— Десять… девять… восемь…

– Наконец-то! Хоть что-то умное сказала.

Он запаниковал и начал проталкиваться вперед быстрее; некоторые смотрели на него с насмешкой, но ничего не говорили. А он должен, непременно должен был встретить Новый Год со своими!..

Софья достала из кармана бальзам, они выпили по стопочке, потом по второй, по третьей. Глаза у Вари заблестели, щеки зарумянились. А как поела свежего борща, так и про тоску смертную забыла.

— Семь… шесть… пять…

– Варюш, я собираюсь в Москву съездить, своих навестить.

– Не ври. Ты недавно к ним ездила. Новое дело в дорогу зовет? Я даже догадываюсь, какое именно. Хочешь побольше узнать о той столичной штучке, которую недавно убили? И не смотри на меня, как на привидение. А еще думаешь, кому бы пса оставить. Так приводи, приглядим.

Вот они! Они стояли, как и все остальные, лицом к сцене, крепко обнимали друг друга и дули в рожки. Орин был с той самой барменшей, которую хотел подцепить (ничего необычного для молодого привлекательного парня) — Малыш Стэйси был рад за приятеля, и рад, что у того все вышло. Рошель стояла вместе с Сисси, Кэролайн и другими девушками, держа Кэролайн за руку; она что-то пила.

– А про пса-то ты откуда знаешь? Ну ты, подруга, даешь! Слушай, а что про эту столичную штучку в городе болтают, случайно, не в курсе?

Стэйси поднырнул под группку девушек в мини-юбках и выскочил рядом с Рэем, который едва не подпрыгнул от неожиданности: тот курил косяк и, кажется, успел уже изрядно нагрузиться. Стэйси проскользнул мимо него и бросился к своей девушке. В последний момент Рошель заметила его; она взвизгнула, заставив Кэролайн расплыться улыбке, и широко распахнула руки ему навстречу.

– Представь себе, в курсе. И не случайно. Колька мой каждый вечер перед сном ко мне заходит и все городские сплетни пересказывает. Надеется, что хоть что-нибудь меня поднимет. Так перепугался, что даже пить меньше стал. В городе болтают, что девицу эту убили из-за того, что слишком хвостом вертела. Завела сразу двух кавалеров, так они ее и не поделили: мол, не доставайся же ты, красавица, никому.

– Разве за это убивают? Что-то не верится.

— Четыре… три… два… один! Счастливого Тысячелетия!

– И у меня насчет этого сомнения. Но люди говорят. Видимо, кто-то – кому выгодно – распустил такой слух, вот все и повторяют. Потому что никто ничего про нее не знает. Одно слово – приезжая.

Они обнялись. Она уткнулась головой ему в грудь, как всегда: это было так знакомо, так прекрасно после всего того безумия, которое пришлось недавно пережить Малышу. Вокруг все кричали и обнимались, знакомые и незнакомые: сейчас это не имело значения. Белые блики зеркальных шаров затопили зал. Бутылки с шампанским палили вовсю, как игрушечные детские ружья, все чаще и чаще, так что, в конце концов, это стало походить на очереди, и Стэйси захотелось забиться в укрытие.

– Может, ты отпустишь со мной в Москву Николая? Он же когда-то у тебя в охране работал. Мне сейчас позарез охранник нужен, на несколько дней. Командировочные и приличную зарплату гарантирую. И про спиртное забудет на время работы, загружу по полной программе.

Вместо этого он нежно поцеловал Рошель и заглянул ей в глаза, радуясь, что она принадлежит ему, а он — ей. Они снова поцеловались; она улыбнулась.

– Да забирай! Другому кому не доверю, а тебе… А меня с собой не возьмешь?

– Ты мне здесь понадобишься. Но под прикрытием. Тебе нужно устроиться на работу, по специальности. Чтобы зря не светиться. А у меня ты будешь внештатным консультантом. Штатного я пока не потяну.

— Я люблю тебя! — крикнула она, хотя из-за шума он не мог ее услышать. Конечно, для Стэйси это не имело особого значение — где-то в глубине души он надеялся, что она произнесет эти три волшебных слова. Но то, что он ощутил, следя за движениями ее губ, описать было невозможно. На этот миг все напряжение, все заботы и тревоги мира исчезли — он был здоров, беспечен и счастлив. Здесь и сейчас ничего больше не имело значения.

– Не парься, подруга, прорвемся. Теперь, когда мать на ноги встала, я смогу на жизнь заработать.

