Жуковский, Греч знакомо
Задумались,
отлично,
Им в свежих стенах дома,
Как в мусорке, привычно.
Ударно восстановим
И нации покажем.
А в юбилей, не внове,
Подробности докажем.
5
Экскурсовод прорабом
Служил,
теперь - директор.
Назло бытоухабам
Открыл научный сектор.
“Здесь жил, работал Шлитцер”.
Доска пока на псарне.
Не надо торопиться,
В архивах - не в пекарне.
И позже буквы броско
Намалевал он, леший,
И перевесил доску
На особняк воскресший.
Горит, как на экране,
Доска,
важней столице
Не классики-дворяне
А правдолюбец Шлитцер.
Директор не утишен,
Герой в пылу полемик
О Шлитцере напишет
И будет - академик.
Дань прошлому сердечна,
Но за неё ль держаться?
Да, перестройке вечно
В России продолжаться!..
С 1993 по 1995 гг. длился гнусный суд над редактором газеты “Пульс Тушино”, поэтом Владимиром Фомичевым, обвиненным в шовинизме и прочих грехах, так вот, моя баллада “фигурировала уликой” моему другу, и я давал объяснения прокуратуре: почему - Шлитцер?..
- А почему - Штирлиц? - допытываюсь у прокурора. Прокурор башкою трясет, и я трясу башкою. Бараны?..
Я говорю сегодня об этом, а в экране телевизора хоронят царские останки... Нагремели костьми каждому взрослому, каждому ребёнку. В 1917-м частную собственность ликвидировали, а в 1991-м году общественную собственность ворью и палачам раздарили - как русский народ выживет и сохранится, как?!
Иногда мне, усталому, кажется: мы, русские, уже самим себе не нужны. Грустно?.. Но в грусти - Крест поэта. Доля поэта... Путь на Голгофу.
Ордынская манера чека давить на тебя, подминать тебя, обязывать тебя тому, что ты готов собственной смертью отвергнуть, - трагедия народа, русского народа, полууничтоженного мерзавцами. Раны от их ягодовских когтей - не только душу мою кровянят, но и на стихах моих кровь рдеет...
Когда-то
Не ройся в моей душе,
Придирчиво и оголтело,
Я - преданный сын,
и уже
Характер не переделать.
Живу и люблю звеня,
И как ни пришлось бы мучиться,
Доносчика из меня,
Уверен я, - не получится.
О, сколько же палачей
Гуляет на праздниках Родины,
От патоки их речей
Тошнее, чем от блевотины.
Ты, пасынок, из громил,
Меня приручить готовясь,
Надеешься, мол, сломил
И волю его и совесть?
Не враг я чужой судьбе,
Не друг я беде-туману.
До воли моей тебе,
Как до звезды, болвану!
Это - 1965 год, но и сегодня, развалив СССР, совместно с реформаторами политсыщики не покаялись: лакеи - лакеи, казнители - казнители!
Лидия Сычева:
- Несговорчивые, строптивые, недовольные, обиженные советским временем (жизнь одна!) - оказывались за границей. И дело было не в степени таланта или корысти: в Вермонте затворничал Солженицын, на свободных радио шепелявили знакомые голоса. В СССР сняли документальный фильм - о некоем диссиденте Сорокине из Челябинска.
Валентин Сорокин:
- Может быть, своей яростью и честностью я кого-то уговорил - не ведая о том! - не быть жестоким. Не быть и понимать - не всех можно казнить и не всех можно сломать.
Я намного повзрослел в те годы. Но если бы, допустим, меня посадили или осудили - я бы не смог сбежать. Я даже боялся, что они что-то натворят и выбросят меня. Боялся! А они, идиоты, 13 лет боялись, что я поеду за границу и сбегу. Во, дураки! Вся жизнь моя - как русский огонь передо мной пробежала - куда я пойду - их, мерзавцев, уже нет. Если даже они живы и здоровы - их всё равно нет. А я всё здесь. Только седее и седее. Вот если бы я не справился, если бы стал диссидентом, негодяем... Почему они для меня - предатели? Разве я меньше пережил? Мне ведь было не легче, чем им. Они не любили, а я любил. Они предавали, а я - верный. А били нас по зубам одинаково, и одинаково души мяли нам.
