, в будущем, в этом воображаемом мире двадцати миллиардов станет правилом, нерушимой закономерностью. Ценных книг, произведений искусства, музыкальных произведений, решений и новых теорий будет возникать просто чересчур много, чтобы даже самый завзятый потребитель культурных ценностей мог справиться с этой лавиной. Сегодня мы с улыбкой говорим, что поэтов не только читают почти одни поэты, что даже тиражи поэтических томиков определяются количеством живущих поэтов данного языка, культурного района; а ведь это неизбежно станет достойным сожаления правилом будущего мира - мира неограниченного увеличения количеств. Ни прожорливость читателя, ни жажда знания не смогут обеспечить непосредственного контакта с совокупностью даже наиболее значительных творений человеческой мысли, когда одновременно будут творить тысячи Рафаэлей, Моцартов, Ферми. Посему вырисовывающаяся тенденция специализации в области культурного потребления будет все более явной, поэтов будут читать лишь поэты, художники творить для художников, музыканты - для музыкантов, поскольку всей жизни едва хватит, чтобы только познакомиться с тем, что возникает где-либо в одной, данной области творчества. Разумеется, параллельно развивалась бы распространяемая по всему миру антеннами спутников телевизионно-цвето-осязаемо-обоняемая, или бог весть еще какая, массовая культура, и пропасть, возникшая таким образом между двумя культурами, будет только расширяться. Наконец, если бы панацея космической иммиграции в массовом масштабе была осуществлена, наступило бы уже явное расчленение земной культуры, ее четвертование, ибо никто, ни один человек не в состоянии был бы приобщиться к наивысшим ее ценностям, зная только, благодаря случайности происхождения, рождения, общественно-групповой принадлежности, какой-то один, небольшой ее фрагмент. И с чем же он должен был бы отправиться на заполненном такими же, как он, корабле, чтобы искать у иных звезд новую родину? С сознанием, что когда-то, во времена полуварварского примитива, войн, тьмы и страха разгорелось Возрождение, и это было время, когда в одном человеческом уме можно было объединить всю сумму человеческих достижений, человеческой мысли, после чего опустились неумолимые сумерки, пришла эпоха миллиардных муравейников? Я говорил только об искусстве. Не потому, что считаю его наиболее важным, а просто потому, что в свете быстрых перемен, резких скачков оно, наряду с наукой и философией, представляет собою вернейшее средство связи, трибуну совместного понимания, инструмент формирования если не характеров, на это его сил никогда не хватало, то по крайней мере восприимчивости; а если и оно развалится, превратится в явление провинциально-локального значения, то погибнут и шансы универсализма будущего, и общность человеческого восприятия, а то, что останется, будет достойным сожаления наследием сохранения \"свободы рождаемости\" - какой ценой? Дело в том, что о цене, которой будущему придется расплачиваться за решения, принимаемые уже сейчас, уже сегодня - именно сегодня, а не когда-то потом - следует думать. Мы говорили о творчестве, об искусстве; эта проблема - если не рассматривать ее в полемическом аспекте - подчинена более широкой: свободе. Ликвидация крупной собственности открывает дорогу в сферу своеобразной - из-за ее иерархичности - свободы. Свобода эта двояка: от бедствий и забот, разумеется, но также - в положительном, активном понимании - это свобода деятельности, не обязательно в интересах чьего-то кармана или группы, а затем, в будущем, не обязательно даже в интересах одного только народа, государства или целого континента. Особой интеграции планирования и мышления будет требовать тот последний род, та вершина свободы, которая порождает неизбежность выбора и решения; и ясно, что ликвидация преград, ограничивающих человеческие возможности, окажется не только освобождением - и уж наверняка не открытием врат рая, некоей Шлараффии, страны с \"кисельными берегами\", - а проблемой, равной которой еще не знала история. В таком свете свобода оказывается наибольшим, быть может, вызовом, брошенным роду человеческому, пустотой, которую необходимо будет застроить, заселить, колоссальной трудностью, которую надо будет преодолеть, кто знает, не соизмеримой ли с той, с которой борется мир наших дней. Но мы совершили бы ошибку, считая, что это будет поворотный пункт, развилок. Нет, это будет ряд таких следующих один за другим пунктов, вех, через которые человечество будет продвигаться - всегда иное, все такое же, ибо, завоевав себе свободу, оно будет вынуждено постоянно до нее дорастать.

Войдя в приемную главного редактора, Джек улыбнулся секретарше, толкнул дверь с матовыми стеклами и вошел в кабинет шефа.

* В надежде, в будущем (лат) * Эсхатология - мистическое учение о конечной судьбе мира и человека * По определению (лат.).

Генри, высокий, дородный мужчина, нервно шагал по комнате с потухшей сигаретой в зубах. Он поднял глаза и посмотрел на вошедшего.

– Закрой за собой дверь! – прорычал он вместо приветствия. – Слава богу, наконец-то ты пришел!

Джек молча уселся в кресло, небрежно перекинув ноги через подлокотник.

– Извините, патрон, – ответил он, – но я пришел сразу же после вашего вызова.

Генри продолжал ходить по кабинету, яростно жуя остатки потухшей сигареты.

– Ты знаешь Джерри Гомслея? – внезапно остановившись, спросил он.

Джек неопределенно пожал плечами:

– Довольно относительно. Могу лишь сказать, что он славный парень. Модный танцор в ящике Грентома. Хороший тип.

– Ах, вот как! – Генри приблизился к Джеку. – Хороший тип, говоришь? Без шуток? Так вот, к твоему сведению, этот тип может стоить нам с тобой работы!

Джек изумленно вытаращил глаза.

– Может быть, объясните толком, патрон, что такое случилось?

– Этот твой “хороший тип” – грязный подонок, прошлой ночью пытался изнасиловать миссис Польсон, жену нашего издателя.

– Что?!!

Джек даже вскочил от возбуждения, но вспомнив облик миссис Польсон, громко расхохотался и прямо-таки упал обратно в кресло. Он и сидя продолжал хохотать во все горло, в то время, как Генри склонился над ним с лицом, потемневшим от ярости.