Как только Зеленко вышла, Андрей обратился к Лугаиову:

— Василий Николаевич, а не побеседовать ли с шофером Черняева?

Луганов согласился и день спустя вызвал шофера. Но ничего нового тот не сообщил, только повторил подробности отъезда Ольги Николаевны, уже известные ранее.

Закончив беседу, Луганов поехал в управление. Едва перешагнув порог кабинета, он понял, что за время его отсутствия произошло нечто серьезное. Миронов расхаживал из угла в угол, зажав в зубах погасшую папиросу.

— Вы думаете, мы кого ищем? — сразу сказал Миронов. — Ольгу Величко? Черта лысого!..

Он передал Луганову документ, лежавший на столе.

На бланке со штампом Черниговского областного управления милиции было написано:


«В ответ на ваш запрос сообщаем: Величко Ольга Николаевна, 1925 года рождения, уроженка села Софиевка, проживавшая там же, активная комсомолка, в годы Великой Отечественной войны являлась связной местного партизанского штаба. В 1943 году была схвачена гестаповцами и вывезена в Германию. По имеющимся сведениям, в 1944 году зверски замучена в одном из гитлеровских лагерей смерти…»


ГЛАВА 6

Выходит, Величко вовсе не Величко. Кто же такая жена Черняева, почему и зачем присвоила имя и фамилию славной комсомолки, павшей от рук фашистских палачей в годы войны? Не сможет ли пролить хоть какой-нибудь свет на запутанное прошлое этой странной женщины ее прежний муж — Садовский? Миронов посоветовался с Кириллом Петровичем и вылетел в Куйбышев.

Валериан Сергеевич Садовский, прежний муж Ольги Николаевны, — заслуженный пожилой врач (ему было за пятьдесят), много лет работал в Куйбышеве и пользовался там большим уважением. Взвесив все, Миронов решил откровенно поговорить с ним. Однако начать беседу оказалось не так-то легко: Садовский был скуп на слова, сдержан, не хотел, судя по всему, ворошить нерадостное прошлое. Немало усилий пришлось затратить Миронову, пока Садовский разговорился.

С Ольгой он познакомился еще в 1941 году, в начале войны, в семье своего бывшего учителя профессора Навроцкого, эвакуированного из Воронежа. Ольга была племянницей жены профессора, дочерью ее сестры, но, рано потеряв родителей, воспитывалась в семье Навроцких. На правах бывшего ученика профессора Садовский начал бывать в семье Навроцких, часто встречался с Ольгой, пока вдруг не обнаружил, что испытывает к девушке серьезные чувства. Это было нелепо — ведь он был чуть не вдвое старше Ольги, — и все же это было так. Садовский настолько растерялся, что не нашел ничего лучшего, как прекратить свои встречи с Ольгой. А там Ольга, рвавшаяся с первых дней войны на фронт, поступила на какие-то специальные курсы и, как сообщил Валериану Сергеевичу под строжайшим секретом старик Навроцкий, была заброшена в немецкий тыл в партизанский отряд радисткой. А затем… затем Ольга исчезла, пропала без вести.

Прошли годы, кончилась война, Навроцкие вернулись в Воронеж, и связь Садовского с ними оборвалась. Этак с год спустя после окончания войны он узнал из газет о смерти старого профессора. А еще через полгода внезапно встретил на улице… Ольгу!

Ольгу Садовский узнал с трудом, настолько она изменилась. Казалось, все в ней перегорело, умерло. Валериан Сергеевич принял живейшее участие в устройстве судьбы несчастной девушки: помог ей с жильем, с работой. Лишь постепенно он узнавал от нее о тех ужасах, что ей довелось перенести: Ольга, оказывается, была ранена, очутилась в плену. Лагеря, лагеря, лагеря… Сначала — немецкие в Эстонии, Германии, затем — для перемещенных лиц, в американской зоне оккупации.

…Шло время. Ольга постепенно оттаивала, оживала. А он? Он снова почувствовал, что любит ее, и любит так, что не в силах противиться своему чувству. По-видимому, и он был Ольге не безразличен, а возможно, она приняла за любовь естественное чувство благодарности к человеку, который так много сделал, чтобы вернуть ее к жизни. Во всяком случае, прошло какое-то время, и они стали мужем и женой.

Года два с небольшим назад они вместе поехали в отпуск. В Сочи. Там все и произошло. На третий день после приезда они отправились побродить в знаменитый сочинский дендрарий. Валериан Сергеевич стоял и рассматривал какое-то диковинное растение. Ольга рассеянно озиралась по сторонам, держа его под руку. Вдруг она вздрогнула, прижалась к его плечу и каким-то необычным голосом тихо сказала: «Пошли домой… скорее».

Всю дорогу Ольга молчала, молчала и в санатории. Только поздним вечером, перед сном, Ольга вдруг разрыдалась: «Едем назад, в Куйбышев, завтра же. Умоляю».

Как ни пытался Валериан Сергеевич ее успокоить — все было напрасно. Она плакала и твердила одно: «В Куйбышев, в Куйбышев», никак не объясняя свое поведение.

Утром, сославшись на головную боль, Ольга не вышла из палаты. Садовский отправился побродить один. Вернувшись, Валериан Сергеевич застал Ольгу спокойной, но по-прежнему молчаливой, замкнутой. К разговору об отъезде из Сочи она не возвращалась. Но, видя ее состояние, Валериан Сергеевич более не размышлял, а взял билеты до Куйбышева.

Когда Садовский вернулся с билетами в санаторий, Ольги не было. Пришла она поздней ночью. Молча разделась, молча легла в кровать. Утром, услышав, что билеты куплены, Ольга невесело усмехнулась. Но этот день, вплоть до отъезда на вокзал, прошел сравнительно спокойно.

Развязка произошла на вокзале. Валериан Сергеевич сидел в купе. Ольга стояла у окна в коридоре, безразлично наблюдая за вокзальной суетой. В то мгновенье, когда поезд должен был тронуться, Ольга вдруг подошла к дверям купе, взглянула на Валериана Сергеевича каким-то опустошенным взглядом и, почти не разжимая губ, свистящим полушепотом бросила: «Я не могу ехать с тобой. Остаюсь. Прощай и прости». Круто повернувшись, она бросилась вон из вагона и соскочила на перрон, когда поезд уже набирал скорость.

Едва придя в себя, с трудом сознавая, что делает, Садовский сошел на первой же станции и вернулся в Сочи. Где он ни побывал: в санатории, на пляже, в кафе, в ресторане, в милиции, в морге — тщетно. Ольги не было и следа.

Все разъяснилось день спустя. На улице Валериан Сергеевич столкнулся лицом к лицу с молодым врачом, отдыхавшим в том же санатории. Увидев Валериана Сергеевича, он не смог подавить возгласа недоумения и сочувствия, настолько изменился за эти дни Садовский.

— Я понимаю, дорогой Валериан Сергеевич, все понимаю, — мягко говорил знакомый, бережно беря его под руку, — но будьте мужчиной. Она вас не достойна.

— Позвольте, вы о чем? Откуда вы знаете? — воскликнул изумленный Садовский.

Собеседник на мгновение смутился.

— Видите ли, — сказал он, потупив взгляд. — Сегодня утром я был в Адлере, на аэродроме. Провожал товарища. Там встретил Ольгу Николаевну. Она села в самолет вместе с каким-то военным. Кажется, майором.

Все было ясно. Ольга ушла, ушла дико, нелепо, бросив его ради какого-то курортного ухажера.

Вот, собственно говоря, и вся история, понять и объяснить которую Садовский не способен до сих пор. Знает ли он, где сейчас Ольга, искал ли ее? Нет. Зачем? Что? Жива ли жена Навроцкого, бывала ли у нее в Воронеже Ольга? Жена Навроцкого жива, Ольга у нее бывала, но редко.

— Простите, — осторожно задал вопрос Миронов, — выйдя за вас замуж, Ольга Николаевна приняла вашу фамилию или оставила свою?

Садовский грустно усмехнулся.

— Представьте себе, ни то, ни другое.

— То есть? — с интересом спросил Миронов.

— Видите ли, девичья фамилия Ольги — Корнильева. С войны она вернулась под фамилией Величко — все ее документы были на эту фамилию. Я ее спросил, почему у нее изменилась фамилия, а она разъяснила: «Я же в партизанах была, конспирация…» Ну, больше расспрашивать я не стал. Так она и осталась Величко: не хотела менять ни документы, ни фамилию.

