В одиннадцать часов, в субботу, я поджидал его у себя в комнате, где я приготовлял эликсир. И вот открывается дверь и входит мистер Плэнкет в совершенном неистовстве и ярости.

— Полюбуйтесь-ка, — кричит он, — что наделал ваш проклятый эликсир! — Он снимает шляпу, и я вижу — голова у него блестит, совершенно гладкая и голая, как фарфоровое яичко. — Все выпали, — говорит он мрачно. — До самого вчерашнего утра они росли так, что любо было смотреть, а потом вдруг начали выпадать, и сегодня утром я проснулся без единого волоска.

Я исследовал его голову и не обнаружил на ней ни малейшего признака волос.

— Какой прок от этого вашего средства, — возмущался он, — если от него волосы только начинают расти, а потом сразу же выпадают?

— Ради бога, мистер Плэнкет, — говорю я. — Не рассказывайте никому об этом, умоляю вас. Или вы меня пустите по миру. Я вложил все до последнего цента в этот эликсир, и я должен вернуть свои деньги. Ведь все-таки у вас от него стали расти волосы. Дайте мне аттестат, чтоб я хоть мог продать то, что заготовил. Вы же заработали на мне двести пятьдесят долларов и должны мне помочь.

Он рвал и метал, кричал, что его одурачили, грозился заявить, что это средство мошенническое, и прочее, и прочее. Наконец мы договорились, что я заплачу ему еще сто долларов, а он даст мне аттестат, что мой эликсир обладает свойством выращивать волосы, и ни словом не заикнется о том, что они после выпадают. Если бы мне удалось продать то, что я заготовил, по доллару за пузырек, я бы вывернулся.

Я пошел, занял денег, заплатил ему, а он дал мне аттестат и ушел.

— Ну и что ж, вам удалось продать ваш эликсир? — спросил репортер, стараясь говорить как можно более безобидным тоном.

Парикмахер посмотрел на него с презрительной усмешкой и сказал тоном величайшего сарказма:

— О да, мне удалось продать. Мне удалось продать ровно пять бутылок, и покупатели, после того как они в течение месяца прилежно употребляли это средство, явились ко мне и потребовали деньги обратно. Ни у кого из них не выросло ни единого волоска.

— Как же вы объясняете то, что у мистера Плэнкета отросли волосы? — спросил репортер.

— Как я это объясняю? — переспросил парикмахер таким грозным тоном, что репортер содрогнулся. — Как я это объясняю? Я вам скажу, как я это объясняю. Однажды я пошел на окраину, в тот дом, где жил мистер Плэнкет, и спросил, дома ли он.

— Какой мистер Плэнкет? — спросил меня человек, который вышел к воротам.

— Что за разговор, — отвечаю я, — Плэнкет, который здесь проживает.

— Они оба уехали, — говорит тот.

— Что это значит — оба? — говорю я, а сам уж начинаю догадываться и спрашиваю:

— А скажите мне, как они выглядят, каковы они из себя, эти Плэнкеты?

— Похожи друг на друга, ну прямо как две капли воды, — отвечает тот. — Они, знаете, близнецы, и никто, бывало, их друг от друга не отличал, ни по виду, ни по разговору. Одна только разница, что у одного голова лысая, точь-в-точь как куриное яйцо, а у другого шапка волос.

— Вот, — сказал парикмахер, плеснув розовой воды на манишку репортера. — Вот как я это объясняю. Сначала ко мне в парикмахерскую являлся лысый Плэнкет, а потом — тот, что с волосами. А я и не заметил подвоха.

Когда парикмахер закончил свою операцию, репортер увидел негра, подстерегавшего его у выходной двери со своей щеткой. Он потихоньку вышел через черный ход, перелез через кирпичную ограду и скрылся в переулке.

Вы видели этот цирк^{64}

(Перевод Л. Каневского)

Более двадцати тысяч побывали в нем.

ЧУДЕСА УЛИЧНОГО ПАРАДА

Все порядочные люди приводят детей посмотреть на представление.

Какой отличный парад!

Если бы кто-то монополизировал рынок детишек позавчера, то наверняка составил бы себе целое состояние.

Вчера был день цирка, и каждый глава цеха или гильдии, каждый опытный и начинающий бизнесмен в Хаустоне, кто хотел увидеть, как лихо скачет на лошади с голой спиной мадемуазель Мари Мирс или как она бесстрашно ходит по канату, и кто не имеет своих детей, предлагал родительскую любовь и деньги тем, у кого они были, чтобы иметь удобный предлог для посещения цирка. В некоторых городах Новой Англии большие семьи зарабатывают себе на жизнь, отдавая своих детей в аренду членам церковной общины точно с такой же целью.

Когда кто-то говорит вам, что не верит в Ветхий Завет, просто спросите, что его заставляло, когда он был мальчишкой, идти следом за оркестром, за разбитым фортепиано, за клетками с животными и что уже сейчас заставляет его пробираться в цирк, кормить слона горохом и до посинения глядеть на смешные рожицы мартышек. Ничто на свете, кроме того чувства, которое все мы унаследовали от Ноя, когда он организовал самое великое шоу на воде, которое не исчезало из репертуара сорок дней и сорок ночей по всему миру.

Запах газовых рожков и опилок, треск хлыста инспектора манежа, старинные, с бородой, шутки клоунов, поразительные словесные выкрутасы продавца лимонада — вот те соблазны, перед которыми не устоять ни одному человеку на свете.

Уже долгие недели весь Хаустон был залеплен афишами и увешан знаменами шоу Барнума и Бейли, и, по мере того как приближалось первое представление, маленькие мальчики страдали от бессонницы и испытывали необычно сильную любовь к снисходительным дядям и старшим братьям, у которых водились деньжата.

Когда наконец наступил этот торжественный день, удовольствие от напряженного ожидания превращалось в наслаждение взахлеб наконец достигнутым.

Все люди начинают вспоминать о днях своего детства, когда приезжает цирк. Даже Сьюзан Б. Энтони впадала в какую-то мечтательную ретроспективу, когда видела, как на парад-алле эти животные ходят парами, по двое, и вспоминала о том далеком, далеком времени, когда она впервые увидела их в этом потопе, в течение сорока дней и ночей, когда беспрестанно повсюду лил дождь.

* * *

Уличный парад, начавшийся ровно в десять, был самым лучшим из всех, которые когда-либо видел Хаустон.

