— Нам нужно поговорить, — сказал он, — и сделать это нужно там, где я знаю, что нас больше никто не услышит.

— Я думала, ты сказал все, что хотел сказать. Или Септимус, по крайней мере, сказал.

Мои слова были резки и выражали явное обвинение.

— Я говорю то, что они хотят от меня услышать.

— Ты манипулировал мной, — огрызнулась я. — Ты играл со мной в игры с самого начала.

Лицо Райна ожесточилось.

— Ты совершила акт войны, Орайя.

Я подавила смех.

— Я совершила акт войны? Я?

Это была ошибка. Я даже не должна была быть здесь. Теперь я была вооружена. Я могла…

Он нахмурился, затем поднял руки.

— Я… давай не будем. Мы здесь не для этого.

— Тогда зачем?

Он встал, подошел к комоду и достал что-то из среднего ящика — что-то длинное, завернутое в ткань. Он положил этот предмет на стол рядом со мной и развернул его.

Мое сердцебиение ощущалось даже в горле.

Пожиратель сердец. Меч Винсента.

Это было невероятное оружие, которым он владел веками, и никогда не опровергал и не подтверждал легенды, связанные с ним. Легенды, что он был выкован богом, что он был проклят, что он был благословлен, что он вырезал маленький кусочек своего сердца, чтобы сделать его. Он рассказывал мне эти легенды, когда я была ребенком, и иногда — он рассказывал их с совершенно серьезным лицом, но с блеском веселья в глазах.

Если отодвинуть легенды в сторону, то реальность была куда впечатляющей. Оружие было невероятно мощным, и оно усиливало и без того значительную магическую силу Винсента. Оно принадлежало ему и только ему, отвергая всех других владельцев. Я шутила, что меч был самой большой любовью Винсента. Большую часть своей жизни я, кажется, верила в это.

Образ окровавленного лица Винсента, напряженно смотрящего на меня на последних дыханиях, промелькнул в моем сознании.

Я полюбил тебя с самого первого мгновения.

У меня сжалось в груди.

Райн отступил назад, прислонившись к стене, давая мне возможность остаться с мечом наедине.

— Ты можешь поднять его, — сказал он. Его голос был странно-мягким. — Только будь осторожна. Будет больно, если долго касаться рукояти.

Я обнажила меч и положила его на стол. Это была легкая, тонкая и изящная рапира. Лезвие было ярко-красным, на нем были вырезаны вихри и символы, которые совпадали с теми, что были на моем собственном оружии. Эфес был сделан из Ночной стали, образуя изящные спирали вокруг гарды, которая напоминала кости крыльев хиаджских вампиров.

Я долго смотрела на него, не решаясь заговорить. Внутри меня медленно нарастала волна горя и гнева.

Райн хранил этот меч. Самая ценная вещь моего отца, теперь принадлежала мужчине, который его убил.

— Почему ты показываешь мне это?

Конечно, вряд ли он предположил, что это может стать сентиментальным предложением перемирия.

— Ты можешь им пользоваться?

Я удивленно моргнула и повернулась к Райну. Я на мгновение усомнилась правильно ли я его расслышала.

— Нет, — сказала я. — Никто не может пользоваться им, кроме него.

— Но и зеркалом никто не мог пользоваться, кроме него. А ты его использовала.

— Это другое. Это…

Его.

Винсент много раз предостерегал меня от того, чтобы я даже не смела прикасаться к оружию. По всем очевидным причинам, по которым можно было бы предостеречь ребенка от подобного, но позже, он ясно дал понять, что для меня было бы опасно даже держать его в руках. Оружием мог владеть только он, и то, что было болезненным для вампиров, вполне могло быть смертельным для меня.

— Зачем? — спросила я. — Это еще одна вещь, которую ты хочешь, чтобы я сделала для Септимуса?

Тень гнева, промелькнувшая на лице Райна, была мимолетной, но заметной.

— Нет.

— Тогда зачем ты вручил мне такое оружие и хочешь, чтобы я им воспользовалась?

После того, как я выступила против него. После того, как он так ясно дал понять, какую роль я должна была сыграть.

Вручить мне это оружие, да что там, даже дать мне понять, что оно все еще существует, — было откровенно глупым поступком.

Он просто сказал:

— Потому что ты права.

Я столько раз говорила себе, что больше никогда не позволю Райну удивить меня. И все же мы были здесь.

— Потому что то, что ты сказала в кабинете Винсента той ночью — это правда, — сказал он. — Нет оправдания тому, что я позволил Кроворожденным сделать с этим королевством. Септимус охотится на нас обоих. Я позволил манипулировать собой в союзе, которого я не хотел, в сделке, из которой я не могу выйти, и теперь мы, черт возьми здесь.

Он подходил все ближе, шаг за шагом, а я не отстранялась. Мне стало не по себе, когда он заговорил о том, что его заставили вступить в союз, но я все равно видела его лицо — видела тот самый момент, когда Анжелика была готова убить меня, а я смотрела, как Райн глядел на трибуны и кивал.

Еще один парадокс, с которым я не могла смириться. Райн убил моего отца, захватил мое королевство и заточил меня, но он сделал все это, чтобы спасти мою жизнь.

— Я знаю, что я права, — сказала я. — И что с того?

Слабая веселая улыбка промелькнула на лице Райна и исчезла через несколько секунд.

— И я хочу, чтобы ты помогла мне что-то с этим сделать.

— Если это очередная речь о…

— Нет. Это касается крови, Орайя. — Он не моргал. Его глаза не отрывались от моих. — Речь идет о том, чтобы выгнать Кроворожденных из нашего гребаного королевства.