Он чуть сильнее сжал Рошель в объятиях и прокричал в ответ те же три волшебных слова.

В тот же вечер Софья познакомила Вожака с соседями. И, как ни странно, они ему очень понравились. Даже подвыпивший Николай. Хотя говорят, что собаки пьяных не любят.

Дуглас Рашкофф

Глава 11

Все собрались?

Тебе так к лицу эта лапша на ушах

Звонок Северова застал Софью врасплох. Она, конечно, мечтала о продолжении знакомства, но чтобы так скоро…

Задыхаясь от волнения, вслушивалась в струящийся поток комплиментов и таяла от блаженства. И никакой здравый смысл не в состоянии убедить в том, что любовь – это лишь тоска по счастью, а влюбленная женщина – мозгам не хозяйка. Вот и видится лучшим лекарством от любовной лихорадки чай с малиной да постель с мужчиной.

Неужели так сильно зацепило? Не то слово!

А вот психологи утверждают, что для возникновения продолжительных отношений просто необходимо дать мужчине возможность некоторое время пофантазировать на щекотливую тему. И что многие женщины своей неуемной торопливостью только отдаляют многообещающие отношения со скорым звучанием марша Мендельсона.

К черту лысому всех психологов!

А если Софья снова поступает безрассудно и опять наломает дров?

Ну и ладно! Возможно, она бы и не поддалась желанию, но то, что интимные отношения позволяют женщине быть любимой – или, по крайней мере, верить, что так оно и есть, – факт. Все равно Софья ни о чем не жалеет, ведь впереди у нее целая ночь счастья…



Все собрались?
Кто? Генри наверху? Ну, хорошо.
А дети? Прекрасно. Приведите их сюда.
Привет, дорогие. Замечательно.
Давайте немного музыки.
А-а-а, хорошо. Вот прелестно. Здорово.


Марта, в чем дело?
У тебя такой вид — такой вид, будто ты волнуешься. Да, да.
Думай только о Настоящем, и ни о чем другом.
Больше ни о чем, понимаешь?
Все благостно. Мы вместе.
Отлично. Ты понимаешь. Замечательно.


Прекрасно. Да. Прекрасно.
Кто-нибудь притушите свет.
А свечи у нас есть? Вы, двое.
Да, вы, найдите свечи.
И тут же возвращайтесь.
Мы подождем. Прямо здесь. Никакой спешки.


Генри, ты вернулся.
Ты все приготовил? Ну, молодец.
Кто-нибудь, обнимите Генри. Маделин.
Вот как, отлично. Любовь это все.
Вот и хорошо. Садитесь.
Все собрались? Замечательно. Так вот.


Как мы нашли друг друга?
Как получилось так, что мы знали?
Какое странное притяжение привело нас в это время?
Свело нас в этот момент, в это место, в это пространство?
Точно такой же вечер, как и все остальные. Как все остальные.


Стефани. Сядь со мной.
Подвиньтесь.
Пропустите ее.
Стефани. Дщерь Марчелло.
Ты не боишься. Нет.


Она не боится, потому что она знает.
Темнота наступает естественным образом.
Время циклично.
День переходит в ночь, потом ночь в день.
Круги, заключенные в круги. Мгновения в мгновениях.
Как наверху, так и внизу.
Так что все внизу.


И вы думаете, что у вас есть выбор.
Мир, ваш мир находится вне времени.
Вы думаете, что вы движетесь от удара к удару словно
Каждая вещь, которую вы выбираете, и поэтому шаг за шагом вы попадаете
Из одного места в другое. Но все это совсем не так? Не совсем так.
Нет. Не совсем так, правда, Стеф?


Конечно, нет, нет, моя радость. Ты знаешь правду.
Пруд, в котором мы плаваем. Бесконечный в своих
возможностях. Бесконечный в своих судьбах.
Не то, чтобы одна судьба на человека, а много, больше миллиона.
Судьба на каждую мысль. Другой Генри,
который только что спустился по лестницы. Это существо
с рогом, растущим изо лба. Это существо
только что закончило заниматься любовью, и оно,
Еще одно, которое решило сесть здесь, а не там.
А может, оно вышло за дверь и никогда уже
не вернется.


Каждый Генри создает другую вселенную
возможностей. Нет, не создает, а
находит, трогает, открывает. Каждая из них
существует прямо Сейчас. Каждая — прошлое, каждая — настоящее, каждая — будущее.
Бесцельно мы бродим между моментами.
Все уже произошло. Ничто не оставлено
на волю случая. Не осталось ничего, чтобы
могло удивить вселенную.


