– Кокаин.
– Кокаин! Впервые слышу.
– Я тоже. И Эмброуз. Где Перри его взял, почему так много – понятия не имею.
– Так, может, он из-за этого сорвался? Решил бросить и…
– Нет, – перебил Расс. – К сожалению, нет. Это я во всем виноват, я же видел, что он не в себе. И Дэвид Гойя меня предупреждал, что Перри не в себе. Он явно был не в себе, и вот… ночью случилось еще кое-что. Точнее, рано утром. Когда он очнулся от снотворного, его пришлось связать. У него начался психоз.
Перед ней беспорядочно двигались руки. Она направила их к пачке сигарет в сумочке. Чтобы хоть чем-то занять.
– В общем, – продолжал Расс, – лечиться он будет долго. Не знаю, выставят ли нам счет за его пребывание в этой больнице, но Лоулесс обойдется сотен в пять, а то и дороже. Потом еще энное количество недель или даже месяцев в частной клинике, ну и так далее. Ты точно хочешь сейчас это слышать?
Она закурила. Стало немного легче.
– Да. Я хочу знать все.
– Еще придется заплатить за сарай, который он спалил. Сарай стоял на земле, принадлежащей племени, и я очень удивлюсь, если выяснится, что он застрахован. Я так понял, в нем были тракторы и прочая техника, плюс само здание. Не знаю, сколько это тысяч долларов, но много. Пока ждал тебя, я позвонил в церковь, Филлис ответила, наш страховой полис это не покрывает. У нас есть три тысячи, которые Бекки дала Перри. Можем взять какую-то часть из тех денег, которые она дала Клему и Джадсону. Но этого мало.
– Я устроюсь на постоянную работу.
– Нет. Это мое дело. Вопрос в том, дадут ли мне большой кредит.
– Если понадобится, я буду работать хоть до восьмидесяти.
Расс свернул к тротуару, врезал по тормозам, обернулся к ней.
– Давай договоримся. Это мое дело. Поняла?
Она затрясла головой.
– Я тебя не послушал, – пояснил он. – Год назад. Ты хотела отвести его к психиатру, а я тебя не послушал. Пять дней назад… я опять не послушал. Он, считай, признался мне, что сходит с ума. А я… Господи! Я не послушал.
Она затянулась сигаретой.
– Ты не виноват.
– А я говорю, виноват. И больше не собираюсь это обсуждать.
Сквозь ветровое стекло она увидела испитого парнишку немногим старше Перри, который, пошатываясь, вышел из винного магазина. Рубашка выбилась из-за пояса, штаны сползли почти на колени. В бумажном пакете бутылка.
– Куда мы едем? Я уже устала от этой машины.
– Это я во всем виноват, и точка.
– Мне нет дела, кто виноват. Выпусти меня. У меня паническая атака.
– Может, тебе не стоит курить?
– Куда мы едем? Почему мы остановились здесь?
Расс с тяжелым вздохом переключил передачу.
Не успела она опомниться, как они очутились на парковке гостиницы “Рамада”, и Мэрион расхотелось выходить из машины. Теперь ей казалось, что в салоне относительно безопасно. Она сидела, закрыв глаза, Расс пошел регистрироваться.
Даже странно, что ей так редко хотелось молиться, при том что она постоянно ощущала присутствие Бога. В Аризоне, чувствуя свою вину, она все время молилась, но перестала, когда вышла замуж за Расса, так же как перестала вести дневник. И лишь после того как родились дети, за которых она явно обязана была благодарить Бога, она вновь начала молиться по-настоящему. Еженедельная молитва в церкви скорее обращалась не ввысь, а вбок – Мэрион молилась, потому что стала частью паствы. Бог и так знает ее мысли, Ему незачем повторять, да и глупо беспокоить вечную Сущность по мелочам.
Боже милостивый, да будет воля Твоя, Ты поступил со мной по заслугам. Но пожалуйста, да будет воля Твоя в том, чтобы Перри поправился, как когда-то поправилась я. Да будет воля Твоя, чтобы я не сошла сума. Я хочу быть собой, хочу быть рядом с Рассом, Ты знаешь, как я Тебя люблю. Если Ты позволишь мне сохранить ясный рассудок, дабы распознать волю Твою, я буду Тебе очень благодарна. И с радостью исполню все, чего Твоя воля потребует от меня.
Она открыла глаза и увидела, как два воробья, один с более ярким узором, роются в мусоре у бетонного бордюра парковки. Попросив Бога о милости, она успокоилась. Главное ведь просьба, а не ответ. Она решила, что всю оставшуюся жизнь будет молиться каждый день. В мире, наполненном Богом, молиться нужно так же часто, как дышать.
Вдохновленная этой мыслью, она взяла сумочку и вышла из машины. Навстречу ей шагал Расс с ключом от номера.
– Ты молился? – Она подбежала к нему.
– Э-э, нет.
– Давай помолимся. А вещи заберем потом.
Ее слова насторожили его, но ей не хотелось тратить время на объяснения. Номер им дали на втором этаже, в самом конце коридора. Мэрион поспешила туда, Расс с ключом следом.
В номере было душно, предзакатное солнце било в занавески. Мэрион сразу же опустилась на колени.
– Где угодно, хоть здесь. Какая разница. Ты присоединишься ко мне?
– Гм-м.
– Давай помолимся, а после поговорим.