— Они твои союзники. Те, на кого ты полагаешься, чтобы сохранить свой трон.

— Союзники, — насмешливо произнес он. И было что-то в том, как он произнес эти слова шепотом, что заставило меня осознать это.

Септимус манипулировал мной, чтобы проверить свою теорию, зная, что я никогда не буду сотрудничать с ним. И до сих пор я полагала, что Райн был с ним заодно, возможно, даже, что он спровоцировал это.

Теперь я вдруг поняла, что ошибалась.

— Ты не знал, — сказала я. — Ты тоже не знал ни о чем из этого. Зеркало. Нападение на оружейный склад. Кровь бога.

Выражение лица Райна подтвердило мою теорию задолго до того, как он заговорил.

Потому что в оружейной были ришанские войска, но не было Кроворожденных. Если бы Райн был вовлечен, то в ту ночь на базе должно было быть гораздо больше ришанских войск. Но они были так же неподготовлены, как и мы. В итоге он потерял столько же солдат, сколько и я.

Только Септимус вышел из всего этого невредимым, ослабив и ришан, и хиаджей, и теория Райна подтвердилась.

— Он та еще змея, — пробормотал Райн. — Он ничего мне об этом не рассказывал до самого конца. Я показал ему то, что он хотел увидеть. Вертел своим мужским достоинством. Кричал. Вел себя как большое и тупое воинское дерьмо. И тогда я согласился с ним, оказав ему достаточное сопротивление, чтобы это было правдоподобно.

Райн и его представления.

— Я заключил сделку, которую не могу разорвать, — продолжал он. — Я дал Септимусу многое. Но… независимо от того, найдем ли мы то, что ему нужно, он может даже не быть тем, кто сможет это использовать. В Доме Ночи есть и другие вещи, не менее могущественные. Но чтобы овладеть ими, мне понадобится твоя помощь.

Я усмехнулась, а он поднял ладони.

— Полегче, гадюка. Дай мне закончить, — сказал он, прежде чем я успела заговорить. — Помоги мне найти кровь бога. Помоги мне выполнить нелепое задание Септимуса. Но потом я хочу, чтобы ты помогла мне использовать кровь, чтобы предать Септимуса и вышвырнуть этих ублюдков Кроворожденных из этого королевства раз и навсегда. А после этого ты вольна делать все, что захочешь.

Я снова усмехнулась.

— Все, что я…

— Все, что захочешь.

Я не хотела выглядеть удивленной. Матерь явно прокляла мое лицо.

Он мягко рассмеялся.

— Ты никогда не верила мне, но я никогда не собирался держать тебя в плену. Я прошу тебя, а не заставляю помочь мне. И после этого я даю тебе слово, что между нами все кончено.

Альфред Энгельбертович Штекли

КАМПАНЕЛЛА

— Чего стоит твое слово?

ПРЕДИСЛОВИЕ

— Почти ничего. Оно пережило лучшие времена. Немного потрепано. Но это все, что я могу предложить, к сожалению.

Автор этой книги — прежде всего ученый. Таким он остается до конца, несмотря на то, что в интересах живости изложения он иногда заменяет сухой протокол остроумным диалогом и философское рассуждение превращает в оживленную беседу. Но это строго обосновано источниками, и нет в изложении ничего такого, что выходило бы за пределы научно допустимой гипотезы. Автор тщательно изучил все, что дошло до нас от самого Кампанеллы, все написанное о нем предшествующими исследователями. И на основании изученного материала автор с успехом воссоздал образ Кампанеллы — замечательного мыслителя, социалиста-утописта, великого мечтателя о счастливом будущем человечества.

Я уставилась на меч моего отца. Он умер, а кровь впиталась в меч, который лежал в нескольких футах от отца на песке в Колизее.

Дом Ночи был королевством моего отца.

Это было мое королевство.

Такая задача была весьма нелегкой. Образ Кампанеллы чрезвычайно сложен и противоречив, так же сложен и противоречив, как и историческая обстановка, в которой он жил и действовал. Кампанелла — один из тех людей эпохи Возрождения, о которой говорил Энгельс: «Это было время, нуждавшееся в гигантах и породившее гигантов, гигантов учености, духа и характера». Последователь философа-материалиста и естествоиспытателя — Телезия (1509–1588), ученый, доверявший непосредственному опыту в противовес церковному авторитету, мыслитель, близкий к материализму, Кампанелла был разрушителем всякого догматизма, подрывал самые корни средневековой религиозности, а вместе с нею и основы якобы самим богом установленного общественного порядка, и в этом отношении он шел дальше большинства гуманистов. Он поэтому был ненавистен всем силам реакции, бушевавшим в его время. Его несчастьем было то, что он жил и действовал в эпоху разнузданной католической контрреформации, в век инквизиции и иезуитов. Казалось все силы черной реакции ополчились против критики, которой подвергалась католическая церковь со стороны протестантизма, средневековая схоластика — со стороны свободного духа исследования.

