6

На вопрос «На кой ляд в журнале, посвященном компьютерам, говорится о генетическом коде?» ответ звучит: «Потому что в информатике мы имеем средства, служащие для переработки данных, то есть средства, преобразующие и перерабатывающие входную информацию в выходную информацию; преобразователями же могут быть абсолютно разные объекты: от катодных ламп через полупроводники до молекулярных структур. Мы всегда вводим информацию и получаем информацию (то есть она „вводится“ через некий input и «выводится» через некий output). Зато в биологии информация помещена в таких носителях, которые перерабатывают эту информацию в нечто, что является организмом, например, в пальму, слона или тетю Франю. Процесс самопроизводства, в котором уже содержится будущая саморепродуктивность (пальма благодаря кокосам, слон благодаря слонихе и слонятам, тетя благодаря дяде в племянниках «повторяется»), с точки зрения условий собственного возникновения и продолжения на протяжении миллиардов лет требует очень сложной организации, которую мы понемногу уже распознаем, а также систем, переводящих геном в производные белка, энзимы, пока из всего этого возникнет благодаря открытым недавно морфогенам весь организм. Это немного похоже на язык, но больше — на пародию симфонии, в которой одновременно слышна мощь всех инструментов. Ошибки возможны как фальшь в симфонии и проявляются в виде уродств — побочных явлений эмбрионального развития, обычно вызывающих возникновение различных monstrositates. Ими занимается тератология, которой здесь внимания мы уделять не будем.

7

Если бы буквы-нуклеотиды писать так, чтобы на странице разместилось их 1000, то на весь геном потребовалась бы тысяча томов, причем каждый состоял бы из тысячи страниц. (Этот пример грубо соответствует написанию генома мыши.) Как мы видим, геном — это род самодействующей физико-химической энциклопедии, причем действует он в жидкой среде, поскольку такие условия преобладают в клетках. Для инженерии, которая мечтала бы перенять эту технологию, это довольно важная новость.

По крайней мере первый шаг к осуществлению моего вступительного постулата, то есть к заимствованию нами биотехнологии жизни, сделал Дуглас Хофштадтер в книге под названием «Metamagical Themes», где, в частности, он занялся разрешением интересной проблемы: всегда ли код наследственности, являющийся единым, состоит из одних и тех же букв и построен для любой Жизни на Земле из одного и того же химического «синтаксиса» и «грамматики»; единственно ли это возможный код или скорее всего он является случайным. Значит ли это, что другой код, построенный из других «букв», мог бы также функционировать, и это, в свою очередь, означало бы, что такой код, который и нас создает, мог «вероятнее всего» возникнуть на Земле, но где-то в другом месте его могло заменить «нечто» по составу и химически иное. А также, добавлю от себя, если бы он оказался произвольным, «отчасти случайным», то инженер-генетик мог бы начать заимствование методов кода с других «букв». Здесь я должен добавить, что Хофштадтер не рассматривал ни идею предбиологического строительства (смысл термина я объяснял выше), ни a fortiori транс— (или вне биологического) согласно методу кода. Иначе говоря, его исследовательская позиция была больше академической, теоретической (так как он хотел узнать, удалось ли бы код, который создал жизнь здесь, заменить другим кодом, например, уже не состоящим из нуклеотидов как основ нуклеиновых кислот, а только, может быть, состоящий из тех же самых основ, но взятых из других нуклеиновых кислот, которых существует масса, но которые Эволюция «почему-то» не использовала). Зато моя позиция представляет более дерзкую трансагрессию кода: я хотел бы узнать, можно ли использовать этот код в качестве учебника и учителя, чтобы сконструировать (неизвестно пока как) другой биологический код, способный создавать иную жизнь, чем наша, и, более того, можно ли вообще дойти до такой «биотической техноцивилизации», которую я описал с шуточным оттенком в Science Fiction как ситуацию, когда мы высеваем «технические зерна», поливаем горстью воды, и в результате «вырастает видеомагнитофон». Правда, следует оговориться, что никакие автомобили и никакие видеомагнитофоны, похожие на современные, никогда ни из одного техносемени не вырастут; однако при этом следует иметь в виду и то, что даже мышь, не говоря уже о мудрейшем человеке, в несколько миллионов раз более сложное «устройство», чем любой автомобиль или компьютер, даже если это компьютер Cray, поскольку информационное содержание как генотипа, так и фенотипа мыши является гораздо более сложным и богатым, чем любое творение человеческой техники (произвольное). К сожалению, даже обыкновенная муха со многих точек зрения является более способной, чем суперкомпьютер, хотя она не умеет играть в шахматы и ничему новому для своего генома не научится. Здесь мы вскользь отметим перед окончательным вступлением к главной теме: как это могло случиться, что вся современная медицина, вся фармацевтика, вся сфера синтеза антибиотиков в последнее время оказались побеждены многими из тех видов бактерий, против которых благодаря массовому использованию новейших лекарств добились полного иммунитета. И вот во всей своей черной красе вновь возникает угроза болезней, с которыми, как нам казалось, мы (благодаря антибиотикам) покончили: дифтерит, туберкулез, не говоря уже о таких вирусных заболеваниях, как страшный СПИД. Ответ звучит, может быть, слишком общо: бактерии, живущие на Земле несколько миллиардов лет, благодаря тренингу в очень «тяжелые для планеты» времена получили такую мутационную универсальность, что справятся с каждым новым бактерицидным препаратом, платя за это такую цену, как массовое вымирание неприспособленных: когда 98 % бактерий гибнет, на «поле боя» остается 2 % устойчивых и они мгновенно вновь размножаются. Сможет ли это предотвратить стереохимический синтез — это отдельная, трудная проблема не для сегодняшнего дня и ее следует оставить пока без ясного развития.

8

Подробно изложить содержание всего вывода Хофштадтера здесь невозможно: он слишком обширный, слишком «технический», и, более того, раз уж автор достиг желаемого QED (Quod erat demonsrandum,[60] что якобы код можно изменить, то есть существующий является случайным), приходится добавить то, что сообщили ему специалисты из США и Европы: естественно, код ДНК не является «чисто произвольным», то есть он не так случаен, как главный выигрыш в лотерею, поскольку вначале неизбежно возникли «химические зачатки — проекты кодов» и благодаря естественному отбору «выиграл» самый удачный — и потому именно наш; а тот, кто выигрывает в лотерею, никакого превосходства в ходе розыгрыша, то есть соперничества, не имеет.

9

Что здесь можно сказать? Только то, что код ДНК состоит из генов, а каждый ген — это «кусочек ДНК» (дезоксинуклеотидной нити), который кодирует «нечто очень конкретное». Это может быть оригинальный белок, белок-катализатор, регулятор роста, «проект органа» и т. д. В принципе код ДНК — это матрица, которая передается от поколения к поколению, матрица более или менее застывшая, как напечатанная книга (или лучше сказать, как набор книги в типографии). Чтобы из этой матрицы возникло то, что станет организмом, обязательны системы «связных» (mRNA — этого таинственного сокращения здесь нам будет достаточно), системы более локальных «типографий» (нечто подобное изданию «New York Herald Tribune», которое на самом деле родом из своей единственной редакции — «генома», но которое печатается параллельно в Париже, в Гааге и в других городах мира), а также системы из группы «трансляции», возникающие в конце. Чтобы все еще больше усложнить, скажу, что растущий плод содержит больше информации, чем оплодотворенная клетка (яйцеклетка), поскольку эмбриогенез так хитро устроен и организован, что возникающие в процессе развития плода части организма, воздействуя взаимно друг на друга, «приспосабливаются», управляемые соседями, гормонами, генными репрессорами, получают отдельные порции дальнейшей информации. Будто нечто в пути натолкнулось на очередной дорожный указатель. Это проявляется в таком удивительном явлении, что в клетке плавают себе молекулы, которые инструктируют аминокислоты. А знают ли эти молекулы-инструкторы код ДНК? Нет, они только направляются к рибосомам. Так! А кто инструктирует рибосомы? Синтетазы. А знают ли синтетазы код ДНК? Нет, они только присоединяют определенные молекулы к аминокислотам. Кажется, что в клетке «никто не знает код ДНК»: ни одна «передаточная трансляционная станция отдельно». Но это потому, что только все как следует собранное вместе «знает код ДНК», то есть «знает, что возникнет из генома». Также обстоит дело и с партитурой: ни один фрагмент партитуры «не знает симфонию». Различие в том, что генная симфония «играет себя сама» без дирижера и оркестра, так как является и партитурой (код), и исполнителем («трансляторы и синтетазы в клетке»).

10

В поте лица мы подходим не к цели, а к такому неизбежно переходному состоянию, которое сегодня можно достичь. Итак, отдельный ген состоит из многих, многих тысяч нуклеотидных пар. Пока в ходе всемирной акции «Human Genom Project» удалось прочитать только фрагменты человеческого генома с очень небольшой классификацией; эта работа длится долго, так как является очень трудоемкой и до сих пор проводилась вручную, но к ней уже подключаются и компьютеры… Ускорение декодирования для начала будет по крайней мере десятикратным. Разумеется, прочитать Книги, написанные Природой, — это одна, самая легкая часть задачи, которую я поставил и упорно продолжаю ставить («догнать и перегнать Природу»). Перед нами лежит несравненно более трудная задача: «написание новых Книг-Кодов» методом, позаимствованным у Природы, в ней прочитанным и благодаря ей изученным. Добавлю только одну деталь — очень важную, но частную на первый взгляд. Совокупность наследственных посланий обезьяны, слона, коровы, жирафа, кита, человека находится в каждой отдельной клетке их тела. А чтобы это совокупное послание не оказалось внезапно приведенным в действие (что стало бы катастрофой для жизни), все гены кода, за исключением тех, которые необходимы в текущий момент, при помощи различного рода депрессоров заторможены до нуля. (А если часть тормозов «отпустить» — возникает новообразование, или гиперплазия, или другие виды отклонений от нормы.) А почему происходит так, что будто бы кто-то строит дом или костел из таких необычных кирпичей, что в каждом отдельном кирпиче содержится проект всего будущего строительства? Я думаю, что это просто эффект фактического течения эволюции, которой было трудно — или не «окупалось» — выбрасывать «излишний балласт совокупного проекта». Тормозить ненужные архитектурные планы и проекты в миллиарднолетней истории практики жизни оказалось намного легче. Так я думаю, не имея тому доказательств.

А на вопрос, будет ли будущий «плодотворящий» строитель грешить также избыточностью в своих конструкциях, я ответ дать не могу, поскольку его не знаю.

Компьютеризация мозга[61]

1

Первую свою небеллетристическую книгу «Диалоги» я написал в 1954–1955 годах, не видя тогда — во времена сталинизма — возможности для ее опубликования. Это удалось в период «оттепели» в 1957 году, и тогда мои рассуждения, опубликованные издательством «Wydawnictwo Literackie» в Кракове тиражом 3000 экземпляров, оказались на книжном рынке и были так удивительно отличны от всего, что тогда вообще появлялось в мировой печати (в то время не существовало даже следа какой-нибудь футурологии, а слово «компьютер» в языках еще не закрепилось), что Казимеж Микульский, получивший задание сделать проект обложки, нарисовал лестницу и пару шлепанцев. Книга эта, работа молодого человека, каким я тогда был, кроме зашифрованного с помощью «перевода на кибернетическую терминологию» описания правильности и неправильности функционирования «реального социализма» как тоталитарной системы, содержала, как явствует из титульного листа, много необычных затронутых в ней тем.

В ней, в частности, приведены рассуждения «о воскрешении из атомов», о теории невозможности, о философской пользе людоедства, о кибернетическом психоанализе, о личности в электрических сетях, о конструировании гениев, о машинах для управления, а также «о вечной жизни в ящике». Мне даже не приходило в голову, что какая-либо из столь фантастически звучащих тем из области крайне необыкновенных идей станет тематикой научных семинаров в Европе и за ее пределами. Все же отчасти это уже случилось, и поэтому я осмелился открыть неразрезанные до сих пор страницы «Диалогов» там, где говорится, но на языке сорокалетней давности, о первых шагах, ведущих к компьютеризации мозга. Сразу добавлю, что импульсом, давшим мне толчок к написанию нижеприведенного текста, стало приглашение, которое я получил от «Academie zum dritten Jahrtausend» с резиденцией в Мюнхене на научную сессию, посвященную проблеме, названной так: «BRAIN CHIPS. Unsaubere Schnittstellen Mensch-Maschine», или «Мозговые чипы. Непрямые контакты Человек-Машина». Из приглашения выяснилось, что речь идет о «подключении» «чипов» к мозгу как на периферии (чувства), так и к самому мозгу, и о создании interface между мозгом (или его частью) и чем-то вроде подэлемента в виде компьютерного «чипа». Среди приглашенных ученых из-за пределов Германии, как неврологов, так и кибернетиков, я и оказался. Поскольку я не собирался участвовать в тех заседаниях, то одна дама с ученой степенью доктора наук, приехав ко мне из Германии, сообщила, что причиной приглашения меня на участие в данном мероприятии стали именно «Диалоги», которые мой франкфуртский издатель опубликовал в серии моих «Сочинений» уже немало лет тому назад.

Итак, очистив от пыли первый экземпляр отечественного издания, я осмелюсь здесь процитировать фрагменты давних дерзких концепций, поскольку сам факт их серьезного обсуждения в кругу специалистов свидетельствует в пользу этой давно написанной книги, чтобы ее воскресить и тем самым понемногу защитить от забвения.

2

На 162-й странице названного первого издания по вопросу проекта создания мозгового протеза из кибернетического материала я писал, что будет.

«Первый опыт — это соединение (например, хирургическое) периферических нервов двух индивидов. Его можно провести на низших животных уже сегодня. Таким образом, открывается возможность, чтобы один человек мог получать информацию, то есть чувствовать то, что испытывают органы чувств другого человека. Было бы возможно, чтобы один человек смотрел глазами другого именно после соединения периферической части его зрительных нервов с центральной частью нервов другого. Опыт второй намного труднее в реализации. Это процедура, целью которой является соединение нервных путей обоих мозгов при посредничестве надежных проводников либо „биологической“ природы (мостки живых нервных волокон), либо же других приспособлений, которые, соединенные с нервными путями одного мозга, получают текущие по ним импульсы и передают их аналогичным нервным путям другого мозга».

На этом месте фиктивный собеседник (ибо «Диалоги» — это именно разговоры некоего Филонуса с неким Гиласом) приводит главное возражение по поводу шансов этой операции. Он утверждает, что результатом соединения нервных путей двух мозгов стало бы возникновение полной неразберихи, помешательства, хаоса и ничего более, и Филонус признает его правоту. Он говорит:

«Определенные импульсы имеют конкретное значение только в пределах данной сети (нервной) и только для их „адресатов“, то есть других частей той сети, к которым они направлены. Простая передача серии импульсов от одного мозга к другому наверняка приведет только к хаосу, „психической какофонии“. Это одна из наибольших трудностей на пути функционального объединения мозгов. Однако же мозг сможет вынести намного более тяжелую процедуру, чем введение этой функционально чуждой ему группы импульсов. На нем можно проводить очень сложные и жестокие операции вплоть до вырезания целых пластов коры и даже одного полушария мозга включительно и, несмотря на это, такие операции не влекут за собой необратимого распада психических функций, так как способность мозга к восстановлению даже частично только сохранившейся сети — огромна. Поэтому эксперименты подобного рода неизбежно будут долгое время осторожными и несмелыми — их будут проводить на животных».

Я не вижу слишком большого смысла в дальнейшем цитировании целыми страницами, поскольку много места посвятил этим вещам в «Диалогах». Вот почему и сегодня нет другого, кроме чисто умозрительного (как на той вышеупомянутой конференции), шанса «включения двух мозгов в неизвестную случайную общность». Впрочем, сегодня я значительно дальше от популяризации такой «унификации», чем в то время, когда писал о ней по молодости. Тем не менее, опережая дальнейшие фрагменты этого же текста, которые я хотел бы процитировать, должен добавить, что довольно много достижений в упомянутой области, называемой сегодня нейробионикой и экспериментальной неврологией, достигнуто.

Во-первых, уже появились конкретные, хотя и с сомнительными результатами, успехи в области наших периферических чувств. Уже можно делать имплантацию электродов в «улитку» (cochlea) глухих людей, если их внутреннее и среднее ухо (по крайней мере частично) подверглось повреждению (результат заболевания) или даже радикальному уничтожению. Необходимо только условие сохранения активного слухового нерва (VIII мозговой, N. acusticus). Первые имплантаты через какое-то время успешной работы, бывало, отторгались организмом. В настоящее время дела с этим обстоят намного лучше, но вникать здесь в подробности операционных приемов я не намерен.

Другой, намного более смелый проект — сделать слепых зрячими, то есть нечто такое, что не так давно должно было выглядеть как чудо. Апробированных технологий существует несколько, в зависимости от того, на каком отрезке информационной дороги сетчатка — четверохолмие (thalamus) — мозговая кора в затылочной «шпорной щели» (fissura calcarina) произошел разрыв контакта. Путем непосредственного раздражения этой коры со стороны затылка, а также через черепную коробку можно получить эффект появления в поле зрения сознательного визуального ощущения светящихся точек («фосфенов») и даже удалось эти светящиеся точки объединить (соответствующая часть коры на каждый импульс реагирует восприятием «света»); отсюда у того, кто получил по зубам или по голове, возникает впечатление, что «искры посыпались из глаз», и почти на всех языках это существует, только в разных формах (французы, неизвестно почему, говорят, что побитый увидел «тридцать шесть горящих свеч»). Эти светящиеся точки-фосфены удалось благодаря раздражению коры соответствующими конфигурациями электродов-иголок составлять в форме букв.

Разумеется, до чего-то такого, что даст слепцу возможность читать тексты обычного печатного издания, еще очень далеко. Отсюда попытки, чтобы при сохраненном развитии зрительных нервов внутри мозга и путем их скрещивания (chiasma opticum) как-то поддержать, даже заменить, покрывающую глазное дно сетчатку. Однако это происходит очень медленно, учитывая биомолекулярную хрупкость ее строения. Я не вникаю глубже в физиоанатомию зрения, поскольку только хотел обратить внимание, что то, что было скромным движением в направлении, обозначенном в «Диалогах» 40 лет назад, по крайней мере в области нескольких важных чувств, уже эффективно осуществляется и используется в медицинском протезировании. В то же время о присоединении не нервов, а, например, всего скрытого в позвоночном канале спинного мозга, если он подвергнется (к сожалению, подвергается) разрыву, речь сегодня еще не идет.

Есть только попытки, очень безрезультатные, поскольку количество нервных и других разнообразных волокон в спинном мозге огромно. Как известно, разрыв целостности спинного мозга приводит к полному параличу и обрекает на жизнь в кресле на колесах, поскольку ниже места разрыва происходит нарушение тактильного, двигательного и проприоцептивного единства и возникает полное бессилие. Или паралич. Итак, даже разорванный спинной мозг мы никаким образом не сможем соединить или «склеить». Тем не менее эта проблема мою мысль тогда не остановила.

3

Не вызывает сомнения, что мозг — это система как закрытая, так и компактная, но не подобная любому из существующих сегодня видов компьютеров. Именно по причинам, очевидным для каждого, кто хотя бы поверхностно знаком с «методикой» действия естественной эволюции по Дарвину, все живые творения, такие как растения (но в меньшей мере) и животные (в полной) от рождения и до смерти «обречены рассчитывать исключительно на себя», то есть на жизнерегенерирующие силы только собственного организма. Действительно, у некоторых ящериц, схваченных за хвост, этот хвост отваливается, делая возможным побег, а затем вырастает (регенерирует), но нога ни у лошади, ни у обезьяны, ни у человека отрасти не может. Будет ли когда-нибудь возможно привести в движение регенерацию в широкой сфере — мы не знаем наверняка, но каждая клетка каждого организма содержит полную информацию о всем строении, также и с точки зрения функционирования организма, и только гены, которые локально не создают ни органов (глаза, почки, ноги), ни любой другой ткани, являются постоянно заблокированными, а разблокировать их мы не умеем. (Я не хочу здесь углубляться в рассуждения о ситуации, в которой происходит нелокальное разблокирование сил, ибо таким образом каждая клетка одновременно теряет свою локальную (в органе) функцию и, приобретая «бессмертность» путем разрушения тормоза, называемого telomeraza, превращается в новообразование, независимое от управления всего организма; когда приобретенная «бессмертность» становится «полной», то возникает злокачественная опухоль или рак, его клетки с кровью и лимфой проникают куда попало и размножаются, и эффект их неограниченной «бессмертности» в конце концов убивает организм.) Поэтому и со стороны неоплазматического «функционального расторможения» каждая регенерация через наследственную плазму не подготовлена (изначально, как у ящерицы) и является очень опасным экспериментом.

4

Здесь, в свою очередь, все же надо понять, что если мы отпилим пилой или разобьем молотком солидную часть лучшего на сегодняшний день компьютера — ни о каком восстановлении его функций, ни о какой «регенерации» не будет и речи. Даже «раны компьютеров» не хотят «заживать», и здесь мы видим основное преимущество биологического строительства перед компьютерной инженерией. Но время вернуться к фантазиям давних лет, раз ученая коллегия уже хочет обсуждать эту тему серьезно. Добавлю еще, что определенные виды раздражения (изученные лучше всего благодаря трепанации черепа) мозговой коры дают полностью когерентные воспринимающие эффекты; раздраженный мозг реагирует, например, таким воспроизведением конкретного воспоминания, что оперируемый «чувствует себя», например, в театре, «видит» какую-то сцену и «слышит» какие-то ведущиеся на ней разговоры. Другое дело, что адресно добраться до определенных зафиксированных памятью в мозгу происшествий мы не умеем. Для долговременной памяти придумали научные названия, но в деле локализации таких следов в памяти до сих пор еще ведутся споры среди специалистов.

Итак, чтобы кратко выразить суть, а также по чисто деловой причине — из-за нашего невежества в вопросах функционирования мозга, сознания, потребности во сне, сновидений и т. д., — всякое «подключение чипов» к мозговой субстанции сегодня я посчитал бы совершенно преждевременным. Не говоря даже уже о принципиальных возражениях моральной природы, поскольку результат таких экспериментов на человеке имел бы, как я думаю, криминальные последствия. А животные, например шимпанзе, не в состоянии будут нам что-то рассказать о переживаниях после имплантации «чипов». Впрочем, периферические имплантаты животные уже получают, но это — для изучения их поведения и жизненных функций на воле. Это особая сфера, которой я здесь не коснусь.

5

Чтобы закончить, еще раз загляну в «Диалоги» ради цитат из включенной в них моей самой большой дерзости, которая носила название «Пересадка психических процессов человека на мозговой протез». В пределах памяти компьютера эта процедура абсолютно банальна, просто тривиальна, поскольку весь запас или «жесткого» диска, или дискеты можно произвольно переносить, размножать в многочисленных экземплярах и, кроме того, небольшой компьютер умеет имитировать (только с определенным замедлением) функции большого (как известно, машина Тьюринга может на бумажной ленте реализовать как data processor каждый вычислительный алгоритм, каждую рекуррентную функцию). О подобных «перемещениях полной информации» прямо из мозга в мозг речи нет. (Я, правда, не думаю о способах, используемых людьми, ведь разговаривая, во время письма, печатая, фотографируя и показывая фотографии, а также дотрагиваясь и т. д., мы не делаем ничего иного, как занимаемся передачей соответствующей информации лингвистическим, визуальным каналом и даже обонянием и, если кому-то хочется, эротическим каналом.)