Закончив беседу и расставшись с Садовским, Миронов задумался: да и было над чем подумать. Лагеря… пребывание мнимой Величко в фашистских лагерях невольно наводило на мысль: не там ли она стала Величко? Но зачем, с какой целью?

Успехом, конечно, было выяснение подлинной фамилии бывшей жены Черняева — Корнильева. Но где она сейчас, что значит этот странный набор слов на обрывке бумаги? Беседа с Садовским не давала ответа ни на один из этих вопросов. Впрочем, Миронов был доволен и тем, что услышал от Валериана Сергеевича. Заметил он и существенные противоречия между рассказом Черняева и Садовского. Черняев рассказывал, что «роман» с Ольгой длился у него в Сочи около двух недель, по словам же Садовского, все произошло иначе. Чем можно было объяснить такое расхождение?

Выслушав в тот же вечер по телефону доклад Миронова, генерал Васильев спросил:

— Значит, Садовский сказал, что его бывшая жена находилась одно время в лагерях в Эстонии? Любопытно. Ведь этот самый ее «кузен» — как его? Рыжиков? — тоже, кажется, из Эстонии? Вы об этом не задумывались?

— Думал, Семен Фаддеевич. Полагаю, что мне следует выехать в Эстонию и заняться Рыжиковым на месте. Может быть, там отыщутся следы Корнильевой.

— Ну что ж, — согласился генерал. — Поезжайте. Что же до прошлого Корнильевой — так мы организуем тщательную проверку. Нужно будет, думаю, поинтересоваться и теткой Корнильевой — Навроцкой. Не исключено, что она знает, где находится Корнильева. В Воронеж, очевидно, придется послать Луганова.

Прежде чем ехать в Эстонию, Миронову было необходимо побывать в Крайске, выяснить, как шли там дела за время его отсутствия, что, в частности, дала работа Савельева, не обнаружил ли Сергей чего-либо подозрительного.

В те дни, что Андрей находился в Крайске, из Москвы пришла справка на Корнильеву. Оказалось, что отец Корнильевой родился в семье крупного помещика, был в прошлом офицером царской армии. В первые годы гражданской войны сражался в рядах белой армии против советской власти. Осенью 1919 года, после провала деникинского наступления на Москву, Корнильев бросил армию и скрылся в Курск, где жила его жена.

Явившись в конце гражданской войны в местные органы советской власти с повинной, Коркильев был прощен. До 1929 года работал там же, в Курске, в губземотделе, потом был арестован. Как выяснилось, Николай Корнильев был связан с контрреволюционными заговорщиками из числа бывших белогвардейцев. Умер он в тюрьме, от воспаления легких.

Вскоре после смерти отца умерла и мать Ольги Корнильевой. Девочке в то время не исполнилось и шести лет. Вместе с братом Георгием, который был лет на пять старше ее, Ольга очутилась в детском доме, но пробыла там недолго. Вскоре ее взяли в семью Навроцкие, не имевшие детей… Георгий уходить из детдома отказался. Что с ним было дальше, в справке не указывалось.

Ольга Корнильева осенью 1942 года после ряда настойчивых просьб была зачислена в специальную радиошколу. Закончив с отличием ускоренный курс, она была сброшена с парашютом в тыл немецких войск, в расположении одного из партизанских соединений, оперировавших в Белоруссии. Во время пребывания в соединении характеризовалась положительно.

Во время одного из боев летом 1943 года Ольга Корнильева была ранена и захвачена в плен. Сначала находилась в гитлеровском концлагере в Эстонии, где вела себя достойно, как подлинно советский человек, затем была вывезена в группе других заключенных в Германию. На этом след ее терялся. Как и когда она превратилась из Корнильевой в Величко, известно не было.

Внимательно прочитав справку, Миронов задумался. Конечно, происхождение Корнильевой, судьба ее родителей кое о чем заставляли задуматься, но самый факт и обстоятельства ухода Ольги на фронт, ее поведение в партизанском отряде, в лагере, наконец, разве не говорили сами за себя?

Да, но почему она стала Величко? Зачем, с какой целью? И Садовскому она солгала, будто фамилию Величко ей дали во время пребывания в партизанском отряде, «по соображениям конспирации». А записка, все тот же злосчастный клочок бумаги? Откуда?

Сколько этих «зачем», «почему», «откуда» подстерегает чекиста на трудном пути к раскрытию тайны.

День спустя Миронов выехал в Таллин, Луганов — в Воронеж.

Вдову профессора Навроцкого Луганов разыскал быстро. Вскоре Василию Николаевичу удалось с ней познакомиться. Навроцкая любила поговорить, вспомнить прошлое. В Луганове она нашла внимательного слушателя и готова была беседовать с ним без конца. Несколько таких разговоров, и Василий Николаевич уже знал о судьбе родителей Ольги, о том, как Ольга росла и воспитывалась в семье Навроцких. Девочка (говорила Навроцкая) была хорошая, ласковая, но взбалмошная. Было ей лет пятнадцать-шестнадцать, когда она сдружилась с Сержем Марковским, в прошлом сыном крупного воронежского помещика, бежавшего в середине двадцатых годов за границу. Марковский, который был значительно старше Ольги, пытался, как выяснилось, подбить кое-кого из знакомой молодежи на какие-то антисоветские штуки, а Ольгу намеревался еще и соблазнить, только не вышло. Провалились его грязные затеи. Случись как раз в это время приехать в Воронеж погостить Ольгиному брату, Жоржу. Он все и раскрыл: изругал Ольгу, а Марковский что-то, по-видимому, пронюхал и скрылся. С тех пор в Воронеже и духа его не было.

Немало рассказывала Навроцкая и о последующих годах Ольги, об ее учебе, уходе на фронт, возвращении после войны, но ничего особо нового, заслуживающего внимания в этих рассказах не было, если не считать вскользь брошенных Навроцкой слов о том, как в один из приездов Ольги, года этак два назад, Навроцкая незаметно положила ей в чемодан старинные украшения, оставшиеся еще от матери.

Луганов покопался в архивах Воронежского управления КГБ, выискивая сведения о Корнильевой, Марковском, но единственно, что ему удалось найти, это куцую справку, в которой упоминалась семья помещика Марковского, выехавшего в двадцатых годах за границу. Больше ничего. Закончив дела, Луганов уехал. Крайск встретил его неожиданностью, и весьма серьезной. Тем более серьезной, что Миронова на месте еще не было…

ГЛАВА 7

В то время как Луганов находился в Воронеже, Миронов в Таллине искал следы Корнильевой. Теперь, когда было выяснено, что ни в Куйбышеве, ни в Воронеже Корнильевой нет, а от версии с Кисловодском не осталось и следа, единственная из оставшихся в руках следствия нитей вела в Таллин, к Рыжикову.

Андрей отправился на тот завод, где работал Рыжиков и узнал, что инженер Рыжиков живет и работает в Таллине сравнительно давно, но ничем положительным себя не зарекомендовал. Скорее наоборот: Рыжиков был хитер, не очень добросовестен, в коллективе держался особняком, тяготел к «западному образу жизни». Но Андрея больше насторожило другое: никаких двоюродных сестер у Рыжикова не было. Следовательно, выдавая его за своего двоюродного брата, Корнильева лгала. Снова лгала…

Далее Миронов выяснил, что инженер Рыжиков никакой командировки в Крайск ни от кого не получал. Однако, проживая в крайской гостинице, Рыжиков предъявил командировочное удостоверение, выданное заводом. Следовательно, и тут что-то было не чисто.

Очень скоро выяснилось, что Рыжиков «свой человек» в компании «фарцовщиков», спекулирующих заграничными вещами, и что он поторговывает из-под полы дефицитными радиодеталями, которые, без сомнения, ворует на заводе. Для серьезной беседы материала было достаточно, и Миронов вызвал Рыжикова.

Едва тот вошел в кабинет, едва сел, как Миронов увидел, что Рыжиков трусит. Он не знал, куда девать свои руки…

Миронов встал, подошел к столику, на котором стоял графин с водой, наполнил стакан и протянул Рыжикову.

Тот взял стакан и залпом осушил его.

Помолчав с минуту, Миронов спросил:

— Ну как, успокоились? Начнем?

— Ч-что начнем?

— Как что? — удивился Миронов. — Рассказ о ваших похождениях. Что же еще?

— Каких похождениях?

