– Иногда и больше.

– Матерь Божья! – Он даже присвистнул. – Я знал, что у беременных развивается особая стойкость к страданиям, но чтобы десять тысяч метров? А иногда и больше? Это… это… прямо не знаю. – Он посмотрел на нее с озабоченным видом. – А у вас есть на кого опереться? Подруга, родственница… мать… кто-нибудь в этом духе? Растить младенца – тяжелый труд.

Она замялась. Стыдно была признаться, что никого у нее нет. Да и к доктору Мейсону она обратилась лишь потому, что Кальвин всегда считал гребцов спаянным братством.

– Хоть кто-нибудь? – повторил он.

– Собака есть.

– Это уже хорошо. Собака может принести огромную пользу. Она и защищает, и сочувствует, и все понимает. Какой она породы? Или это он?

– Он.

– Постойте: я, кажется, помню вашего любимца. Как же его зовут… Три-Часа, что ли? Страшен как смертный грех, точно?

– Он…

– Собака и эрг. – Врач сделал очередную пометку в медкарте. – Так-так. Замечательно. – Напоследок щелкнув шариковой ручкой, он отложил карту. – Вот что я вам скажу: при первой же возможности – скажем, через год – рассчитываю вновь увидеть вас в гребном клубе. В моей команде вакантно второе правое место, и что-то мне подсказывает: оно прямо на вас смотрит. Но вам придется найти няню. С детьми в лодку нельзя. Гребцы и сами как дети малые.

Элизабет потянулась за жакетом.

– Доктор Мейсон, ценю ваше предложение, – не усматривая в нем ничего, кроме простой вежливости, ответила Элизабет, – но, по вашим словам, меня вскоре собьет грузовик.

– Вы попадете в аварию, от которой оправитесь, – уточнил он. – Слушайте, у меня феноменальная память на заезды, а все заезды с вашим участием были удачны. Весьма удачны.

– Благодаря Кальвину.

Доктор Мейсон удивился:

– Нет, мисс Зотт. Не только благодаря Кальвину. В академической восьмерке важен общий вклад. Нужно, чтобы все восемь спортсменов были классными гребцами. Все восемь. Но пока перед нами стоят более насущные вопросы. Сейчас ваше состояние уже не внушает мне прежней тревоги. Понимаю, каким ударом стала для вас кончина Эванса, а теперь на нее наложилось еще вот это, – добавил он, указывая на ее живот. – Но жизнь утрясется. А может, даже наладится. Собака, эрг, место номер два. Плохо ли?

Он бодро пожал ей обе руки, и его слова, хотя и не слишком логичные в сравнении с тем, что она слышала до сих пор, впервые выстроились в осмысленную фразу.

Глава 16

Роды

– В библиотеку? – услышал Шесть-Тридцать вопрос Элизабет примерно через пять недель. – Я сегодня записана на прием к доктору Мейсону, но сначала давай вернем эти книги. Думаю, тебе понравился «Моби Дик». История о том, как человек постоянно недооценивает другие формы жизни. Себе на погибель.

Элизабет использовала информационно-рецептивную методику обучения, а кроме того, читала ему вслух, давным-давно заменив примитивные детские книжки куда более солидными текстами.

– Чтение вслух позитивно влияет на умственное развитие, – сообщила она своему питомцу, проштудировав какое-то научное исследование. – А также способствует расширению словарного запаса.

Судя по всему, так оно и было: согласно пометкам в ее записной книжке, на сегодняшний день Шесть-Тридцать распознавал триста девяносто одно слово.

– Ты очень умный пес, – не далее как вчера сказала она, и ему страшно хотелось согласиться, но уж если начистоту, он еще не понял, что такое «умный».

Толкований у этого слова было, наверно, не меньше, чем форм жизни на Земле, но человеческие особи – Элизабет не в счет – признавали «умными» лишь тех, кто играет по их правилам. «Дельфины умные, – утверждали они. – А коровы – нет». Отчасти это объяснялось тем, что коровы отказываются прыгать по команде. Насколько мог судить Шесть-Тридцать, это как раз доказывало, что коровы умнее, а не глупее некоторых. Впрочем, что он может понимать?

Триста девяносто одно слово, если верить Элизабет. А по правде – всего триста девяносто.

И что уж совсем не укладывалось в голове: человеческий язык, на котором объяснялась Элизабет, оказался далеко не единственным. Она рассказывала, что у людей есть сотни, а может, и тысячи других языков и ни один человек не знает их все. По факту люди в большинстве своем говорят на одном-двух языках, и только особи какой-то одной породы, так называемые швейцарцы, знают восемь. Что ж удивляться, если люди не понимают животных? Людям бы друг друга понять. Хорошо еще, что она сообразила: рисовать он нипочем не научится. Маленькие человеческие детеныши охотно общались при помощи рисунков, и он радовался их стараниям, пусть даже результаты бывали так себе. День изо дня он наблюдал, как маленькие пальчики по-взрослому сжимают кусок мела и выводят на асфальте палку-палку-огуречик, чтобы получился целый рассказ, понятный только им самим.



«Какая прелесть!» – на днях услышал он от чьей-то мамаши: та разглядывала жуткие, идиотские каракули своего чада. Шесть-Тридцать давно заметил, что люди частенько врут собственному потомству.

– Это щенок, – сказала малышка с перепачканными мелом пальчиками.

– Просто красавец! – не унималась мать.

– А вот и нет, – ответила ей дочка, – никакой он не красавец. Он мертвый. Его убили!

Шесть-Тридцать, повнимательней разглядев рисунок, даже расстроился, что на нем все выглядело как взаправду.

– Щенок не мертвый, – упрямо возражала мать. – Он радуется и кушает из мисочки мороженое.

В ответ на это малышка раздосадованно зашвырнула мелок далеко в траву и потопала к качелям.

Шесть-Тридцать прихватил мелок с собой. Для Потомства.