Почему я потом книгу - “Крест поэта” - написал? Я не давал никаких клятв и обещаний, а просто стал изучать судьбы русских поэтов; думаю, сколько же погублено, и стал как бы самому себе помогать, помогать выжить. И когда через 30 лет я добился дела Павла Васильева, я увидел, какой он! Это мерзавцы его обвиняют, что он раскололся; они сами бы раскололись, заложили и предали бы, да ещё и диссидентами стали б. Он, избитый, говорит в порыве: “Я всё что хотите вам подпишу, перестаньте меня калечить и увечить меня”. А дальше, он на другой день очухался и пишет: “Я ничего подписывать не буду”, - и начинает снова бунтовать, как молодой император, который отвоевывает свои земли заново. Вот чем гордиться надо! А мы гордимся диссидентами. Ну, что вот мое горе взять и горе Галича?! Галич, может быть, честнее меня, талантливее меня, и, может быть, физиономия у него более русская, чем у меня, русского. Но ведь он-то туда уехал, а я - не смог. Меня бы распяли, а я - не смог. Так меня ведь больше любить надо, даже негодяю, не уехавшему из России, меня надо больше любить. Даже мертвого.
Лидия Сычева:
- Книга “Крест поэта” застряла в издательстве “Голос”. Я листала сигнальный экземпляр и думала, что в издательских неурядицах - спасение автора. Поэты не ошибаются в пророчествах: “Кого о счастье не спроси я, // Судьбой заласканного нет, // Зачем мне кажется, Россия, // Что я последний твой поэт?”
Но пока - бывает зима и лето, весна и осень. Пока - есть другие стихи и даже книжки. Ещё есть время....
Люби меня
Зачем твои груди таятся под белой рубашкой?
Они ведь, зарею омытые, позолотели?..
К тебе пробирался я с пикой да с грубою шашкой,
Да с атомной бомбой летел в хиросимской метели.
Мужчины, тебя мы делили на воду и сушу
И двигали жутко победные армии к маю,
Теперь отрезвели: твою полнолунную душу
В ночи необъятной я к звездам один поднимаю.
И очи твои, Богородицы вечные очи,
Целую глубоко, хочу тебе пламенем этим,
Молитвой, что юности нашей умней и короче,
Поклясться и снова исчезнуть в мятежном рассвете.
Люби меня, чуткого, сильного, умного зверя,
Люби меня, русского витязя и стихотворца,
Скачу я, скачу я: Россия для русских - потеря,
И к русской могиле антихрист оплакивать рвется.
Ты нежностью веешь, ты веешь покоем и домом,
И все преступленья, кровавые смуты прости нам,
Бывает такое - как в озере нам не знакомом
Одна вдруг качнется, до боли родная, тростнина.
Не надо бороться, ну даже, допустим, с врагами,
Не надо свиваться в единую песню с тобою,
Вон лодка пустая у берега ходит кругами,
И скоро пространство поглотит её голубое.
Вот и всё.
1995 -1998
СКАЗАНИЕ О ЛОХНЕССЕ
Эта повесть в пяти частях - занятная и поэтическая картина: герой повести Спартак Еремеевич Воротилов оказался Борисом Николаевичем Ельциным, а его Наина Иосифовна - супругой Леонида Ильича Брежнева, Викторией Голдберг, якобы...
Госсекретарь США Мадлен Олбрайт - старая агрессивная Лохнессе, она, гремя водою по жабрам, проносится в океане мимо Билла и Моники, угрожая безопасности капстран, омываемых морями. Ревнует бабника или шалит, сказать трудно.
Сегодня едва ли не каждое живое существо помешано на лихорадочной зависти и на собачьем сексе... О чём и речь. Я пишу так, как вижу и чувствую, а не выдумываю и не фантазирую: и без выдумки - легко рехнуться честно трудящемуся человеку!..
Реальность экзотичнее небыли, безнадёжнее сказки и веселее шута горохового: ухохочешься до сдвига в интеллигентном лбу. Накуролесили Лохнессе - он, она, оно.
Зачем выдумывать? Зачем фантазировать? Хватай их покрепче за уши, хвостатых грызунов перестройки, и волоки, не мешкая, на суд нашей героической общественности!..
Лохнесс, Марья и Ермолаич
Часть первая
В Кремле дебилы захватили вора,
А вор успел уволить прокурора…
Грош цена тебе, несравненный читатель мой, если ты не способен перескакнуть из одной эпохи в другую, от дурного лидера к гениальному, от тоталитарного счастья к демократическому... И так далее - пушистым хвостом обмахивая перила по крутой и захватывающей дух лестнице перестройки. Гикнули на тебя, обалдуя, и ты понесся, хунхуз!
Марья никогда не перечила мужу. Устанет Иван Ермолаич, закроет в гараже \"Волгу\" и домой, домой - к тёплому столу, к нежной супруге, к жене Марье, чья скатерть чиста и приветлива, чьё лицо мило и благородно, чьи заботы проворны и недокучны. Иван Ермолаич доволен судьбою, а в начальники он не собирался лезть: шофёр - царь и раб, командир и солдат, а начальник - синтетическая мымра. Вызвали его наверх - сажай и вези. Отпустили - сажай и опять вези, дубину...
