Я скрещиваю руки на груди, выпячивая бедро.
- До свидания, - говорил он. - Помните: честное слово!
— Давай разберемся. Один преподаватель, оказавшись в отпуске в Нью-Йорке, идет поужинать с друзьями в клуб и, выходя, застывает перед окном витрины, где выставлен портрет прекрасной женщины. Внезапно эта женщина возникает рядом с ним и приглашает его к себе домой посмотреть другие полотна этого художника. Но когда они уже сидят у нее дома, вламывается какой-то сумасшедший, и преподаватель оказывается вынужден его убить. С этого момента жизнь преподавателя, его зовут Ричард Вэнли, превращается в настоящий кошмар. Вместо того чтобы обратиться к правосудию, которое, возможно, признало бы его невиновным (в конце концов убийство было совершено с целью самозащиты), он, как сумел, избавился от трупа этого ненормального. И вместо того чтобы просить о помощи одного из своих приятелей по клубу, окружного прокурора, как раз занимающегося расследованием этого дела, он начинает сопровождать его в поисках и даже, словно его неудержимо влечет к собственной смерти, словно в глубине души он жаждет разоблачения, чтобы искупить свою вину, он подводит прокурора к решению проблемы; в довершение всех бед появляется телохранитель убитого и шантажирует и его, и женщину с портрета в окне… Я тебе говорю, истинный кошмар, возникший, между прочим, из совершенно банального приключения. До сих пор все очень хорошо: двусмысленная и давящая атмосфера постоянной угрозы, бестолковость Вэнли, который всегда — сознательно или бессознательно — поступает вопреки своим собственным интересам, словно совсем не управляет своими действиями… Но скомканный финал все портит. В тот момент, когда Вэнли впадает в отчаяние, потому что знает, что его вот-вот схватят, и кончает с собой, выясняется, что все это был сон. Вэнли просыпается в клубе, где он ужинал с двумя друзьями в начале фильма: он не кончал с собой, он никого не убивал, он не встречал никакую женщину. Все это было во сне.
– Ты уверен?
Артамонов младший возвратился домой несколько успокоенный; вечером дядя предложил ему съездить в губернию, он уехал с удовольствием, а через восемь дней, возвратясь домой и сидя за обедом у дяди, с новой тревогой слушал рассказ Мирона:
Игнасио посмотрел на виски, поболтал жидкость в стакане и сделал долгий глоток; затем развел руками с видом полного разочарования и добавил:
— Ужас, правда? Это как если бы в конце «Превращения» Кафка решил бы, что несчастный Грегор Самса не превратился в жука, а что ему на самом деле только приснилось, что он превратился в жука. Я же тебе говорю: одно расстройство.
– Да, – твердо отвечает он. – Думаешь, если я прижму тебя к полу прямо сейчас, то ты станешь сопротивляться мне только вначале, а потом начнешь тереться о мое лицо киской, потому что я пробужу в тебе что-то потаенное? Или ты будешь драться так, словно от этого зависит твоя жизнь, и в конце концов отключишься от происходящего из-за своей травмы?
- Нестеренко оказался не таким бездельником, как я думал, он и в городе поймал троих: учителя Модестова и ещё каких-то.
Официант принес мой заказ, и я проглотил аспирин, запив его пивом, а Игнасио продолжал разглагольствовать.
Сглатываю, правда ощущается на языке словно грязь.
- А у нас? - спросил Яков.
– Ты никогда не услышишь, чтобы я назвал себя хорошим человеком. Или добрым. Или даже благородным. Во мне мало что осталось от этих качеств, и правда в том, что их никогда и не было. Я родился с черной душой, но благими намерениями. И между теми, кто совершает зло без необходимости, и теми, кто поступает плохо, надеясь, что из этого получится что-то хорошее, есть разница. Я позволю тебе самой решать, к кому из них я отношусь.
- У нас: Седова, Крикунова, Абрамова и пятерых помоложе. Хотя арестовывать приезжали жандармы из губернии, но, разумеется, это дело Нестеренко, и, таким образом, жена его хворает с явной пользой для нас. Да, он - не глуп. Боится, чтоб его не кокнули...
— Быть может, с точки зрения Ланга такой лживый, но оптимистичный финал более приемлем для публики; как знать, вдруг его заставила кинокомпания. Во всяком случае, в свое время фильм имел бешеный успех, да и сегодня все о нем помнят. Ладно, а ты видел — добавил он смущенно, — «Алую улицу»?
Он не ждет моего ответа – у меня возникает четкое ощущение, что он хочет, чтобы сначала я как следует подумала над его словами.
- Теперь - перестали убивать, - заметил Алексей.
Он делает ко мне шаг, и мои мышцы сразу же напрягаются. И тут я понимаю, что мне вовсе не нужно время на размышления. Травма все еще не отпускает меня, но я хочу, чтобы он держал меня крепче.
Я отрицательно помотал головой.
- Н-ну, - сказал Мирон. - Да! В городе арестован ещё этот, охотник...
– Хочешь простой ответ? – спрашивает он, и его голос становится глубже, заставляя мой пульс учащенно забиться. – Это потому, что я люблю тебя, Аделин Рейли. И я знаю, что ты тоже любишь меня. Когда я окажусь внутри тебя, ты не будешь думать ни о чем другом, кроме того, как впиться в меня еще глубже. Единственный страх, который ты будешь испытывать, – это страх, что Бог отправит тебя на небеса слишком рано.
- Носков? - тихо, испуганно спросил Яков.
— Это тоже Фриц Ланг?
Сердце замирает, ударяясь о грудную клетку, и полностью отказывает. Следующими на очереди мои колени, и это будет чертовски неудобно.
- Не знаю. Он жил у дьяконицы, у неё же в бане устраивали свои конгрессы эти революционеры. А в доме у неё - и с нею - забавлялся твой отец, как тебе известно. Совпадение - дрянненькое...
- Да уж, - сказал Алексей, мотнув лысой головою. - Что с ним делать?