Он по-прежнему смотрел на нее настороженно, однако встал на колени и переплел пальцы.
Господи, молилась Мэрион. Пожалуйста, смилуйся над ним. Пожалуйста, покажи ему, что Ты здесь.
Больше ей сказать было нечего, а вот Рассу явно было. Лишь минут через пять он поднялся с пола и включил кондиционер.
– Я понимаю, это твое личное дело, – произнесла Мэрион, – но… ты нашел Его?
– Не знаю.
– Чтобы справиться со всем этим, нам нельзя терять связи с Богом.
– Я же не ты. Ты всегда была такая… у тебя всегда было просто с Богом. Для меня все не так просто.
Он произнес это так, словно она потаскуха, которая вступает в связь с Богом так же легко, как испытывает оргазм. Мэрион тоже встала, переместилась поближе к Рассу, под струю прохладного воздуха из кондиционера. Давно уж она не оставалась наедине с ним в гостиничном номере, едва ли не так же давно, как с Брэдли. Случалось ли ей вообще оказываться в номере с мужчиной и не заниматься сексом? Кажется, нет.
– Обычно в трудную минуту мне легче Его найти, – признался Расс. – Но сейчас, видимо, слишком трудно…
Плечи его затряслись, он закрыл лицо. Она попыталась утешить его, но он вздрогнул.
– Расс… Милый… Послушай меня. Я ведь тоже его проглядела. Я видела, что Перри не в себе, и проглядела его. Ты не виноват.
– Ты сама не знаешь, о чем говоришь.
– Думаю, что знаю.
– Ты понятия не имеешь, что я сделал! Понятия не имеешь! – Он лихорадочно огляделся. – Пойду принесу вещи.
Мэрион взяла сумку, зашла в ванную, развернула стаканчик. Худоба женщины в зеркале не переставала ее изумлять. Теперь Расс вынужден будет остаться с этой женщиной на неопределенный срок: интересно, захочет ли он ее еще когда-нибудь, подумала Мэрион. Она, безусловно, заслужила Божью кару, но не отказывать же себе в удовольствиях. Она хорошела для Брэдли, но вернулась к Рассу возбужденной и неудовлетворенной: что если в этом замысел Божий? Мэрион подкрасила губы.
Расс сидел на краю кровати, закрыв лицо ладонями, будто подражал состоянию Перри. Она села рядом, коснулась его. Он снова вздрогнул, и в душу Мэрион закралось подозрение.
– Так что ты такое сделал? – спросила она.
Он раскачивался, ничего не ответив.
– Ты сказал, я понятия не имею. Так расскажи, может, тебе полегчает.
– Это я во всем виноват.
– Это ты так считаешь.
– Я… эх. Что сказать. Бог объяснил мне, что делать, а я не послушал. А потом Эмброуз…
– Эмброуз?
– Он ждал меня. Кевин сообщил, что Перри пропал, шериф уже объявил его в розыск, так что Кевин сразу поехал в Фармингтон, а Ванде с Эмброузом пришлось дожидаться меня в Китсилли. Они ждали час. Целый час. – Он вздрогнул. – Кажется, я тебе не говорил… не говорил тебе, что с нами в Китсилли поехала наставницей… В общем, Ларри Котрелл оказался в Мэни-Фармс, а его мать на плоскогорье, и у нас возникли неприятности. То есть у нашей группы. Один навахо вломился в школу, и мне пришлось… нам пришлось… в общем, мне и… э-э…
– Мать Ларри?
– Да.
– Фрэнсис Котрелл была с тобой в Китсилли?
– Да.
Теперь-то она осознала всю полноту Божьей кары. После того как они с Рассом поссорились в Рождество, он не раз пытался к ней приставать, но она ему отказывала. По его приставаниям и привычно-унылому расположению духа она заключила, что Котрелл дала ему от ворот поворот, и Мэрион даже посмеивалась над ним. Теперь она вдруг поняла, почему он вернулся в “Перекрестки”. Когда-то он и ее соблазнил разговорами о навахо, и она клюнула: получается, он повторил это с Котрелл, и та тоже клюнула. Ох и дура эта Котрелл. И она, Мэрион, тоже дура. Некого винить, кроме себя самой.
– И теперь ты здесь, со мной, – сказала она. – Тебе, наверное, очень неловко. Что нам приходится вместе во всем разбираться. Что мы еще женаты.
Он будто ее не слышал.
– Оставь меня здесь одну, – продолжала Мэрион. – Я сама обо всем позабочусь. А ты уезжай и будь счастлив, если сумеешь. Ты ни в чем не виноват, не тебе и разбираться.
Он ладонями бил себя по лбу. Расс горевал глубоко, как ребенок, она просто не могла его ненавидеть. Он – ее большой ребенок, которого Господь поручил ее заботам, а она его оттолкнула. Мэрион схватила его за руку, но второй он по-прежнему стучал себя по лбу.
– Милый, хватит. Мне все равно, что ты сделал.
– Я совершил прелюбодеяние.
– Я поняла. Пожалуйста, хватит себя бить.
– Я предавался греху, когда наш сын пытался себя убить!
– Боже… Мне очень жаль.
– Жаль? Ты в своем уме?
Она чувствовала под ногами твердую почву. Кара Господня вселяла в нее покой.
– Тебе сейчас тяжело. Но если то и другое случилось одновременно, это просто ужасное совпадение. И ты тут ни при чем.