Марья в меру набожная. В меру начитанная. А про Лохнессе Марья накапливала фактов по строчке, из газет и книг, журналов и календарей, обильно продающихся в киосках и на лотках. Любопытствуй. Да и привидение Марья испытала, углубясь в непрерывные поиски дополнительных подлинностей, касающихся новоявленных чудовищ. С ума и на ум, с ума и на ум разгадки о них и о них. И причудилось Марье на ранней зорьке утренней:
- Начальник-то мужа твоего Спартак Еремеевич Воротилов блудит, Марья, али не блудит, доложи Лохнессе подробно и без предвзятостей!..
- А ты кто? - оторопела Марья.
- Я?.. Лохнессе, я слежу за поведением крупных чиновников и, ежели они обижают жён и прелюбодействуют, я их, по решению и рекомендации тайного подводного комитета, кастрирую и должности лишаю!..
- А ты врач? - удивилась Марья и спряталась под одеяло.
- Я врач и психолог, я зорко наблюдаю, как люди, переврав самих себя, требуют от близких и знакомых того же, сея смуту, злобу, несчастье и страх. Обязательно кастрирую Еремеича, обязательно!..
Марья перетрусила, даже и мужу не обмолвилась о Лохнессе, но трусь не трусь, молчи не молчи, а секрета бесконечного нет.
Плохи русские дела,
В города и веси
Из Нью-Йорка заплыла
Нас пугать Лохнессе.
Иван Ермолаевич, седой и крепкий, в этом году решил отпраздновать День Победы на воле, на свободе, отдохнуть от \"Волги\" и от ее Спартака Еремеевича. Май был необычно светел и жарок. Кругом в саду зеленела трава, молодая и быстрая. Налились упругим соком яблони. Торопились расцвести вишни. Хорошо. И собака, Пушок, рядом. Медбрат: гладишь его - снимает стрессы...
По голубому легкому шлангу со свистом струилась весенняя вода, пущенная в трубы. А Иван Ермолаевич - поливать землю большой охотник. Тут - огурцы, подавай водички, тут - лук, не откажется, тут и петрушка просит. Чудо - эта самая водичка! Из чего она? В сотый раз кумекает Иван Ермолаевич, а понять не в состоянии. Вот, например, водка, все ясно - спирт. А вода? Какие-то молекулы! Молекулы, а человек и природа - на воде существуют. Акулы и киты, Лохнессе и крокодилы, но паче их Лохнессе!
Иногда Иван Ермолаевич свои философские открытия направлял на Пушка. Живет, говорил он, и ничего. Ни гриппа у него не случается, ни радикулита. А подерется - мигом забудет и успокоится, не то, что мы - люди. Зачнем плевать - годы не управимся. А закончим - о новой войне печемся, как бы не проиграть ее, как бы не попасться врагам на \"удочку\", не оказаться в дураках. И пошло: и те и мы штампуем ракеты и опять ракеты. По радио - ракеты. В газетах - ракеты. По телевидению - ракеты. А ракета - кукла мертвая, ракете вода не нужна... Неужели, разводил руками Иван Ермолаевич, у Рейгана нет личного участка, садика? Бросил бы нашим Горбачёвым он помыкать, без его капиталистических помыканий Горбачёв - капторгаш. Прекратил бы Рейган учить, бросил бы он болтать про ракеты, поливал бы себе редиску... Поди - огромная дача. Плантация. Заклинило мужика на ракетах.
Иван Ермолаевич прислушался, опустил на траву голубой шланг. Из помятого и ржавого репродуктора, что болтался на покосившемся столбе за изгородью, булькало и выпадало:
Па-а-люби меня,
Слышишь, па-а-люби,
Па-а-ллюби!
Певица прокурено хрипела и категорически требовала полюбить ее... И находятся добровольцы - любят?!..
Да, озадачился Иван Ермолаевич, полюби такую! И жизнь твоя, и здоровье твое пропадет за неделю. Полюби ее... И он попытался представить артистку, нарисовать для себя воображением, но передернулся, поморщился и заорал на Пушка: - Пшел прочь!
Пушок, ошарашенный внезапным гневом хозяина, отскочил и громко, с какой-то даже обидной завистливостью принялся лаять на репродуктор. Обнаружив, и, по-своему поняв \"дуэль\" собаки и артистки, Иван Ермолаевич расхохотался и накрыл столик.
Веранда, где он организовал столик, свежела соломенной фанерой, сияла одним маленьким окошечком, наполненным майским солнцем. Мир в маленьком домике. Мир на маленькой веранде. Мир в душе у Ивана Ермолаевича. Он вывалил из тарелки утреннюю кашу в алюминиевую чашку Пушку. Налил чарку, синеватую, тонкого стекла рюмку, помедлил и произнес:
- За Москву-матушку ! Не сдали мы ее! - потыкал вилкой в жареную картошку, пожевал, покачал головой, наполнил рюмку и вновь произнес, разглядывая стены веранды, заклеенные плакатами войны, с которых рвутся в атаку солдаты и матросы, произнёс:
- За Победу!