Процессия проходила определенную точку медленно, почти за двадцать минут. Клетки были все новые и лошади тоже, особенно некоторые великолепные особи. Все демонстрируемые публике животные были, как правило, в хорошем состоянии, а некоторые из них довели просто до совершенства свои роли диких зверей. Львы, однако, казались довольно старыми, у царей зверей наблюдались признаки телесного увядания. Человек, который находился вместе с ними в клетке, своим орлиным взором следил за ними, ничего не выпуская из вида. Это цирковое шоу имело двадцать слонов, только четырех тигров, но все это не отпугивало добропорядочных демократов. Ведь до выборов еще было далеко. Пышное зрелище с участием разных стран мира производило должное впечатление. Англия, Франция, Германия, Турция, Бельгия и другие страны были представлены всадниками в национальной униформе. Америка была достойно представлена шествием, в котором богиня Свободы сидела на троне, дядя Сэм вышагивал впереди нее, матросы по четырем сторонам, Джесси Джеймс и Ричард Крукер посередине. За ними следовали римские колесницы. Все мы восхищаемся предприятием «Барнум и Бейли» в области циркового искусства, но, как нам кажется, их реализм заходит слишком далеко, когда римские матроны времен Марка Аврелия погоняют колесницы по нашим улицам. Неужели девушка, рекламирующая сигареты, устала или все члены «Общества Ньюпорт» разобраны и им нечего показать более достойного нашего внимания?

Обычным гражданином подсчитано, что уличный цирковой парад наблюдали пятнадцать тысяч человек и, вероятно, от восьмисот до тысячи популистов.

Толпа, ожидавшая парад, была все той же обычной старой толпой. Тротуары на улицах были забиты красивыми девушками, пижонами, торговцами, клерками и крестьянами из провинции. Была там и женщина, жующая резинку и укачивающая орущего младенца на руках; была там и другая, с коляской, спокойно выслушивавшая ругань толпы и оскорбления в свой адрес со снисходительной улыбкой; был там и мужчина, который уверял всех, что, мол, все это одно и то же, что он все это видит уже сорок лет подряд.

Задул пронзительный холодный ветер, пошел холодный мелкий моросящий дождик, и один из дрожащих от холода египтян, едущих верхом на верблюдах, вспоминая о своей солнечной родине, наверняка говорил своим соотечественникам: «Беда, как хочется сейчас очутиться в кабаке не Тринадцатой улице, чтобы залить полпинты горячительной за воротник», а восточный человек справа от него с печальными глазами отвечал ему: «Ах, приятель, этот противный холод жалит меня, словно дьявол!»

Мистера Бейли на его шоу нет, зато есть другой мистер Джордж Бейли из «Даллас ньюс». Мистер Джордж Бейли не имеет ничего общего с цирком, если не считать, что он составляет для него афиши.

В час дня двери этнологического конгресса широко распахнулись, и разбухающая толпа ученых опустила руки в задние карманы за деньгами, чтобы вытащить оттуда ровно столько, сколько следовало отдать за билет.

Представление в цирковом шатре начиналось в два.

Выставка животных была просто первоклассной, а некоторые из завсегдатаев-мальчишек узнали своих старых знакомых. В самом центре шатра стоял стол для заключения международных сделок, за которым сидели представители индийских цирковых семей, сингалезских танцоров, островитян Фиджи, ратмалиатмов, старинных жителей Самоа и т. д.

Газетчик из «Пост» подошел к интеллигентно выглядевшему самоанцу и сказал:

— Ты, пригожий, но печальный в сердце, ссыльный с кораллового острова в Тихом океане, пляжи которого все время целуют волны, не скучаешь ли ты по своему дорогому, далекому дому?

Крупный самоанец бросил на вопрошавшего тоскливый взгляд и сказал на своем звучном туземном языке:

— Короче, парнишка! Нечего мне голову морочить. Закрой свою варежку, не то я огрею тебя вот этим настоящим боевым топором!

Это шоу отличается тем, что имеет самого замечательного карлика в мире. Его владельцы обещают крупную сумму за такого же другого. Он самый большой карлик, ныне выступающий перед публикой, — в нем роста почти шесть футов.

* * *

Там все видели и одного благочестивого, полного достоинства мужчину, который привел детишек посмотреть на животных. С кислым видом, в пальтишке, застегнутом на все пуговицы, он говорил малышу, которого держал за ручку:

— Видишь, Вилли, вот это животное называется леопард, о нем в Библии говорится, что «он не может менять своих пятен», вон тех больших черных точек.

— Нет, может, папа, — возразил Вилли, — минуту назад он был в дальней точке клетки, а сейчас перешел к нам поближе.

— Не святотатствуй, сынок, — сказал человек с кислым видом. — Пошли посмотрим в шатре на мадемуазель Мирс, как она скачет на восьмерке лошадей в своей знаменитой позе Трилби. Я хочу, чтобы ты изучил это благородное животное, я имею в виду, конечно, лошадь.

Еще один, весь накрахмаленный, мужчина в цилиндре и в белом галстуке привел с собой четырех или даже пятерых детишек. Все они стояли в цирковом шатре, он быстро объяснял им:

— Мои дорогие детки, вот это — львы, вот это — тигры, обезьяны, слоны, гиппопотамы и верблюды. Вы со всеми знакомы по картинкам в ваших книжках. А теперь пошли в другой шатер и полюбуемся там формами человека, самого благородного творения Господа — мадемуазель Мэттьи показывает свой номер на трапеции.

* * *

В цирке представление проходило одновременно на трех манежах. Акробаты, совершавшие прыжки и балансировавшие друг на друге, были очень хороши. Настоящим открытием для всех стал номер «наивысшей гибкости» в исполнении мисс Мод Эллингтон и мистера Г. Уэнтуорта. Дамы и господа, которые прежде смотрели на пластичность человека как на нечто довольно низкопробное и вульгарное, теперь были просто удивлены, поражены, с какой деликатностью, тактом и просто изысканным дипломатическим изяществом эти артисты забрасывали ноги себе за шею и выполняли шпагат.

«Самый великий наездник» в Европе, мистер Уильям Уоллет был на высоте и делил успех с наездником Хаггардом, помощником автора программы и цирковых афиш.

Артистки, которые, как говорилось в афишах, должны были ездить верхом на лошадях, с честью исполнили все свои подвиги. Все они были с обнаженными спинами и не только, в общем, скорее, смахивали на девушек, приехавших на пляж в Гальвестон, чтобы порезвиться в пенных волнах.

Иветта, единственная клоунесса на земле, вышла на манеж и вызвала взрывы смеха, засовывая руки в свои мужские брюки и стоя на одной ноге. К тому же она очень забавно показывала публике язык. Потом, попрыгав на другой ножке и доведя публику до конвульсий, она удалилась. Стоит ради этого посмотреть на Иветту, единственную в мире клоунессу.