– Тяжело? – Он, пошатнувшись, поднялся с кровати. – Тяжелее тяжелого. Такой грех не искупить. Что проку молиться. Я обманщик.
– Расс, Расс. Я же сама тебе разрешила. Разве не помнишь?
– Не смотри на меня! Я этого не вынесу!
Мэрион подумала, он имеет в виду, что ему все еще небезразлично ее мнение о нем, что он все еще по-своему ее любит. Чтобы его не мучить, она взяла сумочку и вышла.
Солнце стояло низко, тени бороздили далекие горы. На краю парковки в высохшей луже купался в пыли воробей. Пахло, как во Флагстаффе, стремительно холодало, как в те годы, когда Мэрион в этот час возвращалась домой из церкви Рождества Христова и считала шаги. Она курила, наблюдала за воробьем. Он барахтался на брюшке, устремляя клюв к небу, крыльями вздымал пыль, чистился в грязи. Мэрион поняла, что делать.
Она затушила сигарету, вернулась в номер. Расс, ссутулясь, сидел на краю кровати.
– Ты ее любишь? Скажи мне правду, я переживу.
– Правду? – с горечью повторил он. – Что такое правда? Что значит любовь, когда ты весь изолгался? Как тут рассудить?
– Примем это за положительный ответ, но с оговорками. А она? Она тебя любит?
– Я ошибся.
– Все ошибаются. Я всего лишь стараюсь мыслить практически. Если ты ее любишь и она тебя тоже любит, я не буду мешать. И с Перри сама разберусь.
– Я видеть ее больше не хочу.
– А я говорю, что отпускаю тебя. Это твой шанс уйти, и я тебя предупреждаю: если ты хочешь уйти, то уходи сейчас.
– Даже если бы она любила меня, в чем я сомневаюсь, это все гадко.
– В тебе говорит чувство вины. Как только ты увидишь ее, вспомнишь, что любишь.
– Нет. Это чувство отравлено. Три часа просидеть с Эмброузом в машине…
– А Рик тут при чем?
Расс содрогнулся, хоть и был в дубленке. Мэрион купила ее во Флагстаффе.
– Знаешь, как я с тобой поступил? – спросил он. – Три года назад? Мэрион, ты знаешь, что я натворил? Я сказал семнадцатилетней девчонке, что ты меня больше не привлекаешь как женщина.
Ее пробрал холод, и она подошла к чемодану, чтобы взять свитер. Сверху лежало летнее платье. Мэрион не сумела себя заставить притронуться к нему.
– И знаешь что еще? Я ведь тебе не говорил, за что меня на самом деле выгнали из группы. За то, что я пускал слюни при виде этой девицы. Я сам не осознавал, что веду себя так, но она-то заметила. И Рик… Рик тоже это заметил. Он знает, кто я такой, и… Боже… Боже.
Низкий голос – ее голос – произнес:
– Ты ее трогал?
– Салли? Нет! Разумеется, нет. Никогда. Я упивался самолюбием.
У Мэрион тоже было самолюбие. Ей уже не хотелось отвечать ему откровенностью на откровенность.
– Это ведь даже неправда, – продолжал Расс. – Когда я увидел, как ты вышла из самолета… я сказал этой девице неправду. Ты очень-очень меня привлекаешь.
– Ничего, подожди, вот растолстею…
– Я не рассчитываю, что ты меня простишь. Я не заслуживаю прощения. Я лишь хочу, чтобы ты знала…
– Что ты меня унизил?
– Что ты нужна мне. Что без тебя мне крышка.
– Мило. Может, трахнешь меня, пока не передумал. Это вполне в твоем духе.
Это его заткнуло.
– Давай, пользуйся, пока можно. А то я бросила голодать. – Она встала так, чтобы он ее видел, провела руками по бокам. – Этим бедрам осталось недолго.
– Я понимаю, ты обижена. Ты злишься на меня.
– А секс тут при чем?
– Ну то есть, конечно, если ты сумеешь меня простить… если мы сможем все вернуть… я бы очень хотел… все вернуть. Но сейчас…
– Сейчас, – перебила она, – мы одни в номере.
– А наш сын в больнице в трех кварталах отсюда.
– Не я же тебе рассказывала о том, как трахалась с другими. Или не трахалась, но очень хотела.
Он зажал уши ладонями. Грудь ее волновалась, но не только от злости. Уязвив Расса грязнейшим из слов, здесь, в гостиничном номере, она невольно возбудилась. Ее охватило желание, все остальное вполне может подождать. Она раздвинула его ноги и опустилась перед ним на колени.
– Мэрион…
– Заткнись. – Она расстегнула его ремень. – Тебе слова не давали.
Она расстегнула молнию и увидела эту штуку. Прекрасную и ужасную. Которую тянет к семнадцатилетним школьницам, к сорокалетним разлучницам и даже к жене. Она приблизила лицо… Господи. Он не подмылся.
Ударивший в нос запах Котрелл должен был бы ее отрезвить, но все как будто поменялось местами. Точно она и не отвергала приставания Брэдли, а уступила им и вот теперь чуяла слабый запах последствий. И хотя еще предстояло разобраться, что у Расса было с той семнадцатилетней девицей, с Котрелл все разрешилось. Хватит с него и того наказания, что Мэрион не возьмет у него в рот. Она толкнула его на спину, растянулась на нем.