Бок о бок они прошли пять кварталов; Элизабет, чей живот плотно обтягивало куцее платьишко, по-военному чеканила шаг. Себе на спину навьючила ярко-красную заплечную котомку, лопавшуюся от книг, а ему – переметную сумку на велосипедный багажник, куда загрузила книги, не поместившиеся в котомку.

– Ох, умираю с голоду, – на ходу выговорила она вслух, вдыхая густой ноябрьский воздух. – Прямо живот сводит. Я регулярно контролирую мочу, слежу за содержанием белка в волосах и…

Это правда. В течение последних двух месяцев она измеряла в домашней лаборатории уровень сахара в моче, выясняла аминокислотный состав кератина в волосах и анализировала температуру тела. Шесть-Тридцать понятия не имел, зачем нужны все эти действия, но с радостью наблюдал, как растет ее интерес – пусть даже сугубо научный – к Потомству. В практических целях она закупила белые квадраты плотной материи, а также несколько опасных на вид булавок. И еще три крохотные одежки, больше похожие на мешки.

– Все это, в принципе, элементарно, – говорила она ему, размашистым шагом двигаясь по улице. – Сначала у меня начнутся предродовые схватки, потом роды. У нас с тобой в запасе две недели, Шесть-Тридцать, но, мне кажется, такие события лучше продумывать заранее. Главное, – добавила она, – чтобы мы оба в нужный момент сохраняли спокойствие.

Однако Шесть-Тридцать был отнюдь не спокоен. Пару часов назад у нее отошли воды. Вытекло немного, и она не придала этому значения, но он-то, пес, сразу понял, что к чему. Запах не оставлял никаких сомнений. Живот у нее сводило не от голода: это начались предродовые схватки. И вот у входа в библиотеку Потомство решило внести ясность в этот вопрос.

– О-о-о, – простонала Элизабет, согнувшись пополам, – бо-о-оже мой…



Через тринадцать часов доктор Мейсон продемонстрировал обессиленной матери ее малышку.

– Какая крупная. – Он глядел на ребенка, словно на редкостный улов. – Гребчихой будет. На меня не ссылайтесь, но, думаю, ее место на баковом весле. – Он повернулся к Элизабет. – Молодец, мисс Зотт. Без анестезии! Я знал, что эрг нам поможет. У нее отлично развиты легкие. – Он рассматривал ладошки ребенка и, кажется, уже видел на них будущие мозоли. – Оставим здесь вас обеих на пару дней. Завтра к вам наведаюсь. Отдыхайте!

Но Элизабет, в тревоге за Шесть-Тридцать, с утра пораньше уже отправилась выписываться из родильного отделения.

– Категорически нет, – заявила старшая медсестра. – Это противоречит всем правилам. Доктора Мейсона удар хватит.

– Он не будет возражать. Передайте ему: меня ждет эрг.

– Что? – Медсестра перешла на крик, но Элизабет уже вызывала такси. – Кто такой эрг?



Через полчаса Элизабет, прижимая к груди заботливо укутанного младенца, подошла к дому и увидела перед входом Шесть-Тридцать, причем, к своему огромному облегчению, все еще с велосипедной сумкой на спине.

Надо же, едва не задохнулся Шесть-Тридцать, чудо чудо чудо ты жива ты жива, надо же, я чуть не спятил.

Элизабет наклонилась, чтобы показать ему сверток.

Стало быть, Потомство… уфф… уфф… женского пола.

– Это девочка, – улыбнулась Элизабет.

Здравствуй, Потомство! Это я! Шесть-Тридцать! Я тут с ума сходил от беспокойства.

– Я перед тобой виновата, – говорила Элизабет, отпирая дверь. – Ты, наверно, умираешь с голоду. Так… – она бросила взгляд на часы, – девять двадцать две. Ты не ел больше суток.

Шесть-Тридцать возбужденно махал хвостом. Подобно тому как в других семьях принято называть детей на одну и ту же букву (Агата, Альфред) или рифмовать имена (Молли, Полли), в его семье ориентировались только на часы. Его нарекли Шесть-Тридцать – ровно в это время он вошел в семью. Вот и сейчас он знал наперед, какое имя получит это прибавление в семействе.

Здравствуй, Девять-Двадцать-Две! Контакт был установлен. Добро пожаловать наружу! Как добралась? Ну заходи, заходи! Я припас для тебя мелок!

Когда вся троица протиснулась в дверь, воздух наполнился какой-то удивительной радостью. Впервые после смерти Кальвина возникло ощущение, что беды остались позади.

Это чувство было с ними целых десять минут, а затем Потомство расплакалось, и все рухнуло.

Глава 17

Гарриет Слоун

– Что не так? – в тысячный раз допытывалась Элизабет. – ОТВЕТЬ ЖЕ!

Однако ревущая неделями напролет кроха избегала точных формулировок.

Даже Шесть-Тридцать был обескуражен. Я же рассказывал тебе про твоего отца, увещевал он. Мы все обсудили. Но Потомство безостановочно голосило.

В два часа ночи Элизабет мерила шагами свое небольшое жилище и, как проржавевший робот, энергично укачивала сверток на свинцовых от напряжения руках, но вдруг запнулась о стопку книг и чудом не упала.

– Черт! – выругалась она, инстинктивно прижав к себе младенца как можно крепче.

В послеродовом отупении Элизабет бездумно бросала прямо на пол всякую всячину: крохотные пинетки, расстегнутые булавки для подгузников, банановую кожуру, непрочитанные газеты.

– Как от такого мелкого создания может образоваться этакий бедлам? – прокричала она.

И в тот же миг новорожденная дотронулась губами до ее уха, набрала в легкие побольше воздуха и протрубила ответ.

– Умоляю, – прошептала Элизабет, опускаясь в кресло. – Умоляю, умоляю, умоляю… замолчи.

Она положила малышку на сгиб локтя, поднесла рожок с соской к ее кукольному ротику, и эта кроха, пять раз отторгавшая бутылочку, засосала так жадно, будто понимала, что ее неумеха-мать рано или поздно своего добьется. Элизабет затаила дыхание, словно даже легкое дуновение воздуха могло вновь растревожить малютку. Этот ребенок – бомба замедленного действия. Одно неверное движение – и конец.