* * *

Человек, который пришел, вероятно, в цирк с той улицы, на которой стоит салун, казалось, был просто очарован татуированным человеком с Борнео, который демонстрировал на себе громадное разнообразие орнаментов: розы, пейзажи, балерины, корабли и т. д.

— Леди и джентльмены, — говорил он, обращаясь к публике, — приходите посмотреть на этот удивительный феномен! Я всегда хотел увидеть живые картинки. Таких живых картинок вы больше нигде не увидите. Так что наслаждайтесь, не теряйте зря времени, это такое большое удовольствие, по крайней мере, для меня!

Татуированный верзила наклоняется и шипит:

— Послушай, приятель, ну-ка прекрати эти песни с плясками и проваливай отсюда поскорее, если не хочешь получить в нюхалку. Ты меня понял?



Ну, о представлении цирка «Барнум и Бейли» можно только сказать, что оно хорошо организовано и отлично ведется. Банде мошенников, опасных хулиганов и посредников, которые обычно увязываются повсюду за цирком, не разрешается раздражать публику. Все шатры довольно просторные и в них предусмотрено все необходимое. Их крупный бизнес подчинен отлично отработанной системе, и каждый человек в этой компании четко знает свое место, и это позволяет добиваться полной гармонии в действиях всех.



Само по себе представление было лишь довольно средним по высшим цирковым стандартам, многое в нем не было новым или удивительным, но кое-что все же возвышалось над ординарным в этой отрасли зрелищ. Вся беда заключается в том, что всегда все стремятся сделать слишком много. Если бы вся программа исполнялась на одном манеже, то представление, конечно, неимоверно растянулось бы, но оно произвело бы на публику гораздо большее впечатление по сравнению с тем, когда зрелище проходит сразу на трех площадках. Внимание зрителя рассредотачивается, он в смятении, и ему удается лишь увидеть два-три стоящих номера и, возможно, пропустить еще столько же, просто блестящих. Но жалоб на это не поступает, все хотят, конечно, большего разнообразия. В общем, там было всего понемногу, причем все неплохо исполнено, по крайней мере, с обычным искусством цирковых артистов.

В программу было включено несколько новинок. Поза Трилби на спине у лошади, танец юбок на ней, а также еще танец змеи и тому подобное. Карнавал на воде, демонстрация прыжков в воду с высоты и прочие водные развлечения — это последняя мода в цирковом искусстве. Все происходит на настоящем озере, если использовать фразу из газеты: сорок два фута в ширину и шесть в глубину.

В зверинце есть еще несколько совершенно новых животных, в частности несколько слонов, которые довели общее число их стада до двадцати четырех.

Этнологический конгресс продолжил свою работу, и те, кто видели цирковые представления на больших ярмарках, проявят особый интерес к таким развлечениям, которые привлекают разношерстную толпу любопытных людей. Акробатика, воздушные полеты, прыжки на высоких трапециях — все это поистине превосходно, а если еще учесть конные достижения сестер Микс, особенно когда обе они гарцуют на одной лошади. Это наиболее удачная часть всего представления.

Не менее захватывающе и представление на манеже, в котором участвует целое стадо слонов, среди их номеров и исполнение кадрили. Это — блистательное представление и, если снова использовать удачную фразу газетчика, это — сборище панорамных по масштабу новинок, хотя в них и немало старого. В результате публика покидает шатры с большим удовлетворением, не сожалея о том, что они напрасно потратили свои деньги.

Замечания по поводу Дня благодарения^{65}

(Перевод Л. Каневского)

Очень многие люди, которые весьма скептически воспринимают другие темы, безоговорочно проглатывают все, что говорится о Дне Благодарения, даже не помышляя проанализировать достоверность такого праздника.

В самом Хаустоне полно людей, которые будут сегодня сидеть за праздничным столом, набивать себе желудки жареной индейкой с подливкой, но они абсолютно не способны ответить даже на самый невинный вопрос по поводу происхождения этого общенационального праздника.

Соединенные Штаты — единственная страна в мире, у которой есть Национальный День Благодарения в память о каком-то особом историческом событии. Среди первых переселенцев в нашей стране, за исключением тех, кто изобрел коктейли, были отцы-пилигримы. Это была благородная банда религиозных энтузиастов, которые прибыли из Англии в Америку на паруснике под названием «Мейфлауэр» («Майский цветок»), также назывался и знаменитый сорт мыла.

Им сильно повезло, благодаря быстрому переходу под парусами они добрались до Америки еще до Дня Благодарения. Они высадились в Плимут-роке, где их встречал достопочтенный Ф. Р. Лаббок, который и обратился к ним с приветственным адресом. Был холодный, ветреный день, который не располагал к речам.

Эту героическую маленькую банду изгнанников стали в Англии называть пуританами, что во Франции равносильно аболиционистам. Когда все они стояли на унылом, неприветливом берегу, дрожа от холода на жгучем ветру, капитан Майлс Стэндиш, человек самого отважного сердца и самого веселого темперамента во всей команде, сказал:

— Послушайте, ребята, может, перестанете клацать зубами и дрожать в коленках? Никто, по-моему, из вас не похож на таких, кто прежде хочет принять резолюцию, а уж потом что-нибудь поджечь. По-моему, все вы довольно веселые нормальные ребята…

* * *

Среди наиболее знаменитых членов этой банды были Уильям Брэдфорд, Эдвард Уинслоу, Джон Олден, Джон Карвер и Марк Антони, племянник С. Сьюзан Б.

По обычаю истинных американцев, они не проторчав на земле и получаса, сразу же отправились на сборище, чтобы избрать губернатора.

Джон Карвер послал по кругу шапку, собрал в нее голоса и в результате был избран.

— А теперь, — продолжал уже губернатор Карвер, — я объявляю, что следующий четверг будет Днем Благодарения.

— На кой черт? — спросил капитан Стэндиш.

— Вот тебе и на, — возмутился губернатор, — да его можно найти во всех школьных учебниках, во всех исторических книжках.

Губернатор Карвер назначил комитет с капитаном Стэндишем в качестве его председателя для исследования страны.

Капитан Стэндиш побрел во главе группы своих сторонников по глубокому снегу, а другие тем временем приступили к работе по строительству примитивных укрытий с помощью бревен и сосновых веток. Вскоре капитан Стэндиш со своей группой вернулся, а за ним шел, не отставая ни на шаг, большой, цвета красного кирпича страшный индеец, который все время повторял при каждом своем прыжке через глубокий снег «Ву-уу-вуу-ху!»

Губернатор Карвер пошел навстречу этому простодушному дитяти лесов и обратился к нему с такими простыми словами:

— Послушай! Я — большой белый вождь. У меня большие ружья. Ты убил моих солдат, я буду стрелять в тебя, соображаешь?