Мы не движемся с линейным временем.
Ничего подобного не существует. Послушайте:
Все возможные варианты ваших жизней
уже существуют. Мы можем только выбрать вариант,
в каком будем гостить. Тот, который нам снится,
мы и имеем. Мы не можем ничего
форсировать. Мы только плывем в океане
возможных миров, в море возможных Я. Каждое
возможное будущее и даже те, которые взаимно не
существуют в мета-стихе, все они здесь.


Дженет,
принеси свечу,
поставь ее при входе в комнату
и расскажи нам, как ты меня нашла.


Да,
Правильно,
Мы впустили тебя в сон.
Я взял твою руку в ту ночь. Ты знала,
что это я, и я посмотрел в твои глаза. И после этого по-другому
твоя жизнь уже никак не могла сложиться.


Я вас всех так люблю.
И я знаю, как вы меня любите.
Так, как можете.
Как любите сейчас.


Какое счастье, что мы вместе нашли это место.
А ведь могло произойти совсем по-другому.
Этот момент. Это время. Прямо Сейчас.
То, что они называют тысяча девятьсот девяносто девять.
То, что мы называем моментом бесконечных возможностей.
Когда судьба и совпадение обмениваются поцелуем
сквозь этот Проход.


Потому что можно прорваться.
Сила воли. Сила
Веры.
Создают Портал.


Все собрались?
Как внизу, так и наверху.
Внесите вино.

<Наутро ее счастье с обрывками растворившегося в солнечных лучах сна никуда не исчезло. Оно лежало рядом голым и уютно посапывало. А когда проснулось, развеяло все сомнения и подтвердило желание больше с Софьей не расставаться. По крайней мере, надолго.

stanza>
Для того, чтобы прорваться сквозь сеть, которая
Держит нас в измерении одиночек.
Слепо передвигаясь от следствия
К следствию. Пойманные в иллюзии
Причины и следствия. Действия, не-действия.


Неважно сколько жизней ты проживешь,
Неважно сколько взлетов и падений,
хороших дел и дел плохих, любви и убийств,
рождений и смертей. Существует только возможное.


Я хочу, чтобы вы попробовали не-возможное.
Не конец истории, не после истории.
А вне истории. Вне многих историй.


Почему вы меня покинули? — спросил Он.


Да, сын Божий, он видел много историй.
Бог-человек, который знал, что жизнь это всего лишь
кусочек складывающегося в общую картину паззла,
и боялся представить, что находится за пределами неограниченного выбора.


Он вышел за все границы.
За все возможные жизни, которые он мог прожить.
Бог дал нам своего единственного сына, чтобы тот показал нам путь.
Как вырваться из круга радости и круга
боли. Выйти из всего.
Как обмануть смерть, навязанную теми, кто
не мог понять.


Даже Ему пришлось пережить момент
сомнения. Уйти от конкретного. Прыгнуть
через Портал, через который он появился
этой ночью две тысячи лет назад.


Бог всегда оставляет лучшее напоследок всем тем, кто выдерживает.
Уберите от меня чашу сию.


В абсолютной свободе нет смерти.
В выходе за пределы жизни нет смерти.
В отказе от перерождения нет смерти.
В поиске единственного способа того, как сделать выбор
смерти нет.


Пей, Генри, пей. Да, сейчас. Вот хорошо.
И передавай дальше.


Представьте, друзья мои, что вы читаете книгу.
В книге строчки, заполненные словами.
История, записанная со слов человека.
Учителя с немного странным идеями, но который, кажется,
знает то, что вы и представить себе не можете.


Вы следите за словами, строчка перетекает в строчку.
Но чувствуете, что единственный выход это Сквозь,
или опять по новой, и, может, в следующий раз
все будет более вразумительным. Картинка
соберется. Та самая картинка, которая
все исчезает каждый раз, как вы к ней возвращаетесь.


Потому что каждый раз все по-новому. Мы
начинаем по новой. Бесконечно повторяя то же самое,
разными людьми в разных местах.


Вот так-то, Марселла. Так, замечательно. Просто пей.
А теперь помоги детям. Они еще не знают,
как их спасут. Оберегут от ужаса.
Спасут от боли в их короткой, чудесной жизни.
Они вовремя сюда успели, счастливчики.
Их коснулся свет. Они здесь только ради одного.