6

Что же, однако, с «мозговой пересадкой»? Филонус сказал, что:

«В принципе этот процесс основан на подключении к живому мозгу, то есть к нейронной сети, сети другого типа, электрической сети (или электрохимической). Естественно, сначала люди должны научиться конструировать такие сети, сложность которых порядка 10 миллиардов функциональных элементов, то есть порядка сложности мозга, и это благодаря „общей теории сети с внутренней обратной связью“, которая будет для этого необходима. Сама пересадка же должна была бы состоять из значительного числа следующих друг за другом этапов…»

Уже сорок лет назад я сдержанно писал:

«Я не могу представить результаты такой операции подробно, поскольку это трудно себе вообразить. Что касается проблемы столь значительной, чрезмерная осторожность не может стать недостатком. Дело в том, чтобы „индивидуальность“ сети не была нарушена. Поэтому правильным будет постепенное, поочередное подключение к нейронной сети все новых секций протеза затем, чтобы электрическая сеть не оказалась как-то „функционально поглощена“, функционально ассимилирована живым мозгом. Со временем мы придем к тому, а это и есть, собственно, наша цель, что подключенная сеть примет значительную часть всех психических процессов. Когда это случится, мы перейдем к дальнейшей части операции, то есть к этапу немедленной и постепенной редукции нейронной сети. Мы не станем ее ликвидировать, а будем только ее отсоединять так, как это делается, например, при лоботомии, путем отсечения волокон, соединяющих лобную долю с остальным мозгом. (…) Наша функциональная единица, которую представляет комбинированная нейронно-электрическая сеть, будет действовать без больших нарушений, причем электрическая сторона будет постоянно принимать медленно исчезающие функции нейронной стороны. Когда в конце концов нейронная сеть останется вытесненной, а вся нагрузка психическими процессами выпадет на сеть протеза, мы будем иметь личность человека, полностью перемещенную в глубь протеза. Его сеть вместит в себя все психические процессы, а также полное содержимое памяти, своеобразные системы предпочтений, правила движения импульсов и т. п. (…) Произойдет „электрическая пересадка „живого“ сознания на „мертвый“ протез. Это пересаженное сознание может существовать довольно долго. (…) Это перспектива „вечной жизни“ в границах „мозгового протеза“ (…)“.

Конец цитат. Потом ведется долгая дискуссия, полная этических, нейрохирургических, нейрофизиологических возражений и т. п. Здесь заинтересовавшегося я направляю к моим «Диалогам», а также к «Миру на Земле». В этой второй книге никто, наверное, не распознает массу использованной научной литературы (из области каллотомии, то есть рассечения большой спайки, объединяющей посредством 200 миллионов волокон оба наших полушария мозга) как подлинной библиографии (я пользовался ею в Institute for Avanced Study). Через много лет после написания «Диалогов» были получены результаты такого рассечения мозга «надвое», при котором в одной черепной коробке появляются две «индивидуальности» (то полушарие, в котором отсутствует центр речи, остается немым, но присутствие индивидуальности можно обнаружить). Следовательно, на пути к возникновению нового interface мозга с «компатибильной» сетью, подобной нейронной, сделаны первые шаги.

О нейронных сетях в 1954 году говорили абстрактно почти как об «общении святых», а сегодня есть книги с таким названием (например, изданная у нас «Нейронные сети» Ришарда Тадеусевича, Варшава, 1993). Есть там также и мировая библиография по предмету. Одним словом, то, что я наивно придумал, настолько вынырнуло из небытия, что ученые организуют симпозиумы и конференции по этой теме, и это склонило меня к написанию вышеизложенного.

Технологическая западня[62]

1

Я предлагаю следующее определение технологической западни: это социально-бытовой результат повсеместного внедрения техногенных операций, который в зародышевой фазе был незаметен, социальное зло от которого не было предвидено, а в фазе развития — уже необратим, и предполагаемые выгоды его распространения превращаются в одно— или многообразную катастрофу, все более явно видимую и все труднее сдерживаемую столь же влиятельными решающими факторами, которым он «благодарен» своими широкими размерами и своим огромным вредом.

2

Прототипами «технологической западни» могут послужить следующие, приводимые в качестве «подсказки»:

А) Высвобождение ядерной энергии, осуществленное во время Второй мировой войны для создания оружия массового уничтожения (в результате ошибочного предположения, что американская сторона находится в ситуации вынужденной гонки ядерного перевооружения и отстает от нацистской стороны). Но после войны, когда была доказана человекоубийственная эффективность атомных бомб, возникли многочисленные способы применения этой энергии в «мирных целях», при котором источник ее рассматривался почти вечным, безопасным и безвредным.

Действительно, атомная энергетика постоянно (хотя и с некоторым замедлением) глобально развивается (и распространяется), угроза биосфере в результате этого нарастает вместо того, чтобы сокращаться (на что надеялись после коллапса Советов, после которого должен был наступить «новый мирный Порядок Мира»). Опасность проявилась в конце XX века по меньшей мере двояко: в виде частичной «замены» обменов межконтинентальными ударами (при помощи Intercontinental Ballistic Missiles очередных усовершенствованных поколений, спрятанных в бронированных бункерах) на обмен возможными (хотя еще не осуществленными) трансфертами с помощью International Luggage Missiles, сокращенно ILM, в виде «чемоданно-багажных» атомных бомб, образцы которых, пригодные для контрабанды и применения, уже демонстрировались в мировой телевизионной сети.

«Растаскивание» ядерного арсенала, главным образом плутониевого как постсоветского наследия, контрабанда сырья, усилия третьих стран по организации собственного производства плутония и т. п., размножаясь, увеличивают очень трудноизмеримую практическим способом вероятность «рассеянной» эскалации — в противоположность «централизованной эскалации» времен «холодной войны» обеих супердержав, которые только и принимались в расчет, так как стратегически соперничали на этом поле за победу в overkill strategy.[63]

Принимая во внимание вышесказанное, редакторы «Bulletin of Atomic Scientist» неосмотрительно поспешили, изобразив после коллапса СССР на обложке своего журнала, что стрелки часов ядерного Апокалипсиса передвинулись значительно назад от отметки «двенадцать часов». Вероятность неотвратимо увеличивается. Говоря проще, первые удары, либо как нападения, инспирированные некоторыми государствами, либо как атаки террористических групп, наступят в будущем: им, конечно, могут предшествовать различные формы угроз, шантажа, вымогательств в политических или только материальных целях. В любом случае основную схему понятия «технологической западни» по вышеописанному направлению удается хорошо распознать: после этапа раннего теоретического изучения, после фазы кратковременной военной победной эйфории (благодаря поражению Японии во Второй мировой войне), после этапа ядерной гонки двух супердержав наступает этап «рассеяния опасности», когда любой локальный конфликт может стать фитилем для Третьей мировой войны. Уклониться от опасности путем I) радикального отказа отдельных государств от ядерной энергетики, II) «радикального» заключения договоров о нераспространении ядерных технологий, III) «радикального контроля» благодаря деятельности соответствующих служб ООН (по атомной энергии) НЕЛЬЗЯ. Примеры можно почерпнуть из множества ежедневных газет. «Клуб ядерных государств» расширяется довольно постоянно. Я не вникаю здесь в самую суть дела (в угрозу биосфере, человечеству, наследственности растений и животных с человеком во главе и т. д.), поскольку все вышесказанное должно было только проиллюстрировать на конкретном примере возможные размеры разрушительной силы, возможные результаты и несомненную уже необратимость названного в начале термина «технологическая западня». Учитывая то, что речь идет только о примере, саму проблему (каким образом и возможно ли минимизировать мирное использование ядерной энергии и т. д.) обсуждать здесь я не намерен.

В) Более однозначный, поскольку «антивоенный» и «неполемологический», то есть не касающийся конфликтов, возникающих между людьми, способ дает пример «технологической западни» в абсолютно другой области — фронте столкновения микроорганизмов и человека, то есть актуальном на пороге III тысячелетия состоянии медицины. После первого, будто бы окончательного победного этапа применения антибиотиков против болезнетворных микроорганизмов возникло определяемое как фатальное преимущество именно этих паразитов, поскольку их разновидности (столь многочисленные, что и не сосчитать) получили благодаря своим метаболическим мутационным механизмам иммунитет против более чем сотни известных в настоящее время фармакологии антибиотиков. Вместе с тем благодаря «повышению планки» в виде процедур, применяемых при использовании целой гаммы антибиотиков, вирулентность (ядовитость) микробов возросла. Группа жизненно несамостоятельных вирусов и особенно ретровирусов (Human Immunodeficiency Acguired Virus), некоторые из которых называются «медленными вирусами» (с точки зрения исключительно долговременного латентного периода — периода «спячки» в уже зараженном организме, по-английски slow viruses, dormant viruses, и т. д.), вышла в первые ряды субмикроорганизмов, угрожающих человеческому здоровью и жизни. Особенно HIV и HIV2 являются причиной стопроцентной смертности; следует, однако, добавить, что непосредственно для образной демонстрации понятия «технологическая западня» вирусы — не самый лучший пример, ибо антибиотики их с арены битвы практически не вытеснили. Таким образом, выше я предложил только две модели «технологической западни», схожесть которых в том, что после их массового внедрения вместо феноменального и вызывающего удивление аверса проявляется зловещий и угрожающий всем нам реверс. Вместе с тем особенно значимой чертой, исключительно важной и существенной для каждой технологической западни, является то, что она имеет характер НЕОБРАТИМОГО процесса. Ведь нельзя ни «отстраниться» от результатов применения антибиотиков путем невозможного на практике «загона» болезнетворных микробов в сторону «антибиотического уменьшения вирулентности», ни «закупорить в бутылке» или отправить в никуда однажды высвобожденную ядерную энергию.

3

То, что было, что прошло, что стало, представляет определенные этапы развития технологии (также и биотехнологии), нас же здесь будет особенно интересовать, без сомнения, дискуссионная проблема: МОЖНО ли распознать уже «открытые» или же «открывающиеся» перед нами или вообще «подкарауливающие в будущем» такие технологические западни, наблюдение за которыми помогло бы или их избежать, или некоторым образом усмирить, или по крайней мере популярно разъяснить опасность, прежде чем мы попадем под их власть. Естественно, о какой-либо «главной теории предвосхищения всевозможных технологических ловушек» не может быть серьезного разговора. Говоря обобщенно, одной из характерных особенностей такого рода «западни» является такая ее черта, которая, например, присуща мышеловке или ловушке для какого-нибудь насекомого-вредителя, когда угроза для находящегося перед ними не видна. Иначе и короче: эти западни при вступлении в зону их деятельности выглядят многообещающе или по меньшей мере «невинно». В скобках добавлю, что было бы некоторым преувеличением и излишним расширением описываемого здесь понятия признать моторизацию (автомобильную) такой западней, какой, например, стала ядерная технология: потому что от моторизации, хотя и с большим трудом, отказаться как-то (значительной ценой и неизвестной технологией) в принципе МОЖНО.

4

Западню можно продемонстрировать на модели, в действительности не существующей, которой может быть (предположим) так называемая «этикосфера», то есть эффект «распространения» нерушимых законов Природы (таких, как гравитация) на область поведения разумных существ путем «насильственной и обязательной» этификации всего их жизненного пространства. Никто там, как в моем «Осмотре на месте», никому ничего плохого сделать не в состоянии, но столь полезный аверс, инструментально реализованный через «вирусы ДОБРА», имеет фатальный реверс «невидимого заключения» всех и всего в «вирусных коконах». За более подробным описанием обеих сторон дела я вынужден здесь отослать к книге. Принимая во внимание неустанно и неотвратимо нарастающее чувство недееспособности, вызванное неудовлетворенностью, безрезультативно усиливающейся тенденцией агрессии (которая не находит выход в каких-либо внедуховных актах), возврат к «Природе» (или к эре пред-этификационной) угрожал бы какой-то безумной, ненормальной, возможно, и человекоубийственной, всенесдержанностью. Следует, однако, добавить, что и без «загрузки мозговых аккумуляторов агрессивностью» благодаря неким «вирусам, заставляющим не делать ближним то, что самому немило», мы сейчас ощущаем (особенно среди богатой части человечества, которой присущи «вседозволенность», секуляризация, упоение свободой, растущая преступность, коммерциализация секса, наркотики, распад семей) внедрение всяческих технических новинок в сферу жизнеобеспечения с простеньким вкусом, это же касается и политической жизни (мы уже близки к восхвалению, а не только к отрицанию радостей практикуемого человекоубийства, кровосмешения, произвола массовых «пыток» и подобных вырождающих феноменов, ложно квалифицированных в мире как «проявления озверения»). Человек — это уже звучит как оскорбление, ничего «гордого» в этом на склоне столетия нет. Но возвращаюсь к теме.

5

В широко разрекламированной, с энтузиазмом освещенной, в зародыше уже реализованной ИНФОРМАЦИОННОЙ АВТОСТРАДЕ (родом из США — Information Highway, Information Autobahn и т. п.) я вижу очередную область приобретений информационного века, которая станет территорией вторжения плохо или вовсе не прогнозируемой преступности в XXI веке. Эта очередная территория будет заминирована «технологическими западнями», а будет ли возможность как-то отделаться от их опасностей, будет ли возможен некий отход, спасающий от информационно усиленного злодеяния, проступка, принуждения, «краж ценной информации», злобной вездесущей назойливости, неизвестных нам форм порномании, превращения биосферы в социосферу с порносферой и т. п., и т. д. — этого предсказать не удастся, поскольку все шансы ЗЛА сильно зависят от параметров фактического функционирования того кольца спутников-компьютеров, берущих нашу планету в свои невидимые щупальца. Насколько многочисленными, регулярно наделяемыми новыми возможностями окажутся на этой «автостраде» целые своры неовирусов, определить еще нельзя. Впрочем, наше упорное причисление к computer crime (находящееся, по сути дела, в фазе новорожденного) только групп более или менее преступно действующих хакеров, свидетельствует прежде всего об инерции нашего мышления. Линейная экстраполяция приводит к наивному по сути дела видению «суперхакеров», посылающих целые ватаги «супервирусов» в сеть, чтобы с их помощью влезть в генеральные штабы, в государственную казну, в банки и черт знает в какие еще центры, а самозваные «футурологи» хотят одурманить нас видениями медицины, заботящейся на расстоянии о больных (или хотя бы только об одиноких), и наконец, распространяющейся уже ФАНТОМАТИКИ (она должна увлечь нас с помощью различных вариантов виртуальной предприимчивости, то есть туризма, электронного онанизма при посредничестве фантомов умерших и известных когда-то женщин, которым не обязательно даже быть красивыми, как Мэрилин Монро, поскольку иначе, но также привлекательной может казаться связь с британской королевой, к тому же информационно омоложенной, или хотя бы с женой соседа, возможно, «ему назло», — о возможностях этого я писал тридцать лет назад то ли серьезно, то есть дискурсивно, то ли в форме гротеска). Но, повторяю, кроме всего прочего, это является экстраполяцией в направлении наименьшего сопротивления и самого слабого воображения. Компьютеры, специально размещенные на низких орбитах для получения хорошего, почти визуального изображения, смогут наблюдать (и отслеживать) любое передвижение каждого транспортного средства (подобно любой кровинке в реке крови каждого человека), любую сделку, любой взлом, и тем самым также ликвидировать частную жизнь личности и все ценности одиночества; в жизни общества появится новое качество, психо— и социологические последствия которого нелегко будет предвидеть. Независимо от отдельных групп контроля, защиты (скажем, антивирусных фильтров), давления, от групп, живущих на Земле, но действующих уже через сеть или кольцо «внеземной автострады», в этом самом кольце, будто в гигантском опоясывающем нашу планету дождевом черве с тысячью нервных узлов, могут возникнуть не только нарушения, пожалуй, нежелаемые, не только аварии, порождающие хаос (нет безаварийной технологии, кроме Природы, и даже взрыв Суперновых является «аварией звезд» только с нашей субъективной точки зрения), но также возможны как полностью непредвиденный рикошет или эффект своеобразного ДРЕЙФА, который должен бы эквивалентно служить доказательством того, что я имею в виду, колоссальные последствия прироста массы, вызывающие такие катастрофы на любом транспорте, каких человек, созданный антропогенезом для хождения на двух ногах, еще сто лет назад не смог бы себе вообще представить.

Масса обычного автомобиля даже при не слишком высокой скорости может привести к катастрофическим результатам при массовых столкновениях в условиях обыкновенного тумана на автостраде, масса же корабля дает уже ужасающие результаты, выходящие за рамки воображения. В свою очередь, возрастание «информационной массы» может ввести ее в «дрейф» — неожиданное нарушение в выполнении последовательности пассивных программ, то есть подвластных исключительно воле земных людей-повелителей. Впрочем, эти повелители уже сейчас, например в США, на страницах прессы выражают все усиливающееся раздражение, поскольку, стремясь воспользоваться связью для коммуникации с другими людьми в частном или служебном порядке, как правило, попадают на мертвую, от электронного Aнна до кибернетического Каиафы,[64] отталкивающую компьютерную запрограммированную автоматику-исполнителя, и достижение реального человека УЖЕ в этих исключительно земных условиях становится такой проблемой, что многих приводит к неврозам, принципиально отличающимся по причинам и по симптомам от невроза, испытываемого пользователем обычного телефона на польской незаавтоматизированной земле.

Тем более когда к терабайтовой сети будут подключены миллионы людей посредством их будущих супермикролэптопов. Когда компьютеры будут беседовать с компьютерами, а основой станет бит-литература — невинная фантастика, о которой я писал в «Мнимой величине». Итак, наступающий информационный век несет в своих прекрасно организованных внутренностях, в компьютерных телах абсолютно неизвестные нам несчастья, на которые в ожидании стоит осмотрительно обратить внимание, поскольку, как правило (абсолютно беспощадное, просто железное), ожидания визионеров-прогрессистов технократики, различных бланшаров, эдисонов, циолковских, реальность действительно оправдывает, но поставив их совершенно с каким-то непонятным злорадством на голову. Вверх ногами.

Я точно не знаю, почему те, кто первым после Дедала и Икара мечтал о полете в воздушном пространстве, верили в связь такого полета с усовершенствованием человечества, почему эти циолковские думали в целом, похоже, о мировом объединении человечества благодаря победе Человека над земным притяжением (воспринимая его как разрыв гравитационных оков), почему затем те, кто обеспечивает оборот информации со скоростью света, также ожидают всяческих совершенств после реализации этого (пожалуй, дорогого) проекта. Иначе говоря, возможно, ближе к правде, я думаю, что те усовершенствователи нашей судьбы в технических измерениях (techne) отдаются настолько же прекрасной, насколько и фальшивой надежде на существование ИНСТРУМЕНТАЛЬНОГО элемента, который исправит человеческую Природу и окажется просто благословением для достижения некоего невыразимо прекрасного состояния. Действительность этим мечтам каждый раз и категорически сопротивляется, делая из авиации оружие массового уничтожения, из астронавтики — интерконтинентальные самоуправляемые снаряды всеуничтожения и всеразрушения, из завоеванных территорий переработки информации — область массовых краж, взломов, злоупотреблений, а также суррогатов наркотиков, одурманивающих безгранично и безнаказанно. Naturam expellas furca, tamen usgue recurret[65] — так нужно видеть эту улучшенную суперсвязь XXI века и думать о как бы раскрывающей свою невидимую пасть очередной, может, более удачной, чем предыдущие, ТЕХНОЛОГИЧЕСКОЙ ЗАПАДНЕ.



P.S. Ясное дело, технологическая западня, предполагаемая в «генной инженерии», идущей от «молекулярной биотехники», выведенной из Естественной Эволюции или «техногенеза Жизни», является еще более непредсказуемой, неизмеримой, непостижимой в необычайности эффектов, опасной для всего живого (значит, и для нас), случайной, но эта «биотехническая» западня требует особого разговора, еще более неуверенного и туманного, чем открытые нами информационные результаты некоей самоорганизации, мостовые камни которой, быть может, пригодятся для мощения также и земного ада.

Языки и коды[66]

1

Говорить о языке надо, пользуясь, естественно, языком, который по этой причине становится метаязыком («метаязык» по отношению к языку «элементарного уровня» есть то, чем является «метаматематика» по отношению к математике: он находится на одну ступень в иерархии выше, но поскольку это сложная проблема, я займусь ею потом). Однако никакого другого метода мы не знаем и иметь не можем. По этой причине, а также из-за того, что целостность нашей интеллектуальной жизни основана на человеческом языковом искусстве, которое не удается однозначно ни формализовать, ни определенно «раскусить», нижеприведенные замечания неизбежно представляют упрощения. Еще добавлю, что основу моего подхода к приведенным в названии феноменам составляют труды российского математика, специалиста по теории вероятностей В. Налимова во главе с его книгой «Вероятностная модель языка» (Москва, 1974). Вместе с тем за несовершенство моих размышлений только я несу ответственность, тем более что я не во всем согласен с концепцией Налимова.

2

Можно сказать так: каждый язык является ТАКЖЕ кодом, но не каждый код является языком. В такой трактовке различие заключается в следующем: код представляет собой самый низкий уровень информационной сигнализации, в котором набору знаков (алфавиту) однозначно соответствует другой алфавит (например, знаковая азбука Морзе — это код, соответствующий алфавиту нашего письма). «Самый удивительный код» — биологический, или код, которым передается застывшая в данный период совокупность генетической информации от поколения (вида) к следующему поколению. О генетическом коде я скажу несколько слов ниже; сперва следует показать шкалу или лучше «отражение» (спектр) всех языков, какие мы сможем различить.

3

Один конец этой шкалы занимают «твердые» языки, а на противоположном конце находятся «мягкие» языки. «Твердый» — это язык принципиально бесконтекстный, то есть такой, который как типовые языки программирования конечных автоматов (компьютеров) представляет собой набор команд (называемых software), вызывающих преобразование данных (data processing) благодаря исполнению этих команд-«приказов» посредством hardware компьютера. Хотя это отступление, стоит заметить уже здесь, что в мозгу в отличие от компьютера нелегко отличить hardware от software. Можно только сказать, что мозг новорожденного действительно запрограммирован (в смысле software) наследственно, но очень «слабо», весьма неопределенно, так что определенные его части (подотделы) различаются благодаря нейронной специализации, эффектами или реакцией на досылаемые импульсы: новорожденный «видит», поскольку его зрительная кора в затылочной доле («шпорной щели» мозга) УЖЕ именно так запрограммирована; слышит, поскольку височные центры его мозга УЖЕ настроены на слышание (но это не значит, что новорожденный воспринимает процесс видения как взрослый человек или слышит, как он). Так что программирование мозга происходит в процессе роста и жизни, которые обеспечиваются поглощением наук или «допрограммированием» нейронной hardware. Но, повторю, мозг новорожденного — это НЕ «белый лист», как и мозг самого большого мудреца НЕ является «окончательно запрограммированным». Различие, возникающее между живым мозгом и машинами типа конечных автоматов, представляет собой наибольшую преграду для всех, кто пытается создавать AI, то есть искусственный интеллект. Но… это было отступление.

4

Вероятно, причина наибольшего в современности недоразумения, которое породило как английскую лингвистическую философию, так и явно отличную от нее феноменологическую философию вместе с поздними ответвлениями этой философии (Хайдеггер, Деррида, де Ман, Лиотар et alii), была скрыта от понимания этих мыслителей; я имею в виду известную теорему Гёделя, которую для НАШИХ целей здесь достаточно привести только полуметафорично и достаточно кратко. Никакая достаточно большая система вместе со своим алфавитом и своей грамматикой (или со своим конечным набором знаков и правилами их преобразования) НЕ ЯВЛЯЕТСЯ ПОЛНОЙ. Это значит, что для каждой такой системы (к ней относится математика, а в своей известной первой работе Гёдель ссылается на «Principia Mathematica» Рассела как также подверженную неустранимому правилу несовершенства) можно обнаружить истинные утверждения, правдивость которых не удается доказать внутри этой системы ЕЕ правилами (доказанными из нее трансформационными правилами).