В репродукторе завозились, запыхтели. Кто-то сердито крякнул, и строго полилась пронзительная, далекая солдатская мелодия, и зарыдали слова:
Гаснет в тесной печурке огонь.
На поленьях смола, как слеза.
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Влажные искорки засверкали на рыжих ресницах Ивана Ермолаевича. Рябоватое лицо его чуть запунцевело. Маленькие уши зашевелились. Он дернул пятерней седые короткие волосы и смущенно заулыбался: - Черт! - Ивану Ермолаевичу, неизвестно почему, снова представилась артистка. Толстая, широколицая, она хлопала огромными, алюминиевыми, как чашка Пушка, зенками и вертела перед носом Ивана Ермолаевича ладонями. Толстые и мокрые пальцы ее сплошь унизаны золотыми перстнями и кольцами. Перехваченные между суставами, они лоснились наподобие качественных сарделек. В мочках, вспыхивали серьги. Фу, пакость, возмутился Иван Ермолаевич, вот если бы в войну такие продавщицы пели нам такие песни? Немцы бы до Кушки дошли...
Пушок долизал кашу и в открытую дверь преданно уставился на хозяина. Благодарный и сытый кобелек расслабился, блаженствовал, и мягкая, длинная шерсть на нем, как спелый ковыль, кустилась и распускалась. А Лохнессе? Стеклянная рыбья чешуя...
- За убитых! - и синеватая стеклянная рюмка взлетела над столиком. Тост \"За убитых\", обычно третий тост Ивана Ермолаевича, ответственный и последний. Последний потому, что Иван Ермолаевич больше трех рюмок не пил, не терпел охотников умножать тосты, убежденно считая пьяниц наиболее опасными, чем даже уголовники. Пьяница, заключал он, только ныне - пьяница, а завтра - прогульщик, послезавтра - вор, а дальше - уголовник. Похмельные сюсюканья или крики, пусть даже восторженно-безвредные, приводили его в бешенство: не мог он выносить ненормальности в человеке, хмеля. Хмель, горюнился он, в кровь от родителей к детям идет! Кто же, значит, данные родители? Аморалы… Водочные, значит, кастраты.
А ответственным тост был потому, что Иван Ермолаевич числил в убитых не только тех, лежащих в братских могилах по дороженьке - от Москвы до Берлина, а и тех, умерших через годы и годы, по разным селам и городам, от ран. А так как погибли в большинстве молодые, - Иван Ермолаевич кладет еще на каждого из них по три детенка. По три, конечно, по три! Ведь те-то ребята не так цивилизованны, как сегодняшние - родят одного, баста! У тех-то по три было бы! Япония, великая русская Япония - под землею, закручинился Иван Ермолаевич. Даже - побольше, чем Япония... Россия в себя ужимается и ужимается...
На пенсию собирается. Без работы, уверен он, не отупеет и не заболеет. Да и возраста ему не много, пятьдесят восемь.
Жена Марья, добрая. Садик. Пушок. Шланг, голубой, нидерландский. Из модного материала \"аля пупс\", растолковала ему Линга Ильинична, супруга торгпреда. За сорок девять рублей продала она Ивану Ермолаевичу голубой шланг \"аля пупс\", около сорока девяти метров длиною. Правда, Иван Ермолаевич через пять лет увидел в хозяйственном магазине города Задорного шланг, удав и удав, извивается и заковыристо петлит, как в тропиках, и тоже около сорока девяти метров длиною. Материал ну точь-в-точь \"аля пупс\", но зеленый, и худенькая, пока начинающая, продавщица прыснула:
- Хи, \"аля пупс\", да никакой вам не \"аля пупс\", а делают зеленые шланги за пивным баром. Цех есть, алкаши вкалывают и перевоспитываются налегке. Вроде приюта для них, а зеленые шланги - успокоение, и стоят девять рублей метр.
Иван Ермолаевич вспомнил репродукторную певичку, толстую певицу с перстнями и кольцами на пальцах и серьгами в мочках, вспомнил хитрую Лингу Ильиничну, у которой на даче пять японских магнитофонов и три мозамбикских мясорубки, вспомнил родного Пушка и процедил:
- Сам я \"аля пупс\"!..
Хоть путь от Сталина до Ельцина прошёл,
Но счастья Ермолаич не нашёл.