– С поцелуем, – сказала она, – я прощаю тебя.
– Ты сама не своя.
– Предлагаю принять поцелуй, пока можешь.
– Мэрион?
Она поцеловала его, и все действительно поменялось местами. Не только Расс и другой мужчина, не только она и другая женщина, но прошлое с настоящим. Они так долго не занимались любовью – казалось, целую четверть века. Она в своем юном теле, он стягивает дубленку, которую купила она, воздух сухой и разреженный, как в Аризоне, свет закатный, как свет в горах. Как же просто все было в Аризоне. Вместе с дефектным умом и верующим сердцем Бог наделил ее страстностью столь жадной, что она могла, не привлекая к себе внимания, удовлетворить желание даже в публичной библиотеке. И как легко это было опять. Ухватившись за случайный контакт и не выпуская его, вскоре она содрогнулась всем телом. Открыла глаза и увидела в блестящих глазах Расса воспоминания о той девушке, которая когда-то испытывала с ним оргазм. Ему нравилась та девушка, еще как нравилась. Ее дар внушал ему ощущение силы. И хотя она уронила этот свой дар в болото материнства, потеряла на пустоши тревожной депрессии, теперь она вновь обрела его, и этот дар вновь внушил Рассу ощущение силы. От его пылких тычков болели мышцы, и она еще за это поплатится, но его возбуждение возбуждало ее. Она горячила его, горячила себя. Она услышала едва ли не лай, нескончаемый удивленный смешок, вновь содрогнулась и замолчала. Он удвоил старания, но и здесь вернулось прошлое. Как в Аризоне, насытившись, она вспомнила свою вину.
Кончив, он навалился на нее всем телом, прижался колючей щекой к ее щеке.
– Недурно, – сказала она. – Правда?
– Я не хочу выходить.
– Мы никуда не спешим.
В темноте светились лишь часы на тумбочке, слышен был только шум проезжавших вдали машин. Он поцеловал ее в шею.
– Я и забыл, каково это – быть с тобой вот так.
– Знаю, – ответила она.
– Это такой простой дар.
– Тс-с.
Шум проезжавшей машины походил на плеск волны. В Мэрион снова шевельнулось чувство вины.
– “Кружиться на месте, – сказал он, – кружиться на месте, пока не вернемся к себе”
[67]. Вот как я себя чувствую. Будто кружился на месте.
Песня религиозная, но Мэрион поняла, что Расс имеет в виду. “Незачем будет стыдиться ни поклониться, ни покориться”. В простых словах песни заключалась радость такая глубокая, что корни ее переплелись с корнями грусти, и удовлетворить грусть было еще слаще, чем другое желание. Грусть гнездилась в сердце, и Мэрион отдалась грусти. Она плакала, чувствуя, как Расс твердеет внутри ее тела. И от этого плакала еще сильнее. Она снова была его.
Он отер ее слезы.
– Я не хочу с тобой расставаться.
– Это приятно, – она всхлипнула, – но мне нужно в туалет.
– Не гожусь я для этой жизни. Зря мы уехали из Индианы. Надо было прожить там всю жизнь, только ты, я и дети, община верующих…
Она шевельнулась под ним, намекая, что хочет в туалет, но он не отпустил ее.
– Мне нужна лишь семья, чтобы о ней заботиться. Бог, чтобы ему молиться. И жена, чтобы… Мэрион, я клянусь. Если ты простишь меня, я довольствуюсь простыми дарами.
– Тс-с.
– Ты всегда знаешь, что нужно делать. Как ты догадалась, что нам… мне бы и в голову не пришло, но ты оказалась права. Ты всегда права. Ты права насчет…
– Тс-с. Пусти пописать.
Она ощупью, стараясь ни на что не наткнуться, побрела в ванную, села на унитаз. Можно было исполнить фокус, чтобы Расс в мгновение ока перестал себя укорять. Он так жалобно-искренне во всем признался, точно ребенок: пора и ей кое в чем признаться. Воробей подсказал ей: пора.
А если все-таки не признаваться? Чего она добьется, заставив его выслушать историю о Брэдли Гранте, Санте, аборте, Ранчо-Лос-Амигос? Вываляется в грязи, очистит совесть, но хорошо ли это по отношению к мужу? Теперь, когда несчастье с Перри вернуло ей Расса, не лучше ли просто любить его и служить ему? Он как ребенок, а ребенку в жизни нужен порядок: угрызения совести тоже в каком-то смысле упорядочивают жизнь. Проще она не станет, но в ее силах сделать ему такой подарок: пусть думает, что он виноват перед нею больше, чем она перед ним. Лучше так, чем вывалить на него свои сложности.
Быть может, так ее соблазнял Сатана, но вряд ли: этот соблазн не казался Мэрион грехом. Скорее наказанием. Не покаяться Рассу в грехах – знать, что он не накажет ее, не пожалеет, не простит – и до конца жизни самой нести это бремя. Бесконечное бремя – остаться один на один с тем, что знаешь.
Помоги мне. Подай любой знак.
Дрожа, она сидела на унитазе и ждала знака. Если Бог ее и услышал, то ничем этого не обнаружил, и пока она ждала, что-то в ней изменилось. Она приняла решение – а Его, если что, потом спросит еще раз.
Расс откинул покрывало, укрылся одеялом. Она легла к нему.