Кто-нибудь держите Маделин. Да, нет, не дверь.
Усмири ее, Генри. Она просто лишь боится.
Помогите ей, друзья. Помогите ей победить бессмысленные
протесты тела.


Представьте, что вы можете выйти из транса
земной иллюзии, которая кажется такой реальной.
Вырваться из истории — все уже выпили?
Это просто, как оторвать глаза от страницы.



– Какой же ты смелый… Я хотела сказать: неужели тебе не страшно летать?

– Страшно быть трусом. В детстве я боялся даже на улицу один выходить.

– Не может быть! Я думала, ты потому и профессию выбрал столь героическую, что тебе никогда не бывает страшно.

Таня Глайд

– Так я – герой твоего романа?

Сука Павлова и Священная Корова встречают 2000 год

Теплый взгляд с лукавинкой, затаившаяся в уголках губ улыбка. Софью захлестнула волна нежности.

Ах, как же она его любит! Даже скрывать не хочется.

Я в своей жизни много чего делала, только вот в тюрьме не была. И не трахала свою мать. Сейчас семь вечера 31 декабря 1999 года, а потому, если я хочу обо всем рассказать до начала нового тысячелетия, лучше начать сейчас.

– Не герой, а любимый мужчина.

Эти пятница с субботой похожи на последние дни Римской Империи, говорит Священная Корова, разворачивая какой-то маленький сверточек. Иногда Священная Корова думает, что она Бог. Господь ее прости.

– А героем ты меня, значит, не считаешь?

И вовсе нет, отвечаю я, нечего прикидываться гребаной жертвой прессы. Просто еще один год заканчивается, вот и все. Просто смерть еще раз ударила своим ломом.

– И героем считаю, и самым умным, и самым смелым. А еще единственным и неповторимым.

– Правильно делаешь, – он легонько коснулся губами ее губ. – Я тебя не разочарую.

Я беру бутылку водки и отпиваю глоток.

– Не сомневаюсь. Поэтому хочется узнать о тебе как можно больше.

– Зачем? Пытаешься найти доказательства правильности своего выбора? Или, наоборот, выявить мои недостатки? Разве тебе неизвестно, что если слишком упорно ищешь, в конце концов, и находишь? Вот только не то, что искала. Какая ты у меня еще глупенькая. Слушай, а может, тебе не дают покоя глубинные инстинкты сыщика? – Он потерся носом о ее нос. – И ты уже своим хорошеньким носиком чувствуешь, что взяла верный след? Неужели ты даже с любимым мужчиной не в состоянии расслабиться?

Этот канун Нового Года будет совсем не похож на тот, когда мы провели два часа на заднем сидении маленькой машины по дороге в Тараканий Конец в поисках «колес», а потом еще четыре часа пытались разыскать в Кенте вечеринку, которую все равно отменили, — а потом «колеса» не сработали, и нас стошнило. Он не будет похож на тот, когда ты гладила мою шею, а я блевала около забегаловки, где в окне висела здоровенная кефаль из оргстекла, а какой-то толстяк все пытался заставить нас выпить по «Розовой Леди». И мы не станем проводить его, тусуясь с людьми, которых мы, в общем, ненавидим или презираем. И не станем плясать под дудку поганых ди-джеев, которым, к тому же, явно переплачивают. Мы не проснемся на куче мешков с мусором с ошметками почти нетронутого пирога на лице. И смотреть специальные выпуски «Гарри Хилла», «Папаши Теда» или «Этой жизни» мы тоже не будем — они, конечно, ничего, но…

– Зачем? Ты для меня словно закрытая дверь, которую ужасно хочется приоткрыть. Или хотя бы подглядеть в замочную скважину.

Заткнись, мать твою! Лучше нюхни и давай ближе к делу, говорит Священная Корова, у нас еще куча дел.

– А не испугаешься?

Я знаю! — рычу я, вышагивая вокруг стола, на котором она сидит, и медленно покачиваясь в такт музыке.

– Я тебе заранее прощаю все, что ты натворил в прошлых жизнях, когда меня не было рядом.

Мужской голос рычит и завывает большим зверем, он бесится и проклинает, а нарастающий ритм, похожий на густой сладкий аромат, поднимает меня все выше, выше —

– Щедро. Думаешь, если бы ты оказалась рядом, натворил гораздо меньше? Что ж, может быть. – Он откинулся на подушку. – Ты смелая, решительная. И дочь наверняка воспитываешь такой же.