В гараже Ивана Ермолаевича никто по имени не называл, а величали просто Ермолаичем. И доходчивей, и кратче. А работал Иван Ермолаевич - маятник маятником. Потомственный шофер, он ценил профессию молча. Почти ни с кем не балясничал о ней, но в бригаде знали: нет лучше специалиста. Слухом пианиста, композитора определял он \"заболевание\" мотора, \"заедание\" шестеренки, изношенность контакта или свечи.
Город Задорный, где проживал Иван Ермолаевич, справедливо получил себе заносчивое имя. Делались тут разные разности. Воротилов, например, строил изящные финские домики. Раскладные избушки. Мог завернуть его трест и ого-го какую махину, с резными железными оградами усадьбу, с теннисными площадками, с баньками, милее скворечников, с качелюшками нескрипучими, с водоколонками, мостиками и каналами. Действовали в Задорном и фабрики. Обувная. Тачала керзовые сапожки под настоящий хром, не различишь. И вид у сапог, и цена - настоящие... Булочную закрыли на ремонт. Двое пьяниц разодрались у ее дверей, и один, помоложе, рассек череп старшому батоном. Пьяницы, как у них закрыли булочную, переселились в разрушенную церковь, напротив. Но и в церкви драки - не диковинка. Иной раз и удаль оттуда доносится до центральной площади города Задорного. Вот недавно завернули слесари-водопроводчики, с получки, стукнулись гранеными стаканами за святыми полуразбитыми стенами у ослепшего и ободранного иконостаса и затянули:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны,
Эх, выплывают расписные
Стеньки Разина челны.
Пели честно, никто не халтурил. Весь город слышал. Иван Ермолаевич как раз привозил в горком на совещание Спартака Еремеевича. Все шоферы на горкомовской площади слушали. Даже сам Спартак Еремеевич чуток прихватил. Буркнул: - Подожди, не включай... Как поют, сволочи! Евнухи и евнухи тенористые!..
Певцов милиция не берет. Берет драчунов. Особенно - когда пиво. Да и срамят церковь. Куда пойдешь? Под забор? Кругом - строительство. Одну и ту же дорогу ежемесячно асфальтом заливают. Толпятся люди. Вот и опорожняются \"по нужде\" в церкви. Где пьют, там и льют. Красные дьяволята!.. Социалистические мочегоны...
Спасибо случаю, садик у Ивана Ермолаевича далеко. А дача Спартака Еремеевича еще дальше. Иначе с ума сойти нетрудно. Если бы в сонные годы застоя, когда батон стоил восемнадцать копеек, а литр молока стоил двадцать копеек, и мы, не довольные доглядатайствами парторгов, нехотя брели из гаражей и цехов на праздничные демонстрации, Ивану Ермолаеевичу показали бы Медлен Олбрайт в экран, читающую стихи, патлатую древнеиудейскую курву, спасённую от гитлеровцев и вырасшенную сербами, а теперь бомбящую сербов, теперь - читающую между взрывами томагавков и гремящими волнами пожаров, разве поверил бы Ермолаич в то, что Олбрайт - человек, женщина, старуха? Нет, не поверил бы!.. Такие мокрицы в те времена не выползали на экраны, а выползали рейганы, но их наши ракетчики и генералы быстро усмиряли, пока Горбачёв и Ельцин не взяли Кремль...
А чем же забавляет убитых бомбами сербских детишек и покалеченных сербских мам, мечущихся среди минных осколков и погибающих от удушливых газов, напалма и химических реакций, чем? Олбрайт, патлатая пума, читает им, разможжённым, стихи Сергея Есенина:
В багровом зареве закат шипуч и пенен,
Березки белые горят в своих венцах.
Приветствует мой стих младых царевен
И кротость юную в их ласковых сердцах.
Читает - на сербском, умеет!.. Молитву читать - Бог парализует, за есенинскую молитву Бог, авось, простит?.. Это не цинизм американской правительственной крысы. Это - суть иудейская: предать самое святое, самое близкое, самое дорогое у людей, надеющихся на Бога.
Фашистка Олбрайт. Кровавая развратница правил и законов на земле, в доме, в семье, в своей и в чужой стране. А где её страна?..
Есенин - пророк: он ещё в первой четверти двадцатого века о ней, об Олбрайт, гневно высказался:
Что ты смотришь синими брызгами
Или в морду хошь?
Эх, Ермолаич, Ермолаич, давно предали нас горбачёвы и ельцины!..
Евреям и с евреями надо быть осторожными, как нам, русским, с русскими: не все евреи не сострадают России и не все русские страдают за неё. Писатель Тополь, еврей, предупреждает олигарха и банкира Березовского, дабы тот не очень увлекался разорением русского народа и командирскими мостиками в России - взял и снял Примакова, а где свежего приличного еврея взять? Русские евреи, разобидевшись на богачей, обобравших их и нас, записались в очередь и уехали в Израиль социализм и равенство строить. Их кибуцы не чета нашим колхозам.