Он усмехается, его взгляд становится хищным.
У Якова потемнело в глазах, и он уже не мог слушать, о чём говорит дядя с братом. Он думал: Носков арестован; ясно, что он тоже социалист, а не грабитель, и что это рабочие приказали ему убить или избить хозяина; рабочие, которых он, Яков, считал наиболее солидными, спокойными! Седов, всегда чисто одетый и уже немолодой; вежливый, весёлый слесарь Крикунов; приятный Абрамов, певец и ловкий, на все руки, работник. Можно ли было думать, что эти люди тоже враги его?
– Но это будет не единственный страх, который я тебе внушу.
Он начинает медленно кружить вокруг меня, и я застываю. Его жар прижимается к моей спине, а дыхание согревает мою шею. Мой инстинкт борьбы снова включается, и я перестаю себя контролировать.
Ему показалось также, что за эти дни в доме дяди стало ещё более крикливо и суетно. Золотозубый доктор Яковлев, который никогда ни о ком, ни о чём не говорил хорошо, а на всё смотрел издали, чужими глазами, посмеиваясь, стал ещё более заметен и как-то угрожающе шелестел газетами.
— Да. Если не ошибаюсь, «Женщина в окне» снята в сорок четвертом, а «Алая улица» на следующий год. Актеры заняты почти все те же: Эдвард Робинсон играет главную роль в обеих лентах; Джоан Беннет — роль (femme fatale; а Дэн Дьюри — один из моих любимых злодеев — естественно, играет злодея. Мне кажется, что один из актеров второго плана также появляется в обоих фильмах, и, кроме того, действие и «Женщины в окне» и «Алой улицы» происходит в Нью-Йорке. Я же тебе говорю, обе ленты очень похожи друг на друга, хотя «Алую улицу» Ланг создал сам. Наверное, поэтому этот фильм лучше, чем «Женщина в окне», потому что в нем он не подвергался никакому давлению и располагал почти абсолютной свободой… Главный герой «Алой улицы» — это тоже бедолага, добрый и не очень счастливый, он работает кассиром и женат на уродливой и склочной бабе, которая даже не дает ему заниматься его единственным пристрастием — живописью. Как и жизнь Вэнли, жизнь кассира-художника меняется, когда он знакомится с легкомысленной девицей, молодой красавицей, которая по сговору со своим сутенером вытягивает из бедняги деньги, а он вынужден совершить растрату на своей работе и даже позволяет продать свои картины под ее именем. Но терпению или неведению героя приходит конец в тот день, когда он узнает, что у девицы есть сутенер; тогда он убивает ее и делает так, чтобы подозрение пало на сутенера, и его приговорили бы к смертной казни. Как и преподаватель из «Женщины в окне», бедный кассир живет в настоящем кошмаре, но разница состоит в том, что здесь девушка реальна и смерть реальна. И более того: о растрате становится известно, его увольняют, и он становится одиноким бродягой, сошедшим с ума от угрызений совести, потому что он убил любимую женщину и позволил приговорить к смерти невиновного. Ужасно, да? Я считаю, что лента «Алая улица» обладает всеми достоинствами «Женщины в окне», но лишена его недостатков: в «Женщине в окне» рассказывается об ужасном кошмаре, но под конец выясняется, что весь этот кошмар был лишь сном, и мы уходим из кинотеатра успокоенные и в полной уверенности, что подобное может произойти только в фильмах; в «Алой улице» речь тоже вдет о кошмаре, но этот кошмар оказывается реальностью: той самой реальностью, которой может обернуться жизнь каждого из нас из-за неотвратимости рока или из-за неверно принятого решения. Поэтому второй фильм значительно жестче, но и значительно лучше, хотя, наверное, теперь мало кто о нем помнит. — Игнасио сдержанно улыбнулся скептической улыбкой и предложил мне сигарету. — По крайней мере, это мое мнение. А ты как думаешь?
– Ты всегда будешь моей маленькой мышкой, а я всегда буду охотиться на тебя. Я буду терпеливо ждать, пока ты не будешь готова к моим прикосновениям, но не заблуждайся, Аделин, когда этот момент наступит, они будут мучительны.
- Да, - говорил он, сверкая зубами, - шевелимся, просыпаемся! Люди становятся похожи на обленившуюся прислугу, которая, узнав о внезапном, не ожиданном ею возвращении хозяина и боясь расчёта, торопливо, нахлёстанная испугом, метёт, чистит, хочет привести в порядок запущенный дом.
От его зловещих слов меня пробирает ледяной холод. Холоднее, чем от призраков, которые обитают в моем поместье. И раньше это могло бы меня напугать. Более того, после того, как за мной охотился самый жестокий из людей, наверное, я должна была бы устать от этого.
Однако я не чувствую ничего, кроме легкого волнения и… успокоения. Каким-то образом Зейд сумел изменить нашу игру в кошки-мышки. Теперь я нахожу утешение в том, что он всегда найдет меня. И зная это… несмотря на то, что я еще совсем не готова к нему, мне хочется броситься бежать.
- Двусмысленно говорите вы, доктор, - заметил Мирон, поморщившись. Этот ваш анархизм, скептицизм...
Сигарету я взял, но подумать никак не успел, потому что Серкас, уже некоторое время слушавший нас с еле сдерживаемым нетерпением, воспользовался паузой, предшествующей моему заведомо неудачному ответу, и, избрав в качестве предлога оттиск своей статьи о Барохе, который он подарил Игнасио, а тот забыл на столе, среди бутылок и пепельниц, положил конец киноведческому экскурсу Игнасио, обратив его внимание на какую-то несущественную мелочь в тексте.
Только чтобы он меня поймал.
Но доктор говорил всё громче, речи его становились длиннее, слова внушали Якову тревогу. Казалось, что и все чего-то боятся, грозят друг другу несчастиями, взаимно раздувают свои страхи, можно было думать даже так, что люди боятся именно того, что они сами же и делают, - своих мыслей и слов. В этом Яков видел нарастание всеобщей глупости, сам же он жил страхом не выдуманным, а вполне реальным, всей кожей чувствуя, что ему на шею накинута петля, невидимая, но всё более тугая и влекущая его навстречу большой, неотвратимой беде.