Языки на противоположном конце шкалы, «мягкие», отличаются сильным семантическим полиморфизмом (семантика — это наука о значении, семиотика же — о знаках). Это означает полиинтерпретационность или многие и вместе с тем разные толкования языковых значений, представленных как отдельными словами (составленными из элементов алфавита), так и идиомами. Дело в том, что «мягкие» языки могут избегать пропасти, открытой Гёделем. Так оно и есть: чтобы доказать правильность утверждения, содержащегося в определенной (назовем ее «нулевой») системе знаков, — утверждения, которое согласно закону Гёделя НЕ удастся подтвердить внутри этой системы, — мы ДОЛЖНЫ подняться на следующий уровень системы и только там сможем решить задачу. Такие переходы с одного уровня на другой, устанавливающие логикосемантическую иерархию языков, можно упрощенно показать таким способом: говоря «вижу стул», обобщенно правильным будет, если я скажу, что «вижу мебель», но нельзя сказать «вижу стул и вижу мебель». Это звучало бы странно. Однако язык дан нам так, что тысячи таких разноуровневых «переходов» мы не осознаем (кроме логик, отягощенных парадоксами, например, типа самовозвратности — selfreflexivity).

«Самые мягкие» языки либо полны внутренних противоречий (как язык Zen), либо подобны произведениям абстрактной живописи, поскольку в них действительно можно открыть знаковые элементы, но само открытие и «прочтение» происходит субъективно, а не как в случае разговорного языка — ИНТЕРСУБЪЕКТИВНО.

5

«Нормальный» этнический язык, которым мы пользуемся, сам справляется с гёделевским препятствием, не заботясь о «качелях» логикосемантических уровней. Это следует из места, которое он занимает на нашей шкале, — полоса в середине. Именно там язык располагается, являясь достаточно «кодово» твердым, чтобы понимание было возможным, и одновременно — достаточно «мягким», чтобы можно было понимать его тексты с различными отклонениями. Это спасает от падения в «пропасть Гёделя». Я сказал «пропасть», поскольку в языке, освобожденном от возможности многих истолкований, разнозначности, зависимости смысла от контекста, то есть в «мономорфическом» языке (в котором каждое слово означало бы одну-единственную вещь) преобладал бы страшный численный излишек, настоящая вавилонская энциклопедия — таким языком невозможно было бы пользоваться. Каждая же попытка окончательно «плотно закрыть» знаково несовершенные системы приводит к regressus ad infinitum. Таким образом, наш язык в восприятии является немного «размытым», и чем длиннее тексты, тем больше вокруг них возникает неоднородно воспринимаемых «ореолов». Он существует, не попадая в ловушки Гёделя, противопоставляя им свою гибкость, эластичность или, одним словом, благодаря тому, что является метафорическим и способен ad hoc создавать метафоры. Как язык это делает? Когда я скажу «мужчина смотрит на женщину через гормон андростерон», каждый, кто знает, что это мужской гормон, определяющий сексуальную ориентацию у самцов, поймет меня, хотя буквально это нонсенс, так как гормон не имеет ни оправы, ни стекол. Метафоры с разнообразной амплитудой значений мы находим везде: также и в языке теоретической физики, космологии, эволюционной биологии и, в конце концов, математики. Математизация точных наук — это следствие постоянных усилий по СОКРАЩЕНИЮ излишков языковой метафоричности. Когда метафоричности слишком много, язык отклоняется в поэзию и, в конце концов, становится также непригодным как инструмент коммуникации, как и картины художников-абстракционистов, поскольку «прочитать» такие картины можно очень по-разному, и каждый зритель может понять их по-своему (не зная, впрочем, что в его эстетическом познании возникают попытки увидеть в них определенное «сообщение»). Даже среди знатоков нет согласия в том, что касается значения картины, зато картины натуралистов по сути своей не являются знаковыми «мягкими» системами. Они скорее своего рода целостные символы (но в эту довольно спорную проблему я здесь вникать не хочу). Тот, кто пользуется нормальным этническим языком, получает как бы «бесплатно», до тех пор, пока учится пользоваться этим языком, стратегию избежания гёделевских провалов. Многообразие, количество, качество метафор в разговорном языке бывает вообще меньшим, чем в литературе; больше всего метафор, означающих «почти произвольную растяжимость», субъективную расширяемость, восприимчивость многих толкований значений, мы встречаем в поэзии. Итак, если произведение начинается словами (у Лесьмяна в «Пане Блышчинском») «Снился сад», то мы УЖЕ имеем дело с полиинтерпретационной метафорой, а кто согласия на противодословность такого элементарного сказуемого не дает, тот на читателя поэзии (лесьмяновской) не тянет. На «нулевом» уровне языка он был бы прав, поскольку «сады СЕБЕ не снятся», потому что не могут видеть сны. «Пестрота» красноречия в большой степени зависит от оригинальности изготовления ad hoc воспринимаемых потребителем метафор, таких, которые будут «свежими». (Расхваливаемые сегодня авторы, такие как Бучковский и Парницкий, «пересаливали» свои тексты такой чрезмерной метафоричностью, что возникали произведения, очень сильно противопоставленные однозначному пониманию, — средний читатель не желает, чтобы автор с помощью текста водил его по бездорожью, ложными путями, по лабиринтам, которые, впрочем, в глазах искушенного «метафорофила» могут стать как раз жемчужинами прозы.) Но вернемся к нашей шкале и выводимым из нее заключениям.

6

Совершенно особое, непривычное место на этой шкале занимает биологический код, который создала естественная эволюция. Здесь стоит к нему хотя бы в общих чертах присмотреться. Генетический код еще не является СООБЩЕНИЕМ — это только алфавит и грамматика (так же как и язык программирования, один из многих искусственно созданных). Клетка пользуется четырехбуквенным языком (кодом) нуклеиновых кислот, чтобы перевести текст-геном на двадцатибуквенный язык белков. (Напоминаю, что КОД мы узнаем тогда, когда одна знаковая система остается строго подчиненной другой, как, например, когда, кроме азбуки Морзе, в морской службе мы используем сигнализацию флагами или когда кодом является шифр, то есть шифр является кодом, который переложить на этнический язык сумеет только тот, кто обладает КЛЮЧОМ, служащим для декодирования.) Белковая молекула — это текст, построенный из двадцати букв вторичного алфавита — аминокислот, тождественных во всей живой природе. («Изобретение» оказалось НАСТОЛЬКО сложным, что генетический код является единым для всех растений и животных — бывших, существующих и будущих — в ходе четырехмиллиарднолетней эволюции жизни на Земле.)

Геном в принципе является «застывшим» и «неподвижным» и потому представляет собой базовую матрицу наследственного сообщения. Нуклеиновый код, построенный на основе нуклеиновых кислот (нуклеотидов), является тройственным (триплет). Четыре нуклеотида, взятых отдельно, могут кодировать только четыре аминокислоты. Взятых по два тоже недостаточно — они определяют только 16 аминокислот. Зато триплеты дают уже 64 комбинации, и это уже излишне. Тем самым мы говорим, что структура этого кода является redundant (избыточной). Большинство аминокислот может кодироваться более чем одним триплетом, некоторые же — даже шестью. При этом три триплета не кодируют каких-либо аминокислот, так как они являются как бы знаками препинания кода. С тех пор как в каждом геноме открыли так называемые «junk DNA», или «нуклеотидный мусор», сначала воцарилось убеждение, что код по своей сути издавна представляет собой экипаж, которым пользуется этот кодовый «мусор» будто пассажиры-зайцы. Резкий отказ этим «пассажирам» в каком-либо смысле, во всяком значении в процессе передачи наследственного сообщения давно казался мне весьма подозрительным, тем более что всего лишь НЕСКОЛЬКО процентов генов (у человека их около 100 тысяч) признаны кодами, которые структурно определяют возникновение (строительство) аминокислотных белков, этих кирпичиков любого организма. Однако в последнее время уже речь идет об эволюционной РОЛИ «junk DNA», хотя с определенной точностью функции этого «мусора» еще определить не удалось. Кажется, что тождественность, многоповторяемость определенных секвенций, якобы «ничего в наследственности не значащих фрагментов кода», их упрямое присутствие свидетельствует о том, что они подвергаются селекционному давлению и тем самым выполняют какие-то функции. Кажется, что те, называемые «бессмысленными», нуклеотиды влияют на структурные гены, обусловливая интенсивность их экспрессии, что они выполняют функции, поддерживающие порядок генома, и т. д. Я не вникаю в это отступление дальше. Оно очень захватывающее, так как до сих пор считалось, что три миллиарда нуклеотидов генома заслуживают внимания ТОЛЬКО в пределах «структурного меньшинства, кодирующего конкретные белки». (А ведь есть серии тех «глухих и немых» нуклеотидов, насчитывающих неизменные упорядоченные ряды по 280 элементов.)

7

Возвратимся все же к этническому языку. Уже в 50-х годах Ноам Хомский пытался формально математизировать основы языка и стремился создать так называемую генерирующую грамматику, присущую ВСЕМ человеческим языкам (а их около 4000 на Земле; некоторые из них уже практически мертвы). При этом он различал поверхностную и глубинную структуру языка, а так как его грамматики могут генерировать системы текстов, то появилась надежда, что переход от них к алгоритмическим языкам машинного перевода окажется осуществимым; однако эти труды завязли на мели: машинные переводы все еще в высшей степени несовершенны. Если же присмотреться к проблеме внимательнее и ближе, можно доказать, что буквальные однозначные переводы с языка (этнического) на другой язык с полным сохранением смысла невозможны. Скорее приходится говорить о том, что тот, кто переводит, занимается ИНТЕРПРЕТАЦИЕЙ текста одного языка с помощью другого языка. В математике, метафоричность которой — особенно в чистой математике — сильно минимизирована, два независимых математика, которые должны решить одну и ту же задачу, легко и неоднократно найдут один и тот же путь к решению, зато практически невозможно появление двух независимо переведенных (например, на польский) текстов «Гамлета» таким образом, чтобы они совпали до йоты. Образно (МЕТАФОРИЧНО) говоря, оригинал представляет ЦЕНТР стрелковой мишени, отдельные же переводы — это попадания, только асимптотически способные приближаться к этому центру, совпасть же с ним на 100 % они не могут. Здесь я позволю себе привести весьма современный пример абсолютной непереводимости с польского на французский. В произведении С. Мрожека некий Зигмусь говорит: «Улитка — это созданьице, существующее при помощи выставления рогов, взамен чего оно получает некоторое количество муки, из которого делает пироги». Таким образом, это предложение можно дословно перевести на французский, но оно не будет иметь типичного для поляка юмористического аспекта просто потому, что французам неизвестен детский стишок. («Улитка, улитка, высунь рожки, дам тебе муки на пирожки».) ЭТО предложение является как бы «глубоким слоем» семантического отношения шутки Мрожека, и это глубочайшее семантическое содержание (напряжение, вызывающее улыбку, проходит между слоями) даже гениальный переводчик на иностранный язык не переведет. Поэзию же можно топорно (это метафора) разделить на переводимую и непереводимую. Какое-либо появление перевода, лучшего по сравнению с оригиналом, иногда возникает, однако это происходит крайне редко. Так, расширяя поле наших исследований и обсуждений до значительного набора конкретных трансляционных дилемм и примеров, мы бы дошли наконец до понимания, почему такая скудость и убожество господствуют все время в области компьютерного перевода языковых текстов. В науке это проявляется меньше, чем в области беллетристики, поэтические же переводы — это еще более крепкий орешек для машин.

8

Распределение значений отдельных слов, идиом, оборотов, фраз конкретного языка по-разному представляется людьми, принадлежащими к одному языковому кругу. (Если к этому предложению присмотреться под углом охоты за метафорами, то мы заметим, что слово «круг» может иметь много разных значений, как и «распределение».) В общем можно сказать, что синонимы, собственно, не означают ТОГО САМОГО денотата, поскольку обусловлены в границах своих значений КОНТЕКСТАМИ, в коих они выступают. Но это было только «замечание по ходу». Итак, главным в труде Налимова вопросом «вероятностной модели языка» я здесь не занимался, поскольку, будучи действительно достойной внимания, эта проблема требует более основательного рассмотрения с предварительным введением так называемой формулы (статистической) Бейеса. Мои замечания должны были ограничиться выяснением того, что метафоричность этнического языка может быть использована как с ПОЛЬЗОЙ, так и ВО ВРЕД для коммуникации. Поэзия — это область, частично пересекающаяся с философией определенного типа, с философией (например) экзистенциальной печали, с особенностями языка, родного для философа (Хайдеггер и Гегель здесь достойны упоминания). При этом возникают некоторые софизматические претенциозности таких авторов, как Хайдеггер, который считал свою философию простым (почти) продолжением древнегреческой. Его язык так «переметафоризирован», что недостаток имеющихся метафор в германизмах склонял Хайдеггера к созданию неологизмов, лучше всего понимаемых немецкоязычными особами; из-за этого были проблемы с переводом Хайдеггера, например, у французов, а не лучший Деррида тоже порастягивал некоторые лексикографические сухожилия и суставы французского языка. Над ним, в свою очередь, должны были мучиться польские переводчики.

Поскольку в вышеприведенных замечаниях я до сих пор воздерживался от высказывания качественных суждений, добавлю, что по моему мнению каждый текст в распространяющейся сегодня тенденции ГЛОБАЛИЗАЦИИ тем более стоит «экспортирования», то есть вынесения за пределы данного языкового круга, чем более успешно можно его перевести. Так, современную поэзию, как и крайне феноменологическую философию, переводить очень трудно. Или оригинал текста, компактного и одновременно глубокого семантически, или его удачный перевод выставляют определенные требования читателю: бывает, что он должен располагать поистине энциклопедическими знаниями, А ТАКЖЕ максимально развитой сферой эмоционального восприятия для того, чтобы, читая данный текст «с глубинным смыслом», понять его «оптимально». Легче всего (к сожалению) эту метафорическую «глубину» фальсифицированно имитировать обычной невразумительностью, гипостатической фразеологией, которой — особенно у верных последователей и учеников Деррида — полным-полно. То же самое касается также и безумий как современного изобразительного искусства, так и современной поэзии, трудное понимание которой служит иногда просто эпатированию (немногочисленных уже) потребителей. Следует уяснить, что как музыкальные произведения, так и танцы, основанные на определенной очередности фигур, могут быть рассмотрены как особо «мягкие» языки. Это касается даже моды, ее перемен (это семиотические перемены), а также ЕЕ ОТСУТСТВИЯ, которое тоже ведь может стать модой. Например, перемены, основанные на снятии одежды, означают В СЕКВЕНЦИИ СТРИПТИЗА то, что напоминает определенное вступление к зрелищу (как увертюра в музыке). В конце можно добавить, что слишком «твердый» язык, «освобожденный» от метафоричной гибкости, является отклонением от лингвистической нормы, излишняя же «мягкость» может привести даже к шизофрении, ибо она вторгается в мир таких «метафор», которые уже никто не понимает, кроме самого шизофреника.

9

Что следует из вышеприведенных, слишком уже лапидарных наблюдений? Из них следует универсальность языка для умственной деятельности человека. Без языка не было бы ни самоутверждения, ни множества типичных для нас начинаний и занятий, включая и сферу искусства. Меньше всего подвержена лингвистическому влиянию чисто мышечная активность, как бы «наше животное наследство», поскольку животным чужд язык — они могут пользоваться исключительно простой сигнализацией (как пчелы или птицы). В конце века подал голос атавизм, парадоксально усиленный визуальными средствами массовой информации (особенно телевидением). В них львиную часть программного времени во всем мире занимают те действия человека, которые подчиняются не столько мозгу, сколько мозжечку (Cerebellum). Будет ли это спорт во всех его видах: ездовых или атлетических, или бокс, или теннис, или футбол, или соревнования по танцам, или демонстрация мускулатуры культуристами, или гимнастика, или акробатика, или искусство фокусника, или карате — все они создают набор, подверженный сильной регуляции, синхронизации и контролю мозжечком с точки зрения огромного количества степеней свободы, коей наделено тело человека. Только в этой функциональной сфере животные приравниваются к нам, ибо все высшие (млекопитающие) имеют мозжечок. Координация динамики и кинематики тела тюленя или обезьяны не уступают человеку. Тогда можно было бы отважиться на констатацию того факта, что усиленная зрелищная «безъязыковость» в медиа представляет своего рода отступление от действий центральной нервной системы, от «новой мозговой коры» (neocortex). Является ли это случайным следствием демографического взрыва и скрещиванием растущих потребностей с технологиями «максимального облегчения исполнения желаний», не смею утверждать. В любом случае тенденция, когда мы невольно передаем машинам растущий с цивилизацией труд МЫШЛЕНИЯ, дает почву для размышлений… это последний, похожий на предостережение, наполовину метафорический вывод из моих фрагментарных замечаний.

Лабиринты информации[67]

1

Только недавно я узнал, что зачатки Интернета как компьютерной распределенной и разветвленной сети, не имеющей никакого «центра», придумали специалисты Пентагона двадцать лет назад. В то время шла речь о создании такой глобальной информационной связи, которую противник не сумеет уничтожить даже атомными ударами. Противником, разумеется, был Советский Союз. Впрочем, если бы не было военных и стратегических инициатив для зарождения, Интернет и так неизбежно бы возник и начал неуклонно разрастаться, поскольку давно уже было очевидно, что никакой отдельный компьютер, хоть и самый большой, не сумеет в своей памяти содержать то, что накапливает человечество в виде информации во всех ее разновидностях. Итак, началось с телефонной связи, с модемов, со связей, объединяющих университеты или другие исследовательские центры, а сегодня крупные корпорации уже подсчитывают будущие доходы от только возникающей «мировой информационной автострады», Information Highway. Вместе с тем приближающийся век предстает перед нами как «Столетие Информации» и, одновременно, все явственнее становятся видны как огромная польза, так и опасные угрозы, возникающие благодаря этому глобальному «короткому замыканию» всепонимания всех со всеми. Уже можно прочитать о «виртуальных библиотеках», о «виртуальных лечебных заведениях», о cyberspace, исправно служащим как развлекающимся, так и ученым, студентам, в конце концов, таким современным «путешественникам», которые рады бы, не выходя из дома, посетить американский заповедник Йеллоустоун, пустыню Гоби или египетские пирамиды.

Одним словом, ключевым в каждой ветви глобальных компьютерных связей является INFORMATION RETRIEVAL. Он занимается выявлением верного, точного и быстрого пути к искомой информации и имеет по крайней мере два обличья: ибо поиск необходимой информации осуществляется — по экономическим, познавательным или каким-либо другим причинам — и тем, кому она легально и честно послужит, и тем, кто хочет проникнуть в ее суть, чтобы подслушать, подсмотреть, завладеть, одним словом, стать современной разновидностью злодея, подвизающегося в computer crime.[68] Интернету, который уже существует и разрастается год от года с экспоненциально увеличивающейся скоростью (говорят, что объем доступной сейчас в сети информации уже перешагнул отметку в 2300 комплектов Большой Британской Энциклопедии), был посвящен почти так же быстро увеличивающийся объем литературы (которую также можно, разумеется, узнать и прочитать благодаря Сети). Здесь в скобках добавлю, что сегодня в польском языке нам больше всего не хватает подходящих эквивалентов терминам, используемым в Соединенных Штатах для обозначения множества инноваций, как законных, так и незаконных действий, как методов «атаки», с помощью которых можно пробраться к необходимым компьютерным кодам, паролям и отзывам «информационных сокровищ», например, банков или консорциумов, так и методов обороны, которые становятся фильтрами информации. И то, и другое сильно осложняется в этом очевидном и элементарном деле тем, что ни «узлы» сети, то есть компьютеры (их уже не сотни тысяч, а миллионы), ни «ячейки сети», а также их соединения, ничего не понимают, хотя потенциально «знают все». Таким образом, сеть нельзя трактовать (или существующий Интернет, или же ту, которая только должна возникнуть из Интернета как из зародыша) как Глобального Мудреца, Чародея и Исполняющего желания Джинна. Этот якобы-джинн действительно все «знает», но раз ничего не понимает из того, что содержит в себе, следует хитрыми способами облегчить пользователям сети доступ к таким областям знаний или развлечений (например), которые они разыскивают. Вполне понятно, что вместе с ростом количества пользователей, центров типа «интерактивной видеотехники», виртуальных библиотек, наконец, собственно «генераторов инновационной информации», то есть попросту людей-творцов (в любой произвольной сфере и области — искусства, или науки, или развлечений), растет количество путей, по которым мчится разыскивающая информация, чтобы настичь разыскиваемую.

2

В 1972–1979 годах я написал роман «Осмотр на месте», из которого и позволю себе в связи с вышесказанным процитировать довольно длинный фрагмент, написанный не без усмешки.

«Я узнал, что в XXII веке Люзанию потряс ужасный кризис, вызванный самозатмением науки. Ученые все чаще приходили к убеждению, что исследуемое явление кем-то где-то наверняка подробно исследовано, неизвестно только, как найти это исследование. Число научных дисциплин росло в геометрической прогрессии, и главным дефектом компьютеров — а теперь уже конструировались мегатонные ЭВМ — стал хронический информационный запор. Было подсчитано, что через каких-нибудь пятьдесят лет в университетах останутся лишь компьютеры-сыщики, которые будут рыться в микропроцессорах и мыслисторах всей планеты, чтобы узнать, ГДЕ, в каком закоулке какой машинной памяти хранятся сведения, имеющие решающее значение для проводимых исследований. Восполняя вековые пробелы, бешеными темпами развивалась ИГНОРАНТИКА, то есть наука о том, что науке на данный момент неизвестно, дисциплина, которой до недавнего времени пренебрегали и даже совершенно ее игнорировали (игнорированием незнания занималась хотя и родственная, но совершенно самостоятельная дисциплина, а именно ИГНОРАНТИСТИКА). А ведь тот, кто твердо знает, чего он не знает, уже очень много знает о будущем знании, и с этого боку игнорантика смыкалась с футурологией. Путейцы измеряли длину пути, который должен пройти поисковый импульс, чтобы наткнуться на искомую информацию, и длина эта была уже такова, что ценную находку в среднем приходилось ждать полгода, хотя импульс перемещался со скоростью света. Если бы путь блужданий по лабиринту накопленных научных богатств возрастал в прежнем темпе, то следующему поколению специалистов пришлось бы ждать от пятнадцати до шестнадцати лет, прежде чем несущаяся со скоростью света свора сигналов-ищеек успеет составить полную библиографию для задуманного исследования. Но, как говаривал наш Эйнштейн, никто не почешется, пока не свербит; так что сперва появились эксперты по части искатематики, а потом — так называемые инсперты, потому что пришлось создать теорию закрытых открытий, то есть открытий, подвергшихся затмению другими открытиями. Так возникла Общая Ариаднология (General Ariadnology) и началась Эпоха Экспедиций В Глубь Науки. Тех, кто планировал эти экспедиции, и называли инспертами. Это чуть-чуть помогло, но ненадолго: инсперты ведь тоже ученые, и они немедля принялись разрабатывать теорию инспертизы, включая такие ее разделы, как лабиринтика, лабиринтистика (а разница между ними такая же, как между статикой и статистикой), окольная и короткозамкнутая лабиринтография, а также лабиринто-лабиринтика. Последняя есть не что иное, как внекосмическая ариаднистика, дисциплина будто бы необычайно увлекательная, поскольку она рассматривает существующую Вселенную как нечто вроде полочки в огромной библиотеке; а то, что такая библиотека не может существовать реально, серьезного значения не имеет, ведь теоретиков не интересуют банальные физические ограничения, которые мир накладывает на Мысленный Инсперимент, то есть на Первое Самоедское Заглубление Познания. «Первое» потому, что эта ужасная ариаднистика предвидела бесконечный ряд таких заглублений (поиски данных, поиски данных о поисках данных и так далее до множеств бесконечной мощности)». Конец предлинной цитаты…[69]

Я думаю, следует выйти за границы этой, усиленной литературно-фантастическим замыслом, немного карикатурной буффонады, чтобы задуматься над проблемой, которая как невидимый дух (пока) возносится над всей глобальной информационной сетью и которая могла бы дать возможность пользователям, то есть физическим или юридическим лицам, или правительствам, или Интерполу, или исследователям, или политикам, детям, матерям, путешественникам, духовным лицам и т. д. и т. д. добираться до информации, которую они разыскивают. Этим «духом», о котором я говорю, является, может быть, критичный вопрос, а именно: если бы Сеть, какой-нибудь Супер-Интернет, обладала возможностью ПОНИМАНИЯ Всеинформации, облегчило бы это доступ к разыскиваемой информации? Потому что сейчас, как уже говорилось, никакая компьютерная группа, хотя бы она и была в миллион раз больше по сравнению с до сих пор существующей, ровным счетом ничего не понимает, точно так же, как некая библиотека, которая ведь, как книжное собрание, тоже сама в себе ничего не может понять. Коль скоро возник такой вопрос, следует отдавать себе отчет, что тем самым мы вступили уже не только в область, до сих пор недоступную компьютерам (произвольной вычислительной мощности), а именно в область семантики, то есть ЗНАЧЕНИЯ, которое вводит в свои, уточняющие каждый смысл области (десигнации, денотации и конотации), но, и это уже становится драмой, вступаем в такую вот проблему: существует ли «информационный мусор», который из Интернетов любой структуры следовало бы выметать, или же не существует?