Доктор Мейсон предупреждал, что дети – это тяжкий труд, но оказалось, это даже не работа, это каторга. Маленькая правительница оказалась требовательной, как Нерон, и безумной, словно Людвиг Баварский. А еще этот рев. Из-за него Элизабет чувствовала себя ущербной. Хуже того, не исключено, что таким образом дочь демонстрировала свою нелюбовь. Уже в этом возрасте.

Закрыв глаза, она вспомнила свою родную мать: вечно прилипшая к нижней губе сигаретка и падающий с нее пепел – как раз в тот самый сотейник, который Элизабет только что вытащила из духовки. Да, и впрямь. Вполне возможно с младых ногтей невзлюбить свою мать.

Ко всему, ее изводило однообразие: покормить, искупать, перепеленать, успокоить, подержать вертикально, чтобы помочь срыгнуть, вытереть слюни, походить взад-вперед – короче, совершить массу движений. Многие занятия требуют повторений: тренировки на эрге под стук метронома, запуск фейерверков, но каждое длится не больше часа. А все, что происходило сейчас, грозило растянуться на годы.

Когда же малышка спала (то есть по большому счету никогда), нужно было успеть постирать пеленки, простерилизовать и подготовить бутылочки, сварить обед и в который раз свериться с книгой доктора Спока «Ребенок и уход за ним». За всеми этими делами она даже не успевала составить список, поскольку составление списка – это еще одно дело. Плюс ко всему ее основную работу никто не отменял.

Гастингс. Она с беспокойством поглядела на громоздящуюся в другом конце комнаты нетронутую стопку: блокноты, научные статьи, а рядом горы объемных трудов ее коллег, до которых попросту не доходят руки. Во время родов Элизабет сказала доктору Мейсону, что отказывается от анестезии. «Исключительно потому, что я – научный работник, – солгала она. – Хочу постоянно контролировать процесс». Но в действительности оплатить анестезию ей просто оказалось не по карману.

Откуда-то снизу долетел тихий, довольный вздох, и Элизабет с удивлением заметила, что ребенок спит. Боясь нарушить хрупкий младенческий сон, она застыла. Рассмотрела румяное личико, пухлые губки, тонкие светлые брови.

Прошел час; рука окончательно занемела. Элизабет восхищенно наблюдала за движениями детских губ, с которых словно готовились слететь объяснения.

Минуло еще два часа.

Подъем, скомандовала себе Элизабет.

Шевелись. Она наклонилась вперед, без усилий подняла себя и ребенка с кресла и, ни разу не оступившись, зашагала в спальню. Там забралась в постель, осторожно положив рядом спящую малышку. Смежила веки. Выдохнула. Провалилась в тяжелый сон без сновидений и спала, пока не проснулась дочь.

То есть, как показывали стрелки часов, приблизительно пять минут.



– У вас сейчас найдется время? – спросил доктор Боривиц в семь утра, когда Элизабет отворила ему дверь.

Он запрокинул голову, сделал шаг вперед и, прикидывая, куда бы ступить, пробрался через зону военных действий к дивану.

– Нет.

– Поймите, речь даже не о работе, – объяснил он. – У меня небольшой вопрос. Я так или иначе собирался вас навестить. Слышал, вы родили. – Доктор Боривиц окинул взглядом ее немытую голову, блузку, застегнутую не на ту пуговицу, обвисший живот. Щелкнув замком портфеля, он выудил сверток в подарочной упаковке. – Мои поздравления.

– Вы… вы принесли мне… подарок?

– Так, сущая мелочь.

– Доктор Боривиц, у вас есть дети?

Он отвел взгляд. И промолчал.

Элизабет открыла коробочку. Там лежали соска-пустышка и маленький плюшевый кролик.

– Спасибо. – Элизабет вдруг поняла, что рада его приходу. Она уже с месяц не общалась ни с одним взрослым человеком. – Как мило с вашей стороны.

– Совершенно не за что, – застеснялся доктор Боривиц. – Надеюсь, он… она… получит удовольствие.

– Она.

«Она»… как «чужая сторона», прокомментировал Шесть-Тридцать.

Гость достал из портфеля пачку бумаг.

– Доктор Боривиц, у меня была бессонная ночь, – извинилась Элизабет. – Сейчас не самое удачное время.

– Мисс Зотт… – умоляюще проговорил он и потупился. – Через два часа у меня встреча с Донатти. – Он вынул из портмоне несколько банкнот. – Вот, прошу вас.

– Десять минут, – предупредила она, принимая наличные. – У ребенка очень чуткий сон.

Но доктор Боривиц отнял у нее целый час. После его ухода Элизабет удивленно посмотрела на мирно спящую малышку и направилась в лабораторию, полная решимости заняться работой, но скользнула на пол, как на матрас, подложив под голову какой-то учебник вместо подушки. И в считаные мгновения крепко уснула.



Ей приснился Кальвин. Он читал какой-то фолиант про ядерный магнитный резонанс. Одновременно сама она, усадив рядом Шесть-Тридцать, читала ему вслух «Госпожу Бовари». Элизабет только что закончила ему объяснять, почему чтение художественной литературы – процесс неоднозначный. Читатели вечно откапывают в произведениях смысл, который писатель не думал туда вкладывать, и даже наделяют смыслом то, что вообще не имеет смысла.

– Бовари – очень показательный пример, – продолжила она. – Взять хотя бы ту сцену, где Эмма обсасывает пальцы[9]. Одни расценивают жесты героини как демонстрацию сексуальности, другие считают, что она просто любит хрустящие куриные крылышки. А что на самом деле хотел сказать Флобер? До него никому и дела нет.

Тут Кальвин оторвался от книги и сказал:

– Не помню никаких куриных крылышек в «Госпоже Бовари».

Но прежде чем Элизабет успела ответить, раздалось настойчивое «тук-тук-тук, тук-тук-тук», словно за дело взялся неутомимый дятел, а следом:

– Мисс Зотт?