В воздухе витает напряжение, он берет мою руку, разворачивает нас и направляет нож на манекен.
– Перестань представлять всех тех, кого ты хочешь убить, и представь тех, кого ты уже убила. Воссоздай в своей голове ту ночь. Воспроизводи ее раз за разом, пока не почувствуешь освобождение, вонзая нож в их шеи.
Я позволил себе устраниться и от Барохи, и от его комментатора. В «Оксфорд» продолжали стекаться люди, рассаживаясь, как попало, вокруг двух столиков, занятых нашей компанией. У стойки и за другими столиками было очень мало народа. Я взглянул на часы: они показывали половину девятого. Я ощущал лихорадочное беспокойство и всякий раз, когда открывалась дверь, оборачивался в надежде, что это Марсело. В какой-то момент появился Андреу Гомес. Он сразу же подошел ко мне, пожал руку и рассказал, старательно шепелявя, о каком-то скабрезном инциденте на семинаре медиевистов в Саламанке. Затем Андреу Гомес уселся между Хосе Мария Серером и Хесусом Морено, а я воспользовался этим, чтобы пойти в туалет и тщательно вымыть руки. Когда я вернулся, все общество разбилось на группки: Хавьер Серкас продолжал безраздельно владеть вниманием Игнасио, слушавшего его с любезно-сосредоточенным видом; Билл Перибаньес, Эмили Бальса и недавно прибывший господин в синем костюме-тройке с головой ушли в какую-то литературную или политическую дискуссию; Хосе Мария Серер, Хесус Морено, Абдель Бенальу и еще один молодой человек, показавшийся мне смутно знакомым, лопались от смеха над каким-то анекдотом, рассказанным Андреу Гомесом, а слева от меня девушка с прямыми каштановыми волосами и большими умными глазами что-то шептала на ухо Антонио Армеро, который блаженно улыбался, устремив мечтательный взгляд сквозь оконное стекло. На какой-то миг разговор стал общим. Кто-то, возможно, Перибаньес, упомянул имя Кансиноса-Ассенса, о котором он то ли прежде, то ли сейчас писал, пропели дифирамбы «Роману литератора» и «Движению V.P.», Морено с восторгом отозвался о переводах.
Его страх возрос ещё более месяца через два, когда снова в городе явился Носков, а на фабрике - Абрамов, гладко обритый, жёлтый и худой.
Мне требуется слишком много времени, чтобы отвлечься от хищника, стоящего у меня за спиной, но в конце концов мне удается.
- Возьмёте меня, старика? - спросил он, улыбаясь, - Яков не посмел отказать ему.
— Вот тут я не согласен, — вмешался Армеро, слушавший с большим интересом, обхватив двумя руками серебряный набалдашник своей трости. — Пусть хвалят посредственные книги посредственных писателей, бог с ними. Полагаю, что эрудитам это вообще свойственно: какой бы плохой книга ни была, довольно того, чтобы не слишком много народа ее прочитало, и эрудиту она уже покажется замечательной, или он скажет, что она ему кажется замечательной. Не думаю, что это правильный путь, хотя как знать… Пусть будет так, но здесь-то явное жульничество…
Когда в моей памяти оживает та ночь, мне хочется свернуться калачиком. Вспоминается, как я вонзала ручку в тело Сидни, пока жизнь не погасла в ее глазах. Или как я полоснула ножом по шее Джерри и увидела, как выпучились его глаза.
- Что, трудно в тюрьме? - спросил он. Абрамов ответил всё с тою же улыбкой:
Я защищала себя. И все же я до сих пор несу их смерти на своих плечах, словно они были невинными людьми.
- Тесно очень! Если б тиф не помогал начальству,- не знаю, куда бы оно сажало народ!
— Жульничество? — возмутился Серер.
\"Да, - подумал Яков, проводив ткача, - ты улыбаешься, а я знаю, что ты думаешь...\"
В течение следующего часа я продолжаю биться. Я все больше разочаровываюсь и копаюсь в себе, пытаясь понять, почему чувствую себя виноватой, особенно из-за смерти Сидни. Может быть, потому, что она тоже была жертвой? Ее заставили пройти через то же, что и меня, испытать на себе жестокость сексуального рабства, и в итоге это привело ее к психическому расстройству.
В тот же вечер Мирон из-за Абрамова устроил ему оскорбительную сцену, почти накричал на него, даже топнул ногою, как на лакея:
Снова и снова я прокручиваю эту мысль в голове, пока наконец она не становится на свое место.
- Ты с ума сошёл? - кричал он, и нос его покраснел со зла. - Завтра же дай расчёт...
Конечно, Сидни могла быть сумасшедшей, но она была сломлена так же, как и я. Она заслуживала моего сочувствия, но это не оправдывает ее поступков. Это не давало ей права причинять боль другим людям. И это не значит, что я была не права, оборвав ее жизнь.
— Жульничество, — энергично настаивал Армеро, скривив губы. — Переводчик «Тысячи и одной ночи», переводчик Достоевского… Чушь! Кто мог знать арабский или русский в то время в Испании? — Он замолк, ожидая ответа. — Никто, — ответил он сам в конце концов. — И уж тем более не Кансинос, который вообще был мужиком неотесанным и серым и наверняка переводил с французского. Кансинос точно был жуликом.
А через несколько дней, когда он утром купался в Оке, его застигли поручик Маврин и Нестеренко, они подъехали в лодке, усатой от множества удилищ, хладнокровный поручик поздоровался с Яковом небрежным кивком головы, молча, и тотчас же отъехал на середину реки, а Нестеренко, раздеваясь, тихо сказал:
А вот Джерри, Клэр, Ксавьер и все остальные, кто решил, что я не более чем предмет, – они не заслуживают от меня ничего. Ни сочувствия, ни раскаяния, ни чувства вины. Я не выбирала, чтобы меня насиловали и издевались надо мной, но я выбираю перерезать им глотки за это.