Выпьют они там - казачьи песни и пляски затевают, а у нас что, сам чёрт не поймёт, какие мелодии гундявят и пародируют на стадионах и площадях, Крым подарили украинцам. А почему не нашим русским евреям? Тепло. Они бы из Израиля и нагрянули в Крым. Так нет, бери, хохлы, а вы, русские евреи, ждите и облизывайтесь!.. Хорошо ли мы по линии дружбы и возрождения России движемся? Выберут русские евреи в президенты Израиля русского израильского еврея - и Россия с удовольствием обизраильтянется. Арабы могли бы помудрее себя вести: хватит воевать за земли исконные, мы вон сколько по ветру пустили - в Москве от наплыва иноверцев подташнивает. Кабала взрывная.
Ежели Израиль вознесет над русским народом и над Россией свою могучую ладонь, никто нас не устрашит и не обманет. Некому... А разные биллы клинтоны и мадлены олбрайты заткнутся в норах мышиных и шуршать перестанут. Зачем Ельцину галдеть: \"Мы, россияне, мы патриоты великой страны, России, огромной и сильной!..\" Зачем? Неужели Израиль менее достоин представлять нас, защищать нас, учить нас и отвечать за нас перед нами, перед Россией и перед мировым сообществом ныне? Израильтяне исполняют наши русские песни и пляски, а мы с вами глупо медлим и кочевряжемся: петь и плясать нам на идише пора!..
Мы же заартачились и чужие песни не поём, чужие пляски не демонстрируем, а свои давно позабыли, расисты курские, фашисты рязанские ещё и еврейского философа Тополя тужимся опровергнуть. Карлики.
Мы начали тянуть на Маркса, этакую глыбу,
А он, бедняжечка, до самой смерти рыбу,
Одну лишь рыбу ел,
Ну, слышал я, и с мойвы офуел.
Отгрохал \"Капитал\" и снял с России пробу,
Империи кранты, но и знобит Европу,
Хотя котлеты жрёт и с черепахой суп,
А вот с тех пор - не попадает зуб на зуб,
Да и Америка в межрасовых ухабах,
Аж даже Клинтон погорел на бабах,
Неужто сэра мучили полюции,
Как жертву нашей гордой революции?
И лишь подпрыгивают радостно китайцы,
Поймав себя за собственные яйсы.
Маркс верный друг простых людей труда,
Жаль, очень дорогая борода:
Ведь сколько надо сил, чтобы такую лонить,
Не менее ведра уйдёт - одеколонить,
И шляпу полную знакомых, не знакомых
Собрать в неё возможно насекомых.
Итог:
Под ней ЦК КПСС, предав Отчизну, пал,
А свет идей победоносных не пропал,
Недаром возле памятника раздается вой, -
То бьются ленинцы о мрамор головой.
Прорабов реорганизации СССР дал народам страны ЦК КПСС, он и Главного Архитектора Перестройки подарил нам, скрепя сердце, потому что Михаил Сергеевич Горбачёв нужен был и мировому пролетариату, не меньше, чем нужен был нам, его законопослушным соотечественникам, по-цыплячьи раскрывающим клювы на шведскую сосиску...
Марья, жена Ивана Ермолаевича, не была шибко грамотною женщиною, но и необразованною бабою тоже не была. Она еще девчонкою веснушчатой слышала про колоссальную катастрофу в Кремле русском. Будто в нем обитала Лохнессе, справедливое и грозное существо, неусыпно подбадривающее и караулящее честность в стране и в народах России, да вторглось в русский Кремль ее как бы двойниковое отражение, ненавидящее Лохнессе и заботу о нас. Кто-то произвел подлог. Выпустил на добрую Лохнессе эту ящерицу, якобы - колдующую тетку члена Политбюро Александра Николаевича Яковлева: страх и смерть!
Драка произошла между ними - с куполов золотых падали кресты мимо Мавзолея, а часовые, стерегущие Владимира Ильича Ленина, вздрагивали и хватались за револьверы. Но в зале, где заседают после демонстрации вожди, царила паника и замешательство. Чекисты только не растерялись: крутили магнитофонную запись данного сражения и ждали, олухи, указаний. А указаний так и не получили. Скрежет и вихрь свалили несколько серебристых елей у зубчатой стены, но никто, ни один член Политбюро, не приструнил вторгнувшуюся палачеху, зверину под маскою благотворительницы, и никто, ни один член Политбюро не осмелился сообщить о трагическом перевороте в Кремле народам России, СССР и всего трудящегося пролетариата. Контрреволюция возобладала.