— Знаете что, Рыжиков, — спокойно сказал Миронов, — зачем эта игра, в прятки? Если вас затрудняет, с чего начать — я вам помогу. Можете начать хотя бы с того, где вы добывали дефицитные радиодетали, которые сбывали по дешевке своим приятелям…

— Я скажу, скажу все, — шмыгнув носом, заговорил Рыжиков. — Я, конечно, нехорошо поступал с этими деталями. Не надо было их брать. Но это был брак, понимаете, брак…

Торопясь и захлебываясь, выпив не один стакан воды, Рыжиков рассказал Миронову, как он несколько раз брал на заводе бракованные детали и сбывал их кое-кому из таллинских радиолюбителей. Поторговывая деталями, Рыжиков еще года полтора-два назад столкнулся с одним из «фарцовщиков». Тот делал «бизнес» на дамских нейлоновых кофточках, чулках, жевательной резинке и прочих вещах, которые по сходной цене выклянчивал у иностранных туристов, а затем сбывал втридорога всяким стилягам и модницам.

Этот «бизнесмен» предложил Рыжикову комбинацию с радиодеталями, сулившую немалый барыш, и в виде аванса уступил ему кое-что из своего «товара». По себестоимости…

— Вот, пожалуй, и все.

— Все? — тон, которым Миронов задал вопрос, не предвещал Рыжикову ничего хорошего. — Нет, не все. А про ваши дальние вояжи вы забыли?

— Дальние вояжи?. - удивился Рыжиков. — Какие вояжи?

— Ну, хотя бы в Крайск. Туда вы зачем ездили? Надеюсь, вы не станете утверждать, что по делам службы.

Рыжиков начал медленно, густо, до самых корней волос краснеть.

— Нет, — пролепетал он, — в Крайск я ездил не по делам службы. Там… там… одна… женщина.

По словам Рыжикова, с Ольгой Николаевной Величко (он так ее назвал) они познакомились летом прошлого года в Кисловодске. Рыжиков вскоре после знакомства начал за ней ухаживать. Напропалую. Ольга Николаевна ухаживания принимала, но вела себя сдержанно.

Вернувшись в Таллин, Рыжиков постоянно думал об Ольге Николаевне. В конце концов он решил съездить в Крайск. Через знакомых «фарцовщиков» он приобрел несколько наимоднейших заграничных кофточек, кое-что из дамского белья, разные заграничные безделушки и отправился в путь не с пустыми руками. (Командировочное удостоверение раздобыл приятель из заводоуправления.) Однако и щедрые подарки ничуть не заинтересовали Ольгу Николаевну. Она попросту их не приняла. Все получилось очень глупо: он разлетелся к ней с подарками, а она выбрала, что ей понравилось, расплатилась, как с продавцом, и выставила его за дверь.

— Теперь, кажется, все, — закончил рассказ Рыжиков. — Вы… меня арестуете?

— Думаю, что нет. Зачем вас арестовывать? А вот насчет проделок с деталями, дружбы с «фарцовщиками» мы сообщим на завод. Там ваши товарищи и рассудят, как с вами быть.

Как только Рыжиков ушел, Андрей заказал по телефону Крайск. Он удивился, услышав в трубке голос Луганова.

— Василий Николаевич, ты? Когда вернулся из Воронежа? Как успехи? Как это ты оказался у аппарата?

— Что значит «оказался у аппарата»? Я же тебя вызываю. (Сами того не замечая, они перешли на «ты».) Ты когда намерен вернуться в Крайск?

— Ты меня вызывал? Ничего не понимаю. Это я звонил в Крайск. А в чем дело, что случилось?

— Беда, Андрей Иванович. Тяжело ранен Савельев… при смерти…

С первым же самолетом Миронов вылетел в Крайск.

Продолжение следует

Вера ЧЕРНИКОВА

ШИФР ВРЕМЕНИ

«Археология — наука, в которой переплелись приключения и трудолюбие, романтические открытия и духовное самоотречение, наука, которая не ограничена ни рамками той или иной эпохи, ни рамками той или иной страны…» К. Керам




Время говорит с исследователем на своем языке. Развалины древних городов Средней Азии и берестяные грамоты новгородцев, следы стоянок неолитического человека на Украине и бумеранги аборигенов Чукотки, поблекшая охра наскальных рисунков Каповой пещеры и бесчисленные надписи-графитти на стенах древнерусских соборов и церквей — все это страницы бесконечно разнообразной, каждый раз по-своему волнующей книги Времени. Она повествует о жизни народов, когда-то населявших территорию нашей страны. И на каждой странице этой книги исследователя ожидает то целая россыпь открытий, то встреча с редкой, а потому еще более дорогой находкой.

Нарядную мозаику и оружие, статуи и украшения, посуду и звонкие монеты открывает миру заступ археолога. А рядом с этими ценнейшими памятниками прошлого приходит к нам и такой, неприметный на первый взгляд, свидетель минувших дней, как кости. Кости животных, когда-то ставших добычей смелого охотника или прирученных нашими далекими предками.

«Могут ли кости ожить? Есть ли что-нибудь более мертвое, более немое и ничего не говорящее неопытному глазу, чем пожелтевшие обломки костей?..» — так когда-то писал Г. Уэллс. И действительно, трудно поверить, что стоит этим обломкам, пролежавшим в земле долгие тысячелетия, попасть на стол исследователя, как сразу же оживают картины давно прошедших времен…

— Лопатка свиньи, позвонок коровы, плюсна овцы, фаланга кулана… — доктор биологических наук, профессор В. И. Цалкин ведет предварительную систематизацию материала, обнаруженного одной из среднеазиатских экспедиций при раскопках поселения Хапусдепе в Теджен-Мургабском междуречье. Точными движениями рука ученого извлекает серовато-желтые образцы из коробки с ярлыком экспедиции и уверенно сортирует их по группам.

Будничный день исследователя-остеолога… Строгий анализ, придирчивое сопоставление и осмысливание фактов, неизбежные экскурсы в область смежных наук заполняют этот день. И… образцы, образцы, образцы — со всех концов страны стекаются они в лабораторию камеральных изысканий Института археологии АН СССР. Здесь под оценивающим взглядом ученого кости начинают «говорить». Они рассказывают о быте и жизненном укладе племен, никогда не знавших письменности, о фактах миграций древних народов и трагедиях вымирания целых пород и видов животных, воссоздают картины исчезнувших ландшафтов страны и повествуют о богатстве ее фауны. И панорама далеких времен встает перед нашими глазами…

Два тысячелетия назад на территории нынешнего Симферополя стояла столица крымских скифов — Неаполь Скифский. О роскоши и красоте этого города долго ходили по свету легенды. Но лишь сравнительно недавно археологам удалось вновь открыть людям культурное богатство древнего народа — великолепный мавзолей скифских царей, изумительные саркофаги, изящные фрески. А вместе с этими блистательными памятниками старины в поле зрения исследователей попали и неизменные спутники древнего человека — кости животных. Они-то и поведали много интересного о природе Крыма — современника скифских племен.

Оказалось что древний Крым был совсем не похож на тот степной бедный лесом край, каким мы его видим сегодня. Находки костей оленей, диких кабанов и медведей говорили о том, что когда-то эти звери в изобилии водились в зеленых чащах, покрывавших склоны гор. А ведь лесистыми были не только горы — на берегу сегодняшней скучной мелководной симферопольской речушки Салпир были обнаружены кости бобра. Так ожили леса, окаймлявшие берега древних рек, те самые, сквозь чащу которых десять столетий назад с трудом пробиралась рать Владимира Мономаха…

В Москве прокладывают новую магистраль — Ленинский проспект. Строители, как это часто бывает, неожиданно наталкиваются на следы древнего поселения в районе Донецкого монастыря. Снова тщательные раскопки, и снова перед учеными следы двухтысячелетней давности. Теперь они рассказывают о природе центрального района России. Когда-то здесь было настоящее охотничье Эльдорадо — в таежных лесах водились северный олень и медведь, косуля и дикий кабан, куница и барсук, лось и лисица, заяц, белка, бобр. Они давали человеку кожу, мех, мясо, жир для светильников. И тем не менее уже не могли удовлетворить всех его потребностей — в раскопках этого памятника, относящегося к Дьяковской культуре, преобладают кости домашних животных. Впрочем, домашних ли?..

Из тех вопросов, которые возникают перед остеологом при знакомстве с новыми образцами, этот — один из труднейших. Не так-то просто определить, было ли изучаемое животное диким или человек уже приручил и стал держать его «на черный день» в первом примитивном загоне. Здесь уже мало в совершенстве знать анатомию десятков и сотен представителей древнего животного мира, мало уметь оценить дистанцию, отделяющую нас от тех далеких дней. Лишь едва заметные штрихи подчас отмечают момент вступления человека на путь скотовода. И только его неопытность на новом поприще помогает ученым установить истину.