- Вы напрасно не приняли Абрамова, очень жалею, что не мог предупредить вас.
К началу второго часа движения, которые я повторяю за Зейдом, становятся более естественными. Вонзая нож в шею манекена, я чувствую себя так, как он и сказал. Освободившейся.
Обиженный и разочарованный Морено привел мнение Борхеса в свою поддержку.
- Это - Мирон, - пробормотал Артамонов младший, чувствуя, что слова офицера крепко пахнут спиртом.
Кто-то может думать, что лишать человека жизни нельзя ни при каких обстоятельствах. Не нам их судить. Возможно, когда-то и я так считала. Но потом я столкнулась лицом к лицу с настоящим злом. С людьми, которые оказались на самом деле вовсе не людьми, а мерзкими тварями, которые не остановятся и продолжат разрушать этот мир и все хорошее, что в нем есть.
- Да? - спросил Нестеренко. - Это не от вас зависело?
— Борхес тоже жулик, — отрубил Армеро. — Но в отличие от Кансиноса, Борхес — жулик гениальный.
- Нет.
Теперь я понимаю, что смотреть на это сквозь пальцы и позволять Богу разбираться самому – гребаная отговорка. Это лишь позволяет злу существовать, потому что оно уверено, что загробная жизнь страшнее этой.
- Жаль. Парень этот был бы полезен. Приманка. Живец.
Высказывание Армеро было встречено общим хохотом. Он слегка смутился от столь неожиданного успеха, покраснел и, опершись на свою трость, наклонился к Игнасио, пытаясь объяснить ему с детской улыбкой смысл своей невольной выходки. Тем временем Серкас опять воспользовался стратегическим преимуществом своей позиции (он сидел рядом с Игнасио) и быстренько снова перевел разговор на Бароху. Он разглагольствовал о стиле Барохи, о влиянии на него других писателей, упомянул Асорина. И тогда Игнасио сообщил, что именно я занимаюсь Асорином.
А если она так страшна, то зачем дожидаться, пока они отправятся туда?
И глядя на Якова глазами соучастника, голый, золотистый на солнце, блестя кожей, как сазан чешуёй, офицер снова спросил:
Теперь я понимаю, что это эгоистично. Люди слишком боятся не попасть в рай, чтобы потворствовать убийству, даже если оно спасет жизни невинных женщин и детей.
- А приятеля вашего - видели? Охотника?
— Правда? Отлично, мне вот кажется, что Бароха значительно более хороший писатель, — высказался Серкас уничижительно и тут же попытался загнать меня в угол: — А ты как считаешь?
Разве это не делает их такими же злыми?
Нестеренко засмеялся тихим смехом самодовольного человека.
Осуждение тех, кто способен стать палачом, не делает их лучшими людьми. Оно делает их покладистыми.
- Знаете, что его побудило охотиться на вас? Ружьё хотел купить, двустволку. Всё - страсти, батенька, страсти руководят людями, да-с! Он, охотник, будет очень полезен теперь, когда я его крепко держу за горло, благодаря его ошибке с вами...
К третьему часу я тяжело дышу, пот струится по моему лицу и спине, но чувствую я себя бодро.
В баре внезапно воцарилась глухая тишина, едва нарушаемая доносящейся откуда-то из глубины тихой музыкой. Я услышал ее тогда впервые и помню очень хорошо, потому что звучала «Лестница в небо», и мне показалось странным, что в «Оксфорде» крутят такой старый тяжелый рок, как «Led Zeppelin». Я почувствовал, как взгляды всех участников вечеринки устремились на меня, и с отчаянием посмотрел на дверь, страстно желая, чтобы в этот миг появился Марсело; но он не появился. И тогда я сказал:
- Какая же ошибка, когда вы говорите...
Когда снова встречаюсь взглядом с Зейдом, мне кажется, что я смотрю на него другими глазами. Интересно, видит ли он меня по-другому тоже и сможет ли он отпустить меня прежнюю и полюбить ту, кем я стала.
- Ошибка, сударь мой, ошибка! - настойчиво повторил офицер и, разбрызгивая воду, крестя голую грудь, пошёл в реку, шагая, как лошадь.
* * *
\"Чёрт вас всех побери\", - уныло подумал Яков.
— Бароха не кажется мне великим писателем. Я не говорю, что он плохой романист, полагаю, что как раз романист-то он хороший; но писатель он плохой. Напротив, Асорин представляется мне хорошим писателем, хотя романист из него неважный. Я хочу сказать, что писатель и романист — это разные вещи. Вспомни, что писал Хемингуэй о Достоевском, — добавил я, прежде чем Серкас успел меня прервать: — Пишет он плохо, но все им написанное живо. Примерно то же самое происходит и с Барохой. А случай Асорина прямо противоположный: он пишет очень хорошо, но все им написанное мертво. Я думаю, что писатель — это ремесленник, а романист — это изобретатель. Очень трудно отыскать хорошего ремесленника, почти так же сложно, как и хорошего изобретателя. А если в одном человеке соединяются оба этих таланта, это уже почти чудо. Таким почти чудом был Флобер, Хемингуэй, по-своему, тоже, хотя и в меньшей степени. Но не Асорин. И, естественно, не Бароха.
– Аделин, мне кажется, этот дом подрывает твое психическое здоровье, – с окончательной уверенностью заявляет мама, смахивая воображаемые катышки со своих джинсов «Кельвин Кляйн».
Вдруг - точно дверь закрыли в комнату, где был шум, - пришла смерть.
Не так уж часто я вижу ее в чем-то, кроме платья, юбки или брючного костюма. Чувствую себя польщенной.
Среди ночи Якова разбудила, всхлипывая, мать:
– Почему ты так говоришь? – спрашиваю я монотонным и ни черта не заинтересованным голосом.