Райн лгал мне столько раз. И все же…

Феодальная аристократия и освящавшая ее господство и ее привилегии католическая церковь, боясь потерять свой авторитет, а вместе с ним и материальные блага, собирали все свои силы, чтобы дать отпор новой науке. Мракобесы-инквизиторы послали на костер замечательного мыслителя Джордано Бруно, заставили великого Галилея отречься от своих открытий. Папство, которому был нанесен сильнейший удар реформационными течениями, с фанатической нетерпимостью относилось ко всякому проявлению мысли, несогласной с догмой. В Италии господствовали испанцы — оплот всеевропейской реакции. И вот в это-то время выступал Кампанелла — гуманист, певец человеческого труда, свободомыслящий философ, ученый и патриот, мечтавший об освобождении родины от испанского ига, а людей труда от эксплуатации. Отсюда своеобразие его деятельности и его многочисленных сочинений. Двусмысленность его утверждений давала повод видеть в нем подчас «лицемера» и «вечного симулянта». В самом деле, философ, почти материалист, ненавидевший всякий авторитет, он вместе с тем может иной раз показаться хвалителем католицизма и папства, итальянец, ненавидевший испанских насильников, он выступал чуть ли не энтузиастом испанской монархии, хотя он знал хорошо, что именно она была самой реакционной силой. Но все это было не больше, чем военные хитрости в ожесточенной борьбе с лютыми и бессовестными врагами. Обмануть врага, усыпить его бдительность или, как выражался в одном из своих сонетов сам Кампанелла, при помощи лжи довести до людей правду — все это Кампанелла считал морально допустимым и все это позволяет понять нам главное в противоречивых взглядах этого мыслителя.

Я поняла, что обдумываю этом.

— А Септимус не заподозрит? — спросила я. — У него везде есть глаза.

В чем же заключалась его правда? Кампанелла, как и его предшественник Томас Мор, жил в переходное время от феодализма к капитализму. Он собственными глазами наблюдал как феодалы грабили простой народ. Но и новые порядки, которые шли на смену феодальным, были основаны на эксплуатации трудящихся. И он был одним из тех немногих благородных умов человечества, который поставил в общей форме вопрос: чем объяснить, что во все времена плохо живется тем, кто трудится, и хорошо — праздным бездельникам? Виноват во всем социальный строй, покоящийся на собственности, и этот строй должен быть в корне изменен. Кампанелла нарисовал идеальный общественный порядок в своем сочинении «Город Солнца» и наивно думал, что такой порядок может быть осуществлен, едва только люди познакомятся с ним. Но уже то, что Кампанелла понял великое значение коллективного труда и наибольшее зло видел в частной собственности, обеспечивает Кампанелле право на бессмертие.

— Ни у одного вампира здесь нет глаз. — Он жестом указал на тусклую, пыльную комнату, отчетливо напоминающую человеческую. — Однако ты права. Мы должны быть осторожны. Мы должны убедиться, что он видит только то, что ожидает увидеть. Я буду играть роль жестокого короля. Ты сыграешь роль жены-пленницы, которая его ненавидит.

Академик С. Сказкин

— Это будет легко, — сказала я. — Я действительно ненавижу тебя.



Я проговаривала эти слова про себя бесчисленное количество раз — я ненавижу его, я ненавижу его, я ненавижу его — и все же, когда они проскальзывали у меня на языке, они имели прогорклый вкус, горький от всех правд и неправд. Потому что они не должны были быть ничем, кроме правды, когда я стояла перед тем, кто убил моего отца.

Всего на долю секунды лицо Райна застыло, как будто он приходил в себя после удара.

Глава первая. ДУХ ТЕЛЕЗИЯ

А потом он легко и непринужденно улыбнулся.

Ему велели повторить свое имя.

— О, я знаю, — сказал он. — Это к лучшему. Из тебя все равно плохая актриса.

— Томмазо Кампанелла?..

Он протянул руку.

Нет, его никто не знал.

— Но, — добавил он мягко, серьезно, — ты чертовски хороший союзник.

— Сколько тебе лет?

— Скоро семнадцать.

Союзник.

В церкви резко прозвучал чей-то раздраженный голос.

Целую жизнь назад он предложил мне союз. Я знала, что и тогда было ошибкой принять его предложение.

Но сейчас я была бессильна, как и тогда. Человек в мире вампиров. Наследница без зубов. Дочь, не имеющая возможности отомстить за отца.

— Какая наглость! Самоуверенный мальчишка хочет принять участие в сложном философском споре!

Райн предлагал мне власть. Большую власть, чем я когда-либо мечтала заполучить.

А власть — это валюта мести.

В самом деле, было отчего возмущаться. Уже несколько дней по всей Козенце были расклеены рукописные афиши и в городе много говорили о предстоящем диспуте.

Я взяла руку Райна. Она была теплой и шершавой, и гораздо больше моей собственной. Он слегка переплел свои пальцы с моими. Даже его прикосновение теперь ощущалось иначе, словно вся магия, пульсировавшая под поверхностью нашей кожи, звала и отталкивала друг друга, словно узнавая своего естественного врага.

В назначенный час церковь наполнилась народом. Старик ученый, которого ждали из Сан-Джорджо, сильно опаздывал. Собравшиеся открыто выказывали нетерпение. Как раз в это время в церковь торопливо вошел высокий юноша в белой доминиканской одежде[1] и сразу направился к тому месту, где, томясь в ожидании, сидели устроители диспута. Он поздоровался и сказал, что его учитель внезапно заболел и не в силах подняться с постели. Кто-то засмеялся. Все это пустые отговорки! Каждому ясно, что он просто струсил!

Райн был силен как никогда. Но и я тоже. И с той силой, о которой говорил Райн, — силой, принадлежащей мне по праву рождения, — меня было бы не остановить.

Юноша бросил на насмешника негодующий взгляд и, волнуясь, добавил, что учитель поручил ему выступить вместо себя. Раздался еще более громкий смех. Братья-проповедники так обеднели на ученых мужей, что, смотришь, скоро заставят спорить и младенцев прямо из купели!

Он предлагал мне все, что нужно, чтобы уничтожить его.

Он стоит перед ними, стройный, худой, с бледным от волнения лицом и черными глазами, горящими от возмущения.

— Договорились, — сказала я.

— Смеяться будет тот, кто одержит победу!



Откуда он взялся? Видели, как у городских ворот он вытер о траву запыленные ноги, снял с плеча грубые сандалии, обулся. Он очень спешил.