Ответ, к сожалению, будет отягощен релятивизмом. Что для одного пользователя является мусором, то для другого представляет информацию со всех сторон питательную, удобоваримую и даже, возможно, необходимую. Допустим, что речь идет об ученом, который занимается сбором данных о фальсификатах научных трудов, фальсификатах, добавим, каких сегодня множество и о которых действительно уже пишут книги (у меня самого есть три именно таких тома). Является ли учебник, содержащий список методик, с помощью которых можно «вломиться» в сеть, использовать с ущербом для третьих лиц или учреждений «чужую» информацию, мусором? Или по-другому: может ли быть вообще допустима мысль о создании «цензоров» в самой сети? Но это уже вопрос о прошлогоднем снеге. Ведь «цензурные фильтры» уже давно существуют и функционируют, только их никто «цензорами» или «часовыми» не называет. Именно обокраденные информационно учреждения (а также и люди) устанавливают так называемые firewalls, как бы «противопожарные стены», которые фильтруют входящую информацию, одновременно свободно пропуская выходящую из локального источника. Итак, зародыши цензуры в сети уже имеются. Что же касается «мусора», то издавна, на заре кибернетики было известно, что то, что для одного человека является «шумом» (заглушающим информацию), для другого, например, инженера-информатика, изучающего noise level[70] в канале, передающем информацию, является именно той информацией, которую он разыскивает и измеряет. Одним словом, становятся необходимыми стрелки или, может быть, какие-то стрелочники, способные управлять информационными потоками, устанавливая по их содержанию предназначение для соответствующих адресатов так, чтобы специалист, занимающийся анатомией, не должен был просматривать порнографические картинки, а математик-статистик не был обречен на выметание из своего компьютера числовых рядов, представляющих результаты какого-то тотализатора. Такого рода стрелки будут все более необходимыми по мере расширения и самой сети, и числа ее пользователей.

3

Я должен признать, что в американских публикациях, которые я до сих пор читал, посвященных глобальной информационной сети, меня удивила своего рода стихийность как развития этой сети, так и подхода к ней информатиков. Прежде всего полагаются как на само собой разумеющуюся очевидность, что английский язык является глобальным языком и проблем доступности «виртуальных библиотек» (скажем) для каких-то японцев или иноязычных жителей Земли вообще не существует (тем временем хорошо известно, что компьютерная точность в сфере переводов с языка на язык была и остается низкой), кроме того, беспокойства американцев носят очень партикулярный, в некоторой степени временный характер: бизнесмены, например, озабочены тем, что проводить сделки при посредничестве сети действительно очень легко, но им не хватает платежной уверенности, или, проще говоря, на этих путях очень легко можно остаться обманутым, а защитить от злоупотреблений могут только firewalls и другие условные, шифроподобные барьеры, которые, кстати, можно преодолеть, так как всегда чрезвычайно трудно получить стопроцентную безопасность: что один человек придумает как совершенный замок или шифр, то другой так или иначе перехитрит. Зато (уже в-третьих) неизвестно, каким образом следовало бы устанавливать на путях сети «преграды» для ученых, жаждущих информации по темам, обработанным тысячами других людей во всем мире. В пределах тематик столь популярных, как, скажем, проблема вируса СПИД или энергетических, экологических аспектов и last but not least медицинских, атомной энергии возникло уже сущее наводнение, настоящий информационный потоп. То, что проблема конкретного исследователя — автора трудов — возникает не из-за недостатка осведомленности в мировой литературе, а, напротив, из-за ее избытка, которым готов засыпать соответствующим образом направленный в сеть Интернет компьютер, саму проблему ведь не устраняет. Знать слишком мало так же плохо, как знать «слишком много». Прежде всего просто потому, что можно — хотя и ограниченно — увеличивать пропускную способность каналов сети благодаря световодам (например), а наша, человеческая пропускная информационная способность такая же самая, как и 100 тысяч лет назад, когда в ходе миллионолетнего антропогенеза возник наш вид. Одним словом, на пути развития сети мы уже сталкиваемся и сражаемся не только с частично предвиденными препятствиями, но в то же время с такими, которые, возможно, возникнут в недалеком будущем, которые сложно прогнозировать. Я уже ничего не говорю о следующей тривиальной проблеме: ведь далеко не все существенные, значительные публикации быстро вводятся в память компьютеров, обслуживающих сеть, и поэтому результаты исследований из других жизненно важных для данного вопроса (СПИД, например) источников остаются вне доступа, благодаря сети они как бы перестают существовать для определенного круга специалистов.

4

Во всем едва затронутом выше комплексе проблем, распространенных в сети и вокруг сети, я упустил особый раздел, к сожалению, уже изрядно развитой раздел, о котором ничего в прошлом не писал, когда был занят опытами прогностического исследования будущих человеческих достижений. Моя слепота, неизбежная в области, о которой я хочу сказать несколько слов, спровоцировала мой чрезмерный, несовместимый с человеческой природой рационализм. Я имею в виду личное удовлетворение как результат поступков, целью которых является бескорыстное разрушение или такое зло, которое злодею не приносит даже малейшей материальной выгоды. Может быть, так попросту бывает потому, что для тех, кто ничего позитивного создавать не умеет, уничтожение представляет замену творчества. Это явление присутствовало всегда, даже в древней истории, но в электронную эпоху оно проявилось в новых формах и с новой результативностью. Например, это компьютерные вирусы, которые ничему, кроме порчи программ, не служат (я не имею в виду такие вирусы-отмычки, благодаря которым хакер может получить какую-либо, например финансовую, выгоду). Поэтому можно предположить, что Cyberspace становится сферой не только невинных уничтожающих забав типа «гуляй душа». Видимо, приятно осыпать людей (не только женщин) нахальной, обидной информацией бескорыстно («корысть», видимо, имеет электронный садист). Трудность идентификации виновников увеличивает число тех, кто участвует в этом отвратительном занятии. Уже известные нам ложные сигналы тревоги, извещающие о якобы подложенных бомбах в публичных местах, сейчас обретают новые возможности. Подобные неприятности самого различного рода пока еще находятся в пеленках, каждое же известие, передаваемое масс-медиа (через радио или телевидение), способствует эпидемическому расширению этой «заразы информационного вредительства». Поступаю ли я сам плохо, уделяя этой проблеме внимание? Не думаю, что это так. Повторяющиеся уже в нашем столетии геноциды указывают, к сожалению, на реальную корреляцию цивилизованного прогресса с прогрессом угроз. Число фактов столь велико, что исключает случайную связь одного направления с другим. Таким образом, войдя в нашу общественную и частную жизнь, компьютеры, прежде чем начали творить в соединениях типа сетей глобальные короткие коммуникационные спайки, показали типичную для всех технологий двойственность. Их полезному аверсу сопутствует их же зачастую фатальный реверс. Время, когда ребята с ловкими пальцами умели, перехитрив все защитные «стены», проскользнуть в центр генеральных штабов, то есть в центр управления концом света во мраке ядерной зимы, это время еще совсем не прошло. Может, такими грустными акцентами не следует заканчивать заметки, написанные на полях Интернета, который является ведь еще только ребенком в пеленках. Но проблема имеет и другой аспект, о котором стоит помнить.

5

Глашатаи глобальной компьютерной сети часто рисуют картину недалекого будущего, когда человек, сидя дома, может иметь доступ ко всем библиотекам мира и видеобиблиотекам, может интенсивно обмениваться мыслями с множеством людей благодаря усовершенствованной E-mail, электронной почте, может рассматривать произведения искусства, картины мастеров и может сам, на экране своего компьютера, создавать рисунки или картины и рассылать их во все стороны света, может вести интенсивную экономическую деятельность, покупая и продавая какие-нибудь ценные бумаги, акции, может обольщать привлекательных особ противоположного пола или тоже быть ими обольщенным и может иногда не быть даже уверенным, имеет ли дело с эротическими призраками или же с лицами из крови и плоти, может осматривать далекие страны, их пейзажи… и так далее, может все без малейшего риска (возможно, исключая финансовый)… но ведь он постоянно остается в одиночестве, и то, что он переживает, — это результат огромного расширения и даже планетного продления и распространения sensorium, то есть полноты его чувств. А если так, то я могу только сказать, что ни за какие сокровища мира с таким счастливчиком, имеющим столь прекрасные и вместе с тем иллюзорные шансы исполнения всех желаний, никогда бы не поменялся. Очевидно, электронную связь «со всеми и со всем» трудно будет назвать просто технически усовершенствованным мошенничеством… но там, где в будущем дошло бы до замены настоящей природы на совершенный ее заменитель, где начнет уже исчезать различие между тем, что естественно, и тем, что искусственно, в напичканном электроникой, полном чудес одиночестве, кто знает, возможно, будет таиться жажда подлинности как потребность в настоящем риске и в реальной борьбе с трудностями жизни, и как результат — депрессивное помешательство.

Так фатально это развивающее направление, наверное, не закончится, но о его вторичном возможном аспекте стоит уже сегодня задуматься хотя бы на минуту.

Brain chips[71]

Под давлением уговоров и просьб организаторов первого симпозиума «Академии Третьего Тысячелетия» я согласился принять участие в критическом обсуждении проблемы так называемых BRAIN CHIPS. Я надеюсь, что эта работа может заинтересовать людей, занимающихся чисто компьютерными вопросами, и они благодаря представленному тексту ознакомятся с проблемами, касающимися непосредственного взаимодействия элементов мозга с элементами компьютеров. (СЛ)

Введение

1

Вышеназванная тема дискуссии должна объединить лиц, приглашенных для участия в конференции, организованной «Академией Третьего Тысячелетия», расположенной в Мюнхене. После некоторых сомнений я решил написать для этой конференции дополнительный материал. Сначала я хочу объяснить, что настоящим поводом для заинтересованности организаторов конференции в моих высказываниях стало то, что в двух небеллетристических книгах, а именно в «Диалогах», написанных в ранние 50-е годы, и в «Сумме технологии», возникшей в начале 60-х годов, я опубликовал очень далеко идущие в возможное (согласно тогдашнему мнению) будущее дерзкие (и даже жестокие) описания вмешательств в обычные функции человеческого мозга. Границ этих вмешательств я коснулся в «Диалогах», когда описывал воображаемые возможности перемещения (постепенного) совокупных функций мозга в пределах «протеза», задуманного как sui generis[72] кибернетическая, то есть преобразующая информацию сеть. Тем самым речь должна была идти о некоей форме «пересадки» целой функционально-морфологической структуры мозга в сферу артефакта. Это должно было сделать возможным продолжение даже после смерти индивидуального, сознательного и тем самым человеческого существования (в одном из подразделов «Диалогов» я называл эту возможность «вечной жизнью в ящике»).

Технической стороной проблемы я практически тогда не занимался, так же как a fortiori умолчал и об этико-правовых аспектах такого начинания, которое всегда ведь несет с собой немалую угрозу аварий и необратимых разрушений. Если бы я пытался это последнее принять во внимание, просто пришлось бы признать, что как «подстрекатели», так и «исполнители» таких операций после предания их огласке подверглись бы уголовному преследованию и были бы посажены в тюрьму за тяжкие телесные повреждения. То же самое касается и фрагментов, содержащихся в «Сумме технологии», где, между прочим, говорится об относительности понятия индивидуальности человека и где более широкому рассмотрению этих вопросов посвящен раздел под названием «Цереброматика». Я могу здесь без всякой иронии заметить, что возможная, допустим, «пересадка» сознания особы X в область электро— (или химиоэлектро-, или биохимиоэлектро-) протеза может считаться УБИЙСТВОМ с последующей заменой жертвы ее «имитатором» (даже, допустим, совершенным). В свою очередь, если уж мы оказались в этой ситуации, умозрительно в правовом аспекте можно предположить, что аргументом защиты обвиняемого за названное действие стало бы утверждение, доказывающее ТОЖДЕСТВЕННОСТЬ «протезированной личности» (с точки зрения ее нормально функционирующего разума) с личностью, которая (возможно) после этой операции лишилась жизни, но по меньшей мере в результате этой же операции обнаруживает заметные признаки функций исходного мозга. Поскольку же в первом разделе «Диалогов» я пытался доказать, что «повторение» человека путем его идеально точного копирования (молекулярного строения) из атомов рождает парадоксы, указывающие на бессмысленность попытки «воскрешения» (то есть что сымитированный и воскресший из атомов — recreatio ex atomis modo nonalgorythmico[73] — есть копия, а не оригинал), и тем самым если копируемый гибнет, то он «ничего не может иметь» от того, что его великолепно заменяет копия, поскольку, повторяю, логике этого моего утверждения никому возразить не удалось, и поэтому обвинение могло бы опираться на этот мой аргумент. Именно в том смысле, что если живут два однояйцевых близнеца, воспитанных так, что они являются почти тождественными, но в дальнейшем один из них оказывается убитым, то нельзя, согласно логике и здравому рассудку, утверждать, что тот второй, оставшийся в живых, его полностью заменит или что вообще ни о каком преступлении нет и речи и потому убийца за свой поступок не может быть осужден…

2

Я рассказываю о тех моих давних трудах, поскольку они действительно могли послужить поводом для того, чтобы пригласить меня для участия в названной сессии «Академии Третьего Тысячелетия», но вместе с тем я должен дать здесь дополнительные пояснения. Именно сорок лет назад, когда я писал вышеназванные книги, сама кибернетика вместе с теорией информации существовала еще только в пеленках, а такими далеко идущими в будущее судебными процессами и этическими предостережениями даже и не пахло: они представляли для читателей область фантазии, которая, подобно сну, на соответствие с признанными моральными нормами и законами права детально исследована быть не может. Ни за сны, ни за мои (кратко здесь приведенные) гипотезы никто не может подвергаться преследованиям в уголовном порядке. Однако ситуация после почти полувека очень серьезно изменилась в области биологии, особенно в биотехнологии «в фазе вступительных исследований ДЛЯ наступления» ТАКЖЕ и на человеческий организм. Дерзкие и необычные мечты начинают создавать до сих пор нетронутый человеком плацдарм для реальных ДЕЙСТВИЙ, а не только позволяют думать in abstracto.[74] Из-за этого ситуацию, описанную в моих старых текстах, необходимо подвергнуть иному обсуждению и возможным корректурам. Этому я и намерен уделить немного внимания.

Вступление

1

После опубликования обе вышеназванные работы были проигнорированы, хотя я и не был одиноким в том смысле, что разделял познавательный оптимизм, инвестированный в кибернетику, когда computer science[75] находилась в пеленках, а фундаментальное разделение между hardware и software едва обозначилось. Надежды скорого открытия «прямого пути» к искусственному интеллекту не сбылись. Различия между эволюцией мозга живых существ и «электронного мозга» не только бесспорны, но их пути явно расходятся. Однако не сойдутся ли они снова — и так можно воспринимать название мюнхенской конференции.

Дело в том, что мы являемся последними реликтами Природы во все «более искусственном» окружении и создаваемые нами технические инструменты оборачиваются не только против нас как оружие, но являются и помощниками: уже существуют, например, направления математики, которые не могли бы возникнуть без компьютерной поддержки. Однако применение введенных в цивилизацию компьютеров и их сетей вместе с проектируемой «информационной автострадой» (о которой в другом месте я писал со значительным скептицизмом) и, кроме того, экспоненциальное разрастание cyberspace, о котором как о «фантомологии» и «фантоматике» я имел возможность писать в «Сумме технологии», — все это еще НЕ является настоящим предвестием вторжения мертвых информационных процессов в наш мозг.

2

Замечу, что я вижу два разных пути проникновения плодов технологии в область мозга. Они могут, как два однонаправленных течения, соединиться в будущем, однако пока реально возникнет тот, который первым определит следующее:

I

Путь химических, resp.[76] биохимических действий. Зачатки таких субстанций являются очень «широкоадресными», то есть они активируют и/или изменяют работу как тех центров мозга, управлять которыми мы ХОТИМ, так и тех, которые подвергаются воздействию благодаря возникающим побочным эффектам. На этом основана их «широкоадресность». Уже начинается «сужение» или фокусировка адресов, и эту уже развивающуюся область мне следует здесь пропустить, поскольку я должен говорить о «чипах» для мозга, а, например, не об аминах и гормонах, точно отмеряемых (некоторые из них могут иметь способность ПРЕОБРАЗОВАНИЯ личности и характера человека и тем самым напоминают элементы моей психимической «ПСИВИЛИЗАЦИИ» из фантастического «Футурологического конгресса»). Химический путь доминирует настолько, что должен быть обратим в эффектах: молекулярные связи вообще имеют не слишком долгий период активного действия и подвергаются в организме метаболическому распаду. (Однако иногда они могут, как ЛСД, вызывать психозы.)

II

Привлечь нас должен все же такой путь связи: «мозг — нехимический артефакт» в виде процессора или преобразователя информации, встроенного в нейронную оболочку мозга. (Речь может идти о биочипах, о которых уже пишут, хотя их и нет.) Химические соединения действуют, пожалуй, аналогово, а чипы должны быть скорее цифровыми (digital). Уже фон Нейман замечал, что следует отбросить чисто комбинаторную информационную методику, логическую, рекуррентную, алгоритмически неотшлифованную, абстрактное обобщение которой есть общая теория конечных автоматов (finite automata), ее же «первоисточником», «исходной клеткой», ее зародышем становится простейшая машина Тьюринга. Уже тогда предложенный (например, МакКеем) путь нейронных сетей — о нем я ТАКЖЕ писал в «Диалогах», — казалось, вселял серьезнейшие надежды, не упирающиеся на практике в логические глубины (итерационных операций, даже ускорения их выполнения вплоть до границ, задаваемых законами физики — квантовой — и скоростью света). К сожалению, этот путь очень «неудобен» математически и тем самым «ухабист» для будущих программистов (и конструкторов hardware).

3

Счастьем в несчастье — вышеупомянутом — кажется то, что мы пока не имеем каких-либо готовых к внедрению мозговых «чипов», тем самым находимся примерно в ситуации Леонардо да Винчи, который нам в своих трудах оставил рисунки «геликоптеров» с вертикально «ввинчивающимися» в атмосферу винтами, но от той идеи до реального вертолета дорога оказалась очень долгой! Правда, ЧТО-ТО из идеи Леонардо осталось еще для инструкторов и монтажников… но даже в ТАКОМ в отношении к BRAIN CHIPS мы не можем быть сегодня уверены.

И в конце вступления могу сказать, что на моем столе лежит популярный том Рона Уайта 1993 года «How Computer Works»,[77] и все дело в том, что нам хорошо известно, КАК работает компьютер, ибо мы сами его создали, поэтому при соответствующей подготовке мы сумеем его собрать и разобрать, и, кроме того, найдя другой компьютер или «посредника» совместимости, сумеем часть или даже всю информацию hardware и software заменить без ущерба — возможно, даже вместе с вирусами начального компьютера — на другой экземпляр. В этом смысле компьютеры «бессмертны», «копируемы», НЕ «индивидуальны» и НЕ «персонифицированы», и если кто-нибудь хочет, пусть заявляет, что компьютеры «все знают» (то есть содержат под рукой большие объемы используемой информации), хотя «ничего не понимают» из того, что имеют (хотя есть программы, начиная еще от «Элизы» Джозефа Вейзенбаума, неплохо изображающие собеседника-человека). Таким образом, мы уже знаем, что в принципе тест Тьюринга компьютером с достаточной производительностью может быть «преодолен», а человечек-собеседник обманут (когда посчитает, что разговаривает с человеком). При этом существует ДВУХДИАПАЗОННЫЙ релятивизм: все зависит как от производительности компьютера-программы, так и от интеллекта человека-собеседника. И как, в конце концов, в состязании шахматных программ brute force,[78] «ничего не понимая», победит и Каспарова, так и тест Тьюринга будет преодолен. Из этого НИЧЕГО ни хорошего, ни плохого для внедрения чипов в мозг — к счастью? — не следует.

Вторжение в мозг

1

С одной стороны, мы уже знаем о функциональной структуре нашего мозга очень много, но с другой — очень мало. Действительно, достаточно знаний имеет тот, кто, разобрав компьютер, опираясь на знание теории информации и информационной инженерии, сможет такой же или функционально похожий компьютер построить или по крайней мере сконструировать модель, способную функционировать. Зато не может быть и нет речи о том, чтобы группа сильнейших нейроэкспертов смогла научить неких конструкторов создавать модель мозга, например, таким образом: одна подгруппа сконструирует из проводниковых элементов ствол мозга, другая — гипоталамус (hypothalamus), следующая — thalamus (таламус), затем — лимфатическую систему, пока в конце две параллельные группы построят два способных к коммуникации (через pseudo-corpus callosum, большую спайку) на уровне высших агрегатов полушария мозга, с их многослойным серым веществом (старой и новой корой, paleo— et neocortex), а также огромной массой коротких и длинных межнейронных соединений.

Естественно, если бы такой невыполнимый сегодня проект удалось реализовать, неизбежно возникла бы необходимость подключения к этой модели тела, поскольку без постоянного притока и оттока импульсов — к мозгу от телесного sensorium, а также от тела к мозгу — мы получили бы калеку. Но сегодня это утопия: с такой точки зрения о мозге мы знаем немного. Недостаточно того, что благодаря множеству усилий мы узнали его основные функции, локализованные на разных «этажах». Это, впрочем, является результатом сборного труда эволюции, которая может приспосабливать и подгонять в данном филогенетическом течении наполовину возникающие структуры к наполовину оставшимся от минувших эпох. Однако этого знания для информационной инженерии вторжения «цереброматиков» все еще недостаточно. Локальный разброс на разных «этажах» головного мозга представляет, не только с моей точки зрения, результат той типично эволюционной работы, проделанной за миллионы лет, которая движется сначала мелкими шагами, а когда разгонится в экспоненциальном броске антропогенеза, увенчанного сознанием, то головной мозг, а скорее его различные нижние слои создают многоконфликтную систему, поддерживаемую в сложном балансе, эквивалентную такой (данной ей межцентральными антагонизмами) неустойчивости, что никакой другой вид, кроме человека, не подвергается патологическим отклонениям работы нервной системы в такой степени!