- Вставай скорее, Тихон прискакал, дядя Алексей скончался!
Возможно, Серкас слегка возревновал к молчаливому одобрению, которое мое высказывание снискало у присутствующих, потому что суетно попытался оспаривать его, приведя несколько цитат из своей собственной статьи и из книги Бируте Сипляускайте; а затем, поняв, что беседа приобретает нежелательный для него оборот, умело перевел разговор на мемуары Барохи. И тогда Серкас процитировал мнение Барохи о том, что появление в литературе Дон Кихота и Санчо можно сравнить с открытием закона Ньютона в физике. Подстрекая вступить в дискуссию Абделя Бенальу, улыбавшегося с конца стола, Игнасио восторженно одобрил это суждение.
Я раскачиваюсь в кресле Джиджи, глядя на мрачный пейзаж за окном. На улице гроза, и стекла запотели от дождя. Наклоняю голову, в полной уверенности, что вижу на окне отпечаток руки.
Яков вскочил, забормотал:
- Как же это! Он и не хворал ведь...
Если не считать жуткой ладони, то, когда сижу здесь, я чувствую комфорт и ностальгию. По тем временам, когда другая версия меня смотрела в это окно, где в темноте притаилась моя тень и наблюдает за мной. Когда я ненавидела каждую секунду, но все равно вела войну с ним, не зная из-за того ли, что мне страшно, или потому, что мне это нравится.
— Наша эпоха приучила нас почитать зло, — заметил он. — К идеям, подобным той, что с добрыми чувствами невозможно создать хорошую литературу. Или, как говорил мой учитель Габриэль Ферратер, много читавший Андре Жида и Жоржа Батая: «невозможно говорить о счастье, не имея при этом идиотского выражения лица». — Он расхохотался. — Ранее мы говорили о Дэне Дьюри, правда, Томас? Нам почти всегда интереснее отрицательные герои, чем положительные. Нет, конечно, есть люди, способные и счастье превратить в нечто запоминающееся: есть дон Хорхе Гильен, есть мюзиклы Винсенте Минелли. Итак, во всяком случае, — добавил он, пожав плечами, — ясно то, что доброта и благополучие — это темы, плохо поддающиеся художественному осмыслению, но не менее очевидно и следующее: Сервантес открыл нечто, что мы все упорно стремимся забыть, — добродетель как способ жизни счастливого человека, и подлинную аристократию создают именно добрые люди.
Пошатываясь, тяжко дыша, в дверь влез отец.
– Дорогая, ты видела свои круги под глазами? Их трудно не заметить. Они совсем черные. И это в твой день рождения.
- Тихон, - ворчал он. - Где Тихон, там уж добра не жди! Вот, Яков, а? Вдруг...
Моя мама пытается быть милой. Заботливой. Обеспокоенной. И, честно говоря, это чертовски утомительно. С тех пор как я вернулась домой, она так старается… ну, не знаю… наладить отношения со мной или что-то в этом роде. Конечно, отец даже не потрудился присоединиться к ее усилиям, но я не могу найти в себе сил, чтобы переживать по этому поводу.
Босый, в халате, накинутом на ночное бельё, он дёргал себя за ухо, оглядывался, точно попал в незнакомое место, и ухал:
Он выдержал паузу и улыбнулся, глядя на Бенальу:
Должно быть, похищение дочери заставило ее осознать, насколько испорчены наши отношения. Кто в этом виноват, я уверена, она ответила бы по-разному – в зависимости от настроения.
- Ух...
Но она старается. Поэтому будет справедливо, если я постараюсь не выгонять ее из дома. Да еще и в мой день рождения. Я и так уже вымоталась, а тут еще эти темные круги.
— Правда, Абдель?
- Как же это? - недоумевал Яков.
Зейд разбудил меня в спальне, полностью усыпанной розами, и великолепный черный нож с пурпурными прожилками на рукоятке. Я все лучше управляюсь с ними, дело движется, и его подарок стал свидетельством его веры в меня.
- Без покаяния, - сказала мать, похожая на огромный мешок муки.
Бенальу кивнул. Игнасио продолжил свою речь: он упомянул Аристотеля, Спинозу, Вольтера; под конец заговорил о Ницше. Он еще говорил, когда появился Марсело. «Наконец-то», — подумал я. Все присутствующие вскочили со своих мест, начались объятия, приветствия, знакомства. Игнасио придвинул для него стул рядом с собой, но Марсело не стал садиться.
Потом Дайя захотела позавтракать вместе, а теперь ко мне пришла мама, и все, чего я хочу, – это вздремнуть. Общение с людьми все еще утомляет меня.
Поехали на бричке; Яков сидел за кучера, глядя, как впереди подпрыгивает на коне Тихон, а сбоку от него по дороге стелется, пляшет тень, точно пытаясь зарыться в землю.
— Какая радость, дружище! — воскликнул Игнасио, беря его под руку. — Как ты додумался заглянуть к нам в «Оксфорд»?
– Консилер все исправит.
Ольга встретила их на дворе, она ходила от сарая к воротам туда и обратно, в белой юбке, в ночной кофте, при свете луны она казалась синеватой, прозрачной, и было странно видеть, что от её фигуры на лысый булыжник двора падает густая тень.
– Может, тебе стоит снова пожить у меня? Уехать подальше от этого… варвара…
- Вот и кончилась моя жизнь, - тихонько сказала она. Чёрная собака Кучум неотвязно шагала вслед за нею.
— Я весь вечер звонил тебе домой. Наконец подошла Марта и сказала мне, что около восьми ты будешь здесь.
Я фыркаю, а затем начинаю смеяться уже во весь голос. Что-то в том, что моя мать назвала Зейда варваром… смешно. Правдиво, но все равно смешно.