Потом с удвоенной силой: тук-тук-тук, тук-тук-тук, и снова: «Мисс Зотт?», а потом странные прерывистые всхлипывания, от которых Кальвин вскочил и выбежал из комнаты.



– Мисс Зотт! – опять позвал тот же голос. На сей раз громче.

Элизабет проснулась и увидела, что в дверях лаборатории маячит дебелая фигура седовласой женщины в платье из синтетики и толстых коричневых носках.

– Мисс Зотт, это я, миссис Слоун. Заглянула к вам в окошко и вижу: вы на полу лежите. Уж я стучала-стучала, но вы не шелохнулись. Пришлось мне самочинно дверь отворить. Я только хотела убедиться, что вы не пострадали. Все в порядке? Давайте я врача вызову.

– С… Слоун.

Женщина нагнулась и внимательно посмотрела на Элизабет:

– Да, вижу, вы в порядке. Ребеночек у вас плачет. Сходить за ним? Пойду принесу. – Мгновение спустя она вернулась. – Ну надо же, – выговорила женщина, укачивая сверток. – Как зовут этого дьяволенка?

– Мэд. М… Мадлен, – ответила Элизабет, вставая с пола.

– Мадлен, – повторила миссис Слоун. – Девочка. Это чудесно. Я давно хотела зайти. С того дня, как вы принесли домой этого бесенка. Говорила себе: ступай проведай соседку. Но у вас, похоже, от посетителей отбоя нет. Вот только недавно один вышел. А мне без приглашения неловко.

Миссис Слоун повернула Мадлен к себе попкой, принюхалась, опустила ее на пеленальный столик и, сдернув с сушилки для белья чистый подгузник, переодела извивающегося младенца с ловкостью ковбоя, заарканившего бычка.

– Понимаю, вам сейчас непросто одной, мисс Зотт, то есть без мистера Эванса. К слову, сочувствую вашей утрате. Конечно, поздновато нынче для соболезнований, но лучше поздно, чем никогда. Мистер Эванс был хорошим человеком.

– Вы знали… Кальвина? – У нее в голове еще не рассеялся туман. – Но… откуда?

– Мисс Зотт, – многозначительно произнесла миссис Слоун. – Я как-никак ваша соседка. Через дорогу живу. Знаете там голубой домик?

– Да-да, конечно.

Элизабет вспыхнула, сообразив, что никогда не здоровалась с миссис Слоун. Разве что махнула ей как-то с подъездной дорожки, вот и все.

– Простите меня, миссис Слоун, разумеется, я вас знаю. Извините, вымоталась. Кажется, заснула прямо на полу. Даже не верится… такое со мной в первый раз.

– Но не в последний, вот увидите, – заверила миссис Слоун и только теперь обратила внимание, что кухня в этом доме далеко не обычная.

Распрямившись и держа Мадлен, как футбольный мяч, на сгибе локтя, она с интересом прошлась туда-сюда.

– Вы, молодая, одинокая мамочка, так измотаны, что с трудом соображаете… а вот это что за ерундовина? – Она указала на большую серебристую емкость.

– Центрифуга, – ответила Элизабет. – Да нет, я здорова, правда. – Она попыталась сесть прямо.

– Видали мы таких «здоровых», мисс Зотт: ребенок из вас все соки вытянет. Только посмотрите на себя – краше в гроб кладут. Давайте я вам кофе сварю. – Миссис Слоун ринулась к плите, но притормозила около вытяжного шкафа. – Ох, мать честная, – выдохнула она, – да у вас на кухне черт ногу сломит!

– Лучше я сама, – сказала Элизабет.

Миссис Слоун не сводила глаз с хозяйки дома, а та переместилась к барной стойке из нержавеющей стали, достала канистру с дистиллированной водой, наполнила флягу и закрыла ее особой затычкой с извивающейся трубкой на конце. Потом зафиксировала флягу на одном из держателей между двух газовых горелок и включила странное металлическое устройство, вспыхнувшее, как от высеченной из огнива искры. Загудел огонь, вода начала закипать. Элизабет достала с полки пакет с маркировкой «С₈Н₁₀N₄О₂», сыпанула из него в ступку немного содержимого, растолкла пестиком, перекинула полученный порошок землистого цвета на диковинные весы, с весов пересыпала порошок на квадратик марли размером шесть на шесть дюймов и затянула тугой узел. Марлю она затолкала в большой лабораторный стакан, закрепила его на свободном металлическом держателе и привернула ко дну стакана трубку, торчащую из фляги. Миссис Слоун с разинутым от удивления ртом наблюдала, как горячая вода забулькала и переместилась по трубке из фляги в лабораторный стакан. Вскоре фляга практически опустела, и Элизабет выключила газовую горелку. Стеклянной палочкой размешала содержимое стакана. После чего темная жидкость в стакане проделала нечто несусветное: сама по себе поднялась и вернулась по трубке обратно во флягу.

– Сахар, сливки? – предложила Элизабет, выворачивая затычку и разливая кофе.

– Боже ж ты мой, – выдохнула миссис Слоун, когда Элизабет поставила перед ней чашку. – Вы когда-нибудь слышали про кофе «фольджерс» – растворимый?

Но, сделав первый глоток, она не произнесла больше ни слова. Ей не доводилось еще пробовать ничего похожего. Божественный кофе. Так бы и пила весь день.

– Ну и каково это, по-вашему? – только и спросила она. – Быть матерью?

Элизабет сглотнула слюну.

– Вижу, вы обзавелись библией, – кивнула миссис Слоун в сторону лежащей на столе книги доктора Спока.

– Да, купила из-за названия, – призналась Элизабет. – «Здравый смысл. Ребенок и уход за ним». Но похоже, в деле воспитания детей больше бессмыслицы, чем смысла, – многое чрезмерно усложняют.

Миссис Слоун изучала лицо Элизабет. Странно подобное слышать от женщины, только что совершившей добрую дюжину лишних телодвижений ради того, чтобы сварить кофе.