Роберт Шекли
– Я должна тебе кое-что сказать, выслушай меня, пожалуйста.
Он положил руку ей на грудь. Она мягко убрала его ладонь.
– Как ты знаешь, – продолжала она, – у моего отца был маниакально-депрессивный психоз…
Не бабахает!
– Я этого не знал.
– Ты знал, что он покончил с собой. Но я никогда не рассказывала тебе о своей болезни. Никогда не говорила, как плохо мне было в возрасте Перри. Я боялась тебя отпугнуть, мне было больно при мысли, что я потеряю тебя. Расс, милый, я бы этого просто не вынесла. Я так тебя любила, что не вынесла бы этого.
– Я знал, что ты чуточку ненормальная.
– Не чуточку. Ты имел право узнать это до того, как женился на мне. Я отдавала себе отчет, что это опасно, но ничего тебе не сказала. И даже не говори мне, что это ты виноват.
Что это? Хрустнул сучок? Диксон обернулся, и ему почудилось, будто какая-то темная тень растаяла в подлеске. Он мгновенно похолодел и напряг зрение, вглядываясь в чащу зеленых стволов. Там была полнейшая, выжидательная тишина. Высоко над головой в восходящем потоке парил стервятник, обозревая выжженный солнцем пейзаж. Птица ждала, птица надеялась…
– Это я виноват. Я…
– Тс-с. Послушай меня. Ты путаешь разные вещи. Тебе стыдно из-за… измены. И даже этого не стоит стыдиться. Я ведь тебе разрешила.
– Это не значит, что мне надо было пользоваться твоим разрешением.
Из подлеска до Диксона донеслось тихое нетерпеливое покашливание.
– Ты обиделся на меня. Я обидела тебя, потому что ты обидел меня: в браке такое бывает. Я к тому, что тебе просто не повезло. Тебе неловко из-за того, что случилось в Китсилли, тебе стыдно за это, я тебя понимаю. Но и только. Не вини себя за Перри. Я – причина его бед.
– Я отлично знал, чего от меня хочет Господь.
Теперь он знал наверняка, что его преследуют. Раньше это было только предположение. Но оказалось, что смутные, почти призрачные тени принадлежали реальности. Они не трогали Диксона, пока он шел к сигнальной станции, только наблюдали, только взвешивали возможности. Теперь они приготовились что-то предпринять.
– Милый, я тоже его не послушала. Давай впредь будем лучше стараться. Давай каждый день будем вместе молиться. Давай изменимся. Давай станем ближе друг другу. Давай вместе почувствуем радость Господа.
Диксон вытащил Оружие из кобуры, проверил предохранители, снова засунул его в кобуру и двинулся дальше.
Расс вздрогнул.
Он опять услышал покашливание. Кто-то упорно шел по его следу, возможно, выжидая, когда он покинет кустарник и войдет в лес. Диксон усмехнулся.
– Случилось ужасное, но ведь все равно можно радоваться жизни. Я смотрела на птиц – разве нельзя радоваться Его творениям? Разве нельзя радоваться друг другу?
Ничто не могло причинить ему вред. У него было Оружие.
Расс застонал.
– Тс-с, тс-с.
Не будь Оружия, он ни за что не рискнул бы столь далеко уйти от корабля. Да и кому пришло бы в голову вот так запросто разгуливать по чужой планете? Только Диксон мог себе это позволить. На бедре он ощущал приятную тяжесть Оружия, которое означало конец всякому оружию вообще и было полнейшей гарантией защиты от всего, что бегало, ползало, летало или плавало.
– Я тебя не достоин!
Это было последнее слово огнестрельной техники и окончательное слово в производстве личного оружия.
– Тс-с. Я с тобой. И никуда не уйду.
– Я не достоин радости!
Это было Оружие.
– Никто не достоин. Это дар Божий.
Он снова обернулся. Позади — менее чем в пятидесяти ярдах от него обнаружились три зверя.
На расстоянии они напоминали собак или гиен. Они покашливали и медленно двигались вперед.
Диксон дотронулся до Оружия, но не решился сразу пустить его в дело. Впереди еще уйма времени, пока звери приблизятся.
А Бекки была очень счастлива. Наконец-то настало последнее полугодие выпускного класса, в толпе младшеклассников Бекки чувствовала новую общность с выпускниками семьдесят второго года, но старалась каждый день общаться хотя бы с одним соучеником, с кем прежде ни разу не разговаривала, – с парнишкой, который ходит на занятия по слесарному делу, с девушкой из баптистской церкви, которую теперь посещали они с Таннером. Нечто вроде будничного христианского служения, а по выходным, если у них с Таннером было время, они на полчасика заезжали на вечеринку, одобренную Джинни Кросс, – не пить, просто отметиться, после чего ускользали в мир, недоступный школьному пониманию.
Альфред Диксон был небольшого роста, с очень широкой грудной клеткой и развитыми плечами. Волосы были светло-пегие, и он носил светлые усы, кончики которых закручивал кверху. Эти усы придавали его загорелому лицу откровенно свирепое выражение.