Я видел это

– Опоздала я с ее воспитанием. Да и не нуждается она в нем, так как родилась умненькой. Поэтому еще неизвестно, кто кого учит уму-разуму. Скорее, Настена меня. Ну пожалуйста, расскажи о себе. Только то, что хочется. Знаешь, как в поезде. Незнакомому человеку выкладываешь всю подноготную о себе. Ведь ты с ним больше никогда не встретишься. А выговориться порой так хочется. Можешь даже немного приврать для красного словца.

Всегда и везде:

– Мы не в поезде. Более того, пытаемся строить отношения.

Ко мне поворачивались спиной.

«Ты нам не нужен, ты здесь чужой!»

– Вот и хорошо. Тогда и присочинить о себе не грех, чтобы выглядеть в моих глазах этаким везунчиком, которому можно и позавидовать. Хотя некоторые рассказывают о себе для того, чтобы их пожалели, посочувствовали. Но это не про меня. Я не люблю кому-то жаловаться и точно знаю, что, жалуясь, человек только усугубляет проблемы. Пусть лучше мне завидуют. Иначе что у тебя за жизнь, если тебе никто не завидует, – даже подумать страшно.

И тогда я сказал: Прекрасно,

Я буду светить сам по себе,

– Вот как! Значит, и тебе бывает страшно? А я думал, ты ужасно отважная, раз за такую работу взялась.

И буду верен

– Да какой там! Такая же трусиха, как и все женщины. Хотя считаю, что страх – самая нормальная человеческая эмоция. Он есть во всех без исключения. Просто каждый борется с ним по-своему. Недаром же говорят, что у всякого своя виселица.

Только себе.

– Какая еще виселица?

Я называю это кайфом. Сеанс шиацу. Священная Корова начинает выворачивать ногу под каким-то странным углом, что не сулит ничего хорошего, уж я-то знаю. Потом она поворачивается, наклоняется и целует меня прямо в губы.

Только не сейчас.

– Которую боится каждый. Но если потакать страху, он и в судьбу может превратиться. Иногда мне кажется, что страх похож на змею, которая корчится в человеке, словно пытается сбросить кожу. Но не всем это удается.

Да ладно, давай.

– Вот напридумывала: то виселица, то змея. С тобой не соскучишься.

Священная Корова может закинуть обе ноги себе за шею. Я всегда пытаюсь вести себя так, как будто на меня это не производит ровным счетом никакого впечатления. В конце концов, что мне за дело до того, куда она закидывает ноги? Никакого мне дела нет. Священная Корова проводит ладонью по моей левой груди и двумя пальцами сжимает сосок. Мы уже знаем, сколько наркоты можно принять, чтобы секс был в кайф, а не становился похожим на копание в грязном белье. А поймать этот момент не так легко. Она наклоняется, притягивает меня к себе и берет губами мой сосок. Я просовываю руку ей между ног. Она очень напориста и настойчива. Я начинаю гладить ее — моя рука движется снизу вверх, вверх по внутренней стороне ее бедер к ее киске. Пальцем поглаживаю ее клитор. Она гладит мне шею большим пальцем ноги. Ее губы такие мягкие…

– На то я и женщина, чтобы что-то выдумывать. Я всегда была бойкой. Да и теперь унывать не собираюсь. Иначе жизнь покажется однообразной, пресной, безрадостной. Надо же себя как-то поддерживать, чтобы с тоски не помереть.

Звонок. О нет, только не это. Прибыл Люк Смерть-Дорога, Человек, Который Был Здесь С Самого Начала.

Привет, Люк. Нюхни порошка. Еще есть водка. Какой у тебя классный меховой прикид, такой голубой. Похоже, Люк едва узнает нас, зато немедленно разражается речью.

– Тебе это не грозит. Теперь ясно, почему ты в сыщики подалась. И в этом мы с тобой похожи. Моя жизнь также состоит из крайностей. Но так было не всегда. Нет ни дня на памяти, чтобы я когда-нибудь в детстве был счастлив. Мама так боялась радоваться чему бы то ни было, опасаясь сглазить или навлечь беду, что даже от хорошего ожидала дурного. А если не ждешь от жизни ничего хорошего, то ничего хорошего и не дождешься. Сколько себя помню, мама верила только в плохое, которое непременно вот-вот произойдет. И надо признать: плохое ни разу не обмануло. Причем нас обоих. Мы жили бедно, с оглядкой на то, что скажут соседи, знакомые или совершенно посторонние нам люди. Хотя никому до нас не было никакого дела. Отец сбежал от угрюмой матери, как только встретил жизнерадостную хохотушку. Он понял, что есть другая жизнь, с радостью и надеждой на будущее. Мама возненавидела его и внушила эту ненависть мне. Ненависть и страх перед жизнью. Трусливее себя в детстве я не встречал никого. Я так устал от всех ее… от наших страхов, что также сбежал из дома.