Свои первые загоны для скота человек старался сооружать вблизи от жилищ — так легче было охранять их от набегов хищников. Но, сделав это, он забыл, что его пленники привыкли к вольной жизни, к обильным пастбищам и сочной траве. Лишенные этих привычных благ, животные начинали мельчать. И эта особенность ранней стадии скотоводства сегодня помогает исследователям судить о том, с домашним или диким представителем фауны они имеют дело.

Правда, чем ближе ученые подходят к самому моменту зарождения профессии скотовода, тем менее отчетливыми становятся следы обмельчания — неволя и скудный корм еще не успели сказать свое слово. Что же здесь помогает исследователям установить истину?

— Пожалуй, только опыт и в какой-то мере интуиция, — отвечает профессор Цалкин.

Опыт, интуиция и… поистине энциклопедические знания. Профессор Цалкин может безошибочно определить, какому животному принадлежала та или иная кость, по едва заметным ее особенностям может установить возраст ее «владельца» — шесть месяцев или три года прожил он на свете. Но этого мало — сплошь и рядом от ученого требуется умение взглянуть на один и тот же факт с разных сторон, и тут важна эрудиция, помогающая окинуть единым взглядом всю панораму изучаемой эпохи. В трудные часы обобщения полученных результатов, в часы рождения интересных и смелых выводов остеологу не обойтись без глубокого знания истории, археологии, палеонтологии и этнографии, географии и экономики, без неистощимого запаса трудолюбия и… осторожности.

Да, осторожность — далеко не последнее качество из числа обязательных для исследователя-археолога. Иногда кажется, что факты говорят сами за себя, и бывает очень трудно отказаться от поспешных выводов.

Трудно, но необходимо. Взять хотя бы неожиданные результаты раскопок древних русских замков в Любече и Гродно. Археологи находят тут только кости диких животных. И это — когда речь идет о средневековье. Не могли же населять в это время русскую окраину охотничьи племена?!

Пришлось ученым искать иное объяснение неожиданным находкам. По-видимому, замок в Любече был владением феодала — страстного охотника. А в древнем Гродно — этой приграничной крепости — гарнизон не мог заниматься сельским хозяйством и вынужден был добывать себе пропитание тоже охотой…

Обширные знания, опыт, терпение и трудолюбие помогают остеологу узнать и такие факты истории, о которых не могут поведать ни полуистлевшие свитки, ни старинные летописи, ни глиняные таблички древнейших библиотек. Подчас не изъеденный временем топор или наконечники стрел, а именно кости такого невзрачного животного, как свинья, говорят исследователям о природе, окружавшей наших предков, об их образе жизни, о важных моментах в истории племен…

Кости свиней встречаются почти во всех раскопках памятников Дьяковской культуры на территории Москвы и прилегающих к ней областей. Невольно возникает вопрос: почему здесь отдавали предпочтение именно свиноводству? Может быть, этому способствовали какие-либо особые условия?

Но вот археологи устанавливают, что дома и ограждения древнерусских городищ строились преимущественно из дуба. Говорит ли этот факт что-нибудь? Сам по себе — нет. На строительные нужды человеку требовалось сравнительно мало деревьев, и он мог их выбрать в смешанном лесу. Но если сопоставить все это с обилием остатков свиней, то вывод напрашивается только один — когда-то эту территорию покрывали обширные дубравы. Ну, а где есть дубовый лес, там обилие желудей, которыми легко прокормить свиней.

— А вот еще одна деталь истории, которую помогли уточнить останки этого животного, — рассказывает Вениамин Иосифович. — Однажды мне прислали ящик образцов, найденных при раскопках Царева кургана в Западном Казахстане. Сразу же бросилось в глаза, что в этом памятнике оседлой Андроновской культуры, относящейся примерно к концу II тысячелетия до нашей эры, довольно много останков верблюда, вола, овцы. И почти нет ранее встречавшихся костей свиньи. В чем дело? Этот факт мог говорить лишь об одном — в те времена здешние племена постепенно начинали переходить от оседлого образа жизни к кочевому. И их уже не устраивал столь малотранспортабельный скот, как свиньи. Этот вывод подтверждается и другими находками — проследив историю этих племен, мы их видим через несколько столетий уже типично кочевыми…

И снова яркая страничка истории. Снова Средняя Азия — идут раскопки древнейших памятников Хорезма. По мере того как заступы археологов все глубже уходят в землю, в обратном порядке оживает история древнего государства — Хивинское ханство, власть Шейбани-хана, Тимур и перед ним — нашествие орд Чингисхана, феодальная династия Великих Хорезмшахов… Среди ценнейших памятников прошлого ученые находят и следы животноводства — останки лошадей, крупного рогатого скота, свиньи.

Исследователи тщательно сортируют находки по годам и неожиданно обнаруживают интересную деталь — в определенный момент истории свинья исчезает из обихода древнего народа. Дата? Примерно восьмой век нашей эры. Исследователь не может пройти мимо такого факта. Восьмой век — это усиление арабского влияния на Востоке. Арабы исповедуют ислам, запрещающий употреблять свинину в пищу. И если свинья исчезла из обихода местного населения, то это можно объяснить тем, что в этот период арабы покорили Хорезм…

В популярных романах, повествующих о жизни первобытного человека, первые его попытки приручить диких животных выглядят весьма просто — изголодавшаяся дикая собака заглянула к человеку «на огонек», тот щедрой рукой бросил ей кость, и нерушимый союз был заключен. Но на самом деле в процессе постепенного одомашнивания диких животных, в истории зарождения и становления профессии скотовода еще много неясного и неизвестного. А ведь скотоводство — одна из наиболее характерных черт древнего уклада жизни. И проследить пути его развития — значит расширить, конкретизировать наши знания о том, как формировались экономика и социальные законы давних общественных группировок человека.

Несколько лет работала в Молдавии экспедиция Института археологии АН СССР. В раскопках старейших в нашей стране неолитических поселений были обнаружены кости многих диких животных — оленя, кабана, косули, бобра и кулана. Но вместе с ними то и дело попадались останки домашней свиньи, лошади, собаки, крупного рогатого скота. Так были найдены следы самого раннего на территории нашей страны животноводства, относящиеся к концу V — началу IV тысячелетия до нашей эры. Более шести тысячелетий существует на нашей земле древняя профессия скотовода. И ее история встает перед остеологами в самых неожиданных аспектах.

Древний Новгород, Псков, Рязань, Киев… Корова, которую разводили здесь во времена славян, была ростом около метра в холке — чуть больше нашей крупной собаки. Долгие столетия понадобились человеку, прежде чем тщательный отбор дал ему породы скота, похожие на современные. И, как зашифрованная летопись, повествуют об этом пути кости животных.

Опытный глаз остеолога почти без труда различает особенности останков коровы, быка или вола, с точностью до нескольких месяцев определяет возраст животного. А затем, вооружившись первичными фактами, ученый пытается проникнуть в особенности хозяйственного уклада изучаемого народа. Вот кости, свидетельствующие об одной из разных стадий скотоводства, — они принадлежат преимущественно молодым животным. Вывод — скот в основном идет на мясо. Найденные останки становятся все крупнее, увеличивается и возраст их «владельцев» — и ученому ясно: человек начал использовать рогатый скот как тягловую силу. А когда исследователи замечают, что в раскопках начинают доминировать кости волов, они могут с уверенностью сказать, что человек начал искусственно совершенствовать тяговые и транспортные средства. Вол — сильное и спокойное животное — очень подходит на роль «движителя»…

Примерно о такой же истории развития повествуют остеологам и кости лошади. Дьяковской культуре сопутствуют кости маленьких лошадей, рост которых не превышал 130 сантиметров. Эти животные не годились ни для верховой езды, ни для работы в поле. Остеологи утверждают, что конина в те времена была одним из основных мясных продуктов питания.

Проходит время. Сравнение ранних памятников Дьяковской культуры и образцов, относящихся к более позднему периоду, показывает большие перемены в хозяйственном укладе Московской Руси. Все меньше лошадиных останков находят ученые, а те кости, что им попадаются, выглядят заметно крупнее. Что произошло? Очевидно, человек перестает употреблять мясо лошади в пищу, начинает тщательно отбирать наиболее крупные и выносливые экземпляры.