К концу марта ей пришло письмо из колледжа в Лейк-Форесте – они готовы ее принять, – вдобавок у нее были веские основания рассчитывать на Лоуренс и Белойт. Предвкушение осени в Висконсине (прохладно, но еще можно ходить в свитере), комнаты в общежитии окнами на усыпанный листьями квадратный двор, предвкушение новых, на этот раз университетских, традиций, к которым нужно привыкнуть, нового социального положения, которого нужно достичь, – всего этого с лихвой хватало для счастья, тем более что ей еще предстояло лето в Европе, и Бекки ждала его с нетерпением. В марте на концерте в Чикаго (Бекки там не было) Таннер познакомился с молодой парой из Дании: выяснилось, что они организуют фестиваль фолк-музыки в Орхусе и им понравилось его выступление. В Европе сейчас очень популярен американский фолк, американских музыкантов ждут на целом ряде европейских летних фестивалей, а сольное выступление в Орхусе, которое предложили ему эти датчане, откроет Таннеру двери на все эти фестивали. Таннер вернулся с концерта в таком восторге, в каком Бекки его еще не видала. Правда же здорово, сказал он, поехать вдвоем в Европу, влиться в тамошнюю музыкальную тусовку, познакомиться с такими, как Донован
[68], а то и с самим Диланом?
Его естественной средой на Земле были бары и таверны. Всегда одетый в полевую пятнистую форму цвета хаки, он мог заказывать напитки громким воинственным голосом и сверлить собутыльников взглядом узких глазок, отливавших синевой оружейной стали. Он любил объяснять пьянчужкам — говоря с нами несколько высокомерным тоном — разницу между иглометом Сайкса и кольтом калибра три целых между марсианским рогатым проказушником и венерианской подонкой, и что делать, когда в густом кустарнике вас атакует раннарейский роготанк, и как отразить нападение крылатых сверкунов.
Бекки не думала о Европе. После Рождества она выполнила обет, данный Иисусу, и поделилась наследством с братьями. На большое европейское путешествие с матерью ей уже не хватало, а учитывая, как мать последнее время себя вела, курила и не интересовалась никем, кроме себя, Бекки молча решила остаться с Таннером в Америке. Но поехать в Европу с ним! Кружиться в его объятиях на Елисейских полях? Вместе пересечь на машине Альпы? Бросить монетки в фонтан Треви и загадать желание друг для друга? Оставалось подкопить денег и сообщить матери, что Бекки поедет без нее.
Некоторые считали Диксона трепачом, но они были достаточно благоразумны, чтобы не произносить этого слеза вслух. Иные держали его за порядочного человека, хотя и с непомерным самомнением. «Он просто чересчур самонадеян, говорили они. — Смерть или увечье исправят этот недостаток».
Из-за супружеских разногласий, о которых Бекки знала постольку-поскольку, но и этого было достаточно, чтобы проникнуться отвращением к отцу, мать перебралась жить в кладовку на третьем этаже, устроила себе ложе под скошенным потолком, а у окна поставила старый письменный стол. И после учебного дня, пропавшего втуне, потому что Бекки думала лишь о Европе, она поднялась на третий этаж и нашла мать за столом в пелене стоялого дыма. Пока Бекки рассказывала о планах на лето, мать не курила, но вместо этого вертела в пальцах карандаш.
Диксон исповедовал безграничную веру в личное оружие. По его представлениям, завоевание Американского Запада было всего-навсего соперничеством между луком со стрелами и кольтом сорок четвертого калибра. Завоевание Африки? Копье против винтовки. Марса? Кольт калибра три целых против вертоножа. Водородные бомбы стирали в порошок города, но потом именно одиночки, вооруженные личным огнестрельным оружием, завоевывали территорию. Надо ли тратить время на поиски туманных доводов экономического, философского или политического характера, когда все настолько просто?
– Я не хочу в Европу, – сказала мать, – но мне кажется, с Таннером тебе ехать не стоит.
– Ты мне не доверяешь.
И разумеется, Диксон испытывал бесконечное доверие к Оружию.
– Я не сомневаюсь в твоем благоразумии. Меня впечатлило твое решение о наследстве: ты поступила как любящая сестра. Но если я правильно понимаю, свою долю ты отложила на колледж.
– Мне придется оплатить разве что билет на самолет. Если Таннера пригласят на другие фестивали, они возьмут на себя расходы.
Оглянувшись назад, он увидел, что к трем первым собакоподобным тварям присоединилось еще с полдесятка. Они шли теперь в открытую, вывалив языки. Дистанция медленно сокращалась.
– А если не возьмут?
– Мне все равно хватит на два года учебы. А там буду летом подрабатывать, подам заявление на финансовую помощь.
Диксон решил еще немного повременить со стрельбой. Тем сокрушительнее будет эффект.
Мать по-прежнему вертела в пальцах карандаш. Она так похудела, что стала похожа на тетю Шерли. Вряд ли полезно худеть так быстро и так сильно.
В свое время он перепробовал много разных занятий: был геологоразведчиком, охотником, золотоискателем, старателем на астероидах. Удача то и дело ускользала от него. Другие постоянно умудрились то обнаружить затерянный город, то подстрелить редкого зверя, то наткнуться на рудоносный ручей. Диксон весело принимал удары судьбы. «Черт, сплошные неудачи! — думал он. — Но что тут поделаешь?» Теперь он служил радиотехником — проверял автоматические сигнальные станции, разбросанные на добром десятке необитаемых миров.
– Яне хотела спрашивать, – сказала она, – чтобы не ставить тебя в неловкое положение. Но… вы с Таннером занимаетесь сексом?