О Господи, вы просто не поверите! Я вчера зашел в тот клуб, и ди-джеи оказались просто ужасны! Я хочу сказать, там был сплошной чертов молодняк, который даже не врубался в то, что происходит. Гребаные затасканные мотивчики, настоящее дерьмо — всякие там кислотные техно с барабанами и басами — я хочу сказать, они просто не знают, как оно все должно быть по-настоящему, их просто тогда не было, верно ведь? Оох, дома просто зашатает от этой второсортной муры! Все не так, как раньше, это я вам точно говорю. Никогда не поверю, что все эти ребята ловят кайф от такого дерьма! Все дело в том, что их не было тогда, в самом начале…

– И как твоя мама это пережила?

В самом начале чего? — шиплю я. Это самое лучшее, когда треплешься о музыкальных течениях последних двадцати лет с народом вроде Люка Смерть-Дороги: надо сообразить, о каком стиле идет речь, сообразить, когда, по-твоему, «все это началось», а потом прибавить к этому еще пару лет — на всякий случай, и выдать что-то вроде «но ведь Африка Бамбаата это делал еще в 78-м, верно?». И все такое прочее.

– Не знаю. Если бы я думал об этом, не выжил. Да, я регулярно писал ей, рассказывал о том, чего достиг. Но никогда не читал писем от нее. Боялся, что она снова попытается отравить меня своими страхами. Моя жизнь резко изменилась, теперь пугать стало некому. А чтобы со страхами покончить раз и навсегда, я поступил в летное училище. Решил клин вышибить клином. И у меня получилось. Правда, маме об этом не сообщил. Опасался, что подобной тревоги за меня она не переживет. Писал, что нашел спокойную безопасную работу, где хорошо платят, много работать не заставляют, а главное – не обижают. На самом же деле и обижали, и драться приходилось, отстаивая свое место под солнцем. В общем, все, как у нормальных людей.

Люк отвечает.

Ну, их просто не было тогда. Когда все это началось.

– Ты ее часто навещал?

Как тот, кому в 1999 году исполнилось семнадцать, мог «быть там» в 1986, в четыре года? Я хочу сказать, если бы они даже и были в Ивисе в том самом году, они бы наверняка строили там песочные замки, разве нет?

Эти клубные фашисты — что-то особенное, совершенно отдельное племя. Я просто фигею от Люка.

– Раза два-три в год, приходилось дробить отпуск. Я постоянно убеждал маму в том, что зарабатываю достаточно, чтобы обеспечить ей безбедное существование. Деньги регулярно высылал, чтобы она ни в чем себе не отказывала. Вот только больше двух дней с ней выдержать не мог. Это было невыносимо. Она кидалась мне на шею и рыдала, как по покойнику. Мы даже толком и поговорить-то не могли. Я пытался убедить ее заняться, наконец, собственной жизнью и перестать бояться за мою. Доказывал, что уже давно способен позаботиться не только о себе, но и о ней. Как об стенку горох. Она не верила ни в меня, ни в счастливую жизнь. Страх застил ей глаза. Мама видела во мне безумца, сбежавшего из родного дома и пытающегося свести счеты с жизнью. Все время говорила о том, что самоубийство – тягчайший грех. Что таких даже церковь отпевать запрещает, а хоронят подальше от нормальных покойников. Представляешь?! Она совсем не хотела осознавать меня состоявшимся и вполне себе даже счастливым человеком. Думала лишь о том, как будет хоронить меня и на какое кладбище ходить навещать мою могилку. Я уже сейчас был для нее покойником, только пока живым. И это лишь вопрос времени, когда превращусь в настоящего мертвеца. Вот тогда она наконец успокоится, так как бояться за меня уже не нужно. Заживет нормально. И я перестал к ней ездить. Только писал и слал деньги.

Пора двигать! Священная Корова быстро встает на ноги. Нам надо раздобыть эту штуку. Мак так расстроится, если мы ее не найдем… Давай же! Ты только подумай, что ей пришлось пережить.