Подменили всех, всех, всех!.. И центрального бровастого подменили, и вокруг центрального бровастого всех, всех подменили: носят на демонстрациях портреты, в Кремль ездят начальники из областей и районов. А величайшие аферы, подмены, значит, никто, ни один дурачок, не замечает, хоть и по народам бежит издавна молва.
Марья с Иваном Ермолаевичем на политическую тему не беседует: на кухне печет - молчит про бой между Лохнессями, картошку чистит - молчит. Ермолаич - бывший солдат, фронтовик: вспылит - наделает погрому и Спартаку Еремеевичу и прочим руководителям стройтреста, проворонившим в Красном Кремле нормальную ауру...
Каждый человек, хоть мужчина, хоть женщина, если раздуматься, - чуток, чуток, но ведает не только про свои собственные тайны, но и про тайны близких. Нина, супруга Спартака Еремеевича, слышала о зигзагах и помрачительных приключениях мужа. Наблюдала и помалкивала. Ну, Тоня с портретом Еремеича... Ну, Лохнессе скончалась... Ну?
А Лохнессе, в самом деле, устало, борясь и сражаясь на фронтах человеческого бытия, устало и ночью задремало под мостом в омуте. Спит Лохнессе, но слышит боевой бас мужика, севшего на перило моста и взбрыкивающего по-бараньи ногами, сгибая и разгибая их в коленях:
Бр-р-оня крепка и танки наши быстры,
И люди наши мужества полны,
В строю стоят советские танкисты,
Своей великой Родины сыны!..
- Свалишься! - насторожило акробата утончённое чудовище.
- А тебе, курве, какое страдание из-за меня, выпившего, а? - И правая нога акробата снова подвзбрыкнула, но левая, левая не успела, и он, косматый и распахнутый до брюк, закувыркался, заорал, заматерился, громко и неповторимо, и плюхнулся в середину омута.
Высовываясь и ныряя в темную жижу, чихая и отплевываясь на сторону, акробат растерялся:
- Тону!.. Товарищи, я тону!..
- Черт с тобою, тони, алкоголик недотыканный! - шевельнула хвостом Лохнессе и сладко завалилась на другой бок. Пусть тонет червяк. А червяк, уловив живое шевеление, подгреб к носу Лохнессе, не поняв, с хмеля, кто перед ним, поднатужился и всею мешочною глубиною брезентовых легких не дыхнул, а дыханул чудовищу в пасть. Замер и, держась поплавком, выжидает. Вдруг Лохнессе взлетела над грязным омутом, ударило ластой о ласту и, взвизгнув, кануло на дно.
Позже Нине, супруге Спартака Еремеевича, сообщили: при вскрытии тела Лохнессе - у чудовища обнаружили инфаркт и алкогольное отравление: не сдержался Борис Николаевич Ельцин - лишку дыхнул!..
У Линги Ильиничны пальцы всё-таки менее сардельковые, чем у продавщиц и у певицы, иногда высовывающейся из радиорупора на телевизорный экран, хотя они, продавщица и супруга торгпреда да и певица, - купленные барыжничеством и обсчётами населения стервы, выпьют и затевают, надоевшую, кто - по радио, кто - за столом:
Слышишь, па-а-люби,
Па-а-люби!
Искусствоведы - кругом подмена!.. И в Мавзолее - подмена!.. Лежащий в хрустальном саркофаге - гений, страдалец за русский народ и за трудящийся пролетариат земного шара, живший до саркофага, - Ленин, выселяющий людей, арестовывавший, расстреливавший, даже Царя кокнувший с царёнком, царицей и царевнами, лежит, разломивший империю и её территорию, слитную, необъятную и русскую. Чингисхан.
Русскую Лохнессе подменили. Из Кремля Лжелохнессе изгнала её. И подмена восторжествовала. Сталин клялся служить народу - не уцелел на клятве. Хрущев - скукурузился и заматюгался. Брежнев - из-за сардельковых бровей реальную жизнь на бронированной \"Чайке\" пробибикал. Андропов поклялся, но поздно - здоровье покинуло его ещё до клятвы. А Черненко и клятву путём не произнёс - хрипнул и помер.
Горбачёв клялся-то клялся верностью к СССР, но тайно продолжал шпионить и передал взрывное устройство Ельцину: тот - покончил с СССР и доканывает Россию. По народу частушка о нём плутает:
Бабка Нюра на стерне
Ельцина прибила
И теперь в моей стране
Скучно - без дебила!..
Многие убеждены: Ельцин - третье Лохнессе, но не как первое, защищающее русский народ, а как второе, подложное и жестокое, и сосущее коньяк и водку, как Лжелохнессе - мыльную банную муть. Он и Лжелохнессе - опасные млекопитающие: не выбились в животные!..
А на ярославской земле народился бесенок с четырёхугольною головою, подхрамывал, завидя взрослых, высовывал, прищелкивая о нёбо, язык и дразнился: приставлял пальчики к ушам, изображал чёртика, и убегал по лесной тропинке, пропадая в капустных грядках. То был - грядущий член Политбюро ЦК КПСС Яковлев Александр Николаевич, лютый прораб и торговец землёю русской, крестами и обелисками русскими.
Ярославцы стыдятся его имени, не признаются, что он родился на их ратоборной земле: утверждают - по его поганому следу проползли крысиные табуны и в труху перетерли ребяческие ступни изменника, отраженные на траве, около цветов, на золе, около костра, и в доме.
Все говорят: \"А Яковлев шпион\"..
Хотя политбюровец штатный он,
Философ, академик, вобчем, все советские регалии
Висят на нём, как на чечене патронташ, до талии,
А совести нема, теперь сей Телепредседатель
Лыс, колченог, почти забыт, предатель,
Лишь кто-нибудь, от удивленья пылок,
При встрече поплюет учёному в затылок.
И вы представьте, скользкая мокрица
Способна даже этим возгордиться:
Мне, дескать, начихать на злобные подробности,
А я один такой из Ярославской области!..
Но ярославцы спорят: \"Нет, второй,
Был Губельман* ещё, расстреливать герой,
Соборы разрушать мастак большой,
Его мы, как тебя, прозвали нежно - вшой!\"
Итог:
Да, насекомое, да, приползло из клана,.
И пострашней хромого Тамерлана.
Никогда не покажут тебе ярославцы деревню ордынца, гнездо его.
Был бы Пушок человеком, сколько бы он тайн мог выдать обществу, осевшему в нафуфыренных виллах, коттеджах и особняках, осевшему, но жарящему, по вечерам и по ночам, лунным к туманным, шашлыки, разливающему шампанское и коньяк, вина, и водку? Но тайны холёного бита нужны холёному обществу, а не Ивану Ермолаевичу, работящему хозяину Пушка, и не соседям шофера...
Пушок - бегавшая шерстистая энциклопедия! Пушок и о Спартаке Еремеевиче знает приключений гораздо больше, чем водитель Воротилова, Иван Ермолаевич, но Пушок натурою в хозяина: молчит и молчит, как молчит на народе Иван Ермолаевич и верная супруга его, оба молчат, а Спартак Еремеевич молодится и развлекается.
Ночь. Июль. Роса. Луга веют солнцем, скатившемся за горизонт, а в небе дремотно шевелятся жужжащие, греющие душу, звезды. Поэзия. Спартак Еремеевич, покачиваясь и блаженно поикивая, хмельной, держит Тоню, секретаршу белесую, за голую титечку и целует, поворачивая, то титечку, то самоё Тоню, целует и вкусно порыкивает, а Тоня изгибается и музыкальной ладошкою отстраняет, отстраняет тигра, а тот звериной мордою утопает в завезённой женщине...
Никого. Они и Пушок, случайно заскочивший на усадьбу шефа. Ладошка Тони - хрупкая и длинная. А у Спартака Еремеевича не ладонь, а чёрный черпак: лелеет, поглаживает, похлопывает, покручивает он уютные титечки секретарши, как вынутую из начальственного портфеля согревшуюся бутылку, врачуя, попестывает её, а распечатать не хочет, недавно, значит, пил - приелось!..
А секретарша кудерьками ерахорит, животишко обнажённое втягивает и на него, на него, на Спартака Еремеевича Воротилова, норовит застрять: на шее, на плечах, на груди, на брюхе его, вздутом шашлыками и алкоголем, да и за пупок Спартака Еремеевича Тоня зацепиться гожа ещё. А Еремеичев бульдог в отсутствиях...
Ермолаич воевал с немцами, а Спартак Еремеевич нет. Ермолаич старше и осмотрительнее, а уж сегодня - подслепый и глухой: столько времени пророкотало?! Ермолаич путает Еремеича с Ельциным. А Ельцин пьёт с канцлером ФРГ Колем на Байкале водку, оба стукают стаканами, как заправские алкаши в разрушенном храме города Задорного...
Па-а-люби меня,
Слышишь, па-а-люби,
Па-а-люби!
Время, время, ты сконтачило певицу и президента, да ещё где!..
А орден маршальский для Пугачёвой Аллы
Откуда-то принёс кремлёвский блудослов,
Та с радости могла б перекричать хоть сто ослов,
Но этого старухе показалось мало.
Открыла форточку - и снова зал трясти,
Не оторвёт Киркоров сам её от косяка,
На скорой помощи решили в ЦКБ шалаву отвезти
И спрятать в карантин от молодого босяка:
Пусть без супруги белые кальсоны он потрёт,