Но что гораздо важнее — он первым испытывал в полевых условиях наиновейшее огнестрельное оружие. Изобретатели этой системы надеялись, что их Оружие пойдет в серию.
Бекки почувствовала, как кровь прилила к лицу.
Диксон тоже надеялся на серию — на серию удач.
– Я не хотела тебя смущать, – продолжала мать. – Просто ответь, да или нет.
Он добрался до опушки тропического леса. Его корабль стоял всего в двух милях впереди — на небольшой прогалине. Едва ступив под мрачный полог леса, Диксон тут же услышал возбужденный писк древесных обитателей. Окрашенные в оранжевые и синие цвета, они пристально наблюдали за ним с верхушек деревьев.
– Трудно сказать.
«Нет, в этих краях явно есть что-то африканское», — решил Диксон. Он надеялся повстречать какую-нибудь крупную дичь и добыть приличные трофеи голову, а то и две. Бегущие за ним следом дикие собаки приблизились уже на двадцать ярдов. Коричнево-серые по окраске, размером с терьеров, челюсти точь-в-точь как у гиен. Несколько собак отбежали в подлесок и припустили со всех ног, стремясь отсечь ему путь впереди.
– Ясно.
Настало время продемонстрировать Оружие.
– То есть нет. Не занимаемся.
Диксон извлек его из кобуры. Оружие было выполнено в форме пистолета и весило немало. К тому же у него была отвратительная балансировка. Конструкторы обещали в следующих моделях уменьшить вес и сместить центр тяжести. Но Диксону Оружие нравилось и в этом виде. Он полюбовался им несколько секунд, затем, щелкнув, снял с предохранителя и перевел рычажок на стрельбу одиночными выстрелами.
– Вот и хорошо, милая. Не просто хорошо – отлично. Я горжусь тобой. Но если ты собралась поехать в Европу со своим парнем, я должна быть уверена, что ты надежно предохраняешься.
Бекки снова зарделась. Все ее друзья были уверены, что они с Таннером занимаются сексом, и она никого не разубеждала. Ей нравилось, что у них с Таннером есть тайна – ее целомудрие: эта тайна дарила ей ощущение силы и чистоты. Но услышать то же от матери ужасно неловко.
Стая, кашляя и рыча, скачками бросилась к нему. Диксон небрежно прицелился и выстрелил.
– У тебя есть противозачаточные средства? – спросила мать.
– Тебе так хочется, чтобы я занималась сексом?
Оружие тихо гуднуло. Стометровый кусок леса попросту исчез.
– Нет, конечно. С чего ты взяла?
– Я сама могу о себе позаботиться.
Диксон пустил в ход первый в мире дезинтегратор.
– Можешь, конечно. Но… в жизни бывает всякое.
Луч вылетал из дульного отверстия диаметром менее дюйма, а в максимуме диаметр рассеивания составлял двенадцать футов. В лесу обрисовался конус: который вершиной примыкал к телу Диксона на уровне талии и простирался в длину на сто ярдов. Внутри конуса не осталось ровным счетом ничего. Деревья, насекомые, растения, кустарники, дикие собаки, бабочки… все исчезло. Свисавшие сверху ветви, которые попали в зону поражения, выглядели так, словно их срезало гигантской бритвой, Диксон прикинул, что луч накрыл по меньшей мере семь диких собак. Семь зверюг — одним полусекундным импульсом! Никаких проблем с упреждением или с траекторными ошибками, что присущи пулевому оружию. Нет нужды в перезарядке, ибо ресурс мощности Оружия рассчитан на восемнадцать часов непрерывного действия.
– Кстати, что ты здесь делаешь?
Идеальное оружие!
Мать вздохнула.
– Корректуру.
Диксон повернулся и пошел вперед, засовывая тяжелый «пистолет» в кобуру.
– Я имею в виду, почему ты здесь спишь? Почему прячешься?
В чаще воцарилось молчание. Лесные жители обдумывали приобретенный опыт. Через несколько мгновений они уже оправились от изумления. Синие и оранжевые древесники заскакали по кронам, раскачиваясь на ветвях. Высоко над головой медленно парил стервятник, к нему спешили присоединиться другие чернокрылые птицы, появившиеся точками далеко-далеко в небе. А в подлеске кашляли дикие собаки.
– Мы с твоим отцом несчастливы вместе.
– Кто бы мог подумать.
Они еще не сдались. Диксон слышал издаваемые ими звуки, доносившиеся из густой листвы справа и слева от него. Собаки быстро перебегали с места на место, оставаясь вне его поля зрения.
– Да. Я понимаю, ты переживаешь за нас. Извини.
– Это твоя жизнь. Но что-то меня не тянет выслушивать твои советы.
Диксон вытащил Оружие, недоумевая: неужели они осмелятся на новую попытку? Собаки осмелились.
Мать положила карандаш.
Пятнистая серая псина вылетела из кустарника прямехонько за его спиной. Коротко прогудело Оружие. Собака исчезла, не закончив прыжка, и деревья легонько вздрогнули — это воздух схлопнулся там, где только что внезапно возник вакуум.
– А это и не совет. Это требование – если, конечно, ты хочешь поехать с Таннером в Европу. Запишись-ка ты к врачу. Или хочешь, я сама тебя запишу?
– Я сама могу записаться.