Ну, ладно, ладно.

– Она не пыталась тебя разыскать, навестить?

Священная Корова идет к комоду и вытаскивает оттуда маленький потасканный дипломат. Он белый, пластиковый и обтянут вельветином. Выглядит как последняя дешевка, совсем не в стиле Священной Коровы.

Ничего не спрашивай, говорит она, это для Мак.

– Нет. Видимо, опасалась, что будет бояться за меня еще больше. Однажды я получил весточку от соседки, что мама умерла. От язвы желудка. Страх ее все же уничтожил, изнутри… Через два года я женился. Ее звали Полиной, как и мою мать. Скоро родилась Олюшка. Полина была отличной женой и матерью: мягкая, добрая, необыкновенно заботливая. Казалось бы, чего желать большего? И мы вполне могли быть счастливы… если бы она любила себя хоть чуточку. Чем больше цинизма Полина проявляла к себе, выискивая всевозможные недостатки – будь то фигура, внешность или способности в кулинарии, – тем активнее начинала проявлять заботу о ближних. Иногда из дома хотелось убежать от ее чуть ли не болезненной рабской жертвенности, с которой она относилась ко мне и дочери. Но больше всего меня беспокоил просто невообразимый страх Полины перед жизнью… Такой же, как был у моей матери. Полина пыталась убедить меня сменить профессию. Страх, что я разобьюсь, преследовал ее постоянно. Она не могла спать по ночам, ходила регулярно по врачам, так как ее беспокоили сердечные боли. Даже не знаю, может, мне и в самом деле нужно было перестать летать? Я до сих пор не могу ответить себе на этот вопрос. Небо для меня не просто кусок пространства. Именно там я осознаю, что внутренняя свобода – это средство реализации смысла жизни. В небе я ощущаю прилив необычной энергии добродетели, чувство свободы души, познаю свое второе «я» и проявление любви ко всему человечеству.

Тогда ладно.

– Любить человечество всегда легче, чем конкретного человека.

Тихо.

Верно. Пора заняться делом. Давай, будет о чем внукам рассказать.

– Когда-то я поднялся ввысь, – продолжил Михаил, устремив задумчивый взгляд в одну точку и не слушая Софью, – и оставил на земле все сомнения, страхи. Это спасло мне жизнь. Сверху все видится намного четче, переполняет чувство свободы. Небо – моя таблетка от страха. Именно там я поверил в простейшую житейскую мудрость: истинная ценность жизни измеряется не присутствием наслаждений, а отсутствием страданий.

Мы принимаем по дозе ЛСД и начинаем поторапливаться: у нас есть важное дело. Мы направляемся к дверям.

– И тебе там совсем не страшно?

Погоди-погоди, а как же насчет Лили?

О, с ней все будет в порядке. С ней всегда все в порядке.

– С первых полетов я острее стал воспринимать жизнь, ощутил ее быстротечность, хрупкость. И понял, что к ней нужно относиться с благоговением. Неужели всего этого я должен был лишиться только ради того, чтобы не волновалась Полина? Душу она мне вымотала своими страхами и жалобами. Не знаю, может, я и не прав. Не летаю же сейчас – и ничего, жив пока что. Она бы, может, тоже еще пожила, не умерла от сердечного приступа. Олюшка до сих пор мне не может простить, потому что считает меня потенциальным виновником внезапной смерти матери. Я ведь рядом был, когда она умерла. В соседней комнате. Просто не успел дать ей лекарство.

В наше время дети быстро растут.

Да, слава Богу.

«Не успел или…» – невольно пронеслось в голове Софьи, отчего щеки мигом залил румянец стыда.

Охота началась. А вот и первый пункт остановки: паб неподалеку. До нас доходили слухи, что там есть то, что нам нужно. Мы садимся. Священная Корова хватает меню.

– Значит, с небом покончено навсегда? – поторопилась она сменить тему.

Не могу поверить, что нас сумеют быстро вычислить.

– Выходит, что так. Я теперь даже в качестве пассажира стараюсь не летать самолетом. Разве что если другого выхода нет. Чувство вины не дает покоя.

Нас всегда замечают, так что с заказом проблем быть не должно; вот только сели мы не столик, а на бочонки, которые еще не успели сгрузить в погреб.

Милашки, тут не сидят.

– Говорят, вина – бесполезное чувство, которое никому никогда не помогало, потому что неспособно изменить ситуацию. А твое чувство вины, по-моему, тянется аж с самого детства.