На скамье, под окном кухни, сидел согнувшись Мирон; в одной его руке дымилась папироса, другою он раскачивал очки свои, блестели стёкла, тонкие золотые ниточки сверкали в воздухе; без очков нос Мирона казался ещё больше. Яков молча сел рядом с ним, а отец, стоя посреди двора, смотрел в открытое окно, как нищий, ожидая милостыни. Ольга возвышенным голосом рассказывала Наталье, глядя в небо:
Моя мать смотрит на меня так, словно я сообщила ей, что побрею голову налысо, проживу остаток жизни в фургоне и начну курить кальян.
— Ровно в восемь, — уточнил Игнасио. — Самое главное — точно следовать своим привычкам.
На самом деле звучит не так уж и плохо. За исключением, может быть, части про волосы.
- Не заметила я когда... Вдруг плечико у него стало смертно холодное, ротик открылся. Не успел, родной, сказать мне последнее слово своё. Вчера пожаловался: сердце колет.
Закусываю губу, чтобы сдержать смех, продолжая ухмыляться, и она расстраивается еще больше.
Рассказывала Ольга тихо, и от слов её тоже как будто падали тени.
Марсело явно проявлял беспокойство.
– Не понимаю, как ты можешь смеяться, связавшись с преступником, – бормочет она, отворачиваясь с обиженным видом.
Мирон, бросив погасшую папиросу, боднул Якова головою в плечо и тихонько провыл:
– А если я сама преступница? – спрашиваю я.
- Т-ты не знаешь, какой он хороший...
Она вздыхает.
– Аделин, если он заставил тебя что-то сделать…
— Нам надо поговорить, — произнес он.
- Что ж делать? - ответил Яков, не находя иных слов. Надобно было сказать что-нибудь и тётке, а - что скажешь? Он замолчал, глядя в землю, шаркая ногою по ней.
Я закатываю глаза.
Отец, крякнув, осторожно пошёл в дом, за ним на цыпочках пошёл и Яков. Дядя лежал накрытый простынёю, на голове его торчал рогами узел платка, которым была подвязана челюсть, большие пальцы ног так туго натянули простыню, точно пытались прорвать её. Луна, обтаявшая с одного бока, светло смотрела в окно, шевелилась кисея занавески; на дворе взвыл Кучум, и, как бы отвечая ему, Артамонов старший сказал ненужно громко, размашисто крестясь:
— Конечно, — радостно согласился Игнасио. — Для этого мы и здесь, не так ли?
- Жил легко и помер легко...
– Он не заставлял меня ничего делать, мама, остынь. И я в порядке. Правда. Я пережила травматический опыт, так что очевидно, что сон не всегда дается мне легко.
Из окна Яков видел, что теперь по двору рядом с тёткой ходит Вера Попова, вся в чёрном, как монахиня, и Ольга снова рассказывает возвышенным голосом:
Сделав жест в сторону стойки, он спросил:
Она ерзает на кожаном диване, собираясь что-то добавить, но я перебиваю ее.
- Во сне скончался...
– И мне хорошо здесь. В поместье Парсонс.
— Что будешь пить?
- Не дури! - тихо крикнул Вялов; он, вытирая лошадь клочками сена, мотал головою, не давая коню схватить губами его ухо; Артамонов старший тоже взглянул в окно, проворчал:
Она замолкает, а накрашенные розовым губы поджимаются. Я вздыхаю, меня пронзает чувство вины.
- Орёт, дурак; ничего не понимает...
– Мама, я ценю твою заботу, правда. Но мне нужно время, чтобы прийти в себя и вернуться к нормальной жизни.
Марсело посмотрел мне в глаза.
\"Ничего не надо говорить\", - подумал Яков, выходя на крыльцо, и стал смотреть, как тени чёрной и белой женщин стирают пыль с камней; камни становятся всё светлее. Мать шепталась с Тихоном, он согласно кивал головою, конь тоже соглашался; в глазу его светилось медное пятно. Вышел из дома отец, мать сказала ему:
«К нормальной жизни». Произнести это – все равно что проглотить горсть ржавых гвоздей. Я никогда не вернусь к нормальной жизни. Не думаю, что я когда-либо вообще была нормальной.
- Никите Ильичу депешу бы послать, Тихон знает, где он.
И если кто и может подтвердить это, так это моя мать – женщина, которая называла меня ненормальной большую часть моей жизни.
— Ты ему ничего не говорил?
- Тихон знает! - сердито повторил отец. - Пошли, Мирон.
Она на мгновение замолкает, глядя вниз, на клетчатую плитку, и теряясь в том урагане, который проносится в ее голове и уже готов вырваться из ее рта. Мне всегда казалось, что в ее голове бушуют ураганы, ведь ее слова всегда были такими чертовски разрушительными.
Мирон встал, пошёл, задел плечом косяк двери и погладил косяк ладонью.
– Почему ты не рассказывала мне о нем? – тихо спрашивает она.
- Илье тоже пошли, - сказал Артамонов старший вслед ему; из тёмной дыры, прорезанной в стене, Мирон ответил:
В ответ я взглянул на него, взглядом прося прощения. Вокруг нас возобновился шум вечеринки. Игнасио поинтересовался:
Она поднимает голову и смотрит на меня, в ее кристально-голубых глазах плещется обида. И я не могу понять: то ли от этого взгляда во мне закручивается еще более глубокое чувство вины, то ли я злюсь.
- Илья не может приехать.
– Потому что ты никогда не позволяла мне почувствовать себя в достаточной безопасности, чтобы рассказывать тебе что-либо, – откровенно отвечаю я.
— А что он должен был мне рассказать?
Ее горло сокращается, проглатывая эту горькую пилюлю.
- Ведь я с ним тридцать лет прожила, - рассказывала Ольга и точно сама удивлялась тому, что говорит. - Да ещё до венца четыре года дружились. Как же теперь я буду?
Отец подошёл к Якову.
– Почему… почему тебе нужно было чувствовать себя в безопасности, чтобы сказать мне о нем, Адди? – спрашивает она, сдвинув свои тонкие брови. – Если бы он был… нормальным, это не стало бы большой проблемой. Если бы он был кем-то, кого ты встретила в книжном, или на одном из твоих мероприятий, или даже в продуктовом магазине. – Она замолкает на мгновение. – Почему ты должна была чувствовать себя в безопасности?