Имеет ли смысл начинать диспут? Конечно, не велика честь победить самонадеянного юнца, но здесь сегодня он будет выступать как представитель ордена доминиканцев, и пусть на их голову падет весь позор поражения, раз они не смогли выставить более подходящего человека!



Пожилой францисканец[2] поднимается на кафедру. Он выбирает труднейшие места из Аристотеля,[3] чтобы сразу запутать и сбить противника. Свои доводы он основывает только на авторитетах и старательно нанизывает одну цитату на другую. Они так пространны и так многочисленны, что противнику надо иметь недюжинную память, чтобы удержать в голове всю цепь доказательств и не захлебнуться в потоке схоластической учености. Опытный оратор, он уверенно заканчивает свою речь.

Глава

Францисканец возвращается на прежнее место и, снисходительно улыбаясь, наблюдает, как его юный оппонент, угловатый и нетерпеливый, всходит на кафедру. Многие слушатели предвкушают большую потеху. Первые фразы, произнесенные Кампанеллой, вызывают веселое оживление. Куда ему спорить! Он от волнения теряет голос. Никто не принимает его всерьез. По рядам прокатывается смех. Даже те, кому сперва понравилось его мужество, теперь возмущены. Он берется состязаться с таким знаменитым оратором.

14

Кажется, что во всей церкви у него нет ни одного доброжелателя. И вдруг он замолкает совсем. Он озирается по сторонам. Что он хочет? Бежать? Скрыться от позора?

Райн

Слушателям видно, как руки Кампанеллы крепко сжимают крышку кафедры. Усилием воли он подавляет волнение и начинает говорить. Речь его не блещет никакими красотами. В скупых и четких выражениях перечисляет он пункт за пунктом доводы противника. Никто больше не смеется. Всех поражает та точность, с которой Томмазо передает чужие аргументы. Перед ним нет никаких записей, он смотрит прямо в зал и повторяет слово в слово целые куски из выступления францисканца. Феноменальная память молодого монаха заслуживала, чтобы его выслушали! Ясно, что он не пропустил ни одного из доводов и очень хорошо их понял. Но сумеет ли он их опровергнуть?

Я действительно ненавижу тебя.

Звонкий голос Кампанеллы хорошо слышен даже в отдаленных уголках церкви. Речь францисканца была построена на цитировании авторитетов. Каждой его цитате Кампанелла противопоставляет несколько отрывков из библии, из сочинений Аристотеля и его толкователей, из трудов Августина, Альберта Великого, Фомы Аквинского. Он без запинки приводит на память пространнейшие латинские и греческие тексты и не забывает в надлежащем месте указать противника, что тот неправильно цитировал ту или иную фразу, лот текст умышленно сократил, а к этому добавил лишнее слово. Снисходительная улыбка исчезает с уст францисканца. Он явно обеспокоен. Доказательства этого юноши настолько убедительней его собственных, что из рядов слушателей все чаще и чаще раздаются возгласы одобрения. Заключительные слова Кампанеллы тонут среди аплодисментов и приветственных криков.

Я знал, что Орайя ненавидит меня. Кто может винить ее за это? Но я не знал, почему меня так беспокоит это. Беспокоит настолько, что затмило мою победу.

Францисканец не хочет признать себя побежденным. Потерпеть поражение от мальчишки, значит навлечь позор на весь орден. Да, несомненно, Кампанелла обладает исключительной памятью и начитан в философских книгах. Но так ли он тверд в вопросах веры?

Победу.

Я заставил ее согласиться на то, на что у нее, по сути, не было выбора. И я не был глупцом — я знал, что существует большая вероятность того, что все это время она будет ждать момента, чтобы убить меня. Я знал, что, возможно, именно это она говорила себе, когда брала меня за руку и соглашалась на сделку.

Озлобленный неудачей, францисканец готов на все, чтобы навредить Томмазо. Он цветисто говорит о взаимоотношении веры и познания. Без веры никакое познание невозможно!

Это была авантюра для нас обоих.

Они спорят, перебивая друг друга и бросая реплики. Францисканец настаивает на непреложности авторитетов. Он то и дело цитирует отцов церкви. На возражения он отвечает только цитатами. Он чувствует, что это сердит Кампанеллу, и ждет лишь случая, чтобы заставить его высказаться откровенно. Спор захватывает Томмазо. Слушатели опрашивают друг у друга, откуда у Кампанеллы такие познания и кто были его учителя. Но никто не знает о нем ничего примечательного. Он родом из Стило, учился в церковной школе, потом пошел в монастырь.

Но в оружейной, она держала свой клинок прямо там, прямо у моего сердца, и не ударила.

Это было нечто.

Спор продолжается с еще большим ожесточением, францисканец утверждает, что в сочинениях отцов церкви нет и не может быть ошибочных положений. Кампанелла перебивает его: выходит, что Колумб не открыл Нового Света, поскольку его существование отрицал блаженный Августин! Напряжение слушателей растет. Мало кто решится с такой смелостью выступать на диспуте в церкви!

И правда заключалась в том, что, если отбросить мои… сложные личные чувства к Орайе, она была мне нужна. Без нее у меня не было шансов выбраться из-под власти Септимуса. Возможно, какая-то маленькая, жалкая часть меня была благодарна за это, благодарна за любой предлог, чтобы снова сделать Орайю союзником, даже вынужденно.

Орайя ничего не сказала, пока мы летели обратно в мои покои. Мне было неловко от того, как сильно полет с ней напомнил мне о том, какими были наши отношения до того, как я всё уничтожил. Я чувствовал, как она была напугана все это время. Этот пульс, ее дыхание, жар на ее коже.