— Я просто очарован встречей с вами, губернатор, — сказал индеец. — Меня зовут Массасуа. Я тоже — большой вождь. Мой вигвам вон там, — он указал жестом руки куда-то на юго-восток. — Я только что вернулся из похода, истребив племя Гу-Гуз. Вы, губернатор, наверное, не слыхали, но кошка вернулась, значит, пора заключить мир.

Губернатор Карвер пожал руку Массасуа и сказал:

— Добро пожаловать, трижды добро пожаловать на наш новый, открытый нами континент, сэр. Полковник Уинтроп, протяните свою дружескую руку мистеру Массасуа.

— Нет уж, спасибочки, пусть ему пожмет кто-либо другой, — сказал полковник Уинтроп, — если вам не все равно.

Массасуа сел на свое место на краешке одеяла, расстеленного на снегу, и колода карт была перетасована.

Два часа спустя отцы-пилигримы выиграли у индейского вождя 200 шкур буйволов, 100 лисьих шкурок серебристой лисицы, 50 шкур оленей, 300 шкурок выдры и 150 шкур бобров, пантеры и норки. Это была поистине шкурная игра.

Позже губернатор Карвер поставил на ожерелье из раковин, сделанное Массасуа с помощью его дочери Присциллы, стоимостью двадцать семь долларов, но проиграл на восьмерках и трешках.

Лонгфелло в своей прекрасной поэме описывает, что произошло потом:

(Далее идет текст поэмы.)



ПАРОДИЯ НА БАЛЛАДУ ЛОНГФЕЛЛО


Из отеческой палатки,
Мягко по земле ступая,
Не идет, а выплывает
Присцилла, девица-пуританка.
Так робка и так покорна
Эта дивная голубка,
Не Присцилле ведь перечить
Строгим приказаниям отцовским.
Оторвав свой взор от карты,
От игры забавной в покер,
Массасуа устремил его на дочку,
Этот смелый вождь Томманов
И бесстрашный, словно лев.
Вот прыткая, косуля словно,
Несется Кучи-Кучи, пантера,
Стрелы быстрее,
Шипит, раскручивает кольца
Змея гремучая Бубаззи
В чаще колкого сумаха.
Подошел храбрец Массасу
К своим зверям-атаманам,
И вскочил на быстрого Трибли,
И умчался в беспредельность.
Мчался он через сугробы,
На скаку валил он ели,
Пробежав немало милей,
Наконец, он оглянулся, —
Видит, а Присцилла рядом,
Ни на сажень не отстала,
Мчит чрез снежные пространства,
А за ней бегут все звери.
Вот она — на тропку справа,
На себя уж не похожа,
Взгляд ее такой голодный,
В нем огонь большой надежды
Встретить храбреца мужчину,
Чтобы стал ее он милым.
И тогда вождь Массасуа,
Вождь отважнейших Томманов,
Заорал так громко-громко,
Пробудил сову Виз-Куссу
И Кат-Кью-Ву енота,
Переполошил всех змей в чащобе.
И исчез тогда Массасу,
Быстрый, как стрела из лука,
Он летел, земли касаясь,
Только на больших вершинах,
Он бежал, бежал из края,
Где живут пуритане, пилигримы,
И бежал он от Присциллы,
Убежденной пуританки.
И бежал он от Присциллы,
Не давал себя погладить
И назвать себя любимым,
Не подставил ей затылок
Так Массасу, индейский воин,
Сбросив четырех тузов картонных,
Кинулся бежать в пространство,
Запуганный девицей.
Не сорвал Массасу банка,
Проигрался он нещадно,
На восьмерках и на тройках.
И теперь до сороковки
Жил он рядышком с Присциллой,
Пуританкой и девицей.[38]



Когда приходит поезд^{66}

(Перевод Л. Каневского)

Черновые наброски о большой центральной железнодорожной станции

Если вы хотите лицезреть природу человека в ее самой агрессивной форме, то лучшего места, чем игра в покер, не придумать. А следом за ней идет большая железнодорожная станция. Статистика показывает, что девять десятых рода человеческого утрачивает здравый смысл, когда путешествует в железнодорожных вагонах, а подтверждение такого факта можно получить на любой станции. Путешествие по железной дороге выталкивает наружу все свойства человека, обнажает скрытные черты его характера.

Есть что-то такое в суете поездов, в запахе паровозного дыма, в воплях разносчика мелких товаров, в поразительном волапюке, на котором громко изъясняются тормозные кондуктора, в стремительно проносящемся мимо пейзаже, видимом из окна, что заставляет среднее человеческое существо отбросить в сторону путы условностей и привычек и вести себя соответствующим образом.

Когда поезд останавливается на станции и освобождается от своего груза — пассажиров, то все они тут же при выходе из вагонов пытаются воплотить принцип, который отражен хорошо в одной французской фразе — «saure qui pect», то есть спасайся, кто может, или, если употребить более вежливый язык, — всяк за себя и к черту отстающих!

Наблюдатель, если только он относится к «случайному» исключению, может получить большое удовольствие, наблюдая за поведением толпы пассажиров и ротозеев на любой крупной железнодорожной станции метрополии. Такой спектакль можно явно отнести к разряду комедии. Здесь нет антрактов, нет смены декораций, никто не забывает слов своей роли, не вводит знаменитых актеров, чтобы сорвать побольше аплодисментов.

Мимы, сыграв свою роль, исчезают; главного героя с чемоданом в руках из камеры хранения багажа выпирает какой-то грубый здоровяк; ведущие актрисы устраивают схватку за свободное пространство, они целуются, плачут, тяжело вздыхают, не ожидая брошенных им из публики букетиков цветов или бурных рукоплесканий; марионетки, кривляясь, продираются, словно пританцовывая, через толпу, их веревочками дергает само Везение, а комик продолжает увлеченно играть свою роль, не обращая никакого внимания на неодобрительный свист пара из котла и визг тормозящих колес.

На центральной железнодорожной станции Хаустона с прибытием поездов слышится громкий смех, болтовня, видны горящие фонари, улыбки, сэндвичи у ртов, горох попкорна, тарелки толченой кукурузы с мясом под слоем красного перца, слезы на глазах.

Для того, кто изучает человеческую природу, здесь — настоящее пиршество, громадное блюдо из мешанины неглубоких страстей и эксцентричных поступков, а ваш покорный слуга, газетчик из «Пост», готов предложить вам небольшую тарелочку этих яств.

* * *

В зале ожидания ярко горят электрические лампочки. Длинная вереница омнибусов и экипажей извозчиков выстраивается вдоль тротуара на Вашингтон-стрит, водители с возницами плотно прижимаются к границе посадки с южной стороны вокзала.