На Диксона накинулась еще одна собака, он, слегка нахмурив брови, дезинтегрировал и ее. Этих зверюг не назовешь безмозглыми. Почему же они не могли усвоить очевидное — тот простой факт, что против него и его Оружия устоять невозможно? Живые существа по всей Галактике сразу усваивали урок: вооруженного человека следует бояться. Почему же эти собаки оказались столь невосприимчивыми?
– Как скажешь.
– Вот прямо сейчас пойду и запишусь. Не хочешь ли подслушать с папиного телефона? Вдруг я не запишусь!
– Бекки…
Три собаки без предупреждения одновременно прыгнули с разных сторон. Диксон перебросил рычажок на автоматический огонь и скосил зверюг плавным жестом умелого косаря. Пыль взметнулась и вспыхнула искрами, заполняя вакуум.
По пути из кладовки до комнаты Бекки было три двери, и она хлопнула всеми тремя. Казалось, все перевернулось с ног на голову. Заниматься сексом до брака неправильно, однако Таннер уже занимался этим с другой, все друзья уверены, что и она это делает, Клем уверен, что она это делает, даже мать уверена, что она это делает. А может, и Джадсон – надо его спросить!
Диксон внимательно прислушался. Казалось, весь лес наполнился негромкими кашляющими звуками. Новые стаи спешили принять участие в погоне.
Она не недотрога. Ей нравится обниматься, целоваться – и кончать. Порой ей очень хотелось, чтобы Таннер вошел в нее, порой ей казалось, что секс – это благо и сам Бог велит его хотеть. Каждый раз ее спасала нерешительность Таннера. Она с самого начала твердо обозначила свои границы, и получилось так, что они оба в ответе за ее невинность, оба берегут это сокровище, так что, если ей случалось забыться, Таннер ее останавливал. Если это не истинная любовь, что тогда истинная любовь?
Бекки неохотно, точно все друзья пошли в бассейн, а ее родители оставили хлопотать по хозяйству, отправилась к материному гинекологу, заявила, что ей нужен противозачаточный колпачок, и показала, что умеет с ним обращаться. Еще ей вручили тюбик геля вроде того, какой швырнула ей в лицо Лора Добрински. Приспособления, которые она принесла домой, сводили любовь к медицинской процедуре. И, к омерзению Бекки, уравнивали ее с прочими девушками Нью-Проспекта, у кого в комоде хранились точно такие же штуки.
Почему они ничему не научились?
Но разве не грешно считать себя лучше этих девушек? Сколько Бекки ни молилась, сколько ни читала Евангелие, но больше не переживала того религиозного восторга, какой почувствовала, накурившись травы, того телесного желания служить Христу, однако смысл откровения никуда не делся: она грешит гордыней, и ей нужно покаяться. После этого откровения – и особенно после того, как поделилась наследством с братьями – она старалась быть хорошей христианкой, но парадокс заключался в том, что, поступая хорошо, она еще больше впадала в гордыню. Точно по-прежнему стремилась стать лучше всех, просто в новых условиях. Иисус в Евангелиях уделял больше внимания бедным и немощным, париям и беззаконникам, а не праведникам и богачам. И теперь, обзаведясь противозачаточными средствами, Бекки задумалась: не гордыня ли – отказываться от мужчины, которого любишь? Разве Господь не явился ей в тот самый момент, когда она поступила хуже некуда? Быть может, как ни парадоксально, чтобы стать большей христианкой, нужно умалиться, смириться с тем, что она такая же, как все девушки, отказаться от своей драгоценности?
И вдруг ответ словно обрушился на него. «Они не научились, — подумал он, потому что урок был слишком беспредметным!»
И как только она это подумала, тут же поняла, чего хочет. Она хочет пасть и падением этим упрочить связь с Таннером и Иисусом. Она даже знала, как именно это произойдет.
Оружие… Оно дезинтегрировало бесшумно, быстро, чисто. Большинство собак, которых он поразил, попросту исчезли. Не было ни лая, захлебывающегося в агонии, ни рычания, никто не выл, не ревел, не визжал…
Когда в “Перекрестки” вернулся отец, ее рвение поутихло, она слишком много времени проводила с Таннером и не заработала часы, необходимые для того, чтобы ее взяли в Аризону. Ким Перкинс и Дэвид Гойя уговаривали ее поднажать, чтобы в последний момент заработать нужные часы и вместе с ними поехать в Китсилли, но когда вывесили список тех, кто едет в Китсилли, она нашла в нем не только отца, но и Фрэнсис Котрелл. Ким и Дэвид надеялись, что Бекки все же поедет с ними, но у нее на пасхальные выходные появились планы получше. Она отдастся Таннеру не в фургоне. А со всеми положенными церемониями в своем опустевшем доме.
Но главное, не было оглушительного грома, который перепугал бы зверье. Не было пороховой вони, не было резких щелчков, производимых затвором, когда патрон досылается в казенную часть…
Ее тревожила лишь семья. Отец вызывал у Бекки отвращение, поскольку у нее были все основания полагать, что он грешит против матери, прелюбодействуя с миссис Котрелл. И хотя Бекки, отдавшись Таннеру, не согрешит ни против кого, в каком-то смысле она все равно опустится до отца. Но что еще хуже – до Клема, а ей не хотелось дарить ему такую радость.
«Наверное, эти собаки не очень-то смышленые, — подумал Диксон, — не понимают, что у меня в руках орудие убийства. Наверное, они не сообразили, что происходит. Наверное, они считают, что я беззащитен».