Старик, сидящий в первом ряду, с восхищением следит за Кампанеллой и, нагнувшись к соседу, говорит:

Весь уют, который мы создали, был уничтожен.

Как только я отпустил ее у своего окна, она отступила от меня. Мне было интересно, знает ли она, что у нее есть закономерность в том, как она это делает — три длинных, быстрых шага назад, как будто ей не терпелось оставить между нами как можно большее расстояние.

— Этот юноша со временем станет великим ученым. — Потом, помолчав немного, добавляет: — Если раньше не угодит на костер…

Я остался на карнизе, еще немного наслаждаясь бризом, дующим в мои крылья. Я позволил Орайе пройти весь путь через комнату, прежде чем шагнул внутрь. Она не хотела, чтобы я подходил ближе, и я это понимал.

— Нам нужно будет начать прямо сейчас, — сказал я. — Возможно, завтра. Как только я сообщу им всем, что ты согласилась.

Диспуту не видно конца. Францисканец умело использует слова Кампанеллы об Августине.

— Им всем? — спросила она.

— Вейл, Кейрис, Кетура. Септимус и его головорезы.

— Значит, не сочинения отцов церкви являются критерием истины? Тогда что же?

Трудно было не заметить, как она напряглась при упоминании всех этих имен.

— Природа! — отвечает Томмазо. Природа? Идеи Кампанеллы начинают попахивать ересью! Слушатели настораживаются.

— Они не будут тебя беспокоить, — сказал я. — Я займусь твоей тренировкой.

— Не читал ли фра Томмазо сочинений Бернардино Телезия?

Она вскинула брови.

Интуиция подсказывает Кампанелле, что в этих словах скрыта ловушка. Телезий? Кажется, это имя принадлежит какому-то опальному философу. Он отвечает, что книг Телезия не читал.

— Тренировкой?

— Откуда же тогда он знает то, чему его не учили?!

— Ты что, думала, что собираешься овладеть легендарной силой бога и свергнуть самый злобный дом вампиров, не придя в форму?

Ее брови снова опустились.

Несмотря на все ухищрения францисканца, Кампанелла выходит из диспута победителем. Окрыленный успехом, он шагает обратно в Сан-Джорджо. А жалкие завистники начинают распространять слух, что Кампанелла водится с нечистой силой.

— Я в отличной форме. Хотя не знаю, как насчет тебя. Тот бой был слишком легким.

Монах-францисканец, оскорбленный поражением, впервые задал тот коварный вопрос, которым несколько лет спустя встретят Томмазо отцы-инквизиторы: «Откуда он знает то, чему его никогда не учили?!».

Сиськи Иксы, трудно было не рассмеяться, глядя на это выражение лица.

Я поднял ладони.

Многие в Козенце говорят в этот вечер о столь неожиданном исходе диспута. Многие повторяют слова, сказанные кем-то во время спора: «Кампанелла станет великим ученым… если раньше не угодит на костер…».

— Отлично. Я признаю это. Ты тоже держишь меня в напряжении. Я никогда не был так хорош как с тобой.

Эта фраза имела отвратительный привкус искренности, слетевший с моего языка.

Скучно тянулась жизнь в монастыре Никастро: строгий настоятель, требующий соблюдения устава, десятки ограничений, долгие, наводящие тоску церковные службы. Но и здесь уже чувствовалось веяние времени. Кое-кого из молодых монахов трудно было отличить от бродячих студентов. Они умудрялись повесничать в городе и вопреки запретам часто носили под рясой оружие.

Орайя тоже это поняла и неловко сдвинулась с места.

— Еще кое-что, — сказала она.

Однажды в монастырь прибыл семнадцатилетний юноша. Он вручил настоятелю предписание провинциала,[4] в котором говорилось, что Томмазо Кампанелла для продолжения образования переводится в Никастро. Томмазо Кампанелла? Не он ли несколько месяцев назад одержал победу в Козенце? Он самый.

— Что?

— Ты перестанешь запирать меня в моей комнате.

Настоятеля огорчила эта новость. Удивительные способности Кампанеллы породили уже столько слухов! В монастыре и так слишком много умников! Чего стоят хотя бы братья Понцио и фра Пиццони!

Мои брови поползли вверх.

Первые дни новичок держался особняком, посещал только лекции престарелого ученого Антонио Фиорентино и обязательные богослужения. Все свободное время сидел над книгами. Его трудолюбие было поразительным. Когда он спит? Ночи напролет в его келье горит свет, а утром он, как и все, присутствует на занятиях. Молодые монахи очень интересовались Кампанеллой. Но он отвечал на вопросы односложно и торопился уйти к своим книгам. Его ночные бдения раздражали настоятеля.

— Я?

— Да. Ты.

Недовольство достигло предела, когда однажды Кампанелла попросил, чтобы ему выдали еще свечей. За неделю он сжег весь запас, полагающийся на месяц! Приор[5] и слышать не хотел о дополнительных расходах. Тогда новичок набрался наглости и предложил настоятелю, чтобы тот выдал ему на покупку свечей несколько карлино из денег, отпускаемых на питание, и соответственно уменьшил бы его рацион. Настоятель отказал. Слух об этом разговоре распространялся по всему монастырю.

— И почему же?

— Потому что мы якобы снова союзники, а союзники не запирают друг друга каждую ночь.

На следующее утро к Томмазо вошел шумливый Диониоий Понцио, его сверстник, один из тех, кто своим непокорным нравом и дурным поведением особенно досаждал приору. Он вытащил из-под плаща светильник и бутыль масла глупо было бы отказываться от чтения книг из-за скупости настоятеля. Томмазо не мог скрыть своего удивления. Как он умудрился все это раздобыть?