В двух залах ожидания будущие путешественники, рассредоточившись, на скамьях ждут прибытия своих поездов. Коммивояжеры и путешественники-ветераны спокойно читают газеты и курят, а незакаленные новички нервно ходят туда-сюда по залам, поглядывая с опаской на большие часы и обращаясь с лавиной вопросов к любому, кто окажется, проходя мимо, рядом с ними.

Полицейский, стоящий у входа, который уже раз шесть отвечал старику с тряпичным зонтом, что Центральный прибывает в 6.35, внутренне настраивается на то, что если этот тип подойдет со своим вопросом к нему еще раз, то ему остается только надеяться на приговор — убийство при смягчающих вину обстоятельствах. Старая леди в нитяных перчатках, которая минут пятнадцать барабанила своим футляром от очков по закрытому окошку кассы, в сердцах восклицает: «Да пропади ты пропадом» — и принимается рыться в своем саквояже, пытаясь найти капли лакричника.

В зале ожидания для женщин — тот же странствующий контингент. Спокойная довольно молодая девушка с блестящими глазами, вероятно, коммивояжер, предлагающий какую-то книгу или новый порошок для серебряной утвари, уже познала искусство путешествовать. Ни суета, ни беспокойство ей не известны. Опрятный плащ-дорожник и легкая сумка — вот и все ее пожитки. Она терпеливо ждет, слегка постукивая носком своей модной туфельки по полу и чуть слышно мурлыча какую-то песенку.

Далеко не так ведет себя большая семья с кучей домочадцев, которая совершает самое великое путешествие в своей жизни, по крайней мере на пятьдесят миль. Поблизости от них все скамьи заняты: корзинки, мешки, саквояжи, ведра, газетные свертки, горшки с цветами, маленькие дети и собачки. На лице главы семейства такое торжественно-печальное выражение, словно он едет на собственную казнь. На нем чувствуется напряжение этой ужасной поездки, которая всем им предстоит. Он в своей влажной ладони зажал билеты, словно в тисках. Путешествие — это вам не хухры-мухры, это дело серьезное. Его добропорядочная супруга даже сняла шляпку. Она вытаскивает из коробок и баулов какие-то вещи и снова запихивает их назад; она прогуливает малыша, разбрасывая повсюду фартучки, булавки для волос, вязаные перчаточки и крекеры; она сообщает Джону, где именно, под какой оторвавшейся доской, она спрятала дома тринадцать долларов; она ни за что на свете не раскрыла бы свой секрет, но сейчас она уверена, что их поезд непременно сойдет с рельсов и в результате она окажется на том свете.

Несколько мужчин с сердитым видом, с поднятыми воротниками пальто, сидят возле своих утомленных ожиданием жен, которых, кажется, ничто не волнует: ни несчастные случаи, ни конец света, ни даже моды.

Какая-то женщина с черной вуалью сидит в углу с лепечущим малышом, одинокая и сильно чем-то расстроенная; в зал входят праздношатающиеся, они бесцельно бродят по залу из одного угла в другой, потом выходят, как и вошли.

* * *

В зале ожидания для мужчин куда больше жизни. Служащие станции в железнодорожной форме торопливо проходят по залу с зажженными фонарями. Путешественники дремлют на скамьях, курят, читают и болтают. Из этого гудения голосов можно уловить кое-какие бессвязные слова, которые выстраиваются приблизительно в такие отрывки:

«Получил от него заказа на триста долларов, но для этого мне пришлось потратить десятку на выпивку и билеты в театр; да, я еду в Гальвестон; доктор прописал тишину и полный покой; настоящая маргаритка — первый сорт, блондинка черноглазая, с превосходными формами; проиграл двадцать долларов на „тройку“; дал сегодня телеграмму домой, пусть вышлют еще денег; не видел Сэма лет пятнадцать, хочу остаться там до Рождества; не отдадите ли мне вашу газетку, если вы ее уже прочитали; интересно, придет ли поезд по расписанию, — нет, сэр; „Норт американ ревью“ нет, но есть „Пак“ и „Джадж“; пришел я домой однажды вечером раньше обычного, вижу, а она сидит на крыльце с… дайте огоньку, прошу вас; Хаустон — это город в Техасе, черт бы его побрал; сколько раз говорил Марии: не клади ты эти слойки с кремом в карман; нет, это наделала не кошка; вот здесь ясно виден след от ногтя — видите ли, я сунул по ошибке письмо в другой конверт… и так далее: бу-бу-бу-бу-бу…»

Прибывает поезд. Служащий открывает северный вход. Тут же начинается борьба за чемоданы, саквояжи, корзины, пальто — сумасшедшая суматоха, суета, толкотня, в проходе у двери начинается невероятная давка, ведь все пассажиры знают, что поезд будет стоять на пути только двадцать минут после прибытия.

Гремит колокол; единственное око приближающегося паровоза горит, — как бы это сказать, чтобы не разочаровать доброго читателя, — словно чей-то злобный глаз. Ученик реалистической школы мистера Хоувеллса мог бы так описать прибытие поезда: «Лязг-лязг-чукати-чукати, дзинь-чукети-чукети-дзинь, дзинь, пых-пых-у-у-у-у! Стук-стук-стук, пшш-пшш-пшш. Все, приехали! Хаустон!»

Носильщики, издавая яростные вопли, бросаются на чемоданы и стаскивают их лихорадочно на землю. Какой-то эмигрант-швейцарец, стоя неподалеку, всплескивает руками. «Oh, ooh! — восклицает он. — Все как на моей родине, когда я слышу в горах Невшателя горный обвал!»

Пассажиры начинают выходить из вагонов, толкаются, стараясь опередить один другого, спускаются по ступенькам, а с последней отчаянно бросаются в неизвестность. Когда они приземляются на твердую почву, то большинство из них превращается в идиотов, которые сломя голову устремляются в том направлении, которое первым открылось их взору. Пара тормозных кондукторов выгоняют нескольких из-под вагона и указывают им верное направление.