Ну, давай. Давай, «Кровавый пирожок» — ты меня понял, шепчет она.

– Ты говоришь как психоаналитик.

Удачи, милашка. Он смеется.

– Какая разница, как я говорю? Главное – я так думаю. Вот ты рассказывал о небе, как о таблетке от страха. А я знаю еще один способ, который более действенный. Это любовь к себе. Твоя матушка не только не любила себя, она и тебя этому не научила. Потому что не знала, как это сделать. Твою маму не научила этому ее мама.

Я смотрю на женщину за ближним столиком: она заказала себе целого краба. Он очень большой — по крайней мере, в сравнении с тарелкой. Я смотрю и смотрю на этого краба: мне кажется, что он ползет. Или собирается поползти. Похоже, у меня появляются первые признаки фобии: я холодею, меня начинает трясти, я чувствую, что вот-вот разревусь.

Священная Корова кричит — слишком громко для такого времени суток, пусть даже сегодня и канун Нового Года, последний день года 1999.

– А ты, значит, знаешь?

Что значит — нет «кровавых пирожков»! Мужчина выглядит усталым.

– Думаю, что знаю. Любовь к себе может появиться через прощение. Нужно осознать свои ошибки и простить себя, постараться забыть о том, что было когда-то, и обрести наконец свободу – выпустить себя из темницы прошлого.

Нет бифштексов! Прекрати, ты знаешь, что мы можем потерять лицензию.

Брось, парень!

– Это всего лишь слова и ничего более.

Прости, милашка.

– Ты рассуждаешь с позиции жертвы. А жертва всегда ищет палача. Сейчас ты для себя – и судья, и присяжный, и исполнитель приговора. Ты сам себя приговорил к заключению. Но пойми: ты перед самим собой беззащитен. Поэтому тебе сейчас не сможет помочь никто.

Священная Корова сгребает меня в охапку, и мы несемся вниз по улице. Она со мной не церемонится.

Давай, Сука. Соберись. И не вздумай вываливать на меня все это крабье дерьмо — «О, это ноги, их ноги!..» У тебя нет глюков, и не будет.

– А если я и в самом деле виновен? Кому, как не мне, знать об этом?

Ладно, ладно, успокойся, старая ты развалина!

– Так прости себя! И ты станешь свободным от прошлого.

Мать твою. Хорошо, заскочим на минутку на вечеринку к Полу, у него наверняка что-нибудь найдется в холодильнике. Мы выбираемся на улицу, где нас чуть не хватает случайный патруль. Делать им нечего. Посылать сюда патрули — все равно, что стрелять по рыбам в бочке. Они с тем же успехом могут арестовать и тех, у кого нет ничего, на что стоило бы тратить время полиции.

Мы ловим кэб и едем к Полу.

– Как-то у тебя уж слишком все просто.

У Пола милая квартирка, где люди с длинными крашеными ногтями потягивают разную выпивку и слушают всякую легкую музыку типа джаза. Пол любит своих друзей; они у него правильные. Я имею в виду их образ жизни, а не сексуальную ориентацию. Посредственностям вполне хватает мелких адюльтеров и щипков за задницу.

Я начинаю болтать с каким-то мужиком.

– Совсем не просто. Но все ситуации, о которых ты мне поведал, уже выстраданы и пройдены. Зачем ты пытаешься перетаскивать их в сегодняшнюю жизнь и наказывать себя до сих пор? Прости себя и отпусти свое чувство вины. Как говорится, пусть прошлое само хоронит своих мертвецов. Путь к свободе – прощение.

Господи, что за музыка, говорю я. Эй! Помнишь мультфильм, где кузнечик по имени Честер встречается с таким маленьким потерявшимся щенком, который говорит: «Дай мне булочку с ветчиной», — и они все живут вместе на Таймс Сквер за мусорными баками? Представь себе, что щенок говорит: «Дай мне булочку с ветчиной, или я сделаю в твоей башке дыру, по сравнению с которой Гранд-Каньон покажется с комариный нос!»

– Ты хочешь сказать, что достаточно простить себя, а прощение других необязательно?

Я хихикаю.

Эй, хочешь меня трахнуть? — говорю я мужику и замечаю, что в это время Священная Корова исчезает в подвале — явно не просто так.

– Если ты считаешь себя перед кем-то виноватым и не можешь повиниться в открытую, можешь попросить у них прощения мысленно.