— У меня есть несколько союзников, которых я бы очень хотел запереть, — заметил я.

Дионисий признался, что почти каждый вечер, как только раздается сигнал ко сну, он перелезает через ограду и уходит в город. Он не собирается быть образцовым монахом! Если бы не ранняя смерть отца, то он никогда бы не напялил на себя рясу. Семья-то у них хорошая, да денег давно уже нет. Одного лишь счастливчика Ферранте и удалось отправить в Неаполь изучать юриспруденцию, а двум другим братьям, ему и Пьетро, пришлось идти в монастырь.

— Ты можешь преподнести это как уступку, на которую тебе пришлось пойти, чтобы я добровольно согласилась сделать оговоренные вещи. Это разумно. И это правда.

Вскоре тесная дружба связала Дионисия и Томмазо. Они много бывали вместе. В их беседах принимали участие Пьетро Понцио, Джамбаттиста Пиццони и Пьетро Пресвитера. Всем им было душно в монастырских стенах, они мечтали об огромном мире и героических подвигах. Томмазо охотно рассказывал им о себе.

Я вскинул брови.

— Правда?

Детство его было нелегким. Отец-сапожник с трудом кормил большую семью. Сперва они жили в городке Стило, но потом чума заставила их бежать в Стиньяно. Там было не слаще. Томмазо вряд ли мог рассчитывать на более счастливую, чем у его безграмотного отца, судьбу, если бы в самом раннем детстве не столкнулся с человеком, научившим его читать и писать. Имя своего первого учителя, Агацио Солеа, он будет всю жизнь вспоминать с чувством неизменной благодарности. Приятно воскресить в памяти и ветхое здание школы около церкви в Стило, и первые уроки грамматики, и робкие попытки писать стихи. Довольно быстро он перенял у учителя все его знания, и Агацио стал настаивать, чтобы Томмазо продолжал учение. На какие средства? Отец с трудом кормил семью. Единственный для бедняка путь к знанию лежал через монастырскую школу. Не достигнув еще пятнадцати лет, Томмазо был посвящен в монахи. Все свои силы он отдавал учению. У него были большие способности и прекрасная память, но он не хотел, чтобы она была рабской памятью!

— Да, правда.

Он отличался беспокойным характером и опасной склонностью во всем доискиваться корней. Давно уже его вопросы ставят в тупик учителя. Да и разве может быть иначе? Разве они сами, и Дионисий и Джамбаттиста, пожелают удовлетвориться только той премудростью, которую им преподносят?!

Учителя заставляли его вызубривать наизусть целые страницы священного писания. Из него растили отчаянного софиста-спорщика, а природа продолжала оставаться для него за семью печатями.

Оставлять Орайю без охраны было плохой идеей по многим причинам. Вполне очевидных, конечно, потому что она была наследницей хиаджей, и действовала против меня меньше недели назад и имела все основания тайком собирать информацию и искать способы передать ее тем, кто пытался убить меня.

Но ни одна из этих причин не волновала меня так сильно, как некоторые: не защита моей короны от Орайи, а защита Орайи от моей короны.

Его жадность к книгам была беспредельной. Чем глубже изучал он перипатетиков,[6] тем большее беспокойство овладевало им. Истины, которые с таким усердием ему с ранних лет вдалбливали в голову, оказывались ложными, а авторитеты, обязательные для поклонения, дутыми. Он без устали изучал комментаторов Аристотеля — греческих, латинских, арабских. Сомнения множились с каждым днем. Он все яснее видел пропасть, лежащую между схоластикой и жизнью.

— Этот замок — не безопасное место, принцесса, — сказал я. — Даже для меня. Особенно для меня. И это вдвойне касается тебя. Ты уверена, что действительно хочешь этого?

Друзья восторженно слушали Кампанеллу. Невзирая на молодость, он успел уже столько познать.

Томмазо смеялся. Секрет успеха очень прост — никогда не надо жалеть ни трудов, ни свечей!

— Ты постоянно твердишь мне, что я королева, а не пленница. Так докажи это. Никто не запирает королев в их покоях.

Он давно уже задумывался над причинами царящей в мире несправедливости. Учителя ссылались на установленный Богом порядок. Человек, родившийся в грехе, уже в силу своей природы склонен к злу. Только с помощью Благодати Божьей он может устоять на стезе добродетели.

Некулай запирал Нессанин.

Это была внезапная и непрошенная мысль, промелькнувшая у меня в голове.

Что же остается делать? Проводить годы в молитвах и постах и ждать, пока всевышний призовет тебя к вечному блаженству на небе?! Он рано начал сомневаться в том, что его заставляли принимать на веру. Рассказы о грехопадении Адама и о последствиях, которое имело оно для всего рода человеческого, казались ему баснями. Он не хотел верить, что люди от природы склонны к злу и несправедливости. С детства он видел, как бедствовал повсюду народ. Люди, задавленные нуждой и непосильной работой, были суровыми и ожесточенными. Спор из-за клочка виноградника приводил к кровной мести, продолжавшейся десятилетиями. Однако кто, как не они, крестьяне и ремесленники, создали все, чем гордилась Калабрия, — построили красивые города, проложили дороги, насадили оливковые, апельсиновые и тутовые рощи? А кто, как не они, проявляли величайшее самопожертвование, когда в стране свирепствовала чума, разражались стихийные бедствия или когда африканские корсары нападали на побережье?

Я отогнал ее прочь, и решил, что просьба Орайи вполне справедлива. Кроме того, с Орайей все было связано с риском. И так было всегда.

— Хорошо, — сказал я, слегка пожав плечами. — Договорились. Больше никаких замков.