- Илья - где?
— Ничего, — ответил Марсело и нелогично добавил: — Пойдем в другое место, и я тебе все расскажу.
Я поджимаю губы и отворачиваюсь к окну.
- Не знаю.
– Адди, он что, делал тебе больно?
- Врёшь?
У меня чуть шея не сворачивается от того, как быстро я поворачиваюсь к ней.
— Как это в другое место? — жалобно простонал Игнасио и, словно не приняв всерьез слова Марсело, произнес: — Ты уже сто лет здесь не появляешься, а когда вдруг заходишь, тебя тут же тянет уйти.
– Нет, – сурово бросаю я, хотя это не совсем правда.
- Не время теперь говорить об Илье, папаша.
Делал ли он мне больно? Да, но не так, как она думает. Он никогда бы и пальцем меня не тронул в гневе. Боль, которую причиняет мне Зейд, весьма специфична, и хотя какая-то часть меня всегда получала от нее удовольствие, это все же боль.
К нам подошел официант. Указав на него, Игнасио предложил:
Во двор поспешно вошёл доктор Яковлев, спросил:
Но я жажду ее.
- В спальне?
– Тогда почему?
\"Дурак, - подумал Яков. - Ведь не воскресишь\".
— Давай, Марсело, закажи уже что-нибудь у Исидро и немедленно садись.
Вздыхаю, размышляя над тем, как много мне следует рассказать. Что он убивает людей, зарабатывая на жизнь? Это перебор. Что он преследовал меня? Ни за что в жизни, насколько бы виноватой она себя ни чувствовала.
Его угнетала невозможность пропустить мимо себя эти часы уныния. Всё кругом было тягостно, ненужно: люди, их слова, рыжий конь, лоснившийся в лунном свете, как бронза, и эта чёрная, молча скорбевшая собака. Ему казалось, что тётка Ольга хвастается тем, как хорошо она жила с мужем; мать, в углу двора, всхлипывала как-то распущенно, фальшиво, у отца остановились глаза, одеревенело лицо, и всё было хуже, тягостнее, чем следовало быть.
Поэтому я довольствуюсь правдой. Той частью, которая не выдает в нем психопата с небольшими проблемами с привязанностью.
— Игнасио, пожалуйста, — вмешался я, шепча ему на ухо умоляющим тоном. — Речь идет об очень важных вещах. Давай выйдем на минутку.
– Он спасает женщин и детей от торговцев людьми, мама. Он очень глубоко погружен в этот темный мир.
В день похорон дяди Алексея на кладбище, когда гроб уже опустили в могилу и бросали на него горстями жёлтый песок, явился дядя Никита.
Она резко вдыхает, ее позвоночник выпрямляется, а глаза расширяются от возмущения.
\"Вот ещё\", - подумал Яков, разглядывая угловатую фигуру монаха, прислонившуюся к стволу берёзы, им же и посаженной.
– Так тебя похитили из-за него?
Игнасио непонимающе посмотрел на меня, затем посмотрел на Марсело, чье суровое выражение лица подтверждало мою просьбу.
- Опоздал ты, - сказал ему отец, подходя к брату, вытирая слёзы с лица; монах втянул, как черепаха, голову свою в горб. Вид у него был нищий; ряса выгорела на солнце, клобук принял окраску старого, жестяного ведра, сапоги стоптаны. Пыльное его лицо опухло, он смотрел мутными глазами в спины людей, окружавших могилу, и что-то говорил отцу неслышным голосом, дрожала серая бородёнка. Яков исподлобья оглянулся, - монаха любопытно щупали десятки глаз, наверное, люди смотрят на уродливого брата и дядю богатых людей и ждут, не случится ли что-нибудь скандальное? Яков знал, что город убеждён: Артамоновы спрятали горбуна в монастырь для того, чтоб воспользоваться его частью наследства после отца.
– Нет, – ощетиниваюсь я. – Он не был причиной моего похищения, и тебе нужно помнить, что это он меня спас. Если бы не он, меня бы здесь не было.
Толстый, благодушный священник отец Николай тенористо уговаривал Ольгу:
Она в замешательстве качает головой и спрашивает:
- Не станем оскорблять стенанием и плачем господа бога нашего, ибо воля его...
— Ну и денек, — посетовал Игнасио, сдаваясь. — Сначала эта ненормальная деканша, а теперь еще и вы. По всему видать, что мне не удастся спокойно выпить рюмочку. Ладно, Исидро, сколько с меня?
– Тогда почему тебя похитили? Он связан с этими людьми?
А Ольга отвечала возвышенным голосом:
Пожимаю плечами, изображая безразличие, которого не чувствую.
- Да ведь я не плачу, не жалуюсь я!
Руки у неё дрожали, она странно судорожными жестами ошаривала юбку свою, хотела спрятать в карман мокрый от слёз комочек платка.
– Много причин, но ни одна из них не относится к нему. Это главное.
Тихон Вялов умело засыпал могилу, помогая сторожу кладбища, у могилы, остолбенело вытянувшись, стоял Мирон, а горбатый монах тихо, жалобно говорил Наталье:
- Ой, какая ты стала, - не узнать!
Она вздыхает, соглашаясь и вместе с тем разочарованно.
18
И, ткнув пальцем в передний горб свой, прибавил неуместно, ненужно:
– Он опасен?
- Меня - нельзя не узнать. Этот - твой, Яков? А тот, высокий, Алёшин, Мирон? Так, так! Ну, пойдёмте, пойдёмте...
– Да, – признаю я. – Но не для меня. Он любит меня, и главное, он любит меня такой, какая я есть. Он никогда не пытался меня изменить.
Яков остался на кладбище. За минуту пред этим он увидал в толпе рабочих Носкова, охотник прошёл мимо его рядом с хромым кочегаром Васькой и, проходя, взглянул в лицо Якова нехорошим, спрашивающим взглядом. О чём думает этот человек? Конечно, он не может думать безвредно о человеке, который стрелял в него, мог убить.