Итак, напрашивалось бы по этому поводу внедрение уравновешенных вмешательств, но даже если мы оставим возражения этического порядка, риск ожидаемых результатов должен оказаться огромным. Мы имеем большое количество взаимно противоречивых гипотез о том, как действует мозг, что такое сознание, чему служит сон, почему естественная селекция на разумность, как нам кажется, так слабо действует. (Один великий польский артист говорил, что интеллектуально крестьянин находится ближе к корове, чем к нему. Это злое преувеличение, но проблема разброса распределения интеллекта остается, как и все проблемы, с которыми сталкиваются психиатры, психологи и неврологи; и это профессиональное разделение ТАКЖЕ ОТРАЖАЕТ наше неведение в вопросах мозга.)

2

Я знаю, что говорю то, что каждый специалист, начиная от сельского врача, посчитает азбукой из начальной школы, но стоит осознать, чего может добиться гениальный бушмен, когда возьмется ИЛИ за ремонт поврежденного автомобиля, ИЛИ за «совершенствование» абсолютно исправного. Как я отмечал, этическими аспектами дилеммы я заниматься не хочу, оставим это для юристов. Речь идет о том, чтобы ответить на несколько простых вопросов, которые перечислю ниже:

1. Для ЧЕГО мы должны надрезать мозг (ведь должны возникнуть «Schnittstellen»[79] и вдобавок «unsaubere», «нечистые»), при этом я надеюсь, что вместо скальпеля и электрода не будет применен кухонный скребок для картошки?

2. КАК и ГДЕ мы должны осуществить это вторжение в сферу живого мозга? О том, КТО уполномочит к этому операторов, я не спрашиваю, никакие вопросы на рассмотрение не выношу; лоботомию практиковали уже давно, не менее жестоким было и есть выполнение эпилептикам (джексоновским, но не только) каллотомии, то есть рассечение большой спайки (Corpus callosum), объединяющей оба полушария.

3. НА ЧТО мы можем надеяться (какую надежду мы сумеем питать) при возможном подключении неизвестно КАК сконструированных сhips к мозгу?

4. Может ли возникать нечто наподобие ИСПРАВЛЕНИЯ, то есть замены «машиной» нарушенных функций (синдромов) в случае опухолей, ран, увечий, недомоганий, наследственных болезней Уилсона или Дауна, кретинизма и т. д.?

5. Кажется ли возможным восстановление нейронной проводимости в области спинного мозга (post quadriplegiam,[80] предположим)?

6. Возможно ли — хотя ЗДЕСЬ это уже не относится к делу — было бы какое-нибудь формирование РЕГЕНЕРАЦИОННОЙ потенции? (Я думаю, скажу сразу, что если ДА, то или путем генных технологий, или — в отношении рожденного организма и даже зрелого — путем биохимического вмешательства.)

7. Может ли нанотехнология принимать ЗДЕСЬ участие СО СТОРОНЫ «машины»? (Хирургия мозга УЖЕ имеет нечто подобное в виде «роботов».)

8. Подытоживая, ЧЕГО МЫ В РАМКАХ ТЕМЫ СИМПОЗИУМА ВООБЩЕ ХОТИМ? (Только бы не оказаться в колее, углубленной доктором Менгеле.)

3

Поскольку отступление МОЖЕТ быть в такой запутанной теме допустимым, я считаю утверждение Гёделя (о неполноте больших формальных систем) космической постоянной, примерно такой, как заряд электрона. Поэтому всякие «богатые» передачи информации — языковые — опираются на «туманную семантическую логику» (то есть ни один язык не может быть формализован бесконтекстно так четко, как любой язык программирования компьютеров). Эта fuzzy logic[81] вызывает возникновение fuzzy sets[82] значений, обусловленных контекстно и конситуативно, а также конотационно запутанных. (Подробней об этом в книге: Nalimow W. Probabilistyczny model języka. — PWN, Warszawa, 1976.)

В самом начале своего становления язык, как я допускаю, вырабатывая семантический синтаксис многослойного диапазона значений, являлся «локомотивом» развития мозга, который в процессе эволюции дошел до уровня мозга больших антропоидов (доказательство этому могло бы возникнуть благодаря поколению (n-му) компьютеров, способных уже моделировать эволюционное развитие вида, в котором доходит до ОНТОГЕНЕТИЧЕСКИ сформированных функциональных нейронных носителей языка). Дело в том, что этнический язык — это только «поверхностный» передатчик многообразной (в смысловом плане) информации, поскольку под его «поверхностность» подпадают направления «внутреннего языка» (мысли в молчании), еще «осознаваемого», а «глубже» происходят процессы уже внесознательные, но также служащие языку, как, например, группы вербальной готовности, мотивационные группы, группы телеологии, то есть придание речи определенного смысла, и т. п.

Одним словом, язык, который мы используем, это лишь верхушка айсберга служащих ему процессов, и поскольку он возникал последовательно благодаря таким изменениям, которые дальнейшие шаги УСЛОЖНЯЛИ или делали их возможными в эмбриональной жизни, в процессе роста и дозревания, то этой дорогой доходит вверх до вспышки сознания. Сознание не может быть только «языковым» — оно всегда богаче, чем речь, но оно вокруг нее сформировалось (по крайней мере у человека). Итак, к построению мозга это имеет такое отношение, что успехи во внутри— и внешнеязыковой точности были решающе обусловлены:

а) типичной — шаговой — эволюционной тактикой;

б) той логической глубиной эмбриональных преобразований в конечный продукт (тело с мозгом), которые эта тактика ЕЩЕ сумеет использовать (продвинуть от зачатия до рождения), весь потенциал генного плана строительства организма.

Этот путь антропогенеза НЕ был оптимально прямым, а скорее «слаломным», и потому мозг является местонахождением недостаточно скоординированных приводов и тормозов, и только нам, невеждам, мозг кажется превосходным устройством! Застой (и даже регресс мозговой массы в последнем периоде голоцена) проявляется в том, что дошло до загрязнения последовательностей очередных преобразований — от одной яйцеклетки до 10 биллионов клеток организма — при постоянно нарастающем количестве ошибок. Количество очередных, руководящих эмбриональной структурой преобразований НЕ может быть произвольно большим, ибо определение фон Неймана («надежная система из ненадежных элементов») является исключительно идеализирующей аппроксимацией реального состояния. Система не является до конца надежной, количество шагов не может быть произвольно большим также из-за того, что наш мозг возникал путем разрастания новейших нейроструктур на основе нейроструктур прадавних видов. ТЕМ САМЫМ УЖЕ он не является ни конструктивным ОПТИМУМОМ, ни конструктивным МИНИМУМОМ, а является избыточным до уровня самоугрозы!

4

Мозг приспособлен так, чтобы мы могли выживать в экологических нишах в течение миллионов лет, поэтому не надо сердиться на то, что построенная таким мозгом цивилизация УЖЕ УГРОЖАЕТ его носителям. Скорее удивительно, что он мог так долго выдерживать конкуренцию с собственными техносозданиями и фантазматами — мифами, верами, суевериями и т. д., — и удивительно, что мы пришли в мир именно тогда, когда этот марафон направляется к неведомому финишу.

В антропологической эволюции неплохо просматривается также статистическая составляющая. Части организма чаще всего плохо заменяются (например, проблемы при трансплантации органов), а о проблемах при возможной трансплантации фрагментов мозга пока (если не говорить о лечении паркинсонизма) можно не думать. Зато в технологиях, созданных человеком, господствует почти совершенная заменяемость частей всех техноагрегатов. Эволюция оперирует попросту более расточительной стратегией, тормозимой из-за неизбежной медлительности адаптационных изменений, И ЭТО ДОЛЖНО стать одной из проблем при внедрении BRAIN CHIPS, а именно: что «подходит» для одного мозга, может не подходить другому (медицине с фармакологией уже хорошо известно об индивидуальных реакциях на воздействие одних и тех же лекарств и процедур).

Таким образом, мозг и построен из нетождественных у разных людей структур (функциональная схема «мерседеса» такая же, что и схема «фиата», но это «не то же самое»), и такие структуры, частично сотрудничая, в то же время частично противоречат друг другу, последствия чего могут быть от патологических до «гениализирующих» (кстати, так называемые гении часто демонстрируют «побочные» признаки патологии, например дислексию).

Изменения в деятельности мозга человек может видеть САМ, а может также их и не заметить (не только в психиатрии и в процессе старения). Значит, инструментальные вмешательства в мозг могут происходить вне осознаваемого познания как оперируемых, так и оперирующих. Области дискоординации разума разные и многочисленные, например (кроме травм и наследственных пороков), питательными веществами и наркотиками.

Потери мозговой массы благодаря «пластичности мозга» частично подвержены восстановлению и/или реабилитации. Но есть потери не очевидные, результаты которых трудно распознать. (Отсечение лобных пластин, уже не применяемое, считалось, однако, чем-то вроде «терапии».) Бывает и так, что выпадение одних мозговых отделов «освобождает», повышая способности, другие (сравните гениальных вычислителей-дебилов, патологические проявления феноменальной памяти эйдетиков, симптомы раздвоения, принимаемые некогда за «доказательства в пользу спиритизма» и демонологии). Мозг ЯВЛЯЕТСЯ территорией противоречивой работы, излишек концентрации на задаче может затруднять ее решение так же, как и недостаток. Все это показывает, что универсальной технологии для BRAIN CHIPS скорее всего НЕ будет.

А ведь главным лозунгом в клятве Гиппократа по-прежнему должно быть primum non nocere…[83]

Brain chips II[84]

1

Таким образом, полем деятельности должен быть мозг. Стало быть, следует рассмотреть сначала это поле не только под углом его собственных (автономных, данных эволюцией) функций, но и с перспективы вторжений в мозг неорганических средств. Предварительно необходимы некоторые уточнения. А именно: до тех пор, пока не возникнут bio-chips, которые функционально смогут сравняться с группами живых нейронов, а следовательно, способные заменять поврежденные или уничтоженные нейроны (вместе с их связующим окружением), будут существовать такие области мозга, нарушать которые нельзя и не следует. Например, зрительная кора (в шпорной щели, fissura calcarina). Правда, уже здесь мы сталкиваемся с проблемой, с которой вынуждены встречаться почти на каждом участке мозга. Например, человек с уничтоженной зрительной корой в одном, важнейшем, смысле полностью слеп, то есть ничего не видит, а в другом, однако, «как-то» видит, поскольку умеет обходить препятствия или может поймать брошенный в его сторону мяч. Происходит это благодаря многослойному строению мозга: импульсы, не доходящие до высших проекционных центров, доходят до низших, участвующих в осознанном видении, но самостоятельно «видящего сознания» не создающих. Из этой проблемы мы сразу же попадаем в следующую: поскольку нормальное зрение не является на высшем уровне коры функцией самой шпорной щели, в нем должны участвовать поверхности обоих полушарий мозга, в противном случае человек «видит» только хаос цветных пятен и неразличимых форм. И потому единство обеих сфер никаким техногенным протезом («чипом») не может быть заменено. Даже при совершеннейшей попытке могла бы возникнуть парадоксальная ситуация: искусственные нейроны сумеют действительно подражать электрическим разрядам натуральных (после их подключения к нейронным проводникам, «аксонам», после — заложенного в эксперименте — воссоздания всей необходимой локальной нервной системы), но тот, кого подобным образом экипировали, ничего не будет видеть. (Таково по крайней мере мое мнение.)

2

Похожих участков в мозгу множество. Мы живем во времена, когда полученные при помощи инструментов достижения, как правило, опережают правовую регламентацию (легислатуру). Возникает vacuum iuris[85] и одновременно nullum crimen sine lege.[86] Тем не менее легислатура должна успевать за прогрессом и так, например, было с космическим правом. Что касается мозга, правило noli tangere[87] будет, несомненно, обязывать в отношении к тем его частям, нарушение которых (необязательно из-за подключения к «чипам») приведет к существенным изменениям личности. О парадоксах, возникающих, к сожалению, ПОСТЕПЕННО в этой области, я писал, в частности в «Сумме технологии», где показал, как изменения личности могут переходить в убийство, когда одна личность «исчезает», замененная (хотя и в том же самом мозгу и даже в ненарушенной черепной коробке) другой, вновь созданной.

3

Действительно, во времена, когда человекоубийство становится явлением и массовым, и банальным, когда «телекратия» приучает нас к нему и к безуспешности всех попыток спасения, вышеупомянутые правила, законы права вовсе НЕ должны соблюдаться… В каком-нибудь тоталитарном государстве «доработка» граждан до стандартного типа личности может быть даже разрешена и управляема властями. Однако продолжение такой «чудовищной социологии» не входит в мои дальнейшие намерения: сказанное должно только показать, на сколь сильно заминированные территории мы вступаем даже с благороднейшими целями, когда инструментально вторгаемся в мозг. Существует, правда, ослабляющий натиск нашей активности побочный выход и, вероятнее всего, он будет использован. Brain chips для исследования полученных результатов и достижений можно будет применить на высших млекопитающих, в том числе на обезьянах. Здесь приходят на мысль резусы и шимпанзе. (Об исследователях, которых поубивают противники такого вивисекционного пути, я промолчу.) О том, видит ли «частично киборгизированный» шимпанзе, можно будет определить по его поведению, однако о том, что он переживает, что чувствует, мы немного от него узнаем. Чтобы операции с использованием bio-chips проводились успешнее, то есть чтобы не дошло до отторжения биотрансплантатов, можно использовать в качестве животных, подвергающихся операциям, трансгенетические экземпляры. Действительно, уже скоро возникнут таким образом выращенные трансгенетические свиньи, что благодаря пересадке им генов человека они сгодятся не только на колбасу, но и в качестве поставщиков сердец для людей. Итак, концепция трансгенетичности для операций на мозге уже имеет частично проверенный прецедент.

4

Все участки мозга, вторжение в пределы которых будет запрещено законодателями в более или менее цивилизованных странах, я не перечислю, хотя их много и наверняка даже больше, чем я мог бы перечислить. Постфактум, после появления необратимых повреждений закон должен будет справиться с их последствиями, но прогнозирование этого, однако, в мою задачу не входит. Надо добавить, что, когда на войне массово убивают людей и выполняют «операции на мозге» пулями, гранатами и множеством других боевых средств, как и в случае «невоенного человекоубийства», никто из законодателей не заботится о вынесении таких дел на рассмотрение суда, и потому неизвестно, не встанет ли в конце концов человечество на путь компьютерократической тирании, отмеченный мною запретом на вмешательство. Разумеется, цели активистов техногенных вторжений в мозг могут следовать исключительно из благих намерений.

5

Сказанное, однако, является только введением в саму тему, но с другой, чем было представлено выше, стороны. Составим схему, которая должна примерно проиллюстрировать совокупность задач.

К мозгу ведут пути афферентные и выходят из него эфферентные. Это пути чувств (мозговых нервов — зрительных, слуховых и т. п.), пути, ведущие при посредничестве спинного мозга ко всему телу, но нет никаких естественно созданных «боковых входов», ведущих прямо в мозг. Вероятно, потому подразумеваются в названии симпозиума слова «нечистые контакты» (unsaubere Schnittstellen). По крайней мере мне так кажется. Я бы назвал их скорее взломами (Einbrüche). Вторжения, неизбежные для создания неестественного interface прямо в мозгу, кажется, предполагают трепанацию черепа как неизбежность. Возможно, удастся избежать хирургических процедур подобной жестокости, если можно будет (благодаря нанотехнологии) использовать радикально миниатюзированные, тоньше волоса, допустим, но соответственно гибкие и пружинистые якобы-зонды и вводить их с подзатылочной стороны в пределы foramen occipitale magnum или просто в район того большого отверстия черепа, через которое выходит из него спинной мозг (анатомических подробностей избегу). Итак, в сумме мы имеем два вида путей к мозгу в естественном состоянии: путь при помощи органов чувств, информационно объединяющий с окружающим миром, а также путь по сердечно-сосудистой системе, объединяющий с миром как посредством информации, так и моторикой. Третий путь, искусственный, должна проложить информационная технология, воплощенная в BRAIN CHIPS.

6

О протезировании периферии чувств я ничего говорить не буду, потому что это не относится к делу, хотя есть чувства (зрение, например), которые анатомически можно трактовать как части мозга (сетчатка). Однако слуховые имплантаты, заменяющие уничтоженное среднее и даже внутреннее ухо, уже существуют, но то, что уже существует, интересовать нас не должно. Вместе с тем самое время заняться внемозговой стороной информационных протезов, и первый вопрос, какой следует задать, звучит так: какие чипы, цифровые или аналоговые, нам лучше подойдут для этой цели? Будут ли лучше типовые процессоры существующего (развивающегося) поколения компьютеров, уже миллионами штук внедренные в цивилизацию, или скорее это будут процессоры с архитектурой НЕЙРОННЫХ СЕТЕЙ? Нейронные сети, придуманные еще исследователями пятидесятых годов, такими как МакКаллох и многими другими, оказались заброшенными, поскольку прототипы (скажем, перцептрон Розенблатта) разочаровали как потенциальный зародыш совершеннейших сетей, но, оказывается (о чем я, впрочем, думал и о чем писал сорок лет назад), их проспективный потенциал еще покажет свою действительно большую эффективность. Естественная эволюция, собственно, и двинулась по этому пути (сети), несмотря на «узость» начальных граничных условий.

7

Считается, что мыслительный процесс мозга происходит прежде всего в коре. Я в этом не уверен, но допустим, что так оно и есть. Кора содержит по меньшей мере 10¹⁰ нервных клеток и 10¹² глиозных. Для чего служат глиозные, до сих пор, кроме гипотез, точно не известно. Скорее всего их задачи не ограничиваются выполнением чисто опорных функций типа соединительной ткани. Но трудно согласиться с предположением, что они нужны для того, чтобы и в мозгу могли возникать новообразования, ибо глиозные клетки способны размножаться, что представляет предрасположенность к возникновению опухолей, зато нервные клетки не размножаются (не делятся) в течение жизни индивидуума. Статистически человеческий мозг содержит не более чем в 1,4 раза больше клеток, чем мозг шимпанзе, и только количество белых волокон (или сеть соединений) у человека развито намного сильнее, и, главным образом, поэтому наш мозг значительно больше, чем у обезьяны. Скорость работы мозга можно принять за 10 × 10¹⁰ операций (синапсов) в секунду, поскольку каждый нейрон может иметь сотни и сотни соединений с другими. Самый быстрый в 1993 году компьютер выполнял 10¹⁰ операций в секунду. Таким образом, несмотря ни на что, сетевые конструкции ожидает прекрасное будущее, поскольку они параллельны. Нелегко перечислить все возможные области применения нейронных сетей. Спектр их использования простирается от биржевых прогнозов и медицинских исследований до применения в биологии, и они кажутся наиболее совместимыми с работой мозга.

8

Здесь, однако, приходится (к сожалению) сделать очередное предостережение. Именно для «инженерного мышления» людей мозг человека построен «антиинженерно». Мы не строим дома, в которых каждый отдельно взятый кирпич содержит план ВСЕГО СТРОИТЕЛЬСТВА, а именно так построен КАЖДЫЙ многоклеточный организм. Обеспечение грузоподъемности и прочности конструкций, подвергнутых различным давлениям и явлениям резонанса, осуществляется при строительстве (избыточность во всей инженерной сфере необходима, как резерв мощности, прочности и т. д.), но не так, как в мозгу. Удивительны результаты исследований побочного воздействия обоих больших полушарий мозга друг на друга. Я даже не уделю внимания гипотезам, согласно которым левое полушарие работает «скорее последовательно», а правое «скорее параллельно», ибо это, пожалуй, будет вести нас в ошибочном направлении. Я имею в виду поразительную НИЧТОЖНОСТЬ последствий в поведении оперированного, у которого разрезана (не важно, по каким медицинским показаниям) большая спайка полушарий мозга, то есть около двухсот миллионов белых нейронных проводников. Только специальные исследования могут выявить возникшие изменения в поведении! Это должно увеличить активность нейрохирургов, выполняющих подобные операции, но это также должно дать довольно много информации для размышления проектировщикам brain chips. Может оказаться именно так, что прооперированный мозг с подключенным к нему цифровым или аналоговым протезом через какое-то время начнет выполнять обычные функции контроля и управления процессами поведения, и как при этом исключить, что с этим он справился бы и без вживления в него компьютерного протеза? Возможно, этот протез именно настолько, или даже и меньше, был бы эффективен, насколько тот металлический прут, который (как известно из литературы прошлого века) пробил орбиту глаза пострадавшему, пробил череп, уничтожил суб— и супраорбитальные извилины, и этот человек — жертва столь ужасной травмы, остался все-таки довольно нормальным, хотя и с изменившимся характером. Если мозг может «выдержать» воткнутый в него металлический прут, то чего мы можем ждать от него после подсоединенных якобы к нейронным сетям микроскопических артефактов? В сферах проекции органов зрения, а также, наверное, и слуха, обоняния и т. п. не следует, пожалуй, ничего делать, как уже говорилось. И поэтому возникает вопрос: ГДЕ можно вводить чипы, чтобы что-нибудь получить, но не потерять, и не получить МНИМЫХ результатов? Даже электроэнцефалограмма не скажет нам больше! Ведь известно, что можно многое узнать из ЭЭГ эпилептика, но она не даст нам точности в диагнозе умственно больного шизофреника или параноика. И что еще хуже, ЭЭГ нормальных людей, «отягощенных физиологически», то есть с IQ на уровне 80–90, не отличается принципиально от ЭЭГ мозга лучших математиков. В общем, профессиональных возможностей человека ни из ЭЭГ, ни из PET, ни из томографических магнетических исследований спинов мы не узнаем. Различия, естественно, есть, но для нас они все еще непрочитываемы! В такой ситуации надежда, что chips для мозга не окажутся ПЛАЦЕБО, может оказаться фата-морганой.

9

В этом месте уже пришло время для моего оправдания. Когда Бэкон-старший 400 лет назад говорил, что появятся машины, ходящие по дну морей, по земле, летающие, о том, КАК они будут построены в техническом смысле, он не сказал ни слова и был поистине благоразумен, что остановился на общих фразах в предсказаниях — и предсказания осуществились. Итак, si parva licet componere magnis,[88] когда я писал в 50-х и 60-х годах о парадоксах дублирования человека, о релятивизме понятия личности и т. п., я также не занимался технической и медицинской стороной дела, меня волновали последствия скорее онтологической природы: нечто вроде философии, касающейся будущего, а не чисто технические прогнозы. Поэтому я не вижу явного противоречия между моими старыми рассуждениями и настоящей ситуацией, поскольку о полете на Луну можно было говорить еще в эпоху воздушных шаров, хотя ни на каком шаре на Луну долететь невозможно, но мы, однако, там появились… И кроме того, на третьем пути в мозг (вторжений, взломов) я замечаю возможность альтернативы. Мозг можно формировать по частям, и даже целиком, при этом ни под какие параграфы каких-либо правовых кодексов ни на йоту не подпадать, но это можно сделать без риска в следующих частных случаях.

А) Без всякого риска это делается при зачатии ребенка традиционным способом. Генный коктейль, получаемый при каждом зачатии, дает результат в форме плода, а затем новорожденного, с довольно сильно предопределенными результатами «игры объединяющихся в единство генов». Эти очередные «броски» дают почти непредвиденные результаты в виде людей, поскольку оказывается, что гены какого-нибудь родственника по боковой линии, прадеда, бабки и т. д., неожиданно «выбрасывают» в мир какого-нибудь Бетховена или Эйнштейна. Мы имеем дело с Монте-Карло, с генной рулеткой, и легче всего сегодня определить вредные гены, вплоть до летальных, зато «гены гениальности» никто не откроет, так как столь желаемый результат, вероятно, дает весь геном или по меньшей мере множество нуклеотидов из ста миллиардов, работающих в ходе эмбриогенеза и затем под влиянием окружения (ибо от Эйнштейна, рожденного в палеолите, человечество не получило бы много пользы). Однако мы, медленно создавая в рамках Human Genome Project карту нашего генома, находимся на очень опасном пороге селекционирования генов и тем самым (здесь я должен воспользоваться сжатием объяснения дальнейших шагов) можем дойти до возможности ПРОЕКТИРОВАНИЯ мозга без необходимости операционного вторжения каких-либо чипов. Лично я высказываюсь за этот путь как менее опасный по сравнению с процессом «вторжения в мозг», ибо для проникновения необходимым условием, как мне кажется, является создание модели мозга.