Проводник возвышается над толпой в ее центре словно башня в голубом пальто и отвечает на многочисленные вопросы с таким равнодушным спокойствием, которое свело бы с ума от зависти клерка в отеле. Вот лишь несколько из тех, которые лавиной обрушиваются на него:

Ах, проводник, я оставила свою перчатку в вагоне. Как долго стоит здесь поезд? Не знаете ли вы, где живет миссис Томпнинс? Святые небеса, я забыла в вагоне своего маленького ребенка! Где можно найти приличный ресторан? Послушайте, проводник, не присмотрите ли за моим чемоданом, я сбегаю выпью чашку кофе? Посмотрите, правильно ли сидит у меня на голове шляпка. Ах, вы не видели моего мужа? Он — мужчина высокого роста и у него пуговицы на пиджаке в виде запонок. Проводник, не разменяете ли доллар? Где находится лучший отель в этом городе? Как проехать до города? Боже, куда же подевалась мамочка? Ах, помогите найти моего дорогого Фидо, у него голубая ленточка на шее и так далее, в том же духе, до тошноты, как можно было бы выразиться. Старых путешественников узнаешь с первого взгляда. У них в руках зонтики, книжки привязаны к саквояжу, они всегда без проволочек бегут точно по прямой линии, как летит пчела, к открытым дверям вокзала и ухитряются при этом не создавать никакой паники.

Хихикающие школьницы, возвращающиеся домой на каникулы, старая леди в очках, которая тычет вам в ребра своим зонтиком, смущенная семья из провинции в обновках из магазина, толстая дама с лилией «калла» в горшочке, робкого вида мужчина, идущий за ней следом, с выступающей нижней челюстью, несущий на себе двух малышей, птичью клетку и гитару, тяжело дышащий толстяк, который искал красный вагон-ресторан, но его давным-давно перекрасили — все эти люди сбились в постоянно вопрошающую, прокладывающую себе локтями дорогу толпу, превратились в истинно вавилонское столпотворение, с этими чемоданами, мешками, сумками, саквояжами, орущими младенцами и диким шумом.

* * *

Молодая леди тоже там, она встречает свою школьную подругу. Ее чичероне стоит справа от нее, зажав в зубах ручку трости, нервно ощупывая карман в жилетке, если там деньги на проезд. Девушки хватают друг дружку в охапку, тискают, словно борцы, награждают смачными поцелуями из оперы «буфф» и выкрикивают что-то вроде: «Ах, сладость ты моя, как я рада, что ты приехала; болит зуб? — Нет, что ты, это я сосу карамельку; ах, какая милая у тебя шляпка, тоже хочу такую; ах, я просто умирала от желания увидеть тебя; колечко — это подарок брата; нет, не рассказывай мне историй; Чарли, Том, Гарри и Боб, да еще забыла Тома; а это Китти, настоящий котик; будем болтать весь вечер, как только приедем домой».

— Ну-ка прочь с дороги, леди и джентльмены! — Грузовик, набитый доверху чемоданами, грохоча, проезжает мимо. Полицейский вытаскивает какую-то старушку из-под колес, а она, словно обезумев, набрасывается на паровоз. Ее еще раз спасает пожарный, которого она оскорбляет, обозвав карманником и угнетателем беззащитных.

Какой-то мужчина с кислой физиономией и большим чемоданом в руке выходит из толпы, его хватает какой-то человек с красным носом, в шелковом цилиндре.

— Ну, ты достал, старик? — спрашивает человек с красным носом.

— Пойди спроси об этом у своей бабушки, — грубо отвечает мужчина с кислой физиономией.

— Этот малый Рид — самый большой обманщик во всей Америке. Парень из Мейна разоблачил его. С этого дня я завзятый популист. Не найдется на стаканчик пунша, Джимми?

Паровоз стоит на месте и нудно пыхтит. Толпа постепенно рассеивается, от нее откалываются небольшие группы; по два, три и больше человек, которые просачиваются через входные двери в зал ожидания. Повсюду спешат служащие станции, пробираясь через толпу пассажиров.

Тормозной кондуктор спрыгивает со своего вагона и подбегает к скромной женской фигуре, маячащей в тени вокзала.

— Ну, как там мальчик? — резко вопрошает он, неровно дыша.

— Плох, — говорит женщина трескучим голосом. — Жар не спадает — сто четыре по Фаренгейту весь день. Все время зовет тебя, Джим. Сегодня ночью снова работа?

— Таков приказ, — отвечает Джим и вдруг добавляет: — Нет, будь я проклят, если пойду. Пусть эта компания идет ко всем чертям. Говоришь, все время зовет меня? Пошли, Лиз.

Он берет даму под руку, и они быстро исчезают, растворяясь в темноте.

Какой-то потрепанный человек с гулким, уставшим голосом пристает к рослому незнакомцу в длинном пальто:

— Сэр, нет ли у вас дайма, чтобы купить что-нибудь поесть, разве не видите — человек умирает с голоду?

Рослый, крупный мужчина останавливается и довольно вежливо говорит:

— Конечно, есть, и не один, гораздо больше. У меня припасен доллар на ужин, и я собираюсь поужинать в «Хатчинс-хауз». Всего хорошего!

С другой стороны вокзала извозчики со своими экипажами толпятся возле границы посадки, и в стылом воздухе слышны их зазывные крики. Какой-то полный человек, который не любит, когда к нему пристают во время путешествия, подходит к экипажу, бросает в него свой чемодан.

— Отвезите меня в отель «Лоулор», — говорит он приказным тоном.

— Но, простите, сэр, — отвечает извозчик, — «Лоулор»…

— Мне не требуется никаких комментариев, — строго говорит толстяк. — Не хотите заработать, так и скажите.

— Я хотел вам только сказать, что…

— Я знаю, куда мне нужно, а если вы считаете, что вам это лучше известно…

— Ладно, садитесь, — уступает извозчик. — Я отвезу вас…

Толстяк влезает в экипаж, извозчик взбирается на козлы и, хлестнув лошадей, переезжает через улицу, всего каких-то двадцать пять ярдов, открывает дверцу и говорит.

— Приехали. Отель «Лоулор», с вас пятьдесят центов, сэр, будьте любезны!

Вместо пятидесяти центов он получает доллар, но обещает ничего никому об этом не говорить.

Экипажи, омнибусы грохочат, отъезжая со своим грузом; другие пассажиры начинают борьбу между собой за право первыми поспеть к следующему поезду, а когда он прибудет на большой Центральный вокзал, вновь повторится эта комедия-фарс с новыми актерами, новыми специальностями и новым смыслом, угадываемым между строк.

Канун Рождества^{67}

(Перевод Л. Каневского)

Некоторые сценки и звуки, увиденные и подслушанные на хаустонских улицах и еще кое-где

Хаустон — это типичный южный город, хотя он деловой, растущий город, который без особого напряжения занимает свое место среди полудюжины южных городов метрополии, он по-прежнему сохраняет все стародавние южные обычаи, привычки и традиции. Здесь не найдешь присущей северным городам всепоглощающей спешки, перехватывающей дух суеты, беспокойной, постоянной гонки за наживой. Хаустонцы — народ состоятельный, процветающий, они все воспринимают с легкостью, полагая, что можно сорвать несколько роз удовольствий на дороге жизни, но тем не менее не отставать от прогресса. Ни в одном городе на юге Рождество не встречают с такой радостью, с такими приятными социальными достижениями, с таким широким обменом дружескими дарами и вообще с таким всепоглощающим весельем, как в Хаустоне. Громадные толпы людей, заполнившие тротуары наших улиц и магазины за последнюю неделю, — наглядное тому свидетельство.