Едва мы вышли в ночь, Игнасио спросил:
Она вздрагивает от этого замечания, но на этот раз воздерживается от самозащиты.
Подошёл Тихон, стряхивая ладонью песок с поддёвки, и сказал:
– То, что он тебя любит, еще не значит, что он тебе подходит, – заявляет она напоследок.
- Ведь вот, уж как старался Алексей Ильич, а всё-таки... И Никита Ильич слабенек...
Я поджимаю губы, раздумывая над ее словами.
— Хорошо, а теперь куда?
- Тут есть, - вдруг сказал Яков и оборвал слова свои.
– И что же мне подходит, мама? Ты ведь лучше знаешь? Какой-нибудь надежный парень, адвокат или врач, да?
- Чего?
– Не говори глупостей, – фыркает она. – Как насчет кого-то вроде полицейского, у которого есть оружие потому, что он…
- Рабочие жалеют дядю.
Прежде чем Игнасио успел предложить вернуться назад в «Оксфорд», Марсело придумал ответ, победоносно указывая пальцем на противоположную сторону улицы.
– …защищает людей, – продолжаю я за нее. – Это ты думаешь, что полиция защищает людей. Ты действительно хочешь обсуждать это прямо сейчас? А тебе не кажется, что Зейд делает то же самое, спасая невинные жизни от похищения и рабства?
- А - как же?
Она поджимает губы, явно все еще не соглашаясь, но не желая продолжать спор. Такое происходит впервые, но я не надеюсь, что это повторится.
- Тут есть один - Носков, охотник, - снова начал Яков. - Я бы тебе сказал про него...
На этот раз вздыхаю я. Откидываюсь на спинку кресла.
- Лошадь падёт, и ту - жаль, - раздумчиво говорил Тихон. - Алексей Ильич бегом жил, с разбегу и скончался. Как ушибся обо что. А ещё за день до смерти говорил мне...
— Туда! — приказал он.
– Я не собираюсь спорить с тобой о нем, потому что это ничего не изменит. Я знаю его лучше, чем ты, и если ты хочешь его ненавидеть – пожалуйста. Но делай это там, где мне не придется об этом слышать, – устало и решительно подытоживаю я.
Яков замолчал, поняв, что его слова не дойдут до Тихона. Он решил сказать Тихону о Носкове потому, что необходимо было сказать кому-либо о этом человеке; мысль о нём угнетала Якова более, чем всё происходящее. Вчера в городе к нему откуда-то из-за угла подошёл этот кривоногий, с тупым лицом солдата, снял фуражку и, глядя внутрь её, в подкладку, сказал:
Мы перешли Монтанер по светофору на углу с улицей Аримон и вошли в «Яхту», бар, освещенный яркими огнями, со стенами кремового цвета, огромными окнами и прямоугольным зеркалом в глубине, честно отражавшим интерьер. Мы уселись у самого зеркала: Марсело и Игнасио спиной к нему, а я лицом. Мы еще не успели устроиться, как подошел официант. Не спрашивая нас, Марсело заказал три виски. Я глуповато спросил:
Я слишком устала продолжать с ней спорить. Мы только этим и занимаемся, и это мне надоело уже более десяти лет назад.
— Как прошла презентация?
– Ладно, – раздраженно и сокрушенно хмыкает она. – Но давай я хотя бы приглашу тебя на ужин в честь твоего дня рождения. Мы ведь можем просто поужинать? И никаких разговоров о твоем парне.
- Имею должок за вами, обещали дать на лечение ноги. К тому же и дядюшка у вас помер, так что - как бы на помин души, А у меня случай есть замечательную гармонию могу купить для утешения вашего папаши...
— Какая презентация? — заинтересовался Игнасио.
Я смотрю на нее, и напряжение в моей груди немного ослабевает. Улыбаясь, киваю.
— Последнего романа Марсе, — пояснил Марсело, вешая пиджак на спинку стула. — Сегодня, в полдень, в Мадриде.
– Звучит неплохо. Дай мне собраться.
Яков ошеломлённо смотрел на него и молчал. Тогда Носков поучительно и настойчиво прибавил:
Поднимаюсь и уже иду к лестнице, когда она окликает меня:
— Неплохой романист этот Марсе, — высказался Игнасио, все еще не до конца смирившийся с тем, что остался без аудитории. — Но этот последний роман я не читал. И как он?
– И не забудь консилер, милая. Он тебе очень нужен.
- И как я служу вашей пользе, против недругов России...
Официант подал виски.
7 апреля 2022
Думаю, маме могло показаться, что я боюсь покидать свой дом. В середине ужина она сломалась и предложила прибегнуть к медикаментозной помощи, на что я ответила, что скорее начну курить травку, чем пить таблетки.
Конечно, она не сдержала своего обещания и поинтересовалась, не Зейд ли снабжает меня марихуаной. Тогда я сказала, что вообще-то я сама драгдилер, – так громко, что нас услышал официант. Поэтому она очень быстро доела свой ужин, смущенная и раздраженная моими шуточками.
Но я получила удовольствие от всего этого. В конце концов она поняла и смягчилась, посмеявшись вместе со мной, когда официант написал на чеке свой номер.
Она решила, что я ему понравилась. Но думаю, он просто хотел разжиться травкой.
Ну и, может, потрахаться. Но в первую очередь – травку.
Несмотря ни на что, было здорово посмеяться вот так, и у меня сложилось ощущение, что мама отпустит все то дерьмо, что было между нами, просто чтобы увидеть, как я снова улыбаюсь.
И сам факт того, что она старается… уже заставляет меня улыбаться.
- Сколько? - спросил Яков.
— Давай не будем сейчас о романах, — попросил его Марсело. — Томас попал в серьезную передрягу.
Носков, не сразу, ответил:
Теперь Игнасио вначале посмотрел на Марсело, а потом на меня.