Ему трудно было выбраться из этого заколдованного круга. «Возлюби ближнего своего больше самого себя», — кричат попы с каждого амвона. Но ведь на деле большинство людей думает только о собственной выгоде и изо дня в день творит несправедливость. Значит, основное зло в эгоизме!

Ее плечи слегка опустились от облегчения. Мне нравилось видеть это.

— Тогда я иду спать, — сказала она.

Томмазо много думал о том, под влиянием каких причин появляется в человеке себялюбие. Ответ дался ему не легко и пришел не сразу.

— Хорошо. Тебе нужен отдых, прежде чем мы начнем.

В Калабрии было тревожно. Почти целое столетие весь юг Италии находился под властью испанцев. Чиновники испанского вице-короля, обосновавшегося в Неаполе, вытягивали из страны последние соки. Церковь была заодно с поработителями. С каждым годом все больший отклик находили люди, проповедовавшие идеи направленные против церкви. Римская инквизиция то и дело посылала в Неаполитанское королевство своих уполномоченных для борьбы с еретиками.

Она подошла к двери и открыла ее. И прежде чем я успел остановить себя, слово застряло в моем горле.

— Орайя.

Здесь надолго запомнили дикие преступления инквизиторов, которые с помощью нескольких полков испанской пехоты истребили сотни вальденсов.[7] Палачи убивали их словно овец, перерезая ножом горло. Тела казненных были четвертованы и для острастки выставлены по всем дорогам Калабрии.

Она обернулась. Даже с другого конца комнаты ее стальной взгляд пронзил меня до глубины души. В моей груди запульсировала боль.

Я даже не знал, что хотел сказать.

Даже страшнейшим террором испанцы не смогли подавить сопротивление. Скрываясь от преследований властей люди уходили в горы. Их называли «фуорушити»[8] и одно это слово нагоняло на испанцев страх. Вице-король постоянно усиливал гарнизоны в Калабрии и увеличивал и без того непосильное бремя налогов. Крестьяне, разоренные бесчисленными поборами, бросали поля и вливались в отряды фуорушити.

Спасибо?

Кампанеллу глубоко волновало бедственное положение родины и душа его была полна ненависти к угнетателям. Он писал стихи о былом величии Италии, где с горечью говорил о рабских цепях, в которые поработители заковали народ. Он страстно мечтал о том дне, когда восставшие сбросят испанское иго.

Ближайшие друзья Томмазо — братья Понцио, Престера и Пиццони — также готовы были бороться за свободу Калабрии. Каких только планов они не обсуждали! Ночи напролет спорили о заговорах, восстаниях, мятежах. Они говорили о все растущем недовольстве народа и о смелых действиях неуловимых фуорушити. Хорошо подготовленное восстание наверняка закончится победой!

Ты не пожалеешь об этом?

А дальше что? Жизнь ведь не станет намного легче оттого, что новые тираны будут говорить по-итальянски. Какая же форма правления должна быть установлена в Калабрии? Республика? Монархия? Аристократия? Какое государственное устройство больше всего соответствует разуму?

Первое было покровительственным. Второе было обещанием, которое я не мог дать. Я уже достаточно лгал Орайе. Я не хотел делать это снова.

Этого не знали ни Кампанелла, ни Пиццони, ни братья Понцио.

Наконец, я остановился на:

Окружающая действительность вызывала у Томмазо чувство возмущения. Почему люди мирятся с жизнью, основанной на угнетении?! Неужели они не видят как неразумен существующий порядок вещей и в каком вопиющем противоречии находится он с человеческой природой? Какой государственный строй является наилучшим? Он стал искать ответа в книгах. Ни Августин, ни Альберт Великий, ни Фома Аквинский его не удовлетворили. Своими учеными фразами и проповедью покорности они только прикрывали несправедливость. Может быть греческие философы помогут обрести правильное решение?

— Я всегда говорил серьезно. Я про предложение, которое я тебе сделал.

Он внимательно вчитывался в диалог Платона «Государство». В основе идеального государства, учил Платон, должна лежать общность материальных благ. Собственность не соответствует природе и не способствует упрочению и процветанию государства. В ней кроется причина раздоров и смут. Жизненные блага делятся поровну между всеми свободными гражданами. Дети воспитываются государством.

Нет никого, кого бы я предпочел видеть рядом с собой, правящим этим королевством, кроме тебя.

Многие высказанные Платоном идеи пришлись Кампанелле по душе. Особенно большое значение имели для него мысли об общественном воспитании детей и о развращающем влиянии собственности. Однако, ряд положений Платона казались Кампанелле неправильными. В его идеальном государстве не было настоящего равенства. Общество делилось на замкнутые разряды граждан, трудом занимались не все, оправдывалось существование рабства.

Не развил ли дальше Аристотель идей Платона? Оказалось, наоборот. В своей «Политике» Аристотель доказывал, что государство, где все блага будут общими, не сможет существовать. Люди, лишенные стимула, заключающегося в приобретении собственности, будут стараться меньше работать, чтобы прожить за счет других. Труженики и ленивцы будут одинаково претендовать на долю общественного богатства. Поля покроются сорняками, производство сократится, распри и ссоры возрастут и государство развалится.

Я увидел по ее лицу, что она прекрасно понимает, о чем я говорю.

Взгляды Аристотеля не убедили Кампанеллу. Все основное зло в мире происходит от собственности, а именно ее-то Аристотель и объявляет благом! В споре Аристотеля с Платоном, истина оставалась за Платоном.

Чем больше Кампанелла занимался естественными науками и философией, тем дальше он отходил от религии.

— Я знаю, — сказала она после долгого раздумья и ушла.