Вчера, пожалуй, у торговцев был самый взбалмошный день, которого не было в течение всего сезона, и ни у кого нет никаких сомнений, что он не обманул самых восторженных ожиданий всех детишек.

Остановимся на несколько минут на углу улицы, понаблюдаем за прохожими.

Они непрерывно движутся, как муравьи у муравейника, одни уходят, другие приходят, вступая в этот запутанный бесконечный лабиринт и выходя из него. Когда боги глазеют с края верхушки на Олимпе на мир под ними, когда официант наполняет их бокалы приторным нектаром, их, должно быть, сильно забавляет та небольшая комедия, которая разыгрывается на подмостках земли. Наш мир, вероятно, кажется им большим муравейником, по которому мы, сталкиваясь в толчее, ползаем и разбегаемся по сторонам — туда-сюда — по-видимому, без всякой цели и без всякого плана.

Эта светлая полоска на небе, которую мы называем Млечным Путем, всего лишь разбрызганная пена из высоких кружек с нектаром, которые боги осушают большими глотками и посмеиваются над нашими странными ужимками. Но ведь сейчас канун Рождества, и какое нам дело до их смеха? Зажгите все огни, поднимите занавес, и вот перед нами — нарядная рождественская толпа!

* * *

Вы когда-нибудь наблюдали за тем, как молодая леди покупает рождественский подарок своему отцу? Если нет, то вы много потеряли.

В общем-то все они ведут себя одинаково. Фактически все молодые леди, покупающие подарки для отцов, осуществляют такую операцию совершенно одинаково, точно так, как они читают роман, подогнув под себя одну ногу. У девушки всегда есть для этого два доллара, которые ей дала мать, она и подсказала идею. За день до Рождества молодая леди поздно днем выходит из дома. Прежде она направляется в ювелирный и там разглядывает на нескольких подносиках россыпи наручных часов, украшенных бриллиантами, и все прочие чудеса ювелирного искусства, которые ее папаше наверняка хотелось бы иметь. Потом, осмотрев около сотни перстней с бриллиантами, она вдруг вспоминает, сколько у нее в наличии денег, тяжело вздыхает, идет в магазин одежды, где внимательным взглядом изучает мужскую домашнюю куртку за восемнадцать долларов и пальто за сорок. Продавцу она говорит что не будет спешить с покупками, еще подумает и уходит. После этого девушка посещает книжный магазин, еще три магазина мужской одежды, два ювелирных и кондитерскую лавку. Когда на Рождество наступает утро, то ее отец обнаруживает, что он стал гордым владельцем новой красной суконки для очистки пера с тщательно закрашенной ценой — пятнадцать центов, пары перчаток в длинном картонном футляре и коробки вкусных шоколадных конфет.

* * *

Этот полный человек, который везет домой свою красную тележку, эту страну считает заграницей. Этот обычно напыщенный человек гордится тем, что «сам себя сделал», и любит подчеркнуть свой демократизм, сам доставляя свои узлы домой. Он толкает тележку впереди себя и прокладывает себе путь через толпу с видом «гражданина, поднявшегося из низов», и это весьма забавно наблюдать.

А как девушки в своих плащах с поднятыми воротниками смеются, болтают и, глядя на витрины, не устают восклицать «Ах!» и «Ох!» по поводу всего, что там видят! Если вы окажетесь рядом с ними, то непременно услышите что-то вроде этого:

«Ох, Мэйбл, ты только посмотри на это чудное колечко… он сжал мою руку и сказал… настоящий котик! хотя я знаю, что это плюш, и если папа даст мне еще пять долларов, я его куплю, повешу на окна — они, конечно, будут висеть гораздо дольше твоих, старая хитрюга… Боже праведный!.. Бель, позволь, я тут приколю у тебя… папа спросил его, где же взять яйца ему на завтрак, а Чарли вдруг разозлился и убежал рано, даже часы не пробили… нет, я ношу вот такие, объемом шестнадцать дюймов… ах, только посмотрите на этот миленький мех — его забыли побрить, и он царапается… мы с тобой, Лил, поторгуемся… Том говорит… если пустить вокруг кружева, то… да пошли, подруги, давайте…»

Шум проезжающего трамвая заглушает все остальное.

На улицы высыпали все детишки.

Вы никогда не задумывались над тем, что дети — самые мудрые философы в мире? Они замечают просто чудесные вещи, выставленные в витринах для продажи; они с самым серьезным видом выслушивают рассказы о Санта-Клаусе, даже не пытаясь анализировать ситуацию, они радуются, радуются от души; они никогда не вычисляют высоту дымохода или длину саней Санта-Клауса; они никогда не озадачивают себя вопросом, как этот старик получает свои подарки из магазинов, они даже не обсуждают, как этому старику удается совершить свой подвиг — спуститься по дымоходу в каждый дом страны, причем в одну и ту же ночь.

Если бы взрослые не пытались понять, проанализировать гораздо менее важные вещи, которые до сих пор остаются для них тайной, они могли бы быть куда более счастливыми.

* * *

На Мэйн-стрит в Хаустоне стоят двое, и один говорит другому:

— Знаете, мне нужна ваша помощь. На это Рождество мне хочется отплатить своей жене той же монетой, но я не знаю, как это получше сделать. Последние пять лет она на Рождество дарит мне дорогие подарки, которые мне абсолютно не нужны, но весьма подходят ей самой. Она делает только вид, что покупает для меня, а на самом деле приобретает то, что ей нужно самой, и таким образом использует рождественские подарки в качестве прикрытия для своих истинных замыслов и личных интересов. Однажды она купила мне очень красивый шкаф, в котором, однако, развесила все свои платья. В другой раз она мне подарила китайский чайный набор, потом — фортепиано, а на прошлое Рождество купила мне женское седло, так что мне пришлось покупать для нее лошадь. Так вот на это Рождество я хочу, чтобы она купила подарок только для меня, такой, который могу использовать я и который будет ей абсолютно бесполезен.

— Гм, — произнес задумчиво другой. — Да, непростая задачка. Нужно подумать. Вы хотите что-то такое, что она не сможет использовать. Есть идея! Закажите себе готовые брюки и подарите их ей!