В) Создание модели мозга как системы, сформированной из принципиально мертвых элементов, то есть из псевдонейронов и псевдоглиозных клеток, сегодня невозможно, но сегодня также невозможно сдерживание природной живучести человеческих масс вдыхаемыми химическими соединениями. Я думаю, что как одно, так и другое станут возможны в будущем, а также что достигнутые успехи принесут нам, как это всегда бывало в истории, почти столько же триумфальных достижений, сколько и неизвестных еще, слишком проблемных и даже опасных дилемм. И об этом следует сказать несколько слов, поскольку «испытание» эффективности brain chips на МОДЕЛИ мозга так же не беспроблемно, как испытание средств обеспечения безопасности в конструкции автомобиля путем разбивания его в ходе быстрого движения о твердую преграду. Почему это не то же самое и почему проблема не имеет внеэтического и внеправового привкуса при заданной техногенности «псевдомозга», прояснить сможет короткое размышление.

С) Технология brain chips неизбежно будет иметь как сторонников, так и противников. Средства, которые последние будут использовать, чтобы остановить эти технологии в зародыше, окажутся зависимы не столько от «боевой» или «переговорной» точности (атаки и обороны), сколько попросту от возникших в ходе экспериментов провалов и успехов. Перенос (опирающийся на надежды гомологии) полученных результатов с животных на человека будет сопряжен со значительным риском, и первоначальные неудачи смогут задержать программы в ходе их внедрения. Поскольку же такие небиологические модели мозга, которые наверняка удастся сконструировать в течение ближайших десятилетий, будут довольно значительными (или очень значительными) упрощениями конструкции реального мозга, это откроет поле для споров и стычек, и не только словесных. Обстоятельства, которые можно было бы привлечь к проблеме brain chips, то есть, например, которые сопровождали и делали возможными первые трансплантации СЕРДЦА у людей, были исключительными, поскольку сердце пересаживали человеку почти что in articulo mortis:[89] прогнозы были ведь практически безнадежны quoad vitam[90] — ТОЛЬКО трансплантация могла спасти, и известно также, КАК закончились все попытки замены биологического сердца механическим артефактом! НА ТАКИЕ факты будут ссылаться противники процесса, создавая, кроме того, lobbies (группы давления) в правительствах и парламентах, и это нельзя недооценивать. Труды, продолженные под нависшим дамокловым мечом запрета, не могут вестись в полезных для успеха условиях. Я посчитал бы несерьезным делом выдумывание на бумаге возможных brain chips, возможных interfaces, возможных аппроксимаций совместимостей процессорных артефактов с определенными подотделами мозга, пока нельзя будет завоевать хотя бы часть общественного мнения, политиков, законодателей для этой переломной в истории homo sapiens идеи! Ведь это не является областью фантазии или фантастики! Можно было бы возразить, что во время рекомендуемых по медицинским показаниям операций на открытом человеческом мозге были выполнены эксперименты (например, раздражения), но выход за эти относительно скромные попытки в направлении brain chips — это переход от операций, спасающих жизнь, к операциям, не имеющим реального оправдания. Если бы надо было сравнить функции протезоподобных brain chips для травмированных людей с исходными функциями, но не подлежащими реабилитации клиническими методами (я имею в виду работу неврологов вроде Лурии), то успех не мог бы быть ни гарантирован, ни объявлен правдоподобным. Не техническая точность, а ситуация ВОКРУГ таких процедур решит вопрос их внедрения в жизнь и границ области их функционального применения.

Brain chips III[91]

1

Согласно моим убеждениям, проблема BRAIN CHIPS представляет одну, причем второстепенную, ветвь деятельности, представленную в следующей схеме.





Из вышеприведенной схемы следует, что все воздействия на человеческий мозг либо его «обманывают», либо им соруководят, либо действительно его преобразуют. BRAIN CHIPS согласно такой таксономии в зависимости от своего размещения могут выполнять разнообразные функции. Мозг же в его СОБСТВЕННОЙ структуре можно преобразовать следующими операциями:

А) на геноме post conceptionem;[92]

В) на эмбрионе в процессе плодного развития (внутриматочного);

С) на мозге новорожденного и/или подрастающего организма.

Воздействия типа периферической фантоматики в основном ОБРАТИМЫ (достаточно отключить «фантоматизатор» от органов чувств).

Воздействия центральной фантоматики (инструментальные или химические) на мозг могут быть необратимыми по своим последствиям.

Воздействия киборгизационные (цереброматика) должны быть в принципе необратимыми — так же, как и естественная эволюция. Изменениям в увеличивающейся степени подлежит не только мозг, но и геном, управляющий ТАКЖЕ и формированием мозга. Чем раньше в онтогенезе происходит вмешательство, тем больше возможность глубокой реорганизации мозга. Ребенок после разрушения левого полушария может достичь высокой степени реабилитации: речью станет управлять оставшееся правое полушарие. У взрослого переход, даже с помощью BRAIN CHIPS, к аналогичной компенсации представляется очень маловероятным.

Рассматривая вопросы чисто теоретически, мы не видим ни одного «функционального запрета», делающего невозможными имплантации большего количества чипов, чем один. Вступление на этот путь уже означало бы постепенное замещение естественного мозга электронным (resp. биотехническим) протезом. Хотя мы отдалены от этой возможности веками, тем не менее ее трудно принять за аналог путешествия с произвольной сверхсветовой скоростью или экспедиции в прошлое для умерщвления родственников по восходящей линии (любимые темы SF).

Остается еще пара интересных вопросов, которым я уделю немного внимания.

2

В 1990 году издательство «Rowman and Littlefield Publishers Inc.» опубликовало труд Николаса Ресхера (переведенный и на немецкий язык) под названием «Useful Inheritance. Evolutionary Aspects of the Theory of Knowledge».[93] (Название в немецкой версии больше отражает содержание: «Warum sind wir nicht klüger?» — то есть «Почему эволюция не создала нас мудрее?»)

Автор утверждает, что примесь глупости является преимуществом с эволюционной точки зрения, поскольку чрезмерная мудрость не требует столь сильных социальных обусловленностей и связей, как мудрость ограниченная. Я считаю позицию автора одновременно верной и неверной, поскольку само понятие мудрости или (как в оригинале) нашего познавательного потенциала очень сильно размыто и может быть чрезвычайно разнообразно истолковано. (Интеллект — это не рассудок, сообразительность — это не разум, мудрость — это не только способность переживать, но и активное воздействие на жизненную среду.) Социальные связи были ОБЯЗАТЕЛЬНЫ для возникновения артикулированного языка с его семантикой, синтаксисом, идиоматикой. Но одновременно широкий диапазон коэффициента интеллектуальности при «положительном социальном резонансе» способствует развитию цивилизации (вплоть до коллективной самоугрозы согласно французскому лозунгу les extręmes se touchent[94]). Толкование задержки эволюции мозга у человека на этапе (в голоцене) homo sapiens sapiens может выявить нарастающую статистически, в корреляции с ростом мозга, угрозу разрушения («избыток осложнений» может вызвать определенные отклонения от средней нормы КАК ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЕ (вплоть до гениальности и изобретательности), так и ОТРИЦАТЕЛЬНЫЕ (объект психиатрии и психопатологии)). С селекционной точки зрения оптимум заключается в том, что коэффициент интеллекта (IQ) групп индивидуумов должен быть умеренно высоким, но и личности, чей IQ находится на правой спускающейся стороне колоколообразной кривой IQ Гаусса ТАКЖЕ необходимы обществу. (Индивидуумов с левой стороны, указывающей на уровень ниже нормального, можно воспринимать в качестве ИЗДЕРЖЕК СТАТИСТИЧЕСКОГО ГЕННОГО РАСПРЕДЕЛЕНИЯ, и они могут составлять эволюционный БАЛЛАСТ, который необходимо «вынести» в соответствии с установившимися сверх— и внебиологическими общественными НОРМАМИ: «тарпейская скала»[95] применяется или — по местным обычаям — НЕТ.) Вся эта проблема, которую, разумеется, шире здесь ни излагать, ни обсуждать я не могу, настолько соответствует нашей теме, что стоит задать вопрос: «Можно ли вообще инструментальным путем — операционным имплантированием в мозг BRAIN CHIPS — надеяться на повышение IQ и даже индивидуальной мудрости?»

(В целом интеллект проявляется в точности ТРАНСФЕРТА как приобретенных способностей, так и выученных, БЕЗ морально-этического надзора, зато «мудрость» может и должна объединять интеллект с альтруизмом нормы, причем не только видовой, но и благоприятствующей жизни вне человеческого общества.)

3

Я склонен ответить на поставленный вопрос негативно, но с некоторой оговоркой. Именно внутри необычного множества индивидуальных (человеческих) умственных дифференциаций можно обнаружить группы таких индивидуумов, которые одновременно обладают определенными вышесредними способностями, а также заторможенностью невротической природы, то есть они проявляют типичные синдромы «одновременного, а не совместно реализованного числа способностей» (в США это должен был выявить Multiple Aptitude Test,[96] но я не уверен, стал ли он хорошим ситом для надлежащего отбора таких людей). Здесь «тормозами» могут быть недостатки неврологического «привода», размещенного в лобных пластинах. Это, разумеется, упрощение, поскольку «привод» имеют также и «активные дураки». Встречаются они там, куда мудрость вмешиваться не хочет (например, в политике). Однако трудно себе представить легкое протезирование мозга невротическому «лентяю», или слишком несмелому, или депрессивно заторможенному, вряд ли удастся ликвидировать эти негативные факторы даже при помощи brain chips, поскольку тезис лишь о фронтально-лобной локализации «приводов» уже глубоко сомнителен и просто неверен: приводы, породненные с импульсами, имеют характер случайных параметров деятельности НЕ ТОЛЬКО центров коры. (Разумеется, банальностью, причем язвительной, было бы приписывание недостаточной мудрости самому автору названной работы.)

4

Филогенетическая генеалогия человека, или антропогенез, поражает необычайной продолжительностью по времени «инкубационного периода» разумности: во всем своем течении антропогенетическая кривая напоминает логическую кривую Ферхюльста—Пирла с очень длинным началом и очень резкой экспоненциальностью роста по времени, оканчивающейся в голоцене «сатурацией» — научно установленной почти тождественной стабилизацией средней возможности мозга ВСЕХ РАС, живущих на Земле (возможны мелкие отклонения распределения интеллекта, особенно у исключительно долго живущих в изоляции групп, но о значительном уменьшении среднего IQ не может быть и речи).

5

Отсчет начала появления человекообразных (hominoidea) ведется по-разному: можно, например, начинать от предобезьяны как общего предка обезьян и человека (было две разновидности: homo sapiens neanderthalensis и мы, homo sapiens sapiens) — этим общим предком можно считать проконсула. (Есть и другие гипотезы, но монофилия уже победила, хотя, как говорится, провозглашенная правда побеждает тогда, когда вымрут ее противники.) Удивительно то, что homo erectus, а особенно homo habilis, развивались типично эволюционным способом, то есть переходили от этапа к этапу за продолжительный отрезок времени, типичный для эволюции. Зато потом человек, уже тождественный нам биологически, чрезвычайно долго ограничивался статичным существованием в протокультуре (ориньякской или ашельской); затем 40 тысяч лет назад произошел «прыжок» к биологически уже полностью современному человеку, а свидетельством этого «прыжка» могут быть обнаруженные артефакты, являющиеся первыми произведениями Декоративного и Прикладного Искусства, но можно ведь и считать, что не каждая группа пралюдей занималась (обитая в пещерах) рисованием охотничьих и других сцен на скальных стенах своих жилищ. Протокультурные произведения могли быть выгравированы или вырезаны не только на камне или на твердых костных элементах. Здесь вообще проявляется типичная для нас тенденция к МОНОКАУЗАЛИЗМУ, который, действуя редукционно, дает нам возможность с одной попытки как-то «все» прояснить. Как это у человека было и как осталось, антитезой монокаузализма становится распределение «моря причин» на эмпирически испытанные или надэмпирически выдуманные. Это видно как из истории религиозных верований (от анимизма или «заземленного» политеизма до монотеизма, который вновь, как говорят некоторые, проявляет — например, в католицизме — квазиполитеистическую тенденцию, но уже в иерархических структурах с ангелами, архангелами, дьяволами, со святыми и т. д.), так и из истории науки, в которой возникали как гибриды эмпирии и гипотезотворческой изобретательности различные «флогистоны», биогенетические поля, vis vitalis, мифогенетические излучения (Гурвич) и т. п., представляемые в целом как многофункциональные явления. Трудно, собственно говоря, считать полностью рациональными модные сегодня в физике поиски GUT, Большой Унифицированной Теории «всего». В любом случае, с чисто биологической точки зрения, уже несколько сотен тысяч лет назад человек, казалось, обладал мозгом, «готовым» к изучению языка, поэтому «древо лингвогенезиса», насчитывающее более 4000 ветвей, возникло, вероятно, приблизительно в то же самое время. Однако неизвестно, почему культуропроизводная инструментализация не осуществила прыжок вместе с биологическим развитием. Здесь, вероятно, кроются причины, из-за которых мы остановились в развитии нервной системы. Следовательно, невозможно возникновение видовых и генотипных ИЗМЕНЕНИЙ, значительно превосходящих типично средние эволюционные характеристики. Возникновение новой разновидности вида, новой в том понимании, что уже не способной к плодовитому скрещиванию с предыдущей, требует даже при максимальном темпе эволюционных изменений периода больше, чем 60, 80 и даже 100 тысяч лет. Особенно тогда, когда должны произойти изменения, равнозначные степени отличия крайних представителей приматов (Primates), включая и Hominidae, от homo sapiens sapiens. Видимое отступление моих замечаний в сторону от главной темы симпозиума «Академии Третьего Тысячелетия» следует из того, что вопрос о возможности внедрения процессоров в мозг грубо напоминает вопрос о «лучшем пластыре на телесную травму». В зависимости от вида повреждения нельзя упрощенно признать «пластырь как единую панацею». Мозг, будучи системой одновременно компактной (замкнутой в себе) и стратификационно иерархической, то есть объединяющей эволюционные решения за сотни миллионов лет (возможно, нужно заглядывать и дальше, чем до теропода), до сих пор подвергался у человека как локальному раздражению слабым электрическим током, так и глубоким увечьям при оперировании опухолей или при эпилепсии — тяжелейшему процессу каллотомии, и проявлял вне сильно локализованных повреждений (центра Брока, Вернике, коры в fissura calcarina и подобных) чрезвычайно большую пластичность, которая notabene является одним из существенных отличительных признаков даже относительно примитивных (как перцептрон) нейронных сетей! Тем не менее обстоятельства, о которых я написал, требуют в хронологической последовательности продвижения, идущего от экспериментов на высших млекопитающих (обезьянах, особенно трансгенных) через попытки введения в мозг в определенных местах таких последовательностей импульсов, которые из тех же мест при других состояниях мозга предварительно были взяты или зафиксированы, по крайней мере электрической записью, и далее через прогресс нейронных сетей, делающий возможным уже некоторые сравнения их с отдельными функциями головного мозга, вплоть до первых пробных подключений процессоров, защищающих каким-то образом (обратными связями?) мозг от необратимых повреждений. Notabene повреждения могут иметь разнообразнейший характер, например, могут создавать «фальшивую память событий, которые не происходили», и даже могут способствовать проявлению синдрома раздвоения личности (которому спиритисты были обязаны многими «таинственными» проявлениями, например, из сферы так называемого Zungenreden, группы Уилсона, одновременному ведению разговора и написанию не связанного с ним текста тем же самым лицом-«медиумом» и т. д.). Нельзя сказать, что такие повреждения несущественны, и поэтому в работах над brain chips тем более следует проявлять сдержанность, а на вопрос, какие цифровые процессоры или их соединения могут уже быть использованы в качестве brain chips, ответ звучит: «НИКАКИЕ из существующих». Похоже звучит также ответ на вопрос: «пригодны ли для brain chips многослойные автоассоциативные, способные к обучению» нейронные сети. В настоящее время никакие, а к успешным попыткам ведет долгая дорога. Эта дорога еще открыта. В заключение сделаю несколько замечаний, которые для эксперта будут скорее всего банальными.

I. Память голографически «рассеяна» по мозгу, и попытки ее более точной локализации ни к чему не привели, так же, как в свое время были модными надежды на «наполнение мозга знанием» благодаря использованию определенных субстанций («съешь профессора и станешь профессором»).

II. Потенциальная разумная сила мозга в замкнутой, но довольно широкой области предопределена наследственно: увеличивается от рождения благодаря контактам с другими людьми, отсутствие которых вызывает остановку развития только потенциальных функций (например, языковой). Подобно тому, как селекцией животных можно добиться выведения гомозигот данного вида, так и из данной группы индивидов с очень близким строением мозга можно вырастить оптимально сформированных и разумных: пограничные состояния, однако, сдвинуть с места какими-либо brain chips, по моему мнению, не удастся.

III. Различным видам памяти, в первую очередь ассоциативной, в качестве «хранителей» и импульсо-создающих систем brain chips могут оказаться полезны. Смогут ли расчистить «старые пути» воспоминания как селекторы и усилители — information retrieval, — я не могу сказать.

IV. В неврологическом лечении brain chips могут сыграть важную роль, в психиатрическом, пожалуй, меньшую: трудно предположить, чтобы люди нормальных средних способностей согласились на введение процессорных имплантатов.

V. Что же касается самих процессоров brain chips, я думаю, что возникнет очень много их разновидностей, поделенных на две принципиально разные группы: одну, питаемую через мозг, которому «служит», и вторую, питаемую внешним источником. Возможно также возникновение interface — приемо-передаточных звеньев, которые будут доставлять из мозга отдельным машинным группам (также компьютерам) менее или более нелокально процедурную информацию. Оттуда дорога ведет уже к ОБХОДУ тела как собрания эффекторов, то есть прямо к приспособлениям, управляющим машинами, другими компьютерами, другим мозгом, другими телами и «псевдотелами»: благодаря этой революционной эволюции мы окажемся, в конце концов, там, где и глупость, и безнравственность могут царствовать, — в Science Fiction.

BRAIN CHIPS IV: ADDENDUM

На полях проблемы можно рассмотреть использование сенсоров и/или процессоров или нейросчитывателей как инструмента МОНИТОРИНГА функций мозга или же целого организма (НО ЧЕРЕЗ МОЗГ). Мониторинг основных функций организма может быть так ограничен законодательно, чтобы полученные данные НЕ могли нарушить сферу интимной личной жизни мониторизируемого. Это значит, что не столько с коры, сколько со ствола мозга, со среднего мозга, лимбической системы, таламуса (thalamus) и гипоталамуса сенсоры снимали бы, например, при помощи иголок или методом (пока не существующим) глиозного подключения информацию о потоках нейроимпульсов, в свою очередь переложенных (в смысле трансляции) на афферентные и эфферентные импульсы, которыми головной мозг управляет организмом непосредственно или опосредованно через автономную систему (можно также получать информацию прямо от plexus solaris, от некоторых частей спинного мозга etc.). Коды, которыми пользуется головной мозг, не только размещены на ионно-электрических носителях, но одновременно работают аналогово на гормональном уровне. В общем говоря, значительное число параметров, а также переменных, зависимых от состояний подсистем (органов) тела (например, только мониторинг состава и pH КРОВИ), требуют точного непрерывного мониторинга (как в клинике) с использованием такой аппаратуры, чтобы мониторизируемый не был прикован никакими проводами к монитору, показывающему результаты, уже переведенные в код, к экспертным программам надзора, необходимым для наблюдения за состоянием организма или только мозга. (Тогда можно будет, например, прогнозировать приближающуюся эпилептическую атаку.)

Обо всем этом я только упоминаю, поскольку более широкую трактовку вопроса современной стратегии медицины, интервенционно-судьбоносной, можно продолжать долго и без устали. Это было бы уже не переломом, касающимся brain chips, а методом компьютерно-медицинской удаленной ВРАЧЕБНОЙ ОПЕКИ над популяцией (или более вероятно — над ее негоспитализированной частью). При получении важных диагностических сигналов в случае необходимости можно было бы госпитализировать. Это, однако, выходит за рамки темы. Я не хотел бы также заниматься компаративистикой нашей темы, brain chips, с видением данной проблемы, представленным в книге «Brave New World»[97] О. Хаксли (или в произведениях других литераторов).

Вычислительная мощность жизни[98]

1

В начале я должен сказать, что не считаю себя достаточно компетентным для хотя бы эскизного определения «горизонта эволюции молекулярных компьютеров», которые являются фундаментальной базой процессов ЖИЗНИ, сегодня пока еще плохо изученной. Эта моя некомпетентность в некоторой степени все же умаляется тем фактом, что пока НИКТО не в состоянии так далеко зайти или заглянуть в эти находящиеся перед нами лишь в отдаленной временной перспективе молекулы, созданные из типовых для кода наследственности нуклеотидов, молекулы, повторюсь для выразительности, представляющие собой «естественно возникшие микромашины Тьюринга».

2

Первое подтверждение того, что моя смутная интуиция имела смысл, указывая на генетический КОД, как на будущего универсального проектанта и одновременно вычислителя, управляющего жизненными процессами, можно найти в американском специализированном журнале «Science» (том 266 от 11 ноября 1994 года). Мне прислали из США ксерокопии статей, демонстрирующих потенциально содержащуюся в нуклеотидных цепочках вычислительную мощность, которая почти на десять порядков превышает вычислительную мощность самых современных компьютеров (используемых и создаваемых нами), работающих последовательно. Сделал это доброжелательный читатель, поскольку заметил, как он мне написал, какое-то родство моей интуиции, нашедшей отражение в книге «Мнимая величина» и касающейся именно действенных потенциалов наследственного кода, с первыми результатами работ, в которых фрагменты кода — олигонуклеотидные секвенции, состоящие из примерно 20 полимеров, — оказались способны практически преодолеть, то есть решить, такие задачи из области теории графов Гамильтона, которые для «нормального» компьютера оказываются очень трудоемкими. В ЭТУ проблему, разрешенную посредством олигонуклеотидов в жидкой фазе, вникать подробно я не намерен по двум причинам: во-первых, поскольку я очень плохо знаком с теорией графов, и, во-вторых, поскольку задача, решенная с помощью нуклеотидного штурма, не имеет практически ничего общего с протеканием эволюционных процессов (биологических); решение это только показывает, что в полужидкой среде, которую могут образовывать капельки протоплазмы с наследственным кодом, ими управляемым, скрыта такая вычислительная мощность, о которой до сих пор мы не имели ни малейшего понятия.