– Занятно, – сказала миссис Слоун. – Мужчина пишет книгу о том, что знает лишь понаслышке: роды, уход за младенцем, а потом вдруг «бум!». Бестселлер. Знаете, что я думаю? От начала и до конца это работа его жены, она лишь поставила на обложку его имя. Чтобы звучало солиднее, согласны?

– Нет, – ответила Элизабет.

– Ну ладно.

Они сделали еще по глотку кофе.

– Иди сюда, Шесть-Тридцать, – сказала Элизабет, протягивая руку навстречу псу; он подбежал к ней.

– Вы знакомы?

– Мисс Зотт… Я живу рядом, через дорогу! И часто вижу, как он выходит из дому. Кстати, выгуливать собак без поводка недавно запретили…

После слова «поводок» Мадлен открыла рот и издала душераздирающий крик.

– Пресвятая Богородица! – вырвалось у миссис Слоун, которая подпрыгнула на месте с Мадлен на руках. – Миленькая моя, что ж ты творишь? – Она посмотрела на раскрасневшееся детское личико и вновь принялась энергично качать сверток, расхаживая по лаборатории и стараясь своим голосом заглушить детский крик. – Много лет назад, когда я только родила, а мистер Слоун уехал в командировку, какой-то мерзкий тип вломился к нам в дом и стал требовать деньги, угрожая в случае отказа отнять у меня ребенка. А я до того несколько дней не спала и не принимала душ, с неделю не расчесывала волосы и целую вечность не могла присесть ни на минуту. Вот я ему и говорю: «Хочешь ребенка? Получи». – Она переложила Мадлен на другую руку. – Никогда не видела, чтобы взрослый человек улепетывал с такой скоростью. – Она неуверенно обвела взглядом комнату. – Может, у вас есть нестандартное решение, чтобы разогреть бутылочку, или мне это сделать старым проверенным способом?

– Вот, заранее подготовила, – ответила Элизабет, доставая рожок из небольшой кастрюльки с теплой водой.

– Все новорожденные – сущее наказание. – Миссис Слоун передала Элизабет малышку и потеребила нитку искусственного жемчуга на шее. – Я не знала, что вы тут без помощи. А то бы раньше пришла. К вам частенько мужчины наведываются… и как бы в неурочное время, – откашлялась она.

– Это по работе, – объяснила Элизабет, не прекращавшая попыток накормить Мадлен.

– Называйте как угодно, – ответила миссис Слоун.

– Я занимаюсь наукой, – сказала Элизабет.

– Я думала, это мистер Эванс наукой занимался.

– И я тоже.

– Понятно. – Мисс Слоун хлопнула в ладоши. – Ну ладно. Мне пора. Теперь вы знаете, к кому в случае чего обратиться за помощью: живу я через дорогу. – Она жирно вывела карандашом свой номер телефона прямо на кухонной стене чуть повыше телефонного аппарата. – В прошлом году мистер Слоун вышел на пенсию и днями напролет носу из дому не кажет, поэтому не бойтесь никому помешать; напротив, вы сделаете мне одолжение. Договорились? – Она наклонилась и достала что-то из продуктовой сумки. – Поставлю здесь, – сказала она, снимая алюминиевую фольгу с керамического судка. – Не бог весть что, но питаться вам все-таки надо.

– Миссис Слоун… – произнесла Элизабет, осознавая, что не хочет оставаться одна. – Вы, похоже, многое знаете о детях.

– Как никто другой, – согласилась миссис Слоун. – Это мелкие самовлюбленные мучители. Вопрос только в том, для чего заводить более одного ребенка.

– А у вас их сколько?

– Четверо. Что вы хотели спросить, мисс Зотт? Что-то конкретное?

– Ну… – начала Элизабет, сдерживая дрожь в голосе, – дело в том… дело в том, что я…

– Да вы попросту, – предложила миссис Слоун. – Бац! И все.

– Я ужасная мать! – выпалила Элизабет. – И не потому, что я заснула в неподходящее время, тут другое… точнее, все не так.

– А поконкретней?

– Доктор Спок говорит, например, что я должна выработать для ребенка график, я так и сделала, но ребенок отказывается жить по графику.

Гарриет Слоун фыркнула.

– Я не испытываю тех чувств, которые положено испытывать в особые моменты… вы понимаете, о чем я…

– Нет…

– В моменты блаженства…

– В женских журналах какой только ерунды не печатают, – прервала ее миссис Слоун. – Не слишком им доверяйте. Это же чистой воды измышления.

– Мои чувства… их нельзя назвать нормальными. Мне никогда не хотелось иметь детей, – сказала Элизабет, – но сейчас у меня дочка, и, стыдно признаться, я уже дважды была готова ее отдать.

Миссис Слоун остановилась около входной двери.

– Пожалуйста, – взмолилась Элизабет, – не думайте обо мне плохо.

– Постойте-ка, – решила уточнить миссис Слоун. – Вы хотели отдать ее… дважды? – Она покачала головой и расхохоталась так, что Элизабет вся внутренне сжалась.

– Что смешного?

– Дважды? Серьезно? Да посети вас такое желание хоть двадцать раз – вы все еще дилетант в этом деле.

Элизабет отвела взгляд.

– Черт побери, – сочувственно вздохнула миссис Слоун. – Перед вами сейчас самая сложная задачка в мире. Ваша мама никогда об этом не упоминала?

Миссис Слоун заметила, как напряглась молодая женщина при упоминании ее матери.

– О’кей, – мягко проговорила миссис Слоун, – не берите в голову. Постарайтесь так сильно не переживать. Вы отлично справляетесь, мисс Зотт. Все устаканится.

– А если нет? – Элизабет пришла в отчаяние. – Если… вдруг станет только хуже?

Миссис Слоун отнюдь не принадлежала к тому типу людей, кто лезет обниматься к первому встречному, но сейчас невольно подошла к молодой матери и слегка сжала ее плечо.

– Все образуется, – сказала она. – Мисс Зотт, а вас как зовут?

– Элизабет.

Миссис Слоун протянула руку:

– Ну а я Гарриет.

Повисла неловкая пауза, словно, назвав свои имена, они доверили друг дружке чуть больше, чем планировали.