— Нет, это не пойдет, — охладил пыл второго первый, покачав головой. — Она их напялит и через десять минут потребует купить ей велосипед.

— Ну, в таком случае, подарите ей бритву, ей она ни к чему.

— Неужели? Но у нее на ногах три мозоли!

— Ну вот! Выходит, нет ничего такого, что полезно для вас и не подходит ей.

— Что-то мне не верится. Но в любом случае, пойдем, хоть что-нибудь да купим…

* * *

В витрине магазинов зажигаются яркие огни, и перед ними собирается все больше народа.

Для многих любование товарами, выставленными в витринах, является единственным рождественским удовольствием. Многие из провинции, из маленьких городков, расположенных на четырнадцати железнодорожных ветках, которые ведут к Хаустону. Какой-то сельский парнишка, раскрыв рот, с выпученными от удивления глазами, с трудом пробирается сквозь толпу. За ним, крепко удерживая его за руку, тащится Арамита, в ярком цветастом деревенском наряде, смотрит через очки зачарованными глазами на все это сказочное великолепие на Мэйн-стрит. Когда они вернутся домой, в Гальвестон, то еще долго будут вспоминать чарующее великолепие большого города, который когда-то посетили на Рождество.

* * *

Человек с торжественным видом, в шелковом цилиндре, в черном красивом сюртуке, протискивается через толпу. Можно подумать, что это какой-то городской магнат, который идет домой, или священник, вышедший на улицу, чтобы изучить идиосинкразию человеческой природы. Вдруг он открывает рот и нараспев, визгливым голосом начинает зазывать покупателей: «Вы только подумайте, как удивится мамми, когда ее маленький Вилли придет домой с усами, точно такими, как у папы, — так что немедленно покупайте, торопитесь, ребята. Это чудесные усы, их можно крутить, сгибать, тащить в сторону и причесывать расческой, как настоящие. Ну-ка, навались, ребята!»

Он ловко цепляет к верхней губе под носом черные усы с чудесными завитками с обоих концов, иногда ему удается продать свой товар какому-нибудь мальчишке, который робко совершает свою рождественскую покупку.

На краю тротуара стоит какой-то неказистый невысокий человек, который предлагает «самую чудесную игрушку века, которая вызывает больше откликов и восторга, чем любой предмет, выставленный на Всемирной ярмарке». Толпа осаждает его, и все наперебой покупают так разрекламированный товар. Но никто и не предполагает, что всего в двадцати шагах от продавца в Хаустонском магазине игрушек эта игрушка уже лежит на полке многие годы.

* * *

На углу улицы стоит группа, ну, скажем, молодых людей. На всех — новые, модные пиджаки с отложными воротничками, а в петлице — цветок хризантемы. Цилиндры у всех съехали на затылок и впереди у каждого низкая челка. Они разглядывают проходящих мимо девушек. Как был бы рад Чарлз Диккенс встречи с этими молодыми людьми! Но, увы, он умер, так и не завершив до конца своего естественного отбора. Давайте прислушаемся к отрывкам того, что считается у них беседой, которые можно уловить в их гоготе:

«Чертовски хороша девица, но, кажется, слишком… сигарету?.. кажется, я тебе должен одну… да, очень красивая девица, но… какой красивый галстучек, лучший из всех… я бы заплатил за пансион, но… увидали мой элегантный костюм и вышибли меня в два счета из гостиной — у меня в кармане ни цента, а у этой девицы, конечно, деньги есть… старик говорит, что мне нужно работать… ты только посмотри на эту блондинку с… она мне улыбнулась, а теперь вон на ту маленькую с голубыми глазками… но старик дал мне по мозгам — я теперь с ним не разговариваю… нет, нет, вон там брюнетка в белом… я, по правде говоря, озверел и сказал: будь ты проклят… конечно, пуговицы в виде запонок…»

* * *

На углу сидит женщина в синих очках и крутит ручку шарманки, на которой стоит ламповое стекло, а внутри горит сальная свеча.

Почему свеча — наблюдателю то неведомо. Рядом съежился бледный маленький мальчик. Какой-то филантроп наклоняется к нему, зажав между пальцами никель. Где-то далеко среди девственной природы в Олвине у него тоже есть мальчик приблизительно такого же возраста, сердце у него при виде этого малыша смягчилось. Вдруг малыш вскакивает на ноги. В зубах у него сигарета, и он внезапно бросает под ноги филантропу шутиху. Она взрывается, мальчик ревет от восторга, а филантроп бормочет: «Будь проклят ваш пацан» — и сохраняет никель на пиво.

* * *

У витрины стоит женщина и взирает своими размытыми глазами на блестящие бриллианты и сверкающие золотые изделия. По ее черному платью можно догадаться, что она вдова. Всего год назад она с уверенностью опиралась на сильную мужскую руку, с любовью, гордостью и радостью. Сегодня эта надежная рука под землей в могиле на церковном кладбище превращается в прах. И все же женщина не на краю отчаяния. Она предается приятным воспоминаниям о своем возлюбленном, который всегда поддерживал ее, и, кроме того… она держит за руку человека, за которого выйдет замуж, как только срок траура подойдет к концу. Она выбирает в витрине для себя обручальное колечко.

* * *

Полицейский маячит в тени навеса с дубинкой в руке, готовый нанести удар.

Через две двери от него живет Олдерман, член муниципалитета, который голосовал против его дальнейшего пребывания в полиции. Совсем скоро сынок Олдермана выйдет из дома на тротуар, чтобы поставить на Рождество свечку в храме, и вот тогда полицейский и нанесет свой удар: муниципальное постановление будет вынесено, а мальчик с разбитой головой унесен.

* * *

Человек подходит к продавцу в магазине модных дорогих товаров:

— Хотелось бы кое-что приобрести для моей тещи, — говорит он. — Думаю…

— Джеймс, — крикнул продавец, — покажи этому джентльмену отдел, где все продается по пяти центов.

Торговцы, знающие своих покупателей в лицо, заранее знают, что тем нужно.

Человек, явно священнослужитель, входит в бакалейную лавку, которая находится рядом с салуном. Продавец готов его обслужить, он покупает на десять центов мясного фарша для пирожков, после чего мнется, откашливается.

— Что-нибудь еще? — вежливо осведомляется продавец.

Церковник теребит свой батистовый галстук и говорит:

— Завтра ведь Рождество, вы знаете, день святочных мыслей, день мира на земле, и-и-и наши сердца должны возносить хвалу и исполнять рождественские гимны, однако нужно ведь обедать, ну а мясные пирожки, вы знаете, они нравятся в моей семье только маленьким, ну, фарш я взял, может, я думал, у вас найдется что-нибудь для приправы, для вкуса, ну, капелька-