3

В двух словах стоит хотя бы пояснить, о какой задаче идет речь. Автором труда «Molecular Computation of Solutions to Combinatorial Problem»[99] является Леонард М. Адельман. В принципе речь идет о проблеме поиска такого пути, который проходит через каждую вершину заданного графа только один раз, и на практике с давних времен эта проблема рассматривалась как задача коммивояжера, который должен посетить по очереди целый ряд населенных пунктов таким образом, чтобы ни один не пропустить на своем пути и одновременно чтобы этот путь оказался как можно короче (экономичнее). Сложность проблемы, которая при малом количестве «населенных пунктов» не представляет особой трудности для нормального компьютера, при возрастании числа этих «населенных пунктов» (вершин графа) начинает расти экспоненциально. Если микросекунда необходима для решения задачи из десяти пунктов, то уже 3,9 × 10¹¹ веков надо ждать решения для СТА пунктов. (Я, оговорюсь, сам не считал, но полностью полагаюсь на статью «On the Path to Computation with DNA»[100] Дэвида К. Гиффорда, помещенную в уже упоминаемом номере журнала «Science».) И вот такую сложнейшую проблему олигонуклеотидные секвенции смогут разрешить не за это «нечеловеческое» время, поскольку действуют «широким фронтом». Говоря иначе, этих молекулярных цепочек существует (должно существовать) очень много, но ведь и в природе в них нет недостатка: например, простейшие бактерии, то есть уже организмы, взаимодействуют в количествах порядка миллиардов и триллионов. Иначе говоря, проблема преодолевается методом brute force и одновременно параллельно, поскольку задача атакуется всеми олигонуклеотидными цепочками, а решением может оказаться одна их секвенция. Однако эта проблема, в которой математика бросает в бой Гамильтоновы методы, НЕ является главным стержнем моей выраженной здесь надежды, что ТАКИЕ вычислительные методы лежат в основе жизни. Дело только в том, что таким образом оказался «сорван занавес» с кажущейся «хаотической игры» нуклеотидов, за которой таится вычислительный потенциал, и это открытие бросает еще не слишком ясный, но уже поддающийся осмыслению свет на те три миллиарда лет существования Земли, во время которых жизнь на ней была исключительно жизнью простейших организмов, а позже — бактерий.

4

В первой половине нашего столетия модным было доказательство «абсолютной неправдоподобности», каковой представляется возникновение жизни (биогенез) в ходе хаотически-случайных процессов. Кроме того, в середине века были популярны диспуты дарвинистов-эволюционистов с креационистами-скептиками, которые добивались от первых, чтобы те объяснили с эволюционной точки зрения возникновение видов, органов, поведение животных и т. п. Естественно, что эволюционисты и биологи первой волны, каким, например, был Дж. Б.С. Холдейн, склонный к мелким стычкам, в общем проигрывали. Дело в том, что человеческий разум, даже если это будет разум супермудрого дарвиниста, не в состоянии представить и выразить способом, подлежащим очевидной верификации, истинность тех процессов, которые происходили в течение миллионов тысяч лет или хотя бы «только» миллионов лет.

5

Имея особую слабость к отступлениям, я здесь вспомню, что, когда восемь лет назад мне представилась возможность побеседовать с лауреатом Нобелевской премии Манфредом Эйгеном, я познакомился с его теорией «гиперциклов», которые, по его мнению, должны были определить основы возникновения явлений жизни, и некоторое время я ходил, успокоенный мыслью, что биогенез наконец-то нашел свое научное объяснение. Только потом меня посетили некоторые сомнения: гиперциклы так же, как и вся прекрасная схема эволюционной работы, опирающейся на репликации процессов элементарной эволюции (той, о которой праведный дарвинист скажет — survival of the fittest[101]), являются очень хорошим инструментом, но ведь это не есть нечто, что могло возникнуть, «свалившись с небес». Иначе говоря: вопрос о начале жизни благодаря гипотезе о гиперциклах оказался отодвинутым по-прежнему в темное прошлое, в котором что-то эти гиперциклические реакции, неустанно протекающие благодаря постоянному притоку энергии, вызвало к существованию… и здесь нам по-прежнему ничего не известно.

6

Работа Адельмана, о которой говорилось выше, не проясняет непосредственно ничего, что касается биогенеза. В то же время возникает мысль, которую я позволю себе очень кратко изложить. Типичный компьютер класса desktop выполняет по меньшей мере 10⁶ операций в секунду. Самые быстрые компьютеры могут выполнить 10¹² операций в секунду. Если соединение (англичане пишут concatenation) двух молекул ДНК признать за одну операцию (элементарную) и если около половины олигонуклеотидов насчитывает таких соединений 4 × 10¹⁴, то именно 10¹⁴ операций выполняется, когда каждый нуклеотид «действует по собственной программе». Это, собственно, и есть прямая атака brute force, которую легко можно увеличить до 10²⁰ операций. Не говорю вообще, что именно ТАК действует аппаратура наследственного кода, которая несравнимо более сложная (в ее работе участвуют различные дополнительные помощники-энзимы, и хотя мой старый словарь генетики насчитывает 600 страниц, в нем нет ни слова о вычислительной мощности, потенциально присутствующей в коде). Я представляю только удивительный порядок величины тех сил, которые возникают с момента, когда нуклеотиды уже появляются и работают, ориентированные для разрешения определенной проблемы.

7

Понятно, что ключом к следующим воротам, или толчком для очередного (кто знает, не решающего ли) шага, будет вопрос о том, откуда берутся задачи, поставленные в Природе, которые достаются нуклеотидам? Гамильтоновы методы и графы не имеют ведь НИЧЕГО общего с жизненными процессами. Это похоже на то, как если бы мы продемонстрировали мощность, дремлющую в некоем вычислительном устройстве, причем в таком «устройстве», которое ничем не напоминает компьютер нашего производства. Биохимик скажет: гидролиз одной молекулы трифосфата аденозина требует столько энергии, что одного джоуля хватит на 2 × 10¹⁹ операций.

Это поразительная эффективность, если учесть, что второй закон термодинамики допускает теоретический максимум в 34 × 10¹⁹ операций на 1 джоуль (при 300° по Кельвину). Зато самые лучшие наши компьютеры могут выполнить самое большее 10⁹ операций на 1 джоуль. Как видно, процессы, какими энергетически питаются нуклеотидные «устройства», несравненно более эффективны по сравнению с нашими техническими творениями. Тем самым можно было бы признать, что мои попытки, содержащиеся в «Сумме технологии», убеждения и уверения, что мы позаимствуем силу Природы НЕ через имитацию центральных нервных систем, НЕ через создание «искусственного мозга», а посредством овладения силами, скрытыми в геномах, имели, в общем, смысл. Возможно, как пишет Адельман, что одна молекула ДНК может соответствовать «моментальному» (instantaneous) образу машины Тьюринга и что находящиеся в нашем распоряжении энзимы и протокоды могут быть использованы для приведения в движение ТАКИХ «МАШИН». Исследования, ведущиеся в этом направлении, могут привести к развитию энзимов, способных выполнять работу проектного синтеза: это будет эра манипулирования макромолекулами, о которой я писал в 1980 году в «Прогнозе развития биологии до 2060 года» для Польской Академии наук. В конце концов, пишет Адельман, «можно себе представить возникновение универсального функционального компьютера, созданного только из одной макромолекулы, подключенной к группе энзимов (подобных рибосомам), которые будут на эту макромолекулу „соответствующим образом“ воздействовать».

8

Признаюсь, что, когда я читаю такие вещи в работах, абсолютно не претендующих на принадлежность к Science Fiction, и когда я оглядываюсь в прошлое на то, что писал, и что, бывало, принимали за утопические сказки, чувствую не столько даже удовлетворение, сколько изумление, полное тревоги. Потому что одно дело сказать, что где-то там, когда-то, «за вершинами столетий» будет создано нечто, что какие-то Силы будут высвобождены и станут подвластны людям, и при этом успокоиться верой в улучшение человеческой природы (в ходе «прогресса цивилизации»), а другое дело — реально дожить до таких времен, как в процитированных публикациях, и видеть, что уже за порогом приближающегося XXI века начнется вторжение огромных капиталов, массивных инвестиций, рыночной борьбы и безумий в битвах за эти «биокомпьютеры», о которых я так беззаботно писал, не получая при этом ни малейшего отзыва (кроме смеха).

9

Чтобы меня еще больше добить (или наоборот увенчать?), в декабрьском номере журнала «Scientific American» помещена статья о возникающей проектной генной инженерии, которая должна создать новый фронт борьбы с болезнетворными микроорганизмами. Однако об этом я уже не хочу здесь писать. Мысленно я скорее вернусь в более далекое прошлое, в котором простейшая, еще не клеточная, а, пожалуй, бактерийная жизнь размножалась и кипела на поверхности нашей планеты. Сможем ли мы когда-нибудь сымитировать процессы такого масштаба и такого диапазона? В принципе мне кажется это до определенной степени возможным. Вопрос, на который я не пытался до сих пор найти хотя бы и приблизительный ответ: ЧТО ставит вычислительной мощности, возникающей в ходе генезиса нуклеотидного кода, ЗАДАЧИ? Этот вопрос с виду является одновременно и простым, и необычайно сложным. Естественно, должно было быть так, что задача «родилась сама» в том элементарном смысле, что «молекулярные компьютеры» только тогда могли бы сохраниться, если бы были так сориентированы процессуально, чтобы они сами себя смогли продолжать. И это потому, что там, где возник этот молох, эта молекулярная армия, созданная из триллионов упорядоченных нуклеиновых кислот, одновременно при температуре Праземли существовал хаос броуновского движения: там постоянно продолжались взаимодействия атомного беспорядка, продиктованные вторым законом термодинамики, там должны были проходить битвы с возрастанием энтропии. А то, что проигрывало в этих столкновениях, переставало существовать. И исходя из этого, мы уже начинаем понимать, как это может быть, что бактерии после относительно коротких триумфов медицины, бомбардирующей их антибиотиками, приобретают устойчивость. Задача для этих микроорганизмов все время одна и та же, что и в течение четырех миллиардов лет: надо выжить! «Надо» уже в том смысле, в каком «надо» надеяться на встречу Земли с метеоритом или же ждать изменений климата, поскольку как биогенез был явлением, ВЕРОЯТНОСТНО обусловленным, так вероятности определяют и частоту космических воздействий в виде столкновений с метеоритом или вступлением в ледниковый период. Было время, когда теория вероятностей считалась бедным родственником, просто подкидышем, который был гнусно подброшен математике исследователями азартных игр. Сегодня же теория вероятностей в почете, и мы понемногу начинаем узнавать, какую роль вероятность сыграла при зарождении жизни на Земле… и придала этой жизни в ее простейших бактерийных формах такую устойчивость, благодаря которой из каждого найденного медициной препятствия эта жизнь выйдет невредимой… что вынудит нас к продолжению битвы с болезнями.

10

При всем том, когда уже перед нами откроется необыкновенно удивительная панорама будущих работ, тех, которые я почти маниакально снабдил лозунгом «догнать и перегнать Природу в ее точности», следует также учесть, что простая добросовестность и деловитость по-прежнему должны нас обязывать, и это значит, что опасения, которые я выразил в «Сумме технологии» (в примечаниях к ней), остаются в силе. В частности, я задумывался над тем, сможем ли мы и каким образом найти наиболее КОРОТКИЕ пути, первые в нашей истории, к реализации провозглашенного лозунга.

Ведь если бы дело обстояло так, что три миллиарда лет назад возникла бы жизнь, а затем в течение трех миллиардов лет она бы самоповторялась в пермутациях и рекомбинациях, не меняя собственной формы, то как, собственно, могло потом, почти внезапно, дойти до «кембрийского прыжка», который освободил жизнь, развивая ее многоклеточно, который заселил океаны, а затем — материки, откуда «молекулярно расчлененный молох нуклеотидного кода» нашел способ создания себе дальнейших задач, основанных на самоусложнении жизни, на расширении на виды, откуда в один момент возник этот путь акселерации, ускорения, благодаря которому однажды возникшие организмы лихорадочно занялись производством новых видов? Вместе с тем мы знаем, что из всех этих видов растений и животных, которые возникли в прошлом, 99 % погибло, и только чрезвычайная живучесть… снова надо говорить просто: ВЫЧИСЛИТЕЛЬНАЯ, рекомбинирующая, рекомбинируемая, из нуклеотидных кирпичиков сумела собрать дальнейшие мириады последующих видов, целые фонтаны разновидностей… Или это все было «выигрышем в самой большой лотерее в Солнечной системе», или, возможно, что ничего, кроме Случая, хитро усложненного в форму марковских и полумарковских цепей, не действовало в качестве той силы, которая на исходе голоцена выбросила на поверхность Южной Африки предобезьян вместе с предлюдьми… и попадая в жестоко истребляющие сита естественного отбора, те виды один за другим подвергались уничтожению, пока не остались только две ветви: на одной уселись обезьяны, а на другой — мы, люди, Homo sapiens. Беспощаднейшие, к сожалению, паразиты биосферы.

Сегодня уже не подлежит сомнению: либо мы сумеем овладеть вычислительной мощностью молекулярного компьютера ЖИЗНИ и он поможет нам сохранить цивилизацию… либо мы сами уничтожим эту возможность, поскольку окажется, что и эту украденную прометееву силу Природы сами против себя обратим… в борьбе, в результате которой смогут выжить только бактерии.

Эволюция как параллельный компьютер[102]

1

В предыдущем эссе («Вычислительная мощность жизни») я в кратком упрощении представил метод, основанный на применении нуклеотидных цепей (коротких, то есть олигонуклеотидных) для решения таких математических задач (в данном случае — из области теории графов и поиска кратчайшего пути, ведущего через их вершины), которые требуют от обычного компьютера (для большого числа вершин — пунктов) огромного времени вычислений. Эта неожиданно открытая (Адельманом) вычислительная мощность возникает благодаря тому, что в «атаку» на поставленную задачу бросается значительное число олигонуклеотидных отрезков, размноженных полимеразами. В результате возникает огромное количество одновременно решающих задачу единиц, и в итоге мы находим такую, которая обеспечивает решение задачи (структура которой и ЕСТЬ решение задачи). В связи с тем, что задачи, которые Адельман ставил нуклеотидам, непосредственно к области биологии НЕ относятся и представляют скорее ответвление довольно сложной математической теории рекуррентных функций (не непосредственно, но я не могу здесь вникать в подробности), я считаю это явление использования brute force в фазе раствора (как бы в виде «жидкого параллельного компьютера») МОДЕЛЬЮ, которую прямо направить или перенести в глубь процессов биогенеза нам НЕ удастся. Однако УЖЕ сейчас можно, хотя и не без риска, попробовать предварительно сделать вывод, который по меньшей мере пока еще в довольно туманной форме содержит в себе «отгадку эволюционной загадки» и способен продемонстрировать, что, как и почему произошло на Земле, прежде чем в кембрии произошел взрыв развития многоклеточных после многомиллиардолетнего застоя жизни. Почему самые ранние зачатки жизни, развивавшиеся в течение 3,5–4 миллиардов лет и ограниченные протобактериями столь продолжительное по геологическим меркам время, почти восемьсот миллионов лет назад «взорвались» кембрийской эволюцией, проявившись жизнью, сначала завоевавшей океаны, а затем — и континенты, жизнью, разделенной на две формы: на растения и на животных.

2

Похоже на то, что нам до сих пор неизвестно, как началась жизнь. Необходимым «минимумом» были, наверное, каким-то образом возникшие репликаторы или такие соединения органических молекул в жидкой среде, которые получили способность саморазмножаться. Ибо репликация в биологии — это именно то, чем является появление живых организмов-потомков из организмов-родителей. Итак, это условие (репликация или размножение) в начале было выполнено, а на вопрос, как это произошло, мы не имеем какого-либо основанного на эмпирических доказательствах (хотя бы на модели) ответа. Поэтому мы должны принять эту самую раннюю форму жизни как данное, не подвергаемое сомнениям, мои же дальнейшие выводы ограничатся вопросом: почему жизнь в своей едва возникшей форме «ничего кроме себя самой» не сумела создать?

3

Здесь я позволю себе отступление, которое, правда, непосредственно к биологической проблематике нас не приблизит, но по крайней мере даст пищу для размышлений, ибо покажет, как много творений, которые мы считаем исключительно нашими изобретениями или же исключительно людьми полученными результатами научных открытий, возникло за миллионы лет до появления человека на Земле. Именно тогда, когда появилось первое поколение атомных реакторов, работающих на основе расщепления (под действием нейтронов) урана (U 235), господствовало убеждение, что на нашей планете ДО приведения в действие первой цепной реакции распада ядер таких «натуральных реакторов» быть не могло. Но позднее в Африке был обнаружен такой созданный силами Природы «реактор», который, без сомнения, работал, радиоактивно воздействуя на окружающее пространство в течение сотен тысяч лет (сейчас он уже радиоактивно «мертв»). Приведенный пример показывает, насколько мы должны быть осторожны, утверждая, что мы нечто — будь это «атомные реакторы» или «компьютеры» — впервые на планете сами придумали и сконструировали.

4

К сожалению, только в общих чертах известно, что первоначальная атмосфера Земли была без кислорода, что в ней содержалось много двуокиси углерода, метана и что жизнь зародилась скорее всего (как считают СЕГОДНЯ) в горячих источниках, поскольку было бы делом в наивысшей степени — до невозможности — неправдоподобным, если бы едва возникшая жизнь, как соединенные в «гиперциклы» (по модели Манфреда Эйгена) молекулы, была способна уже на заре своего возникновения приспосабливать для себя солнечную энергию. Как известно, благодаря хлорофиллу это могут растения, могли это до растений синие водоросли, но процесс выхватывания квантов солнечной радиации так сложно сконструирован, что — как я думаю — уже более правдоподобным оказалось бы открытие на поверхности какой-нибудь мертвой планеты, например Марса, автомобиля, который «как-то сам себя выкристаллизовал из залежей железной руды». Иначе говоря, фотосинтез не мог бы сформироваться в начале биогенеза. Ведь жизнь, в соответствии с нашими убогими и полными темных пятен знаниями, «сконструировала себя сама», а начальные ее этапы должны были быть избавлены от этой утонченности, которая присуща растениям в процессе фотосинтеза. Но данное замечание только отчасти является побочным, мне же для дела оно послужит постольку, поскольку возникновение биогенетической прелюдии не могло наступить «с одного замаха» и сразу в таких процессуальных формах, которые соответствуют жизни, нас окружающей и проявляющей в нас самих свою экспрессию.

5

В начале — или скорее на пороге биогенеза — мощность солнечного излучения была примерно на 10–20 % меньше, чем в настоящее время, и потому Земля должна была «как-то» подогреваться, в противном же случае ее сковали бы мощные ледяные панцири. Что подогревало Землю в течение четырех миллиардов лет, кроме солнечного света, точно неизвестно, поэтому и до сих пор идут споры, в которых одни гипотезы сталкиваются с им противоположными. Я же вынужден просто принять, что каким-то образом на поверхности затянутой в скорлупу планеты, уже настолько остывшей, что на ней образовались большие водные бассейны (океаны), поддерживалась температура, благодаря которой стал возможен биогенетический пролог. Тогда должны были возникнуть первые репликаторы. Повторяли ли они свои поколения благодаря какому-то тогдашнему предшественнику НУКЛЕОТИДНОГО КОДА или же только благодаря какой-то настолько упрощенной его самородной форме, что репликация вообще оказалась возможной в дальнейшем, — пока еще неизвестно. Я считаю целесообразным подчеркивать размеры нашего ученого невежества, чтобы не выглядело так, что я здесь с одной попытки намерен выяснить «все». Есть одна вещь, к которой мы сегодня имеем доступ благодаря открытию вычислительной мощности, потенциально дремлющей в нуклеотидах, а именно к тому, что олигонуклеотиды Адельмана действуют СЛОВНО параллельный компьютер, или, ТОЧНЕЕ, как огромное количество (порядка триллионов) отдельных молекулярных «нанокомпьютеров», КАЖДЫЙ из которых работает «под свою ответственность», и в том, что они нацелены на решение ОПРЕДЕЛЕННОЙ задачи, кроется разрешение загадки их последующего эволюционного успеха.

6

Обязательно следует добавить, каким было первое и основное различие между этими молекулярными авторепликаторами и нашими компьютерами, так как это различие не касается ни материала, ни даже программ-алгоритмов: все дело в том, что нашим компьютерам МЫ диктуем задачи, программируя их таким образом, чтобы получить необходимый НАМ результат, зато те «пракомпьютеры», биллионы которых размножились на поверхности Земли, а может, вначале только в глубине горячих терм, гейзеров, вод, подогреваемых вулканически, НИКАКИХ ПРОГРАММ не имели. Также им никто не мог навязать ни одной программы, и единственной «программой» для них был просто очевидный факт: сохраниться имели возможность только такие праорганизмы, которые могли путем деления дать начало последующим поколениям, и эти поколения-потомки мало чем отличались от своих бактерийных предков (прошу учесть, что я не знаю, можно ли те формы пражизни в хорошем смысле называть «бактериями», или прокариотами, или как-нибудь еще, но просто какое-то название я должен для них применять).

7

Следовательно, «вначале были микромолекулярные саморазмножающиеся» компьютеры-репликаторы. Огромное количество их должно было исчезнуть, поскольку искусство репликации находилось только в зародыше. Кроме того, мы не имеем также ни малейшего понятия, возникла ли эта пражизнь моно— или скорее полифилетично, то есть «удалось» ли Природе создать только один «стандартный» тип предбактерии или же, возможно, этих типов было больше и они должны были конкурировать друг с другом за выживание. Тот факт, что сегодня все биохимические связи жизни являются исключительно левонаправленными, говорит о том, что сразу (но тоже не наверняка) возникла «жизнь правонаправленная» и «левонаправленная» и что в этой конкурентной борьбе по причинам не совсем случайным (но здесь в эту сторону проблемы я дальше вникать не могу) победила жизнь левонаправленная. В любом случае можно, «здраво рассуждая», предположить, что биогенетические репликаторы действовали сперва довольно скверно в том смысле, что львиная доля их потомственного продукта «была ни на что не способна», то есть не выживала. И поэтому уже в этом самом раннем периоде гильотиной, отделяющей способность выживания от неспособности, была гибель, потому что то, что не сумело размножаться так, чтобы выполнить минимум условий для адаптации к окружающей среде и к другим праорганизмам, должно было погибнуть. Это кажется, пожалуй, понятным.

8

Здесь мы сталкиваемся, как мне кажется, с довольно таинственным препятствием, из-за которого жизнь «в реторте» мы сами создать (синтезировать) не сумеем. Препятствие я вижу в этих МИЛЛИАРДАХ ЛЕТ неустанных репликаций как непрерывного существования форм элементарных, простейших и вместе с тем таких, какие не обладали ЕЩЕ тогда даже самой слабой силой, выходящей за пределы их «экзистенционального минимума относительно размножения». Это является, как мне кажется, фатальным подтверждением моих опасений, высказанных в «Сумме технологии» тридцать лет назад, что именно гигантское время латенции жизни, просто невообразимое для человека, ДОЛЖНО было пройти, прежде чем из предбактерийной пражизни сумело вырасти целое древо видов Линнея. Уже из обнаруженных в фоссилиях палеонтологических протокодов мы знаем, что ТЕМПЫ воплощения очередных типов, отрядов, видов становились все быстрее, поскольку очень долгим был «подготовительный» период (миллиардолетний процесс становления жизни на Земле), но именно «креационный мотор ускорил» (а максимум быстроты произошел около миллиона лет назад) рост темпов возникновения всех других видов, в результате чего и появился человек разумный.

9

Но остается еще много неизвестного в вышеприведенной картине. В ней можно УЖЕ увидеть невероятно тяжелую работу этой brute force, которая в течение тысяч миллионов лет вслепую не могла сдвинуть с места собственные потенциалы, кроме как для минимальной задачи ВЫЖИВАНИЯ. Само выживание было тогда делом столь трудным и столь рискованным, что, как мы знаем, из всех разновидностей жизни, какие появились когда-либо на Земле, 99 % погибли. О гибели пресмыкающихся, которые преобладали в течение 120 миллионов лет на нашей планете, мы знаем особенно много. Во-первых, поскольку зачастую это были гиганты, имевшие огромные размеры и, следовательно, огромные скелеты, и поэтому их останки были обнаружены во время раскопок. Во-вторых, поскольку их гибель произошла довольно интересным способом, скорее всего в результате космического вмешательства. Мы постепенно узнаем, что подобных катастроф жизнь на Земле знала много как в виде «геолого-вулканических интервенций», так и климатическо-ледовых, и т. д.