— С историей коневодства на Руси связана и еще одна археологическая находка, — рассказывает В. И. Цалкин. — В последние годы экспедиция профессора Руденко занималась раскопками скифских курганов на Алтае. Это небольшие погребенья, относящиеся примерно к первому тысячелетию нашей эры. В них похоронены представители местной родовой знати и простые скифы. Погребенья были сделаны в слое вечной мерзлоты. И в этом природном холодильнике прекрасно сохранились тела погребенных, дорогие ковры, ткани. Здесь же обнаружили и кости лошадей. В бедных погребеньях это были грубые маленькие животные. И совершенно неожиданно в могилах вождей глазам археологов открылись останки восточных скакунов, красавцев необычайно изысканных пропорций.

Следы точно такой же породы лошадей обнаружили археологи и в крымских погребеньях. И тут же возник вопрос: как могла попасть эта лошадь, родиной которой были, очевидно, Иран, Афганистан или одно из государств, располагавшихся на территории нашей Туркмении, как могла она попасть в Крым или на Алтай? Видимо, уже в те далекие времена между народами, жившими в разных концах материка, существовали торговые связи…

Торговые связи, экономика, хозяйственный уклад и природные условия — все эти картины давно прошедших времен оживают под пристальным взглядом исследователя. Многочисленные экспедиции института доставляют массу материалов, требующих тщательного лабораторного анализа, сопоставлений и обобщений.

Конечно, далеко не всякая посылка несет новое открытие. Вот и сегодняшняя, пришедшая из Теджен-Мургабского междуречья, видимо, не принесла неожиданностей. Ничего особенного — кости кулана, коз, коров, верблюдов и овец. Проанализировав образцы, ученый определяет: больше всего встретилось костей овец. И это понятно: в Средней Азии овце издавна отдавали предпочтение — ее можно было легко прокормить на открытых пастбищах в течение круглого года.

Подвергаются анализу останки верблюдов, кулана, свиней. Затем подводятся итоги. Хапусдепе — поселение людей, занимающихся земледелием и животноводством, главным образом овцеводством. Охота имела небольшое значение в хозяйстве, встретились кости только одного дикого животного — кулана.

Теперь эти данные будут подробно занесены на специальную карточку и… на очереди следующая посылка.

Так проходят будни остеолога. И, наблюдая за его работой, невольно вспоминаешь слова Герберта Уэллса: «Способность восстанавливать прошлое — одна из самых удивительных особенностей человеческого мозга. Интерес, с которым человечество следит за учеными, нащупывающими древние следы, похож на интерес человека, переворачивающего пожелтевшие страницы давно забытого дневника или записной книжки своей юности. Его юность оживает вновь, его вновь тревожат забытые волнения…» Казалось бы, тысячелетия отделяют нас от юности человечества и ничто уже не может возродить ее забытые приметы. А между тем это далеко не так — археологи всех специальностей воссоздают одну картину прошлых времен за другой.

«Быстрый, как тур», «сильный, как тур», «злой, как тур» — какими только эпитетами не награждали древние сказания могучее животное, некогда населявшее всю европейскую часть страны. Его контуры вырисовывали на рыцарских щитах и гербах, его рога украшали стены замков, свидетельствуя о мужестве хозяев, на него устраивали шумные охоты и как деликатес подавали его мясо на пирах.

Шли годы, и человек начал строить загоны, отлавливать и одомашнивать этого могучего зверя. В неволе животное мельчало, и к средним векам двухметровый гигант превратился в небольшую европейскую корову, ростом в холке не больше метра.

Не дожили до наших дней и дикие потомки этого «былинного зверя» — последний экземпляр первобытного быка был убит в 1627 году под Варшавой. Но история туров на этом не окончилась. По находкам костей, как по открытой книге, остеологи шаг за шагом проследили весь путь эволюции могучего животного. Их работа стала своего рода «маршрутной картой», пользуясь которой животноводы-селекционеры решили повернуть историю вспять.

Группа зарубежных ученых сделала попытку путем направленного отбора возродить замечательное животное. Скрещивая различные породы крупного рогатого скота, настойчиво подбирая признаки, наиболее характерные для туров, они в конце концов добились успеха. Выведенные ими новые породы животных внешне полностью походили на своего дикого предка. И эта работа, начало которой положило исследование «немых костей», стала не только большой сенсацией в мире науки, но и прекрасным примером новых методов выведения ценных пород скота…

Ничто не хранит тайны столь надежно, как время. Но человек сильнее его. Упорно познает он общие законы жизни, на тысячелетия углубляясь в свое прошлое. И то, что открывает ему история, он заставляет служить своим дням. А это значит — служить и будущему…





Кира СОШИНСКАЯ

ПОДВОДНЫЙ БЫК



Первой моей мыслью было: «Наверняка схвачу насморк».

Лодка, уменьшаясь на глазах, уносилась к темному отвесному лбу скалы. В лодке маленькие фигурки махали руками и, наверно, кричали мне что-то. Но ко мне все это имело уже самое отдаленное отношение.

Если бы я знала… Ну, так всегда говорится; если бы я знала… Тогда бы я, конечно, крепче держалась за лодку, а вернее всего, не полезла бы в воду, когда лодка застряла на очередном перекате. В конце концов Андрей даже крикнул мне, и, как всегда, не очень вежливо: «Куда полезла! Планшет промочишь!» Но тогда меня его окрик только разозлил. Ну, если бы он сказал, например, утонешь или простудишься, в общем если бы в его голосе прозвучало бы хоть какое-нибудь человеческое отношение ко мне. А то ведь единственное, о чем он беспокоился, — планшет.

В той же лодке у меня была масса возможностей промочить планшет и погубить наши драгоценные кроки. По дну переливалась вода, и мне порой казалось, что жестянка из-под тушенки приросла к моей руке. Зачерпываю, поднимаю, выливаю за борт. Зачерпываю, поднимаю, выливаю, зачерпываю, зачерпываю…

Грести мне мужчины не давали. И понятно. У лодки два весла — по веслу на человека. Ну, а с кем в паре посадишь меня? Еще поднять весло я могла, уронить в воду — тем более. А вот грести, хотя бы как Андрей (вот уж кого богатырем не назовешь), хоть умри, не получится. Так и получилось, что на веслах менялись две пары. Сначала Ким с Андреем, потом Седов и Руслан. Иван Никитич бессменно сидел за рулевым веслом. Он знал все перекаты, и, не будь его, мы бы давно засели намертво, если бы, конечно, раньше не стукнулись как следует об один из камней, все время выскакивающих из воды, словно рога очень злого и коварного подводного быка. Того громадного быка из сказки, который потонул здесь в незапамятные времена и с тех пор охраняет реку.

Как видите, роли были распределены так, что мне не оставалось ничего иного, как черпать холодную воду и беречь под ватником планшет с кроками.

На каждом перекате мужчины выскакивали в реку, сталкивали лодку с гальки, впрыгивали в нее, как только чувствовали, что дальше она пойдет своим ходом, и с удовольствием крыли реку на чем свет стоит. Но не последними словами. Оберегали мои чувства. Я не могу сказать, что у меня были какие-нибудь претензии к ним. Мы вместе работали, и коли я «полезла» в эту экспедицию, то, естественно, не для того, чтобы пользоваться преимуществами слабого пола. Но, понимаете, в жизни, даже в самой тяжелой и трудной, не перестают действовать законы человеческого общества. И вот по ним, по этим законам, я в несколько большей степени, чем, например, Руслан или тот же Андрей, имею право на внимание. Как-то это трудно объяснить. Сначала я говорю о том, что преимуществ не хотела и ими не пользовалась, а потом сворачиваю к тому, что все-таки на что-то такое неуловимое рассчитывала. Ну, вот такой случай: Мазепский перевал (название как раз для него подходящее), и было всем не очень легко. Утром я обнаружила, что мой рюкзак стал значительно легче. Я устроила допрос с пристрастием, в ходе которого оказалось, что банки со сгущенкой добровольно перекочевали в рюкзак к Киму. Ну, Киму пришлось расстаться с лишним весом, и банки я тащила дальше сама. Но не в этом дело. Киму (он об этом не знает) я осталась благодарна. Может, потому, что на это не рассчитывала, а может, и, наоборот, потому, что знала, что каждый в экспедиции мог такое сделать. Кроме, конечно, Андрея. Бывают же такие хладнокровные ребята, с детства надевшие на себя тогу будущей учености и совершенно не замечающие окружающих. Я бы его не назвала сухарем — а вот чего-то очень важного, именно в отношении к людям, в нем не хватает. Он бы лишний вес, если к тому нет экспедиционной необходимости, не потянул бы. И когда я в воду прыгнула, он подумал вовсе не обо мне, а о кроках. Как будто я не понимаю их важности.

Нет, прыгать в воду мне не следовало. Но на том перекате лодка села так основательно и галька ясно виднелась на дне так близко от поверхности, что я тоже покинула лодку. Никто ничего не сказал. Только Андрей крикнул: «Куда лезешь! Планшет промочишь!» Он опоздал, я уже стояла в воде рядом с ним.

Мы толкали эту деревянную «бандуру», наверно, полчаса. Может, и только пять минут — это не так важно. Я уже жалела, что не осталась в относительной сухости нашего корабля, ибо пользы от меня было немного. Хотя все-таки какая-то была. Вес лодки, минус мой вес — уже плюс. Лодку я толкаю? Толкаю. Значит, второй плюс.

А учтите, если мы через неделю не доберемся до Кочерыги, то ударят морозы и в низовьях река встанет. А это уже совсем неприятно.

Впереди, за перекатом, река ударялась с размаху о высокую стену с обтрепанными лиственницами наверху и круто поворачивала влево. Там, перед поворотом, поверхность реки была обманчиво гладкой и темной. Я знала, что это обычная ложь подводного быка.

И надо же было так случиться, что я, толкая лодку с кормы, замешкалась на несколько долей секунды. Вот уже и Руслан в лодке, прыгает Андрей. Седов… Иван Никитич поворачивает весло, видит, что я еще стою на гальке, и кричит мне страшным голосом:

— Скорей!

Ким пытается выпрыгнуть обратно. Иван удерживает его, хватает за рукав ватника… Еще какие-то лица, руки… Мгновение я бегу рядом с лодкой, но поскальзываюсь, чуть не обрываюсь в начинающуюся глубину, еле успеваю удержаться и инстинктивно делаю несколько шагов назад. Вода тащит меня к темному омуту, как будто на ноги мне накинуты веревки… Какая нелепость! До чего неудобно получилось!

Лодка чуть не налетает на скалу, но Руслан наваливается на весло. Лодка исчезает за поворотом. Это последнее, что я вижу, и крики с лодки уже не долетают до меня, только шум воды.

Я одна. Совсем одна, по колено в очень-очень холодной воде. Река в этом месте широка, метров сто. Надо выбираться к берегу.

Как только я делаю первый шаг, понимаю, что ноги уже замерзли. Сапоги я скинула в лодке. Галька неприятно колет подошвы, хочется подобрать под себя ноги. Я даже улыбаюсь такой глупой мысли.

Да, кроки не намокли. Нет, они надежно спрятаны под ватником. Я осторожно делаю несколько шагов к правому, ближнему от меня берегу. Большой кедр навис над ним и виден мне так хорошо, что, кажется, различаю каждую чешуйку синеватых шишек. На камне сидит бурундук и внимательно смотрит на меня. Должно быть, вид у меня нелепый. Бурундуку не понять, как могла оказаться эта девушка посреди холодной речки. Может, он думает, что я ловлю рыбу? Бурундук исчезает.

Галька как-то сразу пошла вниз, и я ухнула в воду почти по пояс. Меня совсем не устраивала перспектива попасть в холодную глубину у скалы. Во-первых, должна признаться, что я — никуда негодный пловец. А во-вторых, планшет. Утопить его совершенно непростительно.

Я иду вверх по течению, наступая онемевшими пятками на колючие, как осколки стекла, камушки. Стоит оторвать пятку ото дна, как ногу несет вниз. Где же наши? Сейчас они уже пристали к берегу и поднимаются ко мне. Но как далеко их унесло — неизвестно.

Что ж, попробуем пробраться к другому берегу. Я погружаюсь по пояс, перебираюсь через предательские глубины и застреваю окончательно метрах в пятнадцати от прибрежных камней. Холод подкрадывается уже к самому сердцу. Насморком не отделаешься. Чего же они медлят? Может, решили, что я уже на берегу, и сами ждут, когда я к ним пожалую? Нет, на ребят это не похоже. Вот только не дождусь я их, смоет в глубину. И мне становится себя жалко.

Берег совсем близко, и глубина не такая, чтобы утонуть, но я знаю, что течение обязательно снесет меня. Если бы еще вода была потеплее…

И в этот момент я их увидела. Ким с Андреем спускались к дальнему берегу, перепрыгивая через поваленные деревья и скользя по покрытым предательским слоем мха камням. Они тоже меня увидели. И, наверно, моя фигурка, потерявшаяся среди серой воды, была достаточно патетична, так как они еще на ходу, издали, стали кричать мне: «ржииись!.. оо-го!»

Я рассудила, что эти крики значат приблизительно: «Продержись еще немного!» — и не могла не улыбнуться. Теперь-то я обязательно продержусь, если только не отломятся ноги. Под водой они казались мне синими. Может, и на самом деле так?

Ребята были уже у самой воды. Андрей, спеша, разматывал веревку. Ким крепил конец ее к кедру.

— Держись, держись… — повторял растерянно Ким. У него был такой вид, будто он и не рассчитывал увидеть меня живой.

— Ничего страшного, Кимуля, — сказала я и обнаружила, что от голоса моего остались рожки да ножки. Но Ким услышал.

Андрей не смотрел в мою сторону. Он сидел на камне и быстро разувался. Набухшие шнурки на его солдатских башмаках не поддавались. Он рванул на себя шнурок, как тетиву. Ким помогал ему обвязаться веревкой, а Андрей уже скакал в воде, топча тонкие стрелки дикого лука. Андрей был длинноног, худ и выглядел не по-геройски. Во мне проснулось угасшее было от холода и залитое водой чувство юмора. Я не к месту захихикала, а испуганный и серьезный Ким на всякий случай крикнул с берега:

— Ничего, ничего, он сейчас…

Андрей уже не бежал, а осторожно переступал по уходящей вглубь гальке, нащупывая подошвами дно. Я к тому времени перебралась обратно на свою косу, на место своего первоначального плена, и нас разделяли всего метров двадцать.

Андрей с каждым шагом погружался все глубже. Я уже не надеялась, что ему удастся добраться до меня вброд.

Я сделала шаг навстречу ему, и в тот момент какое-то седьмое чувство, чувство опасности, заставило меня взглянуть на берег. И я увидела то, чего никто из ребят не видел.

Сук, за который привязали ребята веревку, был крепким и толстым. Я помню, что Ким даже повис на нем на руках, чтобы проверить прочность. Сук держался.

А тут, как во сне, я видела, что сук начинает отделяться от ствола, поддаваться рывкам уже вытравленной веревки.

Ким, который смотрел не назад, а следил за Андреем, чувствуя, что веревка на исходе, сделал несколько шагов вниз по берегу. Веревка снова натянулась. Андрей чуть не потерял равновесие.

Нет, она была не короткой. Ее бы хватило, если бы Андрея не снесло так далеко вниз. Ведь теперь он был совсем рядом со мной, у мели, а Ким и кедр остались метрах в пятидесяти выше.

Еще рывок. Андрей начинает подгребать руками, чтобы выйти на косу повыше. Он с трудом удерживает равновесие.

— Осторожней! — кричу я. И голос срывается. — Сук!

А все дальнейшее занимает какую-то долю секунды.

Сук обламывается, описывает в воздухе странную дугу, задевает Кима и пытается улететь в реку. Ким, не выпуская веревки, падает на живот и едет по гальке, влекомый сразу и силой течения и весом Андрея. Андрей теряет равновесие, оступается и в каких-то трех шагах от меня исчезает на мгновение под водой. Сейчас его подхватит и унесет к скале, на рога подводному быку.

Я, как была в ватнике, с бесценными кронами за пазухой, оттолкнувшись онемевшими ногами, делаю несколько прыжков по ускользающему дну и ухаю в гудящий поток, такой холодный, что у меня словно останавливается сердце.

Я успеваю схватить за рукав бултыхающегося в потоке Андрея.

У меня было так мало шансов помочь Андрею и так много помешать ему.

Но обо всем этом я подумала уже на берегу. И мне стало вдруг так страшно, когда я обернулась и взглянула на место моего плена, что упала в обморок.

А если кто кого и спас, так это Ким. Когда я схватила Андрея и на секунду приостановила его движение к омуту, Ким успел, не выпуская веревки, схватиться за камень. Нейлон веревки выдержал, хотя Ким до сих пор ходит с завязанными руками и ладони у него болят так, что после смены за веслами на него смотреть жалко.

Кроки все-таки промокли. Сидим и сушим их у костра. Ужасно неловко перед Седовым, который доверил мне экспедиционное добро.

Когда я раскладывала на камушки мокрые листы, то, честно говоря, я знала, что никто ничего мне не скажет. Кроме Андрея. Он может. Но я на него заранее не злилась. Я сама во всем виновата, из-за меня он чуть не отправился на тот свет. Но Андрей молчал.

А потом Седов достал медспирт и налил нам с Андреем по полстакана. Когда я пила эту страшную гадость, то подняла глаза и встретилась с глазами Андрея. А тот смотрел на меня и улыбался.





ИЗ БЛОКНОТА ИСКАТЕЛЯ

А. АНТОНОВА

О кладоискателях и кладах



Известно множество историй о кладоискателях и кладах, в разные времена найденных на земле. Это и любопытные факты и легенды, где, конечно, не обходится без «нечистой силы»: слово «клад» издавна связывалось со словом «тайна»…

Иван Грозный в тайнике Софийского собора в Новгороде отыскал «казну древнюю сокровенну», гетман Иван Выговский откопал казну Богдана Хмельницкого, а Мазепа нашел сокровища, захороненные Самойловичем. Это факты, засвидетельствованные историей.

Кладоискательство в Испании, Англии, Италии становилось иногда профессией. На острова Средиземного моря и Тихого океана особенно часто отправлялись специально снаряженные корабли. На Принцевых островах последний по времени находки здесь старинный клад золотых монет был обнаружен в 1930 году.

В 1952 году в США «Поисковой ассоциацией» был издан «Атлас сокровищ», составленный неким Гофманом. Перелистывая этот атлас, всего за десять долларов можно было стать «обладателем тайны» чуть ли не любого клада на выбор. На карты атласа было нанесено 3047 пунктов, где затонули суда с золотом и серебром, и места, в которых якобы спрятаны пиратские сокровища…





У нас в стране не авантюристы, а ученые интересуются старинными кладами. Одна монета может рассказать много интересного и археологам, и искусствоведам, и историкам. Зная местность, где найден клад, можно узнать новое о давних войнах и походах на этой территории, уточнить пролегавшие здесь торговые пути, по отношению веса металла к достоинству знака и по времени чеканки — судить об экономическом и правовом положении государства, по рельефу, отделке и изображениям на монетах — об уровне культуры — и искусства. Металлическая монета сохраняется хорошо, и часто именно по ней можно определить, например, даты исторических событий.

Изучением древних монет занимается наука нумизматика. Нумизмату они интересны прежде всего своей исторической ценностью.

Вскоре после Октябрьской революции в Ленинграде при Государственной академии истории материальной культуры была создана комиссия нумизматики и глинтики. Комиссия тщательно разыскивала и регистрировала находки отдельных монет и кладов. Видные русские нумизматы А. Ильин, Н. Бауэр, П. Савельев взялись за составление сводок монет, найденных на территории нашей страны. Они упорно разыскивали клады. И прежде всего, роясь… в старых архивах. Ученые объезжали музеи и, узнав о коллекции, надолго оставались в каком-нибудь городе. Нужно было определить и взвесить все монеты клада, некоторые сфотографировать или сделать с них слепки, составить подробную опись.

Иногда ученым приходилось снова разыскивать уже однажды найденный клад. В тридцатых годах недалеко от Курска деревенские мальчишки, играя в высохшем, русле реки, нашли золотую цепь и гривну. Потом крестьяне окрестных деревень нашли серебряный кувшин. Кувшин, когда его откопали, показался очень тяжелым. Оторвав закрывавшую горлышко пластинку, его перевернули, ожидая, что посыплются монеты, но на землю вылилась темно-красная жидкость с резким винным запахом. Вино было выдержанным — кувшин пролежал в земле почти пятнадцать веков.

Драгоценные предметы из этого клада разошлись по рукам. Серебряный филар — нагрудный знак вождя — долгое время служил крышкой самовара, золотые браслеты нашедший их крестьянин продал в Курске человеку, торговавшему квасом, а на вырученные деньги купил корову. Серебряный кувшин едва не был продан — в хате, где он стоял, прохудилась крыша, и нужны были деньги, чтобы ее перекрыть. Командированным к месту находок сотрудникам Оружейной палаты П. Н. Померанцеву и Р. Я. Мишукову пришлось разыскивать клад снова. И это им удалось. В государственный музей были возвращены цепь и гривна, филар, браслеты и кувшин, который ученые относят к 400 году. Все эти вещи теперь хранятся в Оружейной палате.

Такова история суджинского клада. Таких историй можно было бы рассказать много. В 1951 году в Вологде рабочие в стене каменного подвала обнаружили клад золотых русских монет XVII века.

Древние монеты были найдены во время строительства Днепрогэса, на осушенной части дна великой реки. Эти монеты ученые считают подношением, принесенным свирепым божествам у днепровских порогов. Немало нового узнали историки и при изучении клада русских копеечек XVI–XVII веков, зарытого в дни юности Петра I и обнаруженного в 1954 году в стене подвала при реконструкции ресторана «Прага» на Арбате в Москве.





В тайнике на хорах церкви Киево-Печерской лавры случайно был обнаружен огромный клад времен Петра I, спрятанное от царя церковное имущество. Тайну клада хранили два монаха, не открывшие ее даже на предсмертной исповеди.

Клады по-прежнему связаны с «тайной» — но конкретного исторического события. Ведь зарыть свое имущество считалось лучшим способом сохранить его во время войн, стихийных бедствий и т. д. Вот почему найденный клад есть прежде всего свидетель истории.

Найденный клад — это достояние государства. Существует закон, подтверждающий это право.

Необходимо бережное отношение ко всему, что входит в клад. Случается, что, когда клад обнаружен, глиняные кувшины, горшки, кубышки, сундук и бочонки — то, в чем были спрятаны драгоценные предметы, разбивают или выбрасывают. А ведь порой только с их помощью можно уточнить многие ценные для науки сведения.





Аркадий АДАМОВ

СЛЕД ЛИСИЦЫ

Вот уже десять лет, как я работаю над книгами о людях нашей милиции. На этом материале можно написать и социальный, психологический роман, и бытовую повесть, и даже историческую, ибо история нашей милиции богата интереснейшими событиями. Я пишу повести приключенческие, детективные, пишу потому, что люблю этот жанр с его острым, напряженным сюжетом, люблю ставить своих героев в опасные, сложные положения, сталкивать в прямой схватке с врагом.

По моему глубокому убеждению, этот жанр таит в себе огромные возможности воспитательного воздействия на юного читателя. И если книга такая написана добросовестно, если приключенческая, детективная форма ее используется автором не как самоцель, не для пустого развлекательства, а для того, чтобы помочь читателю разобраться в важных и острых проблемах нашей жизни, помочь ему стать активным и мужественным бойцом за интересы народа, за дело нашей партии, — такая книга очень нужна.

Трудная, часто опасная и самоотверженная работа нашей милиции позволяет написать такую книгу. Эта работа столь многогранна, охватывает такие важные области нашей жизни, сталкивает с такими острыми конфликтами, такими сложными характерами и трудными судьбами, что это, на мой взгляд, не может не увлечь писателя, не может оставить равнодушным и читателя.

В последней своей повести «След лисицы», с несколькими главами из которой познакомится читатель, я снова возвращаюсь к моим любимым героям, работникам уголовного розыска.






Писатель Аркадий Адамов заканчивает работу над новой приключенческой повестью «След лисицы». В ней рассказывается о благородной, трудной и подчас опасной работе нашей милиции. Автор показывает сложные пути предупреждения и раскрытия преступлений.
Сотрудники уголовного розыска майор Цветков, два его молодых помощника, Виталий Лосев и Игорь Откаленко, напали на след опасного преступника по кличке Косой. Им помог в этом Василий Кротов, в прошлом хулиганистый парень, подлинным другом которого стал потом Виталий Лосев. И ему, Лосеву, сообщил Вася, что, совершив ограбление ателье, Косой уехал в город Снежинск и велел, чтобы похищенные вещи привез ему некий Олег Полуянов, мелкий спекулянт, которого сам Косой знал только со слов Василия.


В СНЕЖИНСКЕ

Утром Виталий Лосев еще с порога возбужденно сообщил:

— Федор Кузьмич, кражу из ателье считайте раскрытой.

Цветков вопросительно взглянул на него.

— Кражу из ателье совершил некий Косой, — с ноткой торжества продолжал Виталий. — Но он сразу махнул из Москвы. И тут есть идея, Федор Кузьмич.

— Сначала давай про кражу. А потом идеи.

— Пожалуйста. Насчет кражи я узнал от Васьки…

Виталий говорил торопливо, волнуясь и поминутно щелкая зажигалкой: папироса в зубах все время гасла.

— …Косой велел привезти чемоданы Ваське. Тот отказался. Привел веские доводы. И тогда Косой… — Виталий сделал небольшую паузу, — велел, чтобы привез чемоданы Олег, которого он в глаза не видел. Вы понимаете?

— И дал явку? — настороженно спросил Откаленко. Голубые глаза его сузились, выдвинулся вперед тяжелый подбородок. Он взволнованно провел рукой по черному ежику волос и тоже полез за сигаретами.

— И дал явку, — подтвердил Виталий, потом многозначительно добавил: — Причем Васька мне сказал: «Верю только тебе».

— Та-ак… Намечается интересная комбинация, — медленно произнес Откаленко.

И оба посмотрели на Цветкова. Тот молча курил.



До отхода поезда оставалось еще полчаса, когда Откаленко и Лосев поздно вечером подъехали на машине к Ярославскому вокзалу, и шофер предложил помочь донести чемоданы.

Не выходя из машины, друзья обнялись, и Игорь, скрывая за шуткой тревогу, с деланным смешком сказал:

— Ну, уж ты прости, если что не так было. — И, сорвавшись, озабоченным тоном вдруг спросил: — С револьвером освоился?

Виталий невольно нащупал в кармане старенький наган, на который он сменил свой могучий «Макаров». Наличие такой «пушки» можно было в случае чего легко объяснить. Впрочем, объяснение было уже готово заранее. А наган работал безотказно. Опытный эксперт из научно-технического отдела проверил все до последней детали, и Виталий отстрелял его вчера на славу.

Тащить чемоданы было трудно, они оттянули все руки, пока Виталий и шофер оперативной машины добрались до нужного вагона.

— Солидный пассажир, чего ты хочешь? — усмехнулся Виталий.

— Уж солидней некуда, — пробормотал шофер, критически оглядев на Виталии потрепанное пальто, мятую кепку и разношенные, неопределенного цвета ботинки. Наряд этот так контрастировал с тем, как обычно одевался Виталий, что шофер не нашел, что еще сказать. Но, чувствуя всю тревожность каких-то неведомых событий, которые ждали этого парня, торопливо и сочувственно закончил: — В общем главное — счастливого тебе возвращения.

— Это верно, — серьезно согласился Виталий. Он достал билет, показал его проводнику и, когда тот сделал пометку у себя в списке, прибавил: — Помоги уж затащить их в вагон, что ли.

Они с трудом запихнули чемоданы на самую верхнюю полку, и шофер, попрощавшись, ушел.

Виталий закурил и встал у окна.

По перрону сновали люди, тащили багаж, вели детей, возбужденно кричали что-то, прощались, смеялись, плакали, говорили какие-то последние, торопливые слова друг другу. Носильщики в форменных серых фуражках катили доверху нагруженные тележки.

До отхода поезда оставалось минут пять.

Виталий попытался найти на перроне Игоря, но его нигде не было видно. А он, конечно, был где-то здесь, и он не уйдет, пока не тронется поезд. В этом Виталий был убежден.

И в этот момент он вдруг увидел Люду, Люду Данилову, вероломную Васькину подругу! В первый момент Виталий не поверил своим глазам. Как она могла тут оказаться, зачем? И невольно с тревогой забилось сердце. Неужели что-то случилось? Может быть, Васька испугался? Может быть, хочет предупредить о чем-то? Тогда надо подойти к Люде! Нет. Подойти он не может. И ни о чем спросить тоже не может. Ее заметит Игорь и, может быть, узнает, в чем дело. Но тут Виталий вспомнил, что Игорь не знает Люду Данилову. Что же делать?

Виталий с бьющимся сердцем стоял у окна, не зная, на что решиться.

Поезд медленно тронулся. Поплыл за окном ночной перрон. Виталий не отрывал глаз от Люды, Та остановилась в толпе провожающих и равнодушно помахала рукой вслед уходящему поезду.

Виталий отвернулся от окна и оглядел своих попутчиков.

Пожилой толстый человек в очках, хмурясь, что-то записывал в блокнот. Напротив сидела молодая пара. Где-то рядом плакал ребенок и слышен был напряженно-ласковый голос матери, убаюкивающей его. На соседних полках расположилась шумная студенческая компания, оттуда неслись веселые голоса и взрывы смеха. У соседнего окна тихо беседовали два офицера.

«Дела, дела, — подумал Виталий, — у всех людей свои. Но такого, как у меня, наверное, ни у кого нет». Он вдруг подумал о своих там, в Москве. Отец в это время, конечно, читает «Известия», и мама не дозовется его ужинать. «Твое «сейчас» меня когда-нибудь сведет с ума», — как обычно, говорит она ему. Мама, провожая Виталия, почему-то на этот раз особенно волновалась. И чего она только не совала ему в спортивную сумку, которую Виталий потом закинул через плечо! «Эх, мамуля… Знала бы ты, куда и зачем поехал твой сын, умерла бы от страха».

Но Виталию страшно не было, только все время бил какой-то нервный озноб и хотелось без конца курить. Да чего это он, в самом деле? Все продумано до мелочей, и все будет в порядке! Это же редкая удача — проникнуть в то логово и не только разыскать Косого, но и узнать черт знает сколько еще полезных вещей. Недаром так ухватились за эту комбинацию снежинские товарищи.

Было уже совсем поздно, когда постепенно затих вагон.

Виталий лежал на своей верхней полке и не мог уснуть. Он вспоминал книги, где наш разведчик мгновенно засыпал в любой момент, когда он это себе приказывал, вспоминал, как спокойно по команде врача засыпали наши космонавты накануне полета. А он? Еще ничего не случилось, еще все впереди, а он уже нервничает, уже не может уснуть.

Потом мысли незаметно перекинулись на другое. Интересно, какой из себя этот Косой? И у него там, в Снежинске, конечно, большие связи. Все это тоже хитрые, и опасные люди, и разные. Их надо быстро раскусить, найти подход. И еще найти остальные вещи, их много — два чемодана, которые везет Виталий, только приманка. Да, всему этому его не учили в институте. Ох, каким далеким казались сейчас те «академические» времена, когда все в его будущей работе представлялось простым и ясным, разбитым на параграфы учебников, и каждая полученная на экзамене пятерка вселяла убежденность, что теперь уже ничего не страшно, теперь он отлично знает, как и что надо делать в том или ином случае. И останься он при кафедре, как ему предлагали, он так бы и пребывал в этой убежденности и, может быть, даже диссертацию написал бы удачно; Федор Кузьмич, вероятно, как всегда, невозмутимо прочел бы ее и равнодушно отложил в сторону, а Игорь насмешливо бы заметил: «Ну и тундра этот кандидат!»

Сон подкрался незаметно…



В Снежинск поезд пришел утром.

Виталий жадно вглядывался в проплывавшие за окном дома, в большинстве деревянные, с наличниками и террасками, стоявшие за невысокими заборчиками, старался запомнить улицы. На всякий случай, мало ли что…

Поезд, наконец, остановился у низкого перрона. К вокзалу надо было идти через пути.

Виталия, как условились, никто открыто не встречал, но увидеть его должны были. И он старался угадать в толпе тех людей, незаметно приглядываясь к окружающим. Но никто не обратил на себя его внимание. «Молодцы ребята», — подумал Виталий с легкой досадой на себя.

Он с трудом, то и дело меняя руки, дотащил и сдал в камеру хранения свои чемоданы, потом облегченно вздохнул, с независимым видом сунул руки в карманы потрепанного пальто и вразвалку двинулся наугад по одной из улиц, решив расспрашивать прохожих подальше от вокзала.

Нужный дом оказался действительно третьим за глубоким оврагом, пересекавшим пыльную, кривую улочку на самой окраине города. «Третья хибара за оврагом», как сказал Васька.

Дом был и в самом деле маленьким, деревянным, за невысокой оградой, как и большинство домов в городе. Перед домом росло несколько чахлых деревьев с голыми сучьями, на которых только еще набухали почки. За заборчиком, почти вровень с ним, щетинился кустарник.

Виталий толкнул незапертую, покосившуюся калитку, и та со скрипом распахнулась, чертя низом по бурой, свалявшейся прошлогодней траве. Виталий поднялся на крыльцо и позвонил. Дверь долго не открывали. Виталий сильно постучал. Ему показалось, что кто-то стоит за дверью, но медлит открыть. Наконец женский голос раздраженно спросил: