— Если бы нацисты бросили бомбу в Темзу, туннели под рекой могли не выдержать. Через десять минут все подземелье наполнилось бы водой. По крайней мере, так говорили. Позже, в начале семидесятых, построили вторую зону шлюзов возле нескольких станций: «Шефердс Буш», «Олдгейт-Ист», «Баундс-грин». Прямо перед тем местом, где пути уходят под землю.

— Какое это имеет отношение к затоплению?

— Никакого. Они просто решили, что, когда прозвучит трехминутная готовность, люди перестанут соображать и ринутся в туннели метро, спасаясь от советских атомных бомб. Ну, вы поняли идею…

К этому времени они уже дошли до винтовой пожарной лестницы, которая уходила намного глубже, к нижней лифтовой площадке. Она была намного круче первой лестницы, и, спускаясь, Грей держал руку на стене. Эхо их шагов звучало так, будто за ними по пятам шли призраки.

— Кстати о странностях. Вы слышали о сторожевых поездах, о Стражах? — спросил Хит и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Первая остановка «Кинг Уильям Стрит» на заброшенной ветке, дальше он едет до «Боро», потом возвращается по ветке «Бэнк» Северной линии, останавливаясь по дороге только на станциях-призраках. Он едет до «Сити-роуд», до «Саут Кентиш Таун», на которой мы сейчас с вами находимся, а потом возвращается через «Камден» до конечной — «Норт Энд», под Хэмпстед-Хитом. О ней я вам, кажется, уже рассказывал. На этом поезде ездит команда техников, которые проверяют те места, где не бывают пассажиры. По ночам компания не подает тяговый ток на пути, поэтому старые вагоны возит дизель. Это бывает раз в неделю или около того. У каждой линии свой Страж.

— Вы что, меня за дурака держите? — раздраженно отозвался Грей. — Это же из книги Дрейтона. Похоже, вы читали ее. Это так?

Они вышли на нижнюю лифтовую площадку.

— Этот туннель ведет к северной и южной платформам, — сказал Хит. — Но он довольно длинный.

Если бы не совершенная нелепость такого предположения, Грей посчитал бы своего спутника каким-то загадочным существом, вырядившимся в комбинезон, чтобы сойти за человека. Коллеги в Скотланд-Ярде подняли бы его на смех за подобные подозрения, но он не мог отделаться от впечатления, что в темноте Хит необычайно походит на ту фигуру, которую Грей заметил у ворот станции «Кентиш Таун». Это было всего несколько ночей назад и в одной остановке от этой станции-призрака. Он видел это своими собственными глазами, а не прочитал в какой-нибудь сумасшедшей книге наподобие «Тайного подземелья». Грей легко поверил бы, что этот Хит не просто прочитал ее, а сошел с ее страниц.

— Вы не ответили на мой вопрос, — сказал Грей, доставая из кармана пачку сигарет «Бенсон энд Хэджис».

— Какой вопрос? — просопел Хит.

— Читали ли вы «Тайное подземелье», — ответил Грей, сунул сигарету в рот и поднес к ней огонек старой потертой «Зиппо». От зажигалки пахнуло бензином. Он затянулся и выдохнул облако сизого дыма в луч фонаря Хита.

— Ах, это… Послушайте, здесь нельзя курить. Это опасно.

— Вы видите здесь где-нибудь указатель «Курение запрещено»? Я — нет. Да и ваша маска наверняка защитит вас.

Хит остановился и, посмотрев на горящий кончик сигареты, ответил:

— Да, я читал ее. Я помню ее наизусть. Это моя любимая книга.

Грею показалось, что откуда-то из прохода донесся шуршащий звук, похожий на шелест разлетающихся на ветру сухих листьев. Но, прежде чем он сумел определить направление, откуда шел звук, его поглотил грохот проходящего мимо поезда. Хит пробормотал что-то невнятное, похожее на: «болтун… Мигель… ему конец…» — но большую часть этих слов заглушил шум поезда.

Было очевидно, что Хит что-то знал об исчезновении Дрейтона и, может быть, даже приложил руку к этому. Что, если он тоже помешался на всех этих станциях-призраках и начал считать Дрейтона соперником? Как бы там ни было, допрашивать его нужно было в отделении, а не здесь и не сейчас. У Грея уже ныли спина и живот — это напомнили о себе старые раны. Пора было возвращаться на поверхность. Здесь, под землей, не было ничего, что могло бы помочь в расследовании. К тому же, хоть Хит не отличался крепким телосложением, Грей подозревал, что имеет дело с безумцем.

Снова послышалось шуршание, похожее на шорох листьев. На этот раз оно как будто было ближе. Хит, похоже, его не слышал и продолжал бесстрастно смотреть на курящего Грея прищуренными глазами, плававшими за толстыми линзами очков.

— Что ж, — сказал Грей, — я увидел все, что хотел. Давайте возвращаться наверх.

— Хорошо, — ответил Хит. — Но вы еще не все посмотрели. Зачем нужно было тратить ваше и мое время, если вы не посмотрите на это?

— На что я еще не посмотрел?

— Это вон там, в углу. В тридцати футах, прямо у стены. — Хит направил луч на нечто, похожее на большую кучу тряпок. — Сходите, посмотрите. Я уже знаю, что это, поэтому останусь. Я не уйду, не беспокойтесь.

Сделав несколько шагов, Грей обернулся, чтобы удостовериться, что Хит не собирается подобраться к нему сзади. То, что он принял за кучу тряпок, оказалось человеческим телом, лежащим в углу лицом в плитку. Затылок его был размозжен. Кровь запеклась на спутанных волосах. Поворачивая тело, Грей думал, что увидит незнакомое лицо, потому что Дрейтона он не знал. Но это был испанец, Карлос Мигель. Пока Грей осматривал труп, Хит не сдвинулся ни на дюйм, но нечто живое упало на полицейского из темноты потолка, заставив рухнуть на пол.

Его голова ударилась о бетон, и сознание отключилось.



Очнулся он в вагоне метро. Вернувшееся сознание принесло с собой боль и тошноту. Он провел рукой по голове и нащупал с полдесятка царапин на лице и на затылке. Живот разрывало от острой боли, и он почувствовал, что сиденье под ним мокрое. Падение открыло некоторые его старые внутренние раны, и теперь из прямой кишки шла кровь.

Боль была нестерпимой, но Грей сумел заставить себя внимательно осмотреться. Находился он в поезде, который несся по темным туннелям с головокружительной скоростью.

На полу вповалку лежали тела. Некоторые висели на перетягивающих шею кожаных петлях, прикрепленных к потолку. Все они были убиты недавно и жестоко. В вагоне находились десятки тел. Руки и ноги торчали под разными углами из куч плоти и одежды. На лицах застыло выражение невыразимого ужаса и боли. Среди мертвецов лежал и Карлос Мигель. Грея бросили сюда с кастильцем, посчитав мертвым.



Каким-то образом он стал пассажиром вагона, который, судя по его виду, был изготовлен еще в двадцатых годах. Освещался вагон обычными электрическими лампочками, заключенными в плафоны в стиле ар-деко, два продольных ряда сидений разделял широкий проход. На то, что это очень старый вагон, указывали и древние рекламные листовки над окнами, и схема метро с такими уже не существующими линиями, как Хэмпстед-энд-Хайгит, Сити-энд-Сайт-Лондон и Сентрал-Лондон. В те времена линии Виктория и Джубили были еще не построены и даже не задуманы. Кроме того, схема линий выглядела непривычно: это было хаотичное переплетение кривых, а не четкая, похожая на принципиальную электрическую схему карта, спроектированная Гарри Бекком.

Взявшись за шест у края сиденья, Грей с трудом поднялся на ноги и в каком-то оцепенении стоял пару минут, покачиваясь вместе с вагоном. Его наручные часы показывали 1:20. Он провел без сознания больше восьми часов. Левая брючина прилипла к внутренней поверхности бедра, там, где частично засох ручей крови, льющейся из прямой кишки. Пройдя между телами, он увидел, что находится в последнем вагоне состава и дверь в предпоследний вагон приварена намертво.

Грей пробрался обратно на сиденье и посмотрел в окно. Неожиданно поезд, не сбавляя скорости, въехал на станцию, и он прижался лицом к стеклу, чтобы различить написанное на стене название. Света из вагонов хватило, чтобы разобрать надпись на выцветшей табличке: «Норт Энд». Также свет выхватил из темноты несколько низкорослых безликих созданий, которые прятались в тени на платформе. Они сторонились света, но возликовали, увидев прибытие Стража.

Грей не сомневался, что внутренние и внешние ворота теперь, когда Страж закончил свое путешествие, закрыты по всей сети подземных туннелей. У него появилось подозрение, что ворота эти служат совсем не для тех целей, которые называются официально, и нужны для того, чтобы никто не смог выйти на поверхность по путям. Дрейтон описал немало кусочков этой головоломки в своей книге «Тайное подземелье», но Грей не складывал их до тех пор, пока не стало слишком поздно и он не столкнулся лицом к лицу с тайной безбрежного лабиринта индустриальной преисподней.



В мыслях Грея все разрозненные главы книги Дрейтона собрались в единое связное объяснение того, что происходило. В объяснении этом участвовали несколько заброшенных перевернутых небоскребов, один из которых находился под «Норт Эндом» и уходил в землю, вероятно, более чем на тысячу футов. Сооружения, населенные странными существами, которым порой надоедало питаться тем, что они получали, используя меньшие туннели, ведущие к кладбищам по всему Лондону. Возможно ли, чтобы эти пожиратели плоти переняли какие-то черты трупов, на которых они охотились, как говорится в преданиях о людоедах?

Он подумал о призрачном поезде и о его машинисте… Como una palomilla… О человеке по имени Хит, в толстых очках и с закрытым лицом, который знал все, что знал сам Дрейтон…

Когда он подумал о станциях-призраках на линиях Пикадилли, Метрополитэн и всех остальных, ему вдруг стало понятно, что на каждой из них в ту ночь был свой Страж.

Неожиданно во всех вагонах погас свет.

Повинуясь сигналу, как они действовали много раз в прошлом, они жадной волной хлынули из черной бездны коридоров и захламленных комнат.

Пока низкорослые существа целеустремленно преодолевали расстояние между их убежищами и поездом, он наконец понял: для того чтобы удержать их здесь, под землей, в темноте, чтобы не дать им захватить весь Лондон, их необходимо насытить.

Лишь раз успел Грей вскрикнуть в темноте.

Элизабет Хэнд

СБОРЩИЦЫ ШАФРАНА

Элизабет Хэнд — лауреат нескольких премий и автор восьми романов, в том числе «Потерянное поколение» и «Смертельная любовь», а также трех сборников рассказов, последний из которых называется «Шафран и сера: странные истории». В настоящее время она живет на побережье штата Мэн.

«„Сборщицы шафрана“ — последний из четырех рассказов, объединенных в серию „Утраченные владения“, — рассказывает автор, — в которой затрагивается тема творческой и эротической одержимости. Действие во всех четырех историях разворачивается после событий 11 сентября 2001 года в мире, напоминающем наш. В „Сборщицах шафрана“ — в темном мире, который рождается сейчас».





Для нее он был местом почти в той же степени, что и человеком, утраченным владением, краем, в котором пробуждались желания сердца. Одинокими ночами она представляла его, как другие представляют себе пустой пляж, лазурную воду. Годами она думала об этом и засыпала.

В Сиэтл она прилетела на симпозиум, посвященный будущему. Поездка была для нее радостным событием, потому что на восточном побережье, где она жила, уже тридцать четыре дня не переставая шел дождь, — метеорологический рекорд, ставший избитой шуткой: «Осталось только шесть дней». В Сиэтле и то было суше.

Она принимала участие в круглом столе по стихийным бедствиям и глобальному потеплению. Первые три ее романа являли собой апокалиптические видения ближайшего будущего. Она прекратила писать, когда ее произведения перестали быть художественной литературой и стали больше походить на репортажи. После того она выпустила серию книг о путешествиях во времени, можно сказать, воплотила свою давнюю мечту попасть в древний мир. Многие ее друзья и коллеги по перу тоже обратились к подобным темам: ретро, ностальгия, история. В свое время она закончила факультет классической археологии, и исследования приносили ей настоящее удовольствие, хоть и отнимали все силы. Она ненавидела летать самолетами: постоянный страх, постоянные задержки. Природные катаклизмы, нищета, недоедание, жажда, наводнения, массовые беспорядки стали настолько частым явлением, что посещение мест, которые когда-то представлялись красочными и безмятежными, как картинки с открыток двадцатых годов, превратилось в своего рода экстремальный вид спорта. И все же она ехала, вооружившись глазной повязкой, затычками для ушей, плеером и снотворным. Закрывая глаза, она видела руку Рэндалла, заброшенную за голову на подушке, его склоненное в сторону лицо. Через пятнадцать минут после окончания круглого стола она уже ехала на такси в Такому, а через несколько часов — летела в Сан-Франциско.

Он встретил ее в аэропорту. После нескольких недель дождя на востоке и пасмурной погоды в Сиэтле солнечный свет казался ей живым, он словно впился когтями ей в глаза. Они приехали в гостиницу, в которой она всегда останавливалась. Здесь все выглядело как в каком-нибудь старом второсортном кино: лестница с витиеватыми коваными решетками в фойе, администратор за узкой конторкой из полированного ореха, портье, каждого из которых запросто мог бы сыграть молодой Петер Лорре.[15] Лифт с подсвеченным табло, похожим на часы, которые никак не могут остановиться на правильном времени, крошечное кафе размером с чулан для швабр, прилепившееся к заднему входу.

Рэндаллу всегда приходилось сутулиться, когда он входил в лифт. Он был очень высоким, хоть и не таким поджарым, как двадцать лет назад, когда они познакомились. Волосы его, все такие же прямые и мягкие, уже не блестели, как когда-то. Если раньше они были темно-русыми, то теперь посерели, приобрели какой-то странный темноватый оттенок, который при определенном свете иногда даже казался голубым, как бледный мокрый шифер. Он имел привычку посматривать серо-голубыми глазами сквозь опущенные черные ресницы. Сначала ей это казалось кокетством, но со временем она поняла, что это было проявлением замкнутости, отстраненности от мира, которые порой граничили с патологией. Если бы он больше сидел дома, его можно было бы назвать агорафобом.

Но он им не был. Они выросли в соседних пригородах Нью-Йорка, хотя встретились намного позже в округе Колумбия. Когда пришло время решать, где осесть, она отправилась в Мэн вместе со всеми остальными писателями и художниками, искавшими убежища в прошлом, а он выбрал Северную Калифорнию. Он работал штатным журналистом в одном глянцевом журнале, выходившем четыре раза в год, каждый номер которого стоил, как бутылка хорошего семильона. Он брал интервью у ученых, занятых революционными исследованиями, у писателей — нобелевских лауреатов, у поэтов, которые писали на своей собственной коже и имели пристрастие к дорогим наркотикам, незаметно изменявшим их сознание и манеру письма до такой степени, что казалось, будто каждая очередная книга или публикация в Интернете была написана другим человеком. «Множественное расстройство поэта» — так назвал Рэндалл это состояние, и термин прижился. Он был из тех писателей, которые штампуют меткие выражения. Его чуть искривленные губы как будто застыли в печальной полуулыбке, и каждый раз, когда он брал длинными красивыми пальцами ручку, она с удивлением вспоминала, что он левша. Он собирал старинные книги, инкунабулы («Ars oratoria», изучение искусства запоминания Жакобуса Публия; «Opera Philosophical» Сенеки, содержащая первое письменное упоминание землетрясения; «Hetaplus» Пико дела Мирандолы) и манускрипты. Вся его квартира была заставлена массивными дубовыми книжными шкафами с яркими, как зеркала, стеклами, в которых хранились папки с рукописями, машинописные тексты, книги в кожаных переплетах. У окна, выходящего на бухту, — прекрасный старинный комод, забитый письмами Неруды, Беккета и Асаре. На стенах красовались плакаты и рисунки, большей частью с посвящениями Рэндаллу. Он был младше ее на два года и, как она, бездетен. За все время, прошедшее после его развода, она ни разу не слышала, чтобы он называл свою жену по имени.

В маленьком гостиничном номере было душно. Под деревянным потолком медленно вращался вентилятор, почти не шевеля белую занавеску на единственном окне. Окно выходило на вентиляционную шахту. Прямо напротив, в окне другого старого здания, можно было видеть семью, сидевшую за кухонным столом под флуоресцентной лампой.

— Сюзанна, иди сюда, — позвал Рэндалл. — У меня для тебя кое-что есть.

Она повернулась. Он сидел на кровати (хорошая кровать с мягким матрасом, дорогим белым бельем и пуховым одеялом) и доставал из кожаной сумки, которую всегда носил с собой, плоский пакет.

— Вот, — сказал он. — Это тебе.

Книга. Рэндалл всегда дарил ей книги. Или дорогой чай — яркие пакетики из фольги, которые шипели, когда она их раскрывала, и издавали неописуемый аромат; сухие листочки, похожие на мышиный помет, лепестки цветов или шерсть; листочки, чай из которых пах, как старая кожа, и заставлял ее мечтать об экзотическом сексе.

— Спасибо, — сказала она, разворачивая розовато-лиловую бумагу, которой была обернута книга. А потом увидела, что это, и уже с большим выражением повторила: — О, спасибо!

— Я подумал, раз ты возвращаешься на Тиру,[16] будет что почитать в самолете.

Это была большая книга в картонном футляре, классическое издание «Фресок Феры» Николаса Спиротиадиса.[17] Когда этот роскошный том на плотной мелованной бумаге с раскладывающимися вклейками и фотографиями настенных изображений был опубликован лет двадцать назад, он считался дорогим изданием, а сейчас, пожалуй, и вовсе стоил целое состояние.

Коробку книги украшал фрагмент самого известного изображения острова — фрески под названием «Сборщицы шафрана».[18] На нем была прекрасная молодая женщина в затейливо украшенной юбке ярусами и обтягивающей рубашке; голова ее была обрита, оставлен лишь тонкий завитой хвостик на затылке, на лбу — татуировка. Она была в серьгах-кольцах и браслетах, два на правой руке, один — на левой. С рукавов свисали кисточки. Пальцами с красными ногтями она срывала рыльце с цветка крокуса.

Сюзанна видела оригинал фрески лет десять назад, когда американским исследователям было гораздо проще получить доступ на территорию раскопок и в Национальный археологический музей в Афинах. И вот теперь, после двух лет бюрократических проволочек, она наконец получила разрешение вернуться.

— Какая красота, — сказала она. Ее все также восхищало то, как современно выглядела эта девушка. И дело было не только в ее одежде и украшениях. Ее лицо. Губы приоткрыты, взгляд одновременно призывный и отсутствующий — пятнадцатилетняя дочь богатых родителей.

— Смотри, не урони в ванну. — Рэндалл наклонился и поцеловал ее в голову. — Это единственная копия, которую я нашел через Интернет. Она стала очень редкой книгой.

— Постараюсь, — сказала с улыбкой Сюзанна.

— Клод ждет нас на обед. Но не раньше семи. Иди ко мне…

Они лежали в темной комнате. Его кожа на вкус была соленой и горьковатой, его волосы грели кожу на ее бедрах. Она закрыла глаза и представила его рядом с собой: длинные ноги, печальный рот. Открыла глаза и увидела его. Он спал. Она поднесла руку к его груди и почувствовала исходящий от него жар, уловила медовый запах и начала беззвучно плакать.

Его руки. Большая смятая кровать. Через два дня она уедет, и в комнате наведут порядок. Ничто не будет указывать на то, что она здесь побывала.



Они поехали на Норт-бич в афганский ресторан. У Рэндалла машина была старше, гибрид второго поколения, гораздо более дорогой автомобиль, чем могла позволить себе она (даже если собрать все гранты и не платить налоги) или кто-либо из ее знакомых на востоке. Она никак не могла привыкнуть к тому, как в ней было тихо.

Снаружи тротуары были запружены людьми, все утопало в предвечернем свете, серебристо-голубом и золотом, как подсолнечник. Держащиеся за руки пары, дети, группы студентов, говорящих по мобильным телефонам и размахивающих руками, скейтбордист, старающийся не отстать от паркурщиков.

— Тут все чем-то заняты, — заметила она. Даже попрошайки, похоже, были увлечены своим делом.

— Это из-за света. У всех настроение поднялось. А еще наркотики, которые они в воду подмешивают.

Она рассмеялась, и он обнял ее за плечи.

Когда они приехали, Клод уже сидел в ресторане. Этот поэт в конце восьмидесятых завоевал известность, а потом и славу своими «Элегиями Гиацинта», циклом стихотворений, которым он откликнулся на эпидемию СПИДа. Рэндалл первый раз взял у него интервью, когда Клод получил премию Мак-Артура. Со временем они стали друзьями. У Рэндалла дома на стене висела рукопись второй элегии с нарисованным самим автором гиацинтом.

— Сюзанна! — Вскочив с места, поэт обнял ее, потом пожал руку Рэндаллу и пригласил обоих садиться. — Я заказал вина. Хорошее каберне. Услышал о нем в спортзале на тренировке.

Сюзанна восхищалась Клодом. За день до ее отъезда в Сиэтл он прислал ей букет — полдесятка изящных narcissus serotinus[19] с длинными белыми лепестками и желтыми сердечками. Их сладкий запах наполнил весь ее небольшой дом. Она отправила ему по электронной почте благодарность, многословную и искреннюю, но с оттенком грусти — это было так непривычно и так мило, но ей пришлось уехать, не успев насладиться подарком вдоволь. Клод был несколькими годами младше ее, худ и мускулист. На всей голове из растительности имелась только пушистая черная бородка. Брови он потерял во время цикла химиотерапии, и теперь на их месте были вытатуированы тонкие линии, пронизанные золотыми бусинками. Грудь и руки покрывали татуировки в виде стилизованных цветов, дельфинов и осьминогов (всю эту иконографию она видела в Акротири[20] и на Крите), а также имена любовниц, друзей и коллег, которые умерли. Внутренняя сторона его руки была испещрена следами от уколов, похожими на маленькие черные бусинки, вплетенными в изображения волн и ласточек, и зарубцевавшимися белыми следами юношеской попытки покончить с собой. Лицо его хранило тоскливое мягкое выражение. Это было лицо усталого аскета или милостивого Антонена Арто.[21]

— Нужно было книгу принести! — Сюзанна села рядом с ним, досадливо качая головой. — Мне Рэндалл такую книгу подарил… «Фрески Феры» Спиротиадиса. Слышал?

— Не может быть! Я слышал о ней, но так и не смог найти. Хорошая?

— Восхитительная. Тебе бы понравилась, Клод.

Они поели и поговорили о его новом сборнике, который должен был выйти следующей зимой, и о поездке Сюзанны в Акротири. О следующем интервью Рэндалла с женщиной из Комитета по биоэтике, которая, по слухам, симпатизировала лобби защитников клонирования.

— Жуть, — сказал Клод. Покачав головой, он потянулся за второй бутылкой вина. — Это и представить страшно. Даже с домашними животными…

Он передернул плечами и положил руку на плечо Сюзанны.

— Так что, возвращаешься на Санторини, значит? Рада?

— Конечно. Я, с тех пор как увидела ту книгу, вся как на иголках. Это невероятное место… Когда попадаешь туда, начинаешь думать: а что было бы, если бы эта цивилизация не погибла в один момент…

— Ну, тогда она действительно исчезла бы, — сказал Рэндалл. — То есть была бы потеряна. Если бы это место не засыпал вулканический пепел, там ничего не сохранилось бы. Про эти фрески мы бы никогда не узнали. Точно так же, как мы не знаем ни о чем другом из той поры.

— Кое-что мы знаем, — возразила Сюзанна. Она старалась сдержать раздражение — вина уже было выпито немало, и в голове начинало туманиться. — Платон. Гомер…

— Ах, эти, — протянул Клод, и они рассмеялись. — Но он прав. К нашему времени все это уже превратилось бы в пыль. Сгнило. Хоть при Зевсе, хоть при Иисусе. Все, что ты любишь, было бы погребено под каким-нибудь отелем. Или превратилось бы в подобие Афин, что еще хуже.

— Думаешь? — Она отпила вина. — Мы этого не знаем. Мы не знаем, что с ними случилось бы. Это…

Она обвела рукой зал, молодую пару, сидевшую под мерцающей розовой лампой и забавлявшуюся с электронной игрушкой, которая проецировала на воздух маленькие дрожащие лица, когда девушка включала и выключала ее. За окнами в вечерней мгле горели неоновые лампы.

— Они могли превратиться в это.

— В это? — Рэндалл, не сводя с нее глаз, откинулся на спинку кресла. — Ты думаешь, это так уж хорошо?

— Да, — сказала она, глядя прямо на него. Оба не улыбались. — Это чудо.

Рэндалл, у которого зазвонил телефон, извинился и отошел. Клод снова наполнил свой бокал и повернулся к Сюзанне.

— Как у вас дела?

— С Рэндаллом? — Она вздохнула. — Хорошо. Не знаю. Может, замечательно. Завтра собираемся смотреть дом.

Клод поднял татуированную бровь.

— Серьезно?

Она кивнула. Рэндалл подбирал дом уже три года, с самого развода.

— Кто его знает, может, этот понравится, — сказала она. — Трудно купить дом?

— В Сан-Франциско? Солнце мое, это труднее, чем добыть стволовые клетки. Но Рэндалл — хороший покупатель. Он последний из настоящих идеалистов. В каждом доме он ищет эйдос.[22] Эйдос Платона, не Сократа, — прибавил он. — Ты в первый раз с ним поедешь смотреть?

— Ага.

— Ну, тогда, наверное, это действительно замечательно, — сказал он. — Или нет. Ты переедешь туда?

— Не знаю. Мне кажется, я ищу эйдос чего-то другого. Здесь просто слишком…

Она расставила ладони, как будто ловя капли дождя. Клод посмотрел на нее с недоумением.

— Слишком солнечно? — спросил он. — Слишком тепло? Слишком красиво?

— Наверное. Земля лотофагов. Мне это нравится, но… — Она отпила вина. — Если бы я была постоянно обеспечена работой…

— Ты писатель. Для писателя противоестественно быть обеспеченным работой.

— Да, это точно. А у тебя как? Тебя это не беспокоит?

На лице его появилась милая и грустная улыбка, и он покачал головой.

— Нет. Человечеству всегда будут нужны поэты. Мы как полевые лилии.

— А как насчет журналистов? — Рэндалл, пряча в карман мобильный телефон, появился у него за спиной. — Мы кто?

— Пырей, — ответил Клод.

— Кактус, — ответила Сюзанна.

— Ого! Но я понял, — сказал Рэндалл. — Это потому, что мы твердые, колючие и нас никто не любит?

— Это потому что вы цветете раз в году.

— Когда идет дождь, — вставил Клод.

— Это звонил риэлтор. — Рэндалл сел за стол и допил свой бокал. — В воскресенье дом будет открыт. С двух до четырех. Сюзанна, нам далеко ехать.

Он жестом попросил счет у официанта. Сюзанна поцеловала Клода в щеку.

— Когда уезжаешь на Идру? — спросила она.

— Завтра.

— Завтра! — упавшим голосом проговорила она. — Так скоро.

— Прекрасная жизнь была коротка, — продекламировал Клод и рассмеялся. — Ты сама здесь только до понедельника. У меня заказано место на пароме от Пирея. Я не мог ничего изменить.

— И сколько ты там пробудешь? Я буду в Афинах во вторник через неделю, а потом еду в Акротири.

Клод улыбнулся.

— Может получиться. На вот…

Он записал телефонный номер осторожным каллиграфическим почерком.

— Это телефон Зали на Идре. Сотовый. Не знаю даже, будет ли он работать. Но скоро увидимся. Как ты сказала… — Он поднял худые руки, показывая на зал. Темные глаза его расширились. — Это чудо.

Рэндалл заплатил по счету, и они собрались уходить. В дверях Клод обнял Сюзанну.

— Смотри не опоздай на самолет, — сказал он.

— Не накручивай ее, — вмешался Рэндалл.

— А ты не опоздай на свой, — ответила Сюзанна. Глаза ее наполнились слезами, когда она прижалась щекой к его щеке. — Так приятно было повидаться. Если не встретимся, не скучай на Идре.

— Не буду, — пообещал Клод. — Я никогда не скучаю.



Рэндалл высадил ее у отеля. Приглашать его к себе она не захотела, да и усталость давала о себе знать. К тому же от вина уже начала побаливать голова.

— Завтра в девять, — сказал он. — Легкий завтрак, а после…

Он наклонился, открыл дверцу машины, потом поцеловал Сюзанну в щеку.

— Нас ждет захватывающий новый мир калифорнийской недвижимости.

На улице под вечер сделалось прохладно, но номер по-прежнему казался тесноватым. Здесь пахло сексом и стоял сладковатый пыльный запах старых книг. Она открыла окно вентиляционной шахты и пошла в ванну. Приняв душ, она легла в кровать, но заснуть не смогла.

«Не нужно было пить столько вина», — подумала Сюзанна. Она решила принять успокоительную таблетку из тех, что приготовила для полета, но потом передумала и взяла подаренную Рэндаллом книгу.

Все иллюстрации ей были знакомы по другим книгам и по Интернету, как и сам остров. Почти четыре тысячи лет прошло с тех пор, но многое выглядело так, будто было построено вчера. Пятнадцать футов вулканического пепла и пемзы сохранили дома с видом на море, с водопроводом и трубами, которые могли выводить пар из подземных источников, нагреваемых вулканом, на котором был построен город. Осколки стекол, которые могли быть либо окнами, либо линзами. Огромные пифосы, в которых еще хранилась еда, когда их открыли спустя тысячелетия. Большие сосуды для меда, который покупали египтяне, чтобы бальзамировать своих мертвых. Желтые пятна пыльцы. Вино.

Но никаких человеческих останков. Ни костей, ни скрюченных от боли фигур, как те, что были найдены под слоем песка в Геркулануме, где погибли рыбаки. Там даже не было останков животных, если не считать одного обугленного ослиного ребра. Город был покинут. Причем жители уходили не в спешке, и они не были охвачены страхом. После их ухода в городе царил порядок, пифосы были запечатаны, на полу не валялись металлические инструменты или оружие; ни стрел, ни тканей, ни украшений.

Только фрески, и они были повсюду. Столь прекрасные, столь искусные, что первые археологи, увидев их, решили, что откопали храмовый комплекс.

Но это был не храм. Это были жилые дома. Кто-то нанял художника или группу художников, чтобы расписать стены в каждой комнате. Морские панкрации и ласточки; дельфины и прогулочные лодки. Сами лодки украшены изображениями дельфинов и летящих морских птиц, на носах — золотые наутилусы. Венки из цветов. Кораблекрушение. И везде краски одинаковых цветов: охряно-желтая; оксидно-красная; краска из перетертого глаукофана — стекловидного минерала с серо-голубым блеском; яркая и чистая парижская лазурь. Но, разумеется, это была не французская, а египетская лазурь и помпейская лазурь, одна из первых открытых человеком красок, которой он пользовался тысячелетиями. Она изготавливается путем смешивания кальция с измельченными в порошок малахитом и кварцем и нагревания смеси до очень высокой температуры.

Но зеленого здесь не было. Это был сине-красно-золотой мир. Даже растения не были зелеными.

С другой стороны, рисунки были до того правдоподобными и свежими, что, впервые прикасаясь к ним, она подумала, что пальцы станут влажными. Глаза у боксирующих мальчиков были детскими. Взгляд антилоп сверкал безумным топазовым огнем диких зверей. Обезьяны с голубой шерстью походили на играющих кошек. Были там и улицы с прохожими. Можно было рассмотреть, как выглядели их дома из красного кирпича с желтыми ставнями.

Она перелистала книгу до конца, до описания сектора 3. Здесь было расположено самое известное здание города. И в нем находились самые известные фрески — женщина, названная «Богиней зверей», «Молящиеся», которые шли, словно по подиуму на модном показе, и «Очистительный бассейн».

Сборщицы шафрана.

Она посмотрела на изображение с восточной стены Третьей комнаты: две женщины собирают рыльца цветков крокуса. Цветы были похожи на стилизованные желтые огни, растущие из камней. Этот мотив повторялся и над фигурами, чем-то напоминая рисунок на обоях. Фрагменты раскрашенной штукатурки были тщательно собраны, недостающие места дорисовывать не стали, как было сделано в Кноссе по указанию первооткрывателя сэра Артура Эванса, что привело к довольно карикатурному эффекту.

Утверждать, что та или иная фреска находилась на какой-то определенной стене, было нельзя. Но сами рисунки сохранились практически в первозданном виде. Можно было увидеть, как престарелая женщина приподняла бровь, то ли в раздражении, то ли от нетерпения, или подсчитать цветочные рыльца на протянутой ладони молодого помощника.

Как долго им нужно было трудиться, чтобы наполнить эти корзины? Крокус цветет только осенью, и каждый цветок содержит лишь три темно-красные ниточки рылец, женских репродуктивных органов. На изготовление полфунта пряности может пойти до ста тысяч цветков.

И для чего они использовали эту пряность? Употребляли в пищу, делали краситель и продавали его египтянам, которые покрывали им повязки для мумий?

Сюзанна закрыла книгу. До нее доносились отдаленные звуки сирен, мягкое гудение вентилятора под потолком. Завтра они будут выбирать дом.



За завтраком они поехали в Эмбаркадеро, на огромный крытый рынок, расположенный в «Ферри-билдинг», бывшем здании паромного управления, которое пострадало больше века назад, в 1906 году, во время землетрясения. Там была лавка, где торговали исключительно оливками и настоянным уксусом. В другой продавали только грибы из больших плетеных коробов и корзин, полных древесных ушек, шампиньонов, каких-то грибов, похожих на оранжевые кораллы, сморчков, мацутакэ и золотистых лисичек.

Они купили кофе, пирожных и поели на скамейке, любуясь заливом. Какой-то мужчина бросал в воду палки для двух черных лабрадоров. Еще один плыл вдоль набережной. Яркий солнечный свет был прозрачным, как джин, и почти таким же крепким — от него слегка кружилась голова и клонило ко сну, хотя Сюзанна только недавно проснулась.

— К делу, — сказал Рэндалл, достал из кармана газету и открыл ее на разделе продажи жилья. Восемь объявлений он обвел овалом. — Первые два в Окленде, потом рванем в Беркли и Кенсингтон. Ты готова?

Вместе с потоком других машин они переехали мост Окленд-бей-бридж. Бронзовая вода по обеим сторонам выглядела так, будто она была слишком горячей для купания. Впереди лежал район Окленд-хиллс, где белые дома выстроились волнистыми линиями. Добравшись до города, они начали ездить из района в район, попадая то в тропики, то в пустыню: бунгало, почти скрытые листвой разлапистых деревьев, неожиданно сменялись белыми оштукатуренными домами, окруженными алоэ и агавой. Выглядело это одновременно причудливо и уютно, словно планировку города поручили доктору Сьюзу.[23]

— Здесь все делают, как они это называют, «постановку», — сказал Рэндалл, когда они остановились у ряда припаркованных на холме машин. Рядом с ними из травы поднимались ряды табличек с объявлениями о продаже домов. — Владельцы платят тысячи долларов декораторам за то, чтобы те обставили их жилье мебелью, повесили подходящие картины и все остальное. После этого дома выглядят на три миллиона.

Они прошли в первый дом — бунгало, спрятавшееся за деревьями, похожими на доисторические папоротники. Перед домом находился фонтан с карпами кои, которые смотрели на них из воды жадными серебристыми глазами. Внутри их взору открылись балки под потолком и деревянные полы, которые блестели так, будто были политы кленовым сиропом. Здесь был рояль, большие, заключенные в рамочки афиши из парижских кафе (в этот день Сюзанна увидела еще немало таких), много тяжелой темной средиземноморской мебели и несколько предметов в раннем миссионерском стиле, возможно, настоящих. На кухне пол был выложен плиткой. Главную ванную украшали мозаики.

Но Рэндалл на все это почти не смотрел. Он направился прямиком на террасу. Погуляв пару минут по дому, Сюзанна последовала за ним.

— Красиво, — сказала она. Уходящие вниз каскады садов уступали место ступенчатому холму, далее шла полоса городской застройки, за которой сверкал залив Сан-Франциско с белоснежными яхтами, которые, как лебеди, медленно проплывали под мостом.

— Еще бы, за четыре миллиона долларов, — ответил Рэндалл.

Она посмотрела на него. Губы его были жадно поджаты, но лицо казалось грустным, бледные глаза в ярком солнечном свете выглядели тоскливо. Он притянул ее к себе и посмотрел вдаль, над верхушками деревьев, а потом указал куда-то в голубую воду залива.

— Там мы были. Твой отель где-то там. — Голос его потеплел. — Ночью все это похоже на сказочный город. Огни, мосты… Невозможно поверить, что это построили люди.

Он прищурился, прикрыл глаза ладонью, потом отвернулся. Когда повернулся, его щеки были влажными.

— Идем, — сказал он, наклонился и поцеловал ее в лоб. — Нужно ехать дальше.

Они съездили в другой дом. Потом еще в один, и еще. От солнца и жары у нее закружилась голова. А еще от запахов незнакомых цветов, от игры воды в фонтанах и бассейнах, похожих на большие бирюзовые ромбы. Она ходила по дорогим спальням с незнакомыми людьми, заглядывала в гардеробные, ванные, сауны. Каждая комната дышала роскошью, даже воздух в них был наэлектризован, как перед большой вечеринкой. На столах стояли свечи из пчелиного воска, бутылки вина и хрустальные бокалы. Столешницы, покрытые итальянским кафелем, и сферические кобальтовые вазы с подсолнухами — еще один повторяющийся мотив.

Но они не встретили никого, кто мог бы действительно жить в одном из этих домов, только череду хорошо одетых женщин в дорогих, но сдержанных украшениях, которые встречали их обычно в кухне и первым делом совали в руки листовку с перечислением достоинств дома. Там были тарелки с печеньем и теплый банановый хлеб, только что из духовки. Бутылки искристой воды и органический лимонад.

И всегда вид. На дома без хорошего вида они не смотрели. Сюзанне некоторые казались захватывающими, некоторые — просто великолепными. Все они были намного лучше того, что она когда-либо видела из своих окон или с террасы, откуда можно было полюбоваться разве что зеленью деревьев и серыми скалами, но большей частью года — снегом.

Все это до того походило на сказку, что ей с трудом верилось, что здесь могут жить обычные люди. Для нее дом всегда был убежищем от остального мира, местом, где можно было спрятаться от любой надвигающейся беды.

Но сейчас ей стало понятно, что дом может быть чем-то другим. Она начинала видеть, что дом, по крайней мере для Рэндалла, не был убежищем. Это был способ взаимодействовать с миром, инструмент, позволяющий открыть себя ему. Вид не был твоим. Ты сам принадлежал ему, был его крошечной частицей, как рыбацкие лодки, и чайки, и цветы в саду, как подсолнухи на полированных столах.

Ты являлся частью того, что делало этот мир реальным. Ей же всегда казалось, что наоборот.

— Ты готова? — Рэндалл подошел к ней сзади и положил ей руки на плечи. — Хватит на этом. Мы закончили. Поехали чего-нибудь выпьем.

У двери он задержался, чтобы поговорить с агентом.

— Завтра принимают ставки, — сказала она. — Мы свяжемся с вами во вторник.

— Во вторник? — удивленно повторила Сюзанна, когда они вышли из дома. — Ты что, можешь это устроить за два дня? Потратить миллион долларов на дом?

— Четыре миллиона, — поправил ее Рэндалл. — Здесь всегда такая гонка.

Она решила, что они поедут в ресторан выпить и поужинать, но вместо этого, к ее удивлению, он привез ее к своему дому. Рэндалл достал из холодильника бутылку «Луиз Поммери», и, пока он готовил ужин, Сюзанна ходила по комнате, рассматривая его рукописи. В Эмбаркадеро он тайком от нее купил лисичек и сморчков, импортных макарон, разноцветных, как весенние цветы, листьев рукколы и молодой тат-сои. На десерт — заварной крем. Поужинав, они какое-то время сидели на террасе и смотрели на залив, наслаждаясь взятым напрокат видом. В сумерках мерцали огни.

В саду в ветвях цветущей айвы десятки колибри жужжали и метались, как жуки, норовя кольнуть друг друга игольными клювиками.

— Так что? — Лицо Рэндалла немного раскраснелось. Они уже допили шампанское, и он налил коньяку. — Если это случится, если я куплю этот дом, ты будешь там жить?

Она опустила глаза на колибри. Сердце ее заколотилось. Айва не имела запаха, по крайней мере такого, чтобы она его чувствовала, и все равно крошечные птички роились вокруг нее. Наверное, потому что она была такой большой, а ее тысячи цветков — такими красными. Не сразу Сюзанна ответила:

— Да.

Он кивнул и сделал глоток коньяка.

— Почему тогда просто не задержаться? До вторника, когда все узнаем? Завтра сутра мне нужно съездить в Сан-Хосе, взять интервью у одного парня. Ты могла бы поехать со мной, мы бы пообедали там.

— Не могу. — Она закусила губу и задумалась. — Нет… Я бы с радостью, но мне нужно закончить дела до отъезда в Грецию.

— Ты же не можешь уехать прямо отсюда.

— Не могу. — Это было невозможно. Это меняло все планы. — У меня и вещей с собой нет. Мне нужно собраться и свои записи забрать… Извини.

Он взял ее руку и поцеловал.

— Ничего. Подождем, когда ты вернешься.

В ту ночь, лежа в кровати рядом со спящим Рэндаллом, она смотрела на манускрипты на полках, на стихотворения в рамках на стенах. Дышал он очень тихо, и она приложила ладонь к его груди, почувствовала ребра под кожей, биение сердца. Ей захотелось отменить полет или отложить все путешествие.

Но это было невозможно. Она подвинула подушку под головой, чтобы можно было смотреть в широкое венецианское окно. Даже сквозь задернутые занавески было видно огни города, далекие, как звезды.

Утром чуть свет он доставил ее в отель, чтобы она забрала вещи, а потом отвез в аэропорт.

— Сотовый я выключать не буду, — сказал он, доставая ее сумку из машины. — Позвони мне в Сан-Хосе, когда устроишься.

— Позвоню.

Он поцеловал ее, и они целую минуту простояли на краю тротуара, обнявшись.

— Закажи обратный билет здесь, — наконец сказал он, отстраняясь. — Сегодня вечером я тебе позвоню.

Она проводила взглядом его машину, почти бесшумно затерявшуюся среди такси, и поспешила на самолет. Заняв место, она достала маску для глаз, ушные затычки, книгу, бутылку с водой и выпила таблетку. Успокоительное начинало действовать только через двадцать минут, но она точно рассчитала время. Когда самолет поднялся в воздух, она выглянула в окно, чувствуя себя уже не столько спокойно, сколько отстраненно, как будто под легким кайфом. Погода этим утром стояла прекрасная, в небе не было ни облачка, и день обещал быть жарким. Пока самолет закладывал вираж над городом, она смотрела вниз на переплетение улиц, на машины, скользящие по ним, как бусинки и капли дождя по тонкой нити. Самое оживленное движение шло вдоль двести восьмидесятой дороги, по которой Рэндалл должен был ехать в Сан-Хосе. Она повернула голову, чтобы держать ее в поле зрения, когда самолет выровнялся и полетел вглубь континента.

За ее спиной кто-то вскрикнул, потом еще кто-то. Раздался женский визг. Все повернулись к окнам.

Гул реактивного двигателя самолета заглушал все звуки. Город внизу проваливался. Там, где он встретился с морем, вода сделалась коричневой, потом белой, а потом позеленела. Появилась длинная полоса дыма. Нет, не дыма, подумала Сюзанна, поднимаясь с кресла, а пыли. Ничто не горело, это больше походило на тлеющий фитиль, хотя огня не было видно, лишь белая, коричневая и черная пыль, стена пыли, ровной линией перерезавшая город с севера на юг вдоль федеральной автострады. Самолет продолжал отдаляться, и ей пришлось наклониться, чтобы видеть длинную зеленую линию в воде, мосты, дрожащие и сверкающие, как провода. Один порвался и упал, другой каким-то чудом держался. Третьего моста не было видно. Потом остались только зеленые смятые холмы, виноградники и горы в отдалении.

В салоне поднялся крик. Раздался голос пилота, потом электрический щелчок и тишина. Снова его голос, дрожащий, но призывающий пассажиров сохранять спокойствие. Кто-то попытался встать и выйти в проход между рядами кресел, но стюардессы и другие пассажиры затолкали их обратно. Кого-то в начале салона тошнило. Плакал ребенок. Зазвонили, зажужжали, заблеяли сотовые телефоны, и тут же последовала команда их выключить.

Поразительно, но все послушались. Это была не атака террористов. Самолет не должен был рухнуть с неба на землю. Но все оказались слишком напуганы, чтобы снова включать телефоны. Она проглотила еще одну таблетку. Дрожащие руки с трудом закрыли крышечку пузырька. Затем снова открыли. Она высыпала на ладонь еще две, нет, три таблетки и остановила пробегавшую мимо стюардессу.

— Вот, — сказала Сюзанна. Рот стюардессы был открыт, как будто она беззвучно кричала. — Дайте им это…

Сюзанна показала на заднюю часть салона, где какой-то мужчина как заведенный снова и снова повторял одно и то же имя под женские причитания.

— Одну можете сами принять. Дозировка не очень большая. Возьмите. Возьмите.

Стюардесса какое-то время смотрела на нее, потом, когда Сюзанна сунула ей в руку бутылочку с таблетками, кивнула.

— Спасибо, — негромко сказала она. — Большое спасибо, я приму.

Она тут же проглотила одну розовую таблетку и пошла в конец салона. Сюзанна наблюдала, как стюардесса идет между рядами, раздавая таблетки тем, кому они в этот момент были нужнее всего. Примерно через двадцать минут Сюзанна проглотила еще одну таблетку. Начиная терять сознание, она услышала голос пилота, который по громкой связи сообщал, что ему известно о катастрофе. Она заснула.

Самолет приземлился в Бостоне с большой задержкой из-за погодных условий — случившееся бедствие уже начало сказываться на воздушном движении. Дождь не прекращался тридцать семь дней. За окном самолета виднелось бутылочно-зеленое небо, затопленные взлетно-посадочные полосы и оранжевые конусы, раздуваемые ветром. В салоне воздух гудел от непрекращающихся телефонных звонков. Она звонила Рэндаллу, снова и снова. Шли пригласительные гудки, но он не отвечал. Не включалась даже его голосовая почта.

Внутри терминала их встречала толпа журналистов. Как только они вошли в коридор, на них нацелились камеры, посыпались вопросы. Никто не бежал, каждый нашел место, где встать с мобильным телефоном. Сюзанна нетвердой походкой прошла мимо журналистов, оттолкнула какого-то человека, который пытался ее остановить. В здании аэропорта толпы людей стояли перед телеэкранами, потрясенно закрывая руками рты. Стоял сильный запах рвоты и дезинфицирующих средств. Она поспешила пройти мимо всего этого, немного пошатываясь и чувствуя себя так, словно пробирается по мокрому песку. Нашла на стоянке свою машину, слилась с бесконечным потоком автомобилей и начала долгое возвращение в холодное зеленое место, где почки на деревьях еще не раскрылись, несмотря на то что был конец мая, где цветы яблонь и лилий гнили на поникших ветках.

Домой приехала за полночь. На автоответчике мигал огонек. Дрожащими руками она прокрутила записанные сообщения, слушая всего по паре слов из каждого, пока не дошла до последнего.

Шипение, треск, а потом голос. Голос Рэндалла, ошибки быть не могло.

Она не могла разобрать, что он говорил. Шли страшные помехи, в одном месте связь прервалась, потом восстановилась. Когда он позвонил, невозможно было выяснить. Она прокрутила запись снова, один раз, два, семь раз, пытаясь разобрать хотя бы слово, понять что-то по его тону, по фоновым звукам, по другим голосам — хоть что-нибудь, что подсказало бы, когда он звонил и откуда.

Бесполезно. Она снова набрала его сотовый. Ничего.

Постояв без сил минуту, она прошла через комнату, проводя рукой по столу, по креслам, по тумбочкам, как приемщик груза на судне.

На кухне открыла кран и плеснула в лицо холодной водой. Нужно зайти в Интернет и найти телефоны больниц, Красного Креста. Он может быть жив.

Она подошла к рабочему столу, чтобы включить компьютер. Рядом с ним в вазочке стояли цветы, которые прислал ей Клод. Полдесятка мертвых нарциссов, пахнущих стоялой водой и тиной. Белые лепестки увяли, желтые сердечки потускнели.

У всех, кроме одного. Когда она уезжала, один бутон, не больше ее мизинца, еще не распустился. Теперь лепестки развернулись, как перышки, открыв желтое горлышко и три длинных красных нити. Она протянула руку, погладила одно рыльце, потом следующее и последнее. Подняла руку, посмотрела на кончики пальцев, пожелтевшие от пыльцы, и перевела взгляд на окно. Пустое беззвездное небо. Под ним синяя вода. Утраченный мир.

Марк Моррис

ЧТО ПРОТИВНО ПРИРОДЕ

Марк Моррис стал профессиональным писателем в 1988 году благодаря программе британского правительства по поддержке начинающих предпринимателей и уже через год выпустил свой первый роман «Подхалим».

Недавно был опубликован его тринадцатый роман «Доктор Кто: вечная осень», а следующий, четырнадцатый, роман «Потоп» готовится к выпуску издательством «Leisure Books». Рассказы, новеллы, статьи и обзоры писателя появлялись в самых разных антологиях и журналах. Он выступил редактором номинированного Ассоциацией писателей хоррора на премию Брема Стокера «Синема макабр» — сборника пятидесяти посвященных фильмам ужасов эссе от светил жанра.

«Вдохновением для рассказа „Что противно природе“ послужило в целом вполне приятное посещение дворца Хэмптон-Корт с моей женой Нэл, — поясняет автор. — Был погожий солнечный денек, и мы, прогуливаясь по саду, обнаружили статую, верхняя часть которой была плотно обмотана черной пленкой. Табличка указывала на то, что статуя пострадала от непогоды и ожидает реставрации, но эта стоящая вертикально фигура, похожая на жертву убийства, имела такой притягательный, совершенно неестественный и восхитительно жуткий вид, что надолго осталась в моей памяти».





Когда Мичер открыл глаза, в поезде не было никого, хотя он мог поклясться, что его разбудил толчок, с которым состав начал тормозить. Он встал. Желудок уже начал сжиматься от тревоги. Вагон был старый, замызганный, к тому же в нем стоял несвежий запах, как будто за долгие годы каждое потертое сиденье впитало в себя слишком много пота. Серые обивка и ковер были испещрены зеленоватыми пятнами, которые дрожали, как помехи в телевизоре, где-то на периферии его зрения.

Кирпичная стена станции за окном выглядела так, будто почернела от копоти, если не считать бледного вытянутого прямоугольника на том месте, где когда-то висела табличка с названием станции, вероятно, сорванная вандалами. Насколько мог видеть Мичер, обезлюдел не только поезд, но и платформы. Причем настолько, что он с трудом подавил желание высунуться в окно и крикнуть, почему-то испугавшись того, как неуместно или, хуже того, одиноко прозвучит его голос в окутывавшей станцию тишине.

Выйдя в проход, он автоматически потянулся к полке для багажа, но увидел, что она пуста. Брал ли он с собой сумку или хотя бы куртку, отправляясь в поездку? Для него необычно путешествовать налегке. Но от усталости в голове был такой туман, что он, как ни старался, не мог вспомнить. Мичер снова сел, устрашившись одиночества и вывихов собственной памяти. В голове забрезжила мысль, что, если сейчас увидеть, пусть даже мельком, проводника или другого пассажира, или хотя бы услышать какое-нибудь объявление, произнесенное, как всегда, нечленораздельным голосом, этого вполне хватило бы, чтобы к нему вернулось расположение духа и все снова обрело смысл.

Однако через десять минут, вдруг осознав, что, затаив дыхание, ждет любого намека на существование жизни, кроме своей собственной, он решил, что не может больше бездействовать. Мичер встал с решительностью, необходимой для того, чтобы успокоить самого себя, и, пошатываясь, двинулся по проходу, выбрасывая руки вперед, как лыжник, и хватаясь за спинки сидений, чтобы сохранить равновесие.

Выйдя на платформу, он остановился лишь ненадолго, чтобы лишний раз не отметить отсутствие жизни. Указатель «ВЫХОД» заставил его воспрянуть духом, потому что это была, хоть и безликая, но все же форма общения, обещавшая продолжение. Он прошел через арку под указателем и оказался в пустой билетной кассе с рядами красных металлических сидений и окошком. Табличку над ним тоже сняли, да так аккуратно, что Мичеру подумалось: может быть, станция осталась без работников, потому что должна вот-вот закрыться?

И действительно, станция была достаточно маленькой, чтобы подобное предположение казалось правдоподобным. Во всяком случае, ему почудилось, что парковка здесь совершенно неуместна, поскольку следующий выход вел по каменным ступенькам на то, что выглядело как обычная улочка где-нибудь в центре города. Но даже здесь не было никаких признаков жизни, хотя Мичер не терял оптимизма и надеялся, что рано или поздно кого-то встретит. Признаки присутствия человека все же наблюдались: застоявшийся запах мочи, ударивший в нос, когда он спускался по лестнице, обертки от конфет и картонные упаковки от еды, украшенные успокаивающе знакомыми логотипами: «Макдональдс», «Кит-Кэт», «КФС». На противоположной стороне пешеходного перехода начертанное мелом на окне паба объявление обещало «Передачи телеканала „Скай спортс“ на больших телевизорах!» Мичер мог бы зайти, чтобы освежить пересохший рот чем-нибудь сладким и шипучим, если бы деревянные двери паба, массивные, как в какой-нибудь темнице, не оказались наглухо запертыми.

Соседние заведения также оказались недосягаемыми. Более того, грязный ювелирный магазинчик и лавка, где торговали подержанными музыкальными инструментами, свое нежелание привлекать покупателей подчеркнули металлическими ставнями. «Интересно, который сейчас час?» — подумал Мичер. Если магазины уже закрыты, а паб еще не открыт, прикинул он, должно быть где-то от шести до семи. Взгляд на небо не помог, потому что серость между крышами домов больше напоминала натянутую густую сетку, чем кусок неба.

Он пошел по улице, хотя понятия не имел, в каком направлении находится центр города. Полная тишина так действовала на нервы, что даже шуршание камешков под ногами заставляло его вздрагивать. Узкие улицы с закрытыми магазинами все выглядели одинаково, и через какое-то время ему начало казаться, что он ходит кругами. Мозг его все еще пребывал в каком-то странном бездействии, как будто не мог породить ни одной существенной мысли. Время от времени он даже не останавливался, чтобы прислушаться, а скорее замирал, как машина, которой периодически нужно сохранять энергию, чтобы перезарядиться. Если чувства не подводили его так же, как память, похоже, во всем городе он был совершенно один. Не было слышно отдаленного шума машин, даже ни одна птица не чирикнула.

Может, сейчас воскресенье, и поэтому все закрыто? Мысль эта была больше не утешением, а попыткой не позволить ощущению тревоги перерасти в страх. В действительности он знал, что ни один город не может быть настолько лишен жизни. Что-то случилось здесь, возможно, пока он спал в поезде. По какой-то причине город был покинут или эвакуирован, а его почему-то забыли. Остановившись в очередной раз, он нервно понюхал воздух. Единственной причиной такой широкомасштабной эвакуации, по его мнению, могла быть только какая-нибудь неотвратимая физическая угроза. Что, если жители города опасались атаки террористов? Или атака эта уже началась? Быть может, он, разгуливая по городу, вдыхал ядовитые газы, не понимая, что ему грозит. Быть может, в английской глубинке началась бактериологическая война и он уже наглотался спор сибирской язвы или чего похуже. Или, думал он, осматривая свою кожу и пытаясь убедить себя, что причиной легкой тошноты и одышки были исключительно взвинченные нервы, атака уже произошла. Возможно, где-то рядом с городом была сброшена атомная бомба и население эвакуировали, чтобы защитить от надвигающегося облака радиоактивной пыли.

В этой версии были свои изъяны, он знал это, но одно не вызывало сомнений: сейчас главное — найти телефон и попытаться выяснить, что произошло. Он побежал, уверяя себя, что легкие разрываются, а ноги будто налились свинцом только из-за испытанного им потрясения. Но если это так, что повлияло на память? Он даже не мог вспомнить, как садился на поезд, не говоря уже о том, куда ехал или с какой целью.

Как видно, отчаянное желание получить ответы на все вопросы направило его стопы, ибо после лабиринта невыносимо однообразных серых улиц с обшарпанными домами он неожиданно оказался на аллее, ведущей к тому, что производило впечатление центральной площади. Здесь были расположены магазины со знакомыми названиями: «Вулворт», «Гэп», «Эйч-Эм-Ви», правда, все они выглядели бледными копиями тех магазинов, которые он привык видеть дома.

Дом. Где это? Когда он вдруг понял, что почти ничего не знает о себе, его накрыло такой волной паники, что он споткнулся и чуть не упал оттого, что силы покинули его в одно мгновение. На заплетающихся ногах он насилу доковылял до «Мисс Селфридж» и уперся ладонью в витрину, чтобы успокоиться. Голова гудела, тело сделалось липким от пота, дышать было трудно.

Однако мозг его лихорадочно работал. Он думал о воздухе, зараженном бактериями и химикатами, думал о токсинах, которые гуляли по его телу, разрушая и убивая. Он ждал, что с минуты на минуту начнет кашлять кровью, что кожа покроется волдырями и язвами. Думал, что острая, нестерпимая боль сейчас пронзит голову или живот, и надеялся, что, когда это случится, боль будет достаточно сильной, чтобы он потерял сознание сразу. Лучше умереть, не зная, что с тобой происходит, чем корчиться в агонии, пока твои внутренности превращаются в суп.

Впрочем, через несколько минут у него немного отлегло от сердца, когда он почувствовал, что, вместо того чтобы ухудшиться, его самочувствие на самом деле даже улучшилось. Во всяком случае, он почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы оттолкнуться от витрины магазина и стоять, ни за что не держась. Он даже выдавил кривую усмешку. «Это паника, — подумал он, — а никакая не газовая атака. Возьми себя в руки, Мичер». И тут он вдруг заметил, что в витрине магазина одежды у всех манекенов на головах — пластиковые пакеты. Сначала он решил, что это какой-то авангардный прием, хотя в остальном магазин для привлечения внимания использовал самые стандартные приемы. Но если это так, подобный рекламный ход привел только к обратным результатам. Выглядело это неприятно, жутко и отталкивающе. Он почти даже обрадовался охватившему его негодованию. В первый раз после пробуждения в поезде он откликался эмоционально на что-то, не связанное напрямую с его положением. И передышка эта, хоть и краткая, была ему очень нужна.

Он осмотрелся по сторонам, словно надеясь увидеть какого-нибудь представителя власти, которому можно пожаловаться, как будто забыв на миг, что он здесь один. Взгляд прошелся по ряду магазинов, из которых еще несколько («Ривер Айленд», «Энви», «Бенеттон») использовали манекенов для показа продаваемой одежды, и, пока он рассматривал каждый из них по очереди, возмущение сменилось нарастающим беспокойством.

Лицо каждого манекена в поле зрения было закрыто тем или иным образом. У большинства на голову был натянут пакет, но в «Энви» они (кем бы эти «они» ни были, предположительно — самими продавцами) просто набросили на неподвижные фигуры предметы одежды. Мичер подумал о том, что так закрывают клетки попугаев, чтобы, создав видимость ночи, заставить их спать. Но в данном случае он, хоть убей, не мог вообразить, что могло толкнуть работников магазинов сделать нечто подобное с манекенами, если только это не было каким-то символическим действом или черным юмором.

Чтобы за этим ни стояло, от вида всех этих закрытых голов страх снова овладел им. Содрогнувшись, Мичер перевел взгляд в сторону центральной площади. И как только он это сделал, как только увидел, что там стоит конная статуя, которая, наверное, сможет помочь определить, куда его занесло, в тот же миг он впервые услышал за спиной звук, произведенный не им самим.

Звук был странным и коротким. Как будто несколько человек решили прочистить горло или побулькать во рту собственной мокротой. Еще звук был тихим и приглушенным, как будто исходил из глубины какого-то помещения. Он тут же развернулся, но, когда его тело сделало поворот на девяносто градусов, опять стало тихо. И все же он поспешил к двери магазина «Ривер Айленд», из которого, решил он, и донесся звук. Найдя дверь запертой, он посмотрел через одну из забранных решеткой витрин внутрь помещения.

В торговом зале было темно и безлюдно. Он уже хотел отвернуться, но тут его внимание привлек один манекен. Стоял он в самой глубине магазина, и, каку всех остальных, на голове его красовался пластиковый пакет.

Только на этот раз пакет не просто туго обхватывал лицо, в нем еще было прорезано овальное отверстие, показавшееся Мичеру похожим на открытый рот задыхающегося человека.

Отпрянув от витрины с вскриком, Мичер отвернулся. Однако тут же ощутил желание повернуться обратно, хотя бы ради того, чтобы убедиться, что увиденное было не более чем игрой тени и порождением его воображения. Но потрясение было слишком сильным. Оно заставило его пойти, не оборачиваясь, к конной статуе, которая высилась прямо посреди площади. Приблизившись, он почти одновременно заметил сразу две вещи. Во-первых, наличие четырех телефонных будок (все серые, стальные, с плексигласовыми стеклами) на тротуаре перед кафе под названием «Буфет Петры». Во-вторых, нечто вроде дерюжного мешка, надетого на голову статуи.

«Хоть лошадь не тронули», — подумал Мичер и вдруг почувствовал сильное желание захихикать. Хлопнув ладонью себя по губам, он бросился к телефонным будкам, как пьяный, который бежит за угол, чувствуя, что его вот-вот вывернет наизнанку.

Добежав до будки, он с такой силой рванул дверь, что чуть не вывихнул руку. Ввалившись внутрь, сорвал трубку и приложил к уху. Знакомый гудок наполнил его таким ощущением счастья, что он рассмеялся во весь голос и в ту же секунду встревожился от мысли о том, как истерично прозвучал его хохот. Дисплей сообщил ему, что минимальная стоимость звонка — двадцать пенсов. Мичер сунул левую руку в карман, но не нащупал ничего, кроме ткани. Наклонив голову, он зажал трубку между ухом и плечом и принялся обеими руками со все нарастающим отчаянием лихорадочно шарить по карманам. Как видно, пока он спал в поезде, его обчистили, потому что карманы оказались пусты. У него не оказалось не только денег, но и бумажника, билета на поезд, даже носового платка. Был ли у него мобильник? Если и был, то он тоже исчез.

Он уже был близок к тому, чтобы сорвать охватившее его разочарование на ни в чем не повинной трубке и расколотить ее о равнодушный дисплей, но тут вспомнил, что звонки в службу спасения бесплатные. Издав торжествующий крик (чего он от себя никак не ожидал), он три раза нажал на девятку и, стиснув кулаки, сумел подавить желание сделать это еще раз.

В трубке раздался один гудок, прерванный едва слышным щелчком, и Мичер уже открыл рот, чтобы поздороваться в ожидающую тишину, когда раздался крик.

Это был детский голос, истошный, захлебывающийся от ужаса. Слова мольбы звучали без паузы одним сплошным потоком, который, казалось, никогда не закончится. «Нетпапанетпапанетпожалуйстаненадопожалуйстаперестаньпапанетпожалуйстанет…» Мичер обрушил трубку на рычажок и безвольно сполз по стене на пол. Обхватив голову руками, он начал выть.

Детский голос произвел на него сокрушительное воздействие, не только потому, что от такого крика разрывалось сердце, но еще и потому, что он всколыхнул что-то в его душе, похожее на воспоминание, которое он не мог уловить. Он знал этого ребенка, в этом не было сомнений, но ни имени его, ни лица вспомнить не мог. Сжав кулаки, он начал бить себя по голове, словно в наказание мозгу за то, что тот отказывается открывать свои тайны. С каждым ударом он все больше злился на себя и на свое положение, до тех пор пока раздражение не достигло такой степени, что он поднялся, распахнул дверь будки и, оскалив зубы, решительным шагом направился к памятнику.

Постамент статуи представлял собой прямоугольный каменный блок шести футов в высоту со встроенными панелями, каждая из которых была украшена выпуклым изображением переплетающихся виноградных лоз. На них Мичер и бросился; сдирая кожу на руках, он начал взбираться по всаднику. Статуя была несколько больше натуральной величины, и закрытая мешком голова всадника теперь находилась футах в восьми-десяти над ним. Когда Мичер поставил левую ступню на согнутую переднюю лошадиную ногу и ухватился за каменные поводья, чтобы подняться поближе к мешку и, повинуясь маниакальному желанию, сорвать его с головы всадника, он услышал дребезжащий звук открывающейся двери, донесшийся с противоположной стороны площади.

Взволновавшись, испугавшись и даже немного устыдившись того, что его застанут за таким двусмысленным занятием, Мичер вытянул шею, чтобы увидеть, какая из множества дверей открылась и кто ее открыл. Но он поднялся еще недостаточно высоко, чтобы заглянуть за застывшую гриву, из-за чего ему пришлось спуститься со своего насеста и посмотреть в просвет между неподвижными лошадиными ногами, при этом чувствуя себя играющим в прятки ребенком.

То, что он увидел, привело его в замешательство лишь на секунду, а потом холодный пронзительный страх сжал его горло, стек по внутренностям и осколками стекла впился в желудок. На противоположной стороне площади открылась дверь одного из пабов, «Флер-де-лис», и из него вышли четверо. В джинсах, рубашках и ботинках они выглядели вполне обычно, за исключением одного. Подобно манекенам в магазинах одежды и каменному всаднику, голова каждого из них была накрыта похожим на мешок капюшоном.

Две мысли, пронесшиеся в мозгу Мичера, больше всего были похожи на мгновенные яркие вспышки отчаяния. Первая мысль была непроизвольной, Мичер нашел бы ее забавной, если бы у него было на это время. Он подумал, что если бы сейчас снял мешок с головы статуи и натянул на свою, то ему ничто бы не угрожало. Вторая мысль была, возможно, такой же занимательной, но более существенной: он совершенно точно знал, что ему нужно убраться отсюда, пока эти люди не заметили его.

Спрыгнув с постамента статуи, он попытался использовать каменную глыбу, чтобы скрыть отступление, но сразу понял, что это ему не удастся. Люди не издали ни звука, но даже сквозь их самодельные капюшоны было видно, что они заметили его присутствие. С беспощадной и устрашающей решимостью они пошли в его сторону, и, когда он побежал, чувствуя, что ноги от ужаса как будто наливаются свинцом, преследование стало еще более решительным.

Последовавшая погоня по пустынным улицам незнакомого города была причудливее и ужаснее любого ночного кошмара. Страх Мичера заставлял его спотыкаться, шататься и поскальзываться. В считанные секунды все его тело покрылось потом, пот стекал по лбу и слепил глаза. Сердце готово было выскочить из груди, легкие разрывались, а дыхание превратилось в колючую проволоку, которую он все никак не мог вытащить из горла. Каждый раз, когда Мичер оборачивался, преследователи находились на одном и том же расстоянии от него, что могло бы ободрить его, если бы не тот факт, что они скорее не бежали, а шли, двигаясь без какого бы то ни было напряжения, как машины, решительно и безжалостно.

Они играли с ним, догадался Мичер. Они его загоняли, ждали, пока он выдохнется, чтобы окружить и убить. Мичеру хотелось увидеть их лица, но одновременно он страшился узреть то, что скрывалось за грубой тканью капюшонов. На самом деле это пугало его гораздо больше, чем что бы то ни было.

Улицы становились все уже и темнее. Рано или поздно он забежит в какой-нибудь тупик, и на этом погоня закончится. Если он не может бежать быстрее, ему придется найти какой-нибудь другой способ отделаться от преследователей. Единственным более-менее действенным вариантом казалось оторваться от них достаточно надолго, чтобы найти, куда спрятаться. Это станет временным решением проблемы или хотя бы даст шанс собраться с мыслями и обдумать следующий шаг.

Он завернул за угол, схватившись рукой за стенку, когда менял направление движения, и там, справа от себя, как будто материализовав свои мысли, увидел щель между двумя домами, настолько узкую, что ее и переулком нельзя было назвать. Он нырнул в нее и очутился в столь холодной темноте, что почувствовал себя так, будто погрузился под воду. Здания по обеим сторонам этого крысиного хода как будто наклонились друг к другу крышами. По крайней мере, создавалось впечатление, что разделяющее их пространство наверху, где бледнела полоска неба, было еще уже, чем внизу. От этого в щели было так темно, что Мичер со своего места даже не мог рассмотреть ее противоположного конца.

Впрочем, менять план было уже поздно. Если сейчас выйти из щели, преследователи в два счета его схватят. Он побежал вперед, стараясь ступать как можно тише, в надежде, что люди в капюшонах пробегут мимо, не обратив внимания на щель. Что они вообще могут рассмотреть через эти капюшоны? Что слышат? Что могут определить по запаху?

Последняя мысль явилась непрошеной и встревожила его больше всего. Он подумал о служебных собаках-нюхачах, которых тренируют улавливать запах не пищи или наркотиков, а страха. Он ускорил шаги. Щель сужается, или ему показалось? Наверняка, если сейчас расставить руки, подобно ребенку, изображающему полет, можно будет прикоснуться к стенам домов с обеих сторон.

Пробегая, он почти не смотрел на заведения, находившиеся в серых каменных громадинах. На подсознательном уровне он отметил, что каждое из них было маленьким магазинчиком, состоящим из двери с узкой витриной и вывеской над ними. Однако все они были покрыты таким толстым слоем пыли и грязи, что невозможно было определить ни названия, ни чем магазин торговал. Это, а также темнота, которая сгущалась вокруг него так, будто сумерки сжимали его в своем кулаке, не позволило ему заметить, что одна из дверей была открыта, пока та, скрипнув, не отворилась еще шире.

Все чувства Мичера были настроены на восприятие опасности, поэтому он в ту же секунду балетным прыжком отскочил влево. Однако приземление его было не таким грациозным. На изрытом ямами бетоне нога его подвернулась, и он врезался плечом в дверь напротив открывшейся. Пытаясь выровняться и прийти в себя, он заметил закутанную в серое фигуру, которая материализовалась из мрака в открывшемся дверном проеме и протянула к нему руку. Лицо фигуры было скрыто треугольником тени настолько темной, что она казалась непроницаемой, но слова прозвучали отчетливо:

— Сюда, скорее! Если не хотите, чтобы они нашли вас.

Хоть Мичер и заколебался, на принятие решения у него ушло меньше минуты. Гул, который он вызвал, ударив плечом в дверь, до сих пор стоял в проходе. При полной тишине, царившей в городе, его преследователи должны быть глухими, чтобы не услышать произведенного им шума. Выпрямившись, он метнулся к посторонившейся фигуре. Переступив порог, он почувствовал себя так, будто перемещается из одного мира в другой. Темнота, в которую нырнул Мичер, казалась такой полной, что на несколько секундой был полностью дезориентирован. Широко распахнув глаза и не увидев ничего, за что можно было зацепиться взглядом, он стал махать руками и больно ударился обо что-то костяшками левой руки. Не испугавшись, он ощупал твердую поверхность, на которую наткнулся, и обнаружил тонкий край то ли полки, то ли стола. Он вцепился в нее, как утопающий цепляется за доску, и стал ждать, когда глаза привыкнут к неожиданному отсутствию света.

Примерно минута ушла на то, чтобы медленно проявляющаяся широкая тень перед ним обрела облик книг. И как только это случилось, он понял, что магазин заполнен ими. Конечно, он бы догадался об этом быстрее, если бы сосредоточился не только на зрении, но и на других чувствах, потому что, едва увидев книги, он тотчас почувствовал их несвежий запах. При любых других обстоятельствах этот запах показался бы ему умиротворяющим, даже уютным, хотя с детства он вряд ли прочитал и пару книг. Услышав за спиной негромкий щелчок, он развернулся, но это была всего лишь щеколда, вставшая на свое место, когда дверь магазина закрылась. Здесь было до того темно и владелец магазина столь искусно слился с обстановкой, что перемещение фигуры в сером от двери в дальний конец комнаты оказалось бесшумным и легким, как полет клуба дыма.