10

Однако мы должны вернуться к этому прадавнему прошлому, в котором длилось миллиардолетнее «молчание потенциала». Что должно было, что могло закончить его и прервать, приведя к кембрийскому взрыву, этому «внезапно» возникшему (то есть «едва» в течение миллионов лет) извержению прогрессирующей жизни и к старту «эволюционной прогрессии»? Следует себе четко уяснить, что есть один факт, для нас столь очевидный, что мы, честно говоря, на него не обращаем внимания, а именно: я считаю все типичные разговоры среди биологов о «примитивных» формах целых организмов или их отдельных органов результатом удивительной ошибки. Как можно вообще считать, например, что насекомые, существующие на Земле триста миллионов лет и несравнимо менее чувствительные к большим дозам радиоактивности, чем млекопитающие во главе с человеком, являются «более примитивными», чем приматы вместе с человеком, насчитывающие каких-то 10–12 миллионов лет земного пребывания? И если мы присмотримся к этим микроорганизмам, которые есть везде — и вокруг нас, и в нас самих, — не должно ли нас убедить это их переживание всех эпох, всех миллиардолетий (не скажу, что в не изменившемся виде)? К сожалению, именно микроорганизмы, чаще всего для нас болезнетворные, обладают такой «вычислительной мощностью» молекулярно-биохимического типа, что мы нашими совершенными синтетическими лекарствами и антибиотиками можем создавать только щели во фронтах атакующих нас бактерий… которые после недолгого (очень недолгого) времени приобретают устойчивость ко всем нашим медикаментам, ко всей этой артиллерии, направленной на них фармакологией и медициной. Что же означает это явление? Означает оно только то, что именно бактерии, эти «примитивные формы», обладают не как индивидуумы, не как классы, а как виды такой креационной силы, которая, как уже можно догадаться, заключена в вычислительной мощности и которая потенциально готова активизироваться при возникновении опасности. Появляются такие пермутации и такие рекомбинации их генного послания, которые обеспечивают им устойчивость. Можно ли себе представить, чтобы так называемые «высшие» животные и человек сумели выработать у себя иммунитет к каким-то отравляющим газам или к повышенной радиоактивности… Можно считать, что науке придется с большой осторожностью применять понятия «прогресса» и «примитивизма» для решений в области жизни…

11

Когда шестнадцать лет назад я писал первую лекцию моего фиктивного суперкомпьютера, ГОЛЕМА, я вложил в его металлические уста такое заявление.

В эволюции «СОЗИДАЕМОЕ МЕНЕЕ СОВЕРШЕННО, ЧЕМ СОЗИДАТЕЛЬ». Я тогда не имел, кроме интуиции, ничего для обоснования этого тезиса; как дальше говорил Голем, в этих словах «заключен (…) переворот всех ваших представлений о недосягаемом мастерстве созидательницы видов. Вера в прогресс, сквозь эпохи идущий ввысь, к совершенству, преследуемому с растущим умением, в прогресс жизни, закрепленный на всем древе Эволюции, старше ее теории. (…) Я заявил: созидаемое менее совершенно, чем созидатель. Достаточно афористическое заявление. Придадим ему форму более деловую: В ЭВОЛЮЦИИ ДЕЙСТВУЕТ ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ ГРАДИЕНТ КОНСТРУКТИВНОГО СОВЕРШЕНСТВА ОРГАНИЗМОВ. Это все».

Далее цитировать Голема я не буду. Скажу только, что моя интуиция кажется сегодня, после стольких лет, более обоснованной, чем в те времена, когда я выразил ее словами фиктивного компьютерного мудреца. Дело в том (так это можно теперь представить), что более полутора веков продолжалась битва ламаркизма с дарвинизмом, или тезиса, что эволюция якобы возникла из наследования черт, приобретаемых организмами, с тезисом, что она возникла исключительно из мутации генов, которые обтесывает (проверяя выживаемостью) естественный отбор. Теперь же уже ни я, ни Голем, а авторы трудов о «вычислительной мощности жизни» говорят, что возможно совместное протекание случайного процесса (или генетических изменений, спровоцированных мутациями отдельных генов) с определенным направлением потока таких изменений: нет уже места ни для какого-либо приобретения черт, которые наследуются, ни для абсолютно слепого разброса, вероятнее всего, случайных мутаций. ПОКА этот «третий» путь можно называть только так: случайность не исключает направленности в развитии организмов-потомков. ГЕНОТИПНЫЕ решения «хорошо» проявляются как тенденции собственных продолжений на элементарном генном уровне. Не подходит ни «чистая случайность», ни «чистое управление». ОРТОЭВОЛЮЦИЯ (например, лошади) не является ни результатом наследования приобретенных черт, ни слепых мутаций: есть структуры генотипных посланий, которые поставлены как бы в привилегированное положение, сходно с тем, как булыжник, пущенный со склона, начинает в результате инерции катиться дальше и дальше. Со значительной высокопарностью, следовательно, можно было бы сказать, что само «совершенство решений» определенной видосозидающей задачи придает дальнейшим приближениям «все более точное» НАПРАВЛЕНИЕ. Для разных видов это выглядит совсем по-разному: иначе для слоноподобных, иначе для высших, поскольку «по пути» возникают формы, «приближающие» финальное решение, и когда эволюционный процесс его достигает, он останавливается: поэтому Homo sapiens sapiens практически уже перестал эволюционировать. Подчеркну осторожно, что это и не аксиома, и не доказанная гипотеза. Но в любом случае во всем том, о чем я говорил до сих пор, кроется возможность нового взгляда на процесс естественной эволюции растений и животных как на огромное ЦЕЛОЕ. «Грубая сила» жизни на элементарном уровне репликаторов потребовала громадных эонов времени, чтобы добраться до фазы, в которой выход за пределы простой репликации стал вообще возможен. Процесс, который наступил, был, очевидно, БЛУЖДАНИЕМ (об этом говорил мой Голем, назвав Эволюцию «блужданием ошибки»). Однако же если с другой стороны смотреть на этот самый процесс, мы видим, что вместе с «элементарностью» первейших организмов (микроорганизмов) в ходе прогрессирующей специализации уничтожению подверглась первичная УНИВЕРСАЛЬНОСТЬ. Как из младенца может получиться схоластик, трубочист, врач, рабочий, профессор, водитель, монах, диктатор, портной, так и из бактерии — ЕСЛИ БЫ катастрофа, спровоцированная интервенцией Космоса или нашей ядерной войной, уничтожила бы все высшие формы жизни — могло бы возникнуть, могло бы возродиться в последующей эволюции новое богатство живых органических форм. Естественно, оно наверняка не было бы ни то же самое, ни похожее на тот состав, который собрала эволюция до сих пор на древе Линнея! Но этот шанс потенциально скрыт в универсализме жизни, именно в ее биохимической, «нуклеотидной вычислительной мощности». И это говорит о потерях, которые приносит жизни каждое направление видовой специализации; это привело к тому, что мы утратили способность к регенерации (у ящерицы хвост отрастет, а у человека потерянная нога или рука — нет). Впрочем, кто ближе хочет познакомиться с первичной формой всей этой диатрибы, направленной против «эволюционного прогресса» жизни, кто хотел бы увидеть реверс «прогресса» (не просто иеремиады), пусть поищет (но это нелегко) книгу под названием «Golem XIV», изданную в 1981 году краковским издательством «Wydawnictwo litetackie». Откуда у меня взялась такая дерзость, которая уже сегодня (то есть ПЕРЕД концом столетия) получает первые подтверждения достоверности, — не знаю. Но я думаю, что если даже и ошибался, то, как свидетельствуют письма, которые получаю из США, не во всем.

Итог

Следует понять, что представление параллельно работающего компьютера как модели естественной эволюции — это только актуально напрашивающаяся картина. Можно признать, что возникает «очень удивительный» компьютер, такой, не имеющий никакой программы, кроме той, которая оптимальным образом просто обеспечивает его СОХРАНЕНИЕ. Почему, однако, репликации (без которых эволюция не вышла бы за свой протобактерийный пролог) являются обязательными? Потому что «микрожизнь» возникает там, где подвергается атакам молекулярного хаоса (например, броуновского движения), ведь ДОЛЖНА возникать некая форма, ПРОЧНО сопротивляющаяся этому хаосу, толкающему к гибели, и это возможно только тогда, когда появляется именно репликация: ибо то, что не будет успешно подвергаться репликации, чтобы противостоять атакам хаоса (градиенту увеличения энтропии), погибает, то есть выпадает из «игры за выживание». Однако самовозникновение репликаторов является только обязательным, но не достаточным условием эволюции для дальнейшего прогресса жизни. Идет (так можно моделировать процесс) ИГРА против «банка», которым является просто совокупность земной мертвой Природы. Она «поглощает» плохо размножающуюся жизнь. (Игра не на нулевую ставку, хотя Природа, «выигрывая» или уничтожая жизнь, «ничего с этого не имеет»; выигрыш — это выживание, проигрыш — гибель.) Возникнуть, чтобы продолжиться — эта программа-минимум возникает где-то на фронтах «триллионных трудов молекулярного компьютера в жидкой фазе». На этих фронтах происходят «сражения» без поддержки, изолированно, поэтому мы говорим о ПАРАЛЛЕЛИЗМЕ их осуществления. А откуда берутся «излишки» креационной силы, благодаря которым начинают возникать эукариоты, водоросли, растения, животные, пока достигают «закрепления» в отдельных ветвях «кустисто вьющегося» эволюционного древа, причем каждая ветвь которого — это некая закрепленная парадигма (образец — pattern) определенного ТИПА, а из однажды возникшей парадигмы дальнейшая игра «вытягивает» все возможные трансформационные и рекомбинационные ОРГАНИЗМО-ВИДОВЫЕ последствия? Итак, этот потенциал должен, вероятнее всего, возникнуть случайно или так, чтобы то, что НЕ «выиграло проспективной силы» эволюционного прогресса, возникнув КАК бактерии, в дальнейшем бактериями и осталось, и только то, что «натолкнулось на конструктивный проект» высших самоорганизующихся шагов, развилось в те «побеги», коими стали беспозвоночные, позвоночные и т. п. Регрессы происходили также и тогда, ибо бактерии или выживали, или погибали, зато наземные млекопитающие путем «регрессии» могли, например, вернуться в океан, как (допустим) тюлень или дельфин. Однако в целом специализация ведет вверх, но вместе с тем она ликвидирует возможность максимального изменения парадигмы. Если жизнь «играет в рыб», то она уже не может «играть одновременно» в насекомых, а если «играет в насекомых», то не может «играть в млекопитающих». Это значит, что «компьютер жизни» сам себе находит очередные программы (в специализирующихся отклонениях), а если в некоторых разветвлениях проигрывает (пресмыкающиеся ведь проиграли 65 миллионов лет назад), другая парадигматическая ветвь принимает продолжение ИГРЫ НА ВЫЖИВАНИЕ. Все же программы — отряды, типы, виды — возникают вслепую. Но приобретают направляющую ориентацию благодаря специализациям — большего мы сегодня не знаем.

Модель эволюции[103]

1

В предыдущем эссе «Эволюция как параллельный компьютер» я высказал мысль о попытке сведения эволюции жизни к возникновению таких простейших репликаторов, которые можно было бы принять за «минимальные параллельные компьютеры», способные исключительно к отторжению ошибочного, но с течением времени благодаря естественному отбору все меньше подверженные ошибкам процесса репродукции самих себя. О том, может ли такой подход вообще иметь какой-либо смысл, и более того — содержательный смысл, я постараюсь поговорить.

2

В 30-х годах нашего, уже заканчивающегося столетия довольно модными были диспуты эволюционистов, последователей учения Дарвина, с креационистами, которые невообразимость возникновения жизни, организмов, растений, животных с их несказанно сложным и динамически точным строением считали критерием вполне достаточным для того, чтобы естественная эволюция, освобожденная от внешних движущих сил, то есть «помощников» и даже «творцов», натуральных или трансцендентных, считалась невозможной. Находились противники таких рассуждений, и не было среди них недостатка в стойких дарвинистах или неодарвинистах — ученых наивысшего, согласно современному «ранжиру», класса (например Дж. Б.С. Холдейн). Как правило, ни одной из сторон не удавалось даже в самой малой степени пошатнуть взгляды противной стороны. Я тогда заметил, читая такие книги (ибо эти диспуты публиковались в книгах), что труд, какой брали на себя эволюционисты, был непосилен, хотя я всегда в основном вставал на их сторону. Мое мнение о бесполезности диатриб, направленных против эволюционизма, можно было бы выразить в целом очень просто. Как мы сегодня знаем, жизнь возникла около четырех миллиардов лет назад, вместе с тем для возникновения генетического КОДА, единственной универсальной матрицы для всего, что умеет размножаться с целью продолжения жизни, потребовался добрый (первый) миллиард лет. На самом деле сегодня, то есть в 1995 году, когда я пишу эти слова, лучшие научные гипотезы могут пролить свет на протекание ранних фаз эволюции (как хороший пример я могу назвать Манфреда Эйгена с его «Stufen zum Leben»,[104] Piper, 1987), однако самая темная загадка, по моему убеждению, раскрыта не была. Дело в том, что М. Эйген (как и другие эволюционисты) может довольно точно показать процессуальный бег эволюции простейших организмов (а в упрощениях, обусловленных недостаточной вычислительной мощностью и памятью самых быстродействующих на сегодня компьютеров, этот процесс можно имитировать), но исходной предпосылкой ни для одного из них не является «НУЛЬ ЖИЗНИ», а есть состояние, в котором по меньшей мере какой-то «протокод» типа ДНК УЖЕ действует, хотя и весьма ошибочно (то есть создает плохие репликации, из-за чего его эффективность сначала низкая, НО ОН УЖЕ МОЖЕТ СОЗДАВАТЬ РЕПЛИКАЦИИ). Тем временем наиболее загадочным остается то, что происходило в ПЕРВЫЙ МИЛЛИАРД ЛЕТ ЕСТЕСТВЕННОЙ ЭВОЛЮЦИИ, когда этот протокод только начинал возникать благодаря каким-то миллиардным или биллионным попыткам и ошибкам, хотя вместе с тем мы знаем, что если это должно было бы произойти путем ЧИСТО случайным, то мы бы ждали высечения ДНК, а следовательно, и жизни, целую вечность…

3

Другими словами, я хочу сказать, что существует то, что человеческому разуму из-за громадной сложности, развернутой на протяжении многих сотен тысяч веков, НЕПОДВЛАСТНО, и поэтому эволюционисты и их противники в известной степени были обречены: первые — на поражение, другие — на обращение к силам или причинам, наверняка не относящимся к вопросам эмпирически понимаемой науки. Я не могу предугадать, смогут ли какие-нибудь будущие суперкомпьютеры, в 10³ или 10⁹ раз более производительные по сравнению с лучшими компьютерами последнего поколения, справиться с данной проблемой при помощи моделирования. Я лично в этом сомневаюсь, потому что эволюция относится к процессам стохастическим или обусловленным вероятностно, а точнее, к так называемым процессам Маркова или скорее полумарковским: в типичном процессе Маркова каждое достигнутое состояние с определенной вероятностью обуславливает следующее состояние (шаг), но цепь этих шагов никакой памяти о произошедших событиях не имеет, зато полумарковская цепь имеет память, но «слабую», довольно «размытую», не проникающую глубоко в прошлое. Сам КОД при этом как бы представляет разновидность алфавита, и в ЭТОМ смысле уже имеет слегка полумарковскую «память», так как ни из одного набора букв, составленных в предложение, нельзя, опираясь на статистику их распределения (НО НЕ НА ЗНАЧЕНИЕ ВЫРАЖЕНИЯ), воссоздать предшествующее предложение, при этом мы знаем, что предыдущее предложение было написано тем же самым буквенным алфавитом (а не представляло собой набор каких-то крючков, черточек и т. п.), и в этом мы видим эту слабую память (тождественность букв, так как тождественность нуклеотидов мы можем видеть в каждом поколении организмов, которое предшествовало теперешнему). Тем не менее о том, как появился «алфавит кода» и как он «соотносится» с различными «вспомогательными аппаратами» (мРНК и т. д. — я не хочу здесь углубляться в джунгли биолого-генетической терминологии, чтобы не затемнить картину), мы все еще ничего не знаем. Смутные, противоречивые домыслы не являются знанием и заменить знание не могут. Мы также не знаем, сформировался ли код с такой а priori незначительной вероятностью успеха, как, например, выигрыш первого приза в цифровой лотерее сто раз подряд или, наоборот, какие-то неизвестные нам «необходимости», вытекающие из Законов Природы, «толкали» процесс к организации кода. Судя по количеству времени, за которое код «вылупился», вероятность его возникновения НЕ могла быть значительной, но то, чего мы не знаем, не должно быть с легкой руки и из-за излишней наивности восприниматься как предопределенность.

4

Прежде чем я вернусь к вопросу о пригодности параллельного компьютера в качестве модели эволюции простейших организмов, зачерпну из другой бочки, но уверяю, что к обозначенной проблеме мы еще вернемся. С давних времен человек, шаг за шагом упорядочивая свои знания обо всем, что не дано ему просто и наглядно в элементарном, как высекание огня, ежедневном опыте, искал МОДЕЛЬ для явлений, которыми ТАКЖЕ хотел овладеть, то есть понять их структуру и их строение. И с этих моделей обычно начиналось уточнение получаемых знаний. И когда человек узнал, что существуют атомы, он сравнил их с неделимыми шарами-мячиками, затем, с помощью экспериментов проникая глубже в атом, он был вынужден несколько усложнить результирующую модель и обратился к Солнечной системе, так что на следующем этапе атом уже напоминал ядро-солнце, вокруг которого кружились, как планеты, электроны. После само центральное «солнечное тело» оказалось составленным из электрически заряженных и нейтральных частиц; затем пришлось призвать как дополнительную модель ВОЛНЫ, пока из этого не возникли волны эфира; потом показалось, что нет никакого «эфира» и волны являются конструкциями скорее, если можно так сказать, математического происхождения: они стали волнами правдоподобия. Затем Эйнштейн попытался еще спасти детерминизм и защитить его, но не победил — появилась абсолютно неочевидная, рожденная в копенгагенской школе КОМПЛЕМЕНТАРНОСТЬ, а потом «элементарные» частицы понемногу перестали быть элементарными, и сейчас концепция, что разных частиц может быть бесконечно много в зависимости от энергетических условий окружения, уже никакой ересью не является. Я здесь, разумеется, не хочу упрощенно преподавать физику, а хочу только показать, как мы всегда ищем модели, которые сначала являются «возможно очевидными», возможно постигаемыми нашими чувствами, а затем действительность неумолимыми шагами опытов вынуждает нас к отказу от этих моделей, и в итоге (пока, ибо физика не сказала последнего слова, которого, по моему мнению, нет вообще) мы имеем эксперимент Эйнштейна—Подольского—Розена, который привести к какому-нибудь осознанию на визуально демонстрируемой нематематической модели уже наверняка не удастся. Путь этот всегда один — от простейшего, которое мы ищем в Природе, от Эйнштейна, облачившего эти поиски в слова «Raffiniert ist der Herrgott, aber boshaft ist Er nicht» или «God is sophisticated but he is not malicious»[105] вместе с его «Der Herrgott würfelt nicht»,[106] вплоть до Хокинга, который возражал, что Бог играет в кости, но не дает нам заглянуть в кубок, содержащий их. Следует опасаться, что Хокинг в сравнении с Эйнштейном прав. Тем не менее ЗАМЕНА МОДЕЛИ с простейшей на менее простую как-то понемногу приближает нас к «сути дела». И мы, собственно, с тех пор как Уотсон и Крик открыли спирали ДНК, ничего более подходящего не придумали и не нашли, кроме концепции сходства кода ДНК с буквенным алфавитом нашей письменности.

5

Сейчас я уже могу вернуться к теме, которой посвятил это эссе. Естественно, я не утверждаю, что якобы возникшие три миллиарда лет назад праорганизмы, способные к некоей авторепликации, БЫЛИ параллельными компьютерами. Различие огромно. Наши компьютеры являются цифровыми (победившими аналоговые), последовательными или параллельными, но с последними очень большие проблемы имеют те, кто разрабатывает для них программы. Так, в США, в Денвере, построили летный супераэропорт с подземными тоннелями для пересылки, сортировки, адресования багажа пассажиров, и одна супепрограмма должна была всем вместе этим безошибочно управлять, после чего оказалось, что из-за ошибок программистов программа сбоит, иногда ее выполнение идет в неверном направлении, и с этой программой пришлось помучиться, что привело к необходимости возврата к прадавней методике ручной сортировки багажа и т. д. (там речь шла и о бронировании билетов, и о многих других услугах). Программы, работающие последовательно (итерационно), не позволяют легко внедрить возможность автокоррекции. Зато естественная эволюция действует иначе. Во-первых, в ней есть множество контролирующих инстанций (обычным является контроль численности). Во-вторых, ее программы не цифровые и не аналоговые, а «смешанные», взаимовлияющие, и назвать их можно было бы «ХИМИОЦИФРОВЫМИ», ибо «химио» означает именно аналоговость (гормоны, серетонин, ацетилохолин и так далее вплоть до конца новейшего издания Абдергальдена), а «цифровая» касается прежде всего электрической (точнее электрохимической) трансмиссии сигналов в системе. Таким же образом hardware не поддается четкому отделению от software в системе, и не следует думать, Боже сохрани, что эволюция впихнула здесь в какой-то беспорядок смешанные порядки, но можно полагать, что правдой является то, что 33 года назад в «Сумме технологии» я вкладывал в глухие повсюду уши: эволюция ИНЖЕНЕРНО несравнимо совершеннее нас, и МЫ У НЕЕ должны учиться. Сейчас, впрочем, эта учеба уже началась.

6

Но и эти простейшие организмы в течение трех миллиардов лет, размножаясь в условиях еще слабо развитого ПРАКОДА, не были в буквальном смысле «параллельными компьютерами». Сходство в лучшем случае может быть таким, как между атомом — маленькой солнечно-планетарной системой — и атомом сегодняшней физики с кварками, барионами и лептонами. Каждая прасистема была как бы нанокомпьютером, готовящимся к саморазмножению благодаря заключенной в нем жизненной силе, тем самым представляющим как бы крохотный прототип «машины Тьюринга», работающей медленно (ни одна машина Тьюринга иначе, то есть быстрее, выполнять команды не может), и только их огромное количество в масштабе планеты (триллионы) позволило некоторым случайно («естественный отбор», «селекция») получить преимущества, и ЭТИ некоторые начинали лучше размножаться и выживали, и этот «минимум способности к выживанию» представлял (может, и плохо) именно модель параллельно работающего компьютера: происходили как бы гонки на выживание… и это уже представляет полный, главный смысл моего приравнивания прасистемной базы жизни на планете к параллельному химиоцифровому компьютеру. В отдельных нуклеотидных нитях дело доходило до всевозможных рекомбинаций, и вновь не следует, а скорее нельзя думать, что за недолгое время в результате непрекращающегося тасования элементов, из которых сложились репликаторы, возникла экспансивная креационная сила. Необходимо было тасовать «репликационные прапрограммы» в течение дальнейших двух — двух с половиной миллиардов лет вплоть до кембрия: этот «параллельный компьютер», который так удивительно отличался от построенных нами, ибо никто для него программу не составлял, а только он сам ее себе создал ПОТОМУ, ЧТО ВСЕ, ЧТО НЕ ВЫИГРАЛО ЭТИМ СПОСОБОМ, ПОГИБЛО, И СЛЕДА ОТ ТЕХ, ПРОИГРАВШИХ, не осталось. И не осталось тем более, что эти прасистемы, которые выжили, могли частичками «неудачников-конкурентов» поживиться как органической удобоваримой материей.