– Элизабет, на прощанье… можно дать один совет? – начала Гарриет. – Впрочем, нет. Не буду. Не люблю давать советы, особенно непрошеные. – Она залилась пунцовым румянцем. – Как вы относитесь к советчикам? Я их терпеть не могу. Так или иначе, они нам внушают комплекс неполноценности. И советы дают обычно паршивые.

– Продолжайте, – подбодрила ее Элизабет.

Гарриет помедлила, затем поджала губы.

– Что ж, хорошо. Да это и не совет вовсе. Скорее рекомендация.

Элизабет смотрела на нее выжидающе.

– Всегда находите немножко времени для себя, – сказала Гарриет. – Каждый день. Немножко. Главное, чтобы это время доставалось только вам. Чтобы оно не тратилось ни на ребенка, ни на работу, ни на уборку дома, ни на что другое. Только вам, Элизабет Зотт. Переключайтесь в эти мгновения на собственные потребности, желания, мечты. – Она резко дернула бусы из искусственного жемчуга. – И делайте так регулярно.

И хотя Гарриет сама никогда не следовала этому совету, вычитанному в одном из тех нелепых дамских журналов, ей хотелось верить, что однажды она направит все силы на достижение своей мечты. Любить. Любить по-настоящему. Она слегка кивнула на прощанье и вышла через черный ход, плотно прикрыв за собой дверь. И тут словно по команде заголосила Мадлен.

Глава 18

Официально «Мэд»

Гарриет Слоун никогда не была красоткой, но знала много красивых женщин, а те вечно попадали в какие-нибудь истории. Их любили за красоту или – по той же самой причине – ненавидели. Когда Кальвин Эванс стал встречаться с Элизабет Зотт, Гарриет решила, что все дело в красоте Элизабет. Но когда Гарриет впервые стала за ними шпионить, устроившись, как курица на насесте, у окна в своей гостиной – благо занавески в доме напротив были предусмотрительно отдернуты и не заслоняли обзор, – ей пришлось передумать.

На ее взгляд, Кальвина с Элизабет связывали странные, почти сверхъестественные отношения: эта парочка напоминала разлученных при рождении однояйцевых близнецов, которые случайно встретились в окопе, когда вокруг свирепствовала смерть, и не переставали удивляться своему поразительному сходству и общей для них непереносимости моллюсков и актерской манеры Дина Мартина[10]. «Шутишь? – так в ее представлении бесконечно переспрашивали друг друга Кальвин и Элизабет. – И я тоже».

Ее отношения с мистером Слоуном, ныне пенсионером, складывались иначе. Некоторое волнение, которое поначалу скрашивало их жизнь, давно стерлось, как дешевый лак для ногтей. Гарриет считала мужа крутым, поскольку тот был покрыт татуировками и не обращал, похоже, внимания на такие мелочи, как ее толстые щиколотки или жидкие волосенки. Теперь, задним числом, до нее дошло, что это сразу должно было сработать как тревожный звоночек: муж просто не обращал на нее внимания, а значит, вскоре она вообще перестанет для него существовать.

Теперь Гарриет уже не могла вспомнить, в какой момент после свадьбы сообразила, что они с мужем не любят друг друга, и произошло это, наверное, где-то между первым этапом, когда он стал вместо «телевизор» говорить «ящик», и вторым – когда густая поросль на его торсе начала осыпаться подобно пуху одуванчика и припорашивать пол в их доме.

Да, жить с мистером Слоуном было мерзко, но не его физические недостатки внушали сильное отвращение миссис Слоун: у нее тоже выпадали волосы. Скорее, она презирала его скудоумие, его унылую физиономию упрямого невежды, лишенного к тому же всякого обаяния; его необразованность, нетерпимость, вульгарность и бессердечие, а особенно – его безграничную, ничем не оправданную самоуверенность. Как и большинству глупых людей, мистеру Слоуну не хватало ума, чтобы постичь масштабы собственной глупости.



Когда Элизабет Зотт переехала жить к Кальвину Эвансу, мистер Слоун сразу это отметил. Он постоянно тявкал, как паршивая гиена, отпуская в адрес Элизабет низкие, непристойные комментарии. «Ты глянь». Он пялился на садившуюся в машину молодую женщину, круговыми движениями почесывал голое пузо, и тонкие черные завитки разлетались по всем углам. «Надо же, цаца какая!»

И всякий раз Гарриет выходила из комнаты. Она понимала, что пора бы уже привыкнуть к его бескультурью, к его похоти, направленной на других женщин. Во время медового месяца он, лежа рядом с ней в постели, впервые мастурбировал в ее присутствии на журнал с девочками. Она смирилась, а куда было деваться? Кроме того, ей было сказано, что это нормально. И даже полезно для здоровья. С годами журналы становились похабнее, привычка превратилась в потребность, и вот теперь Гарриет в свои пятьдесят пять лет с тяжестью в сердце прибирала за мужем слипшиеся стопки непотребных изданий.

Была у мистера Слоуна еще одна гнусная черта. Подобно многим мужчинам, лишенным сексуальной привлекательности, мистер Слоун искренне верил, что женщины считают его неотразимым. Гарриет не могла взять в толк: откуда у него столько апломба? Допустим, дураки не понимают, насколько они глупы, потому что они дураки, но некрасивый-то человек должен же понимать, до какой степени он непривлекателен, – достаточно просто взглянуть в зеркало.

В конце-то концов, быть некрасивым – не преступление. Гарриет знала, что сама не блещет красотой. Да и Кальвин Эванс красавцем не был, а про мокрого, грязного пса, которого приютила Элизабет, и говорить нечего, да и будущий ребенок Элизабет, по всей вероятности, тоже не родится красивым. Но никто из них не был и никогда не будет уродливым. Уродлив лишь мистер Слоун, а все потому, что непригляден изнутри. По правде сказать, во всем квартале только Элизабет отличалась внешней красотой, и по этой причине Гарриет ее сторонилась. От красоты, считала она, добра не жди.

Потом умер мистер Эванс, и к дому Элизабет потянулся нескончаемый поток каких-то сомнительных, лопающихся от собственной важности мужиков с портфелями; тогда Гарриет с тревогой отметила, что, вероятно, переняла у мистера Слоуна привычку осуждать других. Дабы избавиться от этого ощущения, она решила в тот же день наведаться к Элизабет. Католичка, а значит, навсегда миссис Слоун, она все же не хотела превращаться в мистера Слоуна. Кроме того, кому, как не ей, было знать, сколько хлопот доставляют новорожденные.



«Позвони мне, – мысленно умоляла она, разглядывая дом напротив сквозь щель в занавесках. – Позвони же. Позвони. Позвони».



На другой стороне улицы Элизабет в течение последних четырех дней неоднократно хваталась за телефон, чтобы позвонить Гарриет Слоун, но каждый раз в последний момент ее что-то останавливало. Элизабет всегда считала себя способной на многое, но всего пара часов, проведенных в присутствии Гарриет, неожиданно убедила ее в обратном. Элизабет стояла около окна и смотрела на дом через дорогу. Ее охватил легкий приступ меланхолии. Теперь у нее есть ребенок, которого нужно вырастить во взрослого человека. Подумать только… взрослого! Из другого конца комнаты Мадлен сообщила, что подошел час кормления.

– Ты уже поела, – напомнила ей Элизабет.

– НЕ ПОМНЮ! – прокричала в ответ Мадлен, сигнализируя таким образом о начале самой скучной игры в мире: «угадай, чего я сейчас хочу».

Элизабет столкнулась еще с одной проблемой: всякий раз, заглядывая в глаза дочери, она встречала взгляд Кальвина. Это нервировало. Положа руку на сердце, Элизабет все еще злилась на Кальвина, потому что он врал о финансировании ее научного исследования, потому что его сперматозоиды обманули контрацепцию, потому что он – единственный – занимался бегом на улице, а не в тапочках перед телевизором. Элизабет понимала, что у нее нет причин для злости, но такова природа скорби: ее невозможно стряхнуть. Никто не догадывался, насколько сильно злится Элизабет, всегда державшая это чувство при себе. Единственное исключение – роды, во время которых она, вполне возможно, выкрикивала такие слова, за которые потом бывает стыдно, или впивалась ногтями в плечо стоящей рядом акушерки при особенно сильных схватках. Ей тут же вспомнилось, что одновременно с ней в родилке другая роженица визжала и сквернословила. Такое поведение было, по мнению Элизабет, ненормальным и неприличным.

Но когда некоторое время спустя в палату вернулась акушерка с ворохом бумаг и что-то спросила… вероятно, хорошо ли она себя чувствует? – Элизабет только и сумела выдавить:

– Ммм… э-э-э… д-д-д…

– Что? Мэд? – переспросила акушерка.

– Д-да, – подтвердила Элизабет, адски злая.

– Вы уверены? – уточнила акушерка.

– Да.

Акушерка, которой порядком надоели мамочки, ведущие себя, мягко говоря, неадекватно (чего стоила одна эта, которая во время родов буквально выцарапала свое имя ногтями у нее на руке), записала в свидетельстве о рождении «Мэд» и вышла из палаты.

Теперь девочку официально звали Мэд[11]. Мэд Зотт.

Элизабет узнала об этом только через несколько дней, когда среди больничных справок, в беспорядке разбросанных по кухонному столу, ей случайно попалось на глаза свидетельство о рождении.

– Что за… – Она уставилась на заполненный каллиграфическим почерком документ. – Мэд Зотт? Бог ты мой, за что, неужели за то, что я с акушерки всю кожу соскребла?

Она тут же решила сменить малышке имя, но здесь возникло одно затруднение. Первоначально Элизабет надеялась, что имя придет на ум само собой, как только она увидит лицо своей дочурки; однако этого не случилось.

Застыв посреди лаборатории, Элизабет внимательно смотрела на маленький кулек, сопящий под одеялом в просторной корзине.

– Сюзанна? – осторожно позвала она. – Сюзанна Зотт? Нет, не то. Лайза? Лайза Зотт? Зельда Зотт? Точно нет. Хелен Зотт? – не сдавалась она. – Фиона Зотт. Мари Зотт? – Опять мимо. – Элизабет подбоченилась, будто собираясь с духом. – Мэд Зотт, – наконец рискнула она.

Девочка немедленно открыла глазки.

Шесть-Тридцать, расположившийся под столом, выдохнул. Проведя достаточно времени на детской площадке, он понимал, что нельзя называть ребенка абы как, а тем более давать имя беспричинно или, как в случае с Элизабет, в отместку. Традиции, считал он, пол младенца и прочие серьезные доводы не так важны, как имя. Имя определяет, каков ты есть, и не важно, человек ты или собака. Имя – это персональный флаг, которым размахивают всю оставшуюся жизнь, оно должно подходить. Как подходит ему его имя, полученное после целого года безымянного житья. Шесть-Тридцать. Ничего лучше и быть не может.

Он услышал, как Элизабет шепчет:

– Мэд Зотт. Ужас какой!

Шесть-Тридцать вылез из-под стола и тихонько прошмыгнул в спальню. Уже не один месяц он тайком прятал под кроватью печенье – эта привычка появилась у него сразу после смерти Кальвина. Шесть-Тридцать делал припасы не из страха, что Элизабет забудет его покормить, а в силу недавно сделанного важного открытия химического свойства. Оказывается, перекусы способствуют решению серьезных проблем.

Мэд, раздумывал он, жуя давно засохшее бисквитное печенье, Мадж. Мэри. Моника. Он достал из-под кровати следующую печенинку и громко захрустел. Шесть-Тридцать с удовольствием лакомился этим печеньем – одним из кулинарных шедевров Элизабет Зотт. Это навело его на мысль: почему бы не назвать ребенка в честь какой-нибудь кухонной утвари? Кастрюля. Кастрюля Зотт. Или в честь лабораторного прибора? Пробирка. Пробирка Зотт. А может, дать малышке имя, напрямую связанное с химией, например Хим? Ну нет, уж лучше Ким. В честь Ким Новак, его любимой актрисы из «Человека с золотой рукой»[12]. Ким Зотт.

Нет, Ким – слишком отрывисто.

А потом ему пришло на ум: чем плохо «Мадлен»? Элизабет читала ему «В поисках утраченного времени»[13] – эту книгу он бы не посоветовал никому, но кое-что из нее все же понял. Про «мадлен». Это такое печенье. Мадлен Зотт. Тоже красиво, разве нет?

– Как тебе имя Мадлен? – спросила Элизабет, увидев на своем ночном столике неизвестно откуда взявшуюся раскрытую книгу Пруста.

Пес обернулся и ответил ей спокойным взглядом.



Для смены имени с Мэд на Мадлен требовалось явиться в мэрию, подать заявление с указанием – что особенно тяготило Элизабет – ряда личных данных, а также приложить свидетельство о заключении брака.

– А знаешь, – обратилась Элизабет к своему псу, стоя рядом с ним на ступенях мэрии, – пусть это лучше останется между нами. Официально она Мэд, но мы будем звать ее Мадлен, и никто ни о чем не догадается.

Официально – Мэд, подумал Шесть-Тридцать. Не вижу препятствий.



И еще кое-что о Мэд: она злилась, адски злилась при виде химиков из Гастингса. «Колики», – поставил бы диагноз доктор Спок. Но Элизабет считала, что дочка попросту хорошо разбирается в людях. И это было тревожно. Что девочка будет думать о своей родной матери? О женщине, которая не общается с родственниками, не вышла замуж за горячо любимого человека, вылетела с работы и теперь днями напролет учит пса разным словам? Кем будет считать ее дочка: эгоисткой, чокнутой или той и другой сразу?

Ответов она не находила, но считала, что их должна знать соседка из дома напротив. Элизабет слабо разбиралась в религии, однако усматривала в Гарриет Слоун божественное начало. Гарриет напоминала ей истинного пастыря, которому не страшно открыться, поведать свои страхи, надежды, ошибки, чтобы взамен получить не дурацкий совет о том, какую молитву читать по четкам, и не стандартную фразу психологов: «Что вы чувствуете в связи с этим?», а урок житейской мудрости. Как решать насущные проблемы. Как выживать.

Она взяла в руки телефон, не подозревая, что стоявшая у окна с биноклем наперевес Гарриет уже в курсе ее намерений.

– Алло, – ровным тоном ответила Гарриет, отбросив бинокль на диванные подушки. – Вы позвонили в дом семьи Слоун.

– Гарриет… Это Элизабет Зотт.

– Уже иду.

Глава 19

Декабрь 1956 года

Главный плюс для ребенка, растущего в семье ученого? Практически нулевой уровень безопасности.

Как только Мэд сделала первые шаги, Элизабет стала поддерживать ее стремление все потрогать, попробовать на вкус, потрясти, бросить, поджечь, распилить, разлить, взболтать, перемешать, разбрызгать, понюхать и лизнуть.

– Мэд! – каждое утро кричала Гарриет, входя к ним в дом. – Не тронь!

– Нетонь, – соглашалась Мэд, выпускала из рук чашку с недопитым кофе – и брызги разлетались во все стороны.

– Кошмар, – всхлипывала Гарриет.

– Касмал, – соглашалась Мэд.

Пока Гарриет ходила за тряпкой, Мадлен топала в гостиную, хватая по пути одно, другое, роняя третье и протягивая чумазые ручонки ко всему режущему, колющему, горячему и ядовитому – ко всему, что большинство родителей сознательно держит в недоступных для детей местах; словом, ко всему самому интересному. Тем не менее Мадлен оставалась цела и невредима.

За это отвечал Шесть-Тридцать. Он следовал за ней по пятам, вынюхивал опасность, не давал прикасаться к лампочкам, ложился вместо подушки рядом с книжным шкафом, чтобы смягчить удар, если девочка свалится, когда полезет вверх по полкам, а лазить она обожала. В свое время Шесть-Тридцать не уберег любимое человеческое существо. Больше такое не повторится.

– Элизабет, – ворчала Гарриет, – нельзя позволять Мэд делать все, что ей вздумается.

– Совершенно верно, Гарриет, – отзывалась Элизабет, не отрываясь от трех лабораторных пробирок. – Я как раз убрала подальше ножи.

– Элизабет, – увещевала Гарриет, – за ней глаз да глаз нужен. Вчера она при мне залезла в стиральную машинку.

– Ничего страшного, – отвечала Элизабет, по-прежнему наблюдая за ходом реакции, – перед запуском стирки я непременно проверяю барабан.



Несмотря на постоянное чувство тревоги, Гарриет не могла не отметить, что ее собственные дети росли в иных условиях, нежели Мэд. Более всего Гарриет поражала удивительная гармония в отношениях между мамой и дочкой. Девочка училась у матери, но и та, в свою очередь, училась у девочки. Они существовали в атмосфере взаимного обожания – достаточно было увидеть, как Мэд смотрит на Элизабет во время чтения, как весело лопочет, когда Элизабет нашептывает ей что-то на ушко, какой лучезарной улыбкой озаряется лицо Мэд, когда Элизабет гасит уксусом пищевую соду; они все делили на двоих: любую мысль, дело, занятия химией, детский лепет, всякую чепуху, используя порой только им одним понятный тайный язык, из-за чего Гарриет временами чувствовала себя отвергнутой. Она предостерегала Элизабет, что взрослый не может, точнее, не должен становиться ребенку другом. Это она вычитала в одном журнале.

Гарриет наблюдала, как Элизабет подхватывает малышку, сажает к себе на колени, а затем подносит близко к пузырящимся пробиркам. От удивления Мэд округляла глаза. Метод, который использовала Элизабет… как он там называется? Экспериментальное обучение?

– Дети все впитывают как губка, – объяснила Элизабет, когда Гарриет пожурила ее за чтение дочери вслух книги «Происхождение видов», – вот я и спешу, а то вдруг Мадлен пересохнет.