Он рано увидел непримиримые противоречия, существовавшие между богословием и настоящей наукой. И он, не колеблясь, предпочел религии науку.



Кампанелла продолжал упорно изучать труды философов, медиков и натуралистов. С каждым днем мир все больше раскрывал перед ним свои тайны. Томмазо был глубоко убежден, что основой науки должно быть непосредственное изучение природы. Каждое положение, которое он вычитывал в книгах, он старался проверить, сравнивая его с тем, что он видел.



Он не скрывал своих взглядов. Если они отражают истину, то их можно проповедовать всюду! Он был еще слишком молод, горяч и неосмотрителен, чтобы бояться дурных последствий. Флорентино высоко ценил способности Кампанеллы и в душе нередко соглашался с ним, но признаться в этом не мог, потому что был умудрен горьким жизненным опытом. Сомнения, высказанные вслух, бросали на человека опасную тень безверия, а от безверия до костра был один только шаг!



Томмазо договорился однажды до того, что стал подвергать сомнению даже некоторые страницы священного писания. Старик Флорентино пытался его урезонить. Такие речи до добра не доводят! Томмазо не унимался. Учитель сокрушенно качал головой: «Кампанелла, Кампанелла, ты плохо кончишь!».

ПОСЛЕ УХОДА ОРАЙИ я несколько минут простоял у окна, наблюдая, как над Сивринажем восходит солнце, дымчатое небо становится пурпурным, затем розовым. Я ощутил знакомое жжение на моей коже, как и всегда, оно начиналось медленно, и к тому времени, когда я неохотно отстранился, уже почти полностью рассвело.

Приближался к концу третий год его пребывания в Никастро. Он внимательно изучал Аристотеля, Платона, Плиния, Демокрита, сочинения стоиков. Время, проведенное в Никастро, не пропало даром. Он успел очень многое сделать, но ему казалось этого мало.

Пока меня не было, мне оставили сообщение. Я поднял пергамент и прочитал его. Долгое время я просто смотрел на него. Затем я выругался, сунул его в карман и распахнул дверь.



Я в горстке мозга весь, а пожираю
Так много книг, что мир их не вместит.
Мне не насытить алчный аппетит —
Я с голоду все время умираю.
Я — Аристарх и Метродор — вбираю
В себя огромный мир, а все не сыт.
Меня желанье вечное томит:
Чем больше познаю, тем меньше знаю![9]



Я спустился вниз по лестнице, до самого гостевого крыла, глядя прямо перед собой, пока не дошел до единственной закрытой двери. Я стучал в нее, не утруждая себя вежливостью, продолжая, даже когда ответа не было.

Всю жизнь, вплоть до смертного часа, его мучила неутолимая жажда знаний.

— Боги, имейте немного терпения! — раздался легкий, веселый голос изнутри, и послышались торопливые шаги.

Дионисий познакомил Кампанеллу с Шипионе Престиначе. В Стило, на родине Томмазо, семья Престиначе славилась ненавистью к испанцам. Скрываясь от преследований властей, Шипионе примкнул к отряду фуорушити. В Никастро он появился тайно.

Дверь распахнулась.

В тот момент, когда она открылась, я хрипло сказал:

Шипионе рассказывал о смелых набегах на испанские гарнизоны, в которых принимал участие. Томмазо и Дионисий слушали его, затаив дыхание. Они много говорили о судьбах родины и необходимости перемен. Кампанелла так увлекался, что забывал о всякой осторожности. Он ратовал за справедливость и порицал церковные порядки. Престиначе был религиозным человеком, и речи молодого доминиканца произвели на него неизгладимое впечатление. К несчастью, он навсегда запомнил, что Кампанелла проповедовал ересь.

— Ты не должна быть…

Томмазо настойчиво искал среди современников философа, который основывал бы свои теории не на старых авторитетах, а на изучении самой природы. Он перерыл всю монастырскую библиотеку, но ничего не нашел. На диспуте в Козенце его противник упоминал о Телезии. Он, кажется, готовил ему ловушку, когда спрашивал, не читал ли Кампанелла его сочинений. Кто же он, этот Телезий, с которым его пытались сблизить?

Но едва я успел произнести эти слова, как лицо Мише расплылось в ухмылке, которую я видел всего полсекунды, прежде чем она бросилась ко мне.

Учителя ничего не хотели знать о Телезии. С тем большим упорством Томмазо старался раздобыть что-нибудь из его сочинений. Прошло много времени, пока он впервые получил одну из работ Телезия. Это был знаменательный день.

И, черт возьми, как же приятно было увидеть ее дружелюбное лицо.

С волнением открыл он книгу: «Бернардино Телезий «О природе вещей согласно ее собственным основаниям». Пробежавши первую главу, он сразу понял все, что должны заключать в себе остальные главы. Нет, это не Аристотель, у которого на каждом шагу встречаешь противоречия. Книга Телезия явилась для Кампанеллы откровением. Вот, наконец, он нашел философа, который не боится выступать против ошибок Аристотеля. Кампанелла не мог удержаться, чтобы не прочесть друзьям вслух смелых слов Телезия: «Мне совершенно непонятно, каким образом столько самых выдающихся людей, столько народов, даже, можно сказать, почти весь род человеческий, и на протяжении стольких веков чтил Аристотеля, так глубоко заблуждавшегося в стольких важных вопросах».

Мише бросилась мне на шею и обняла меня так, будто думала, что никогда больше меня не увидит. И конечно же, я обнял ее в ответ, ведь кто я такой, монстр что ли?

Ее волосы стали длиннее и теперь достигали плеч. Карамельные локоны все еще пахли потом и пустыней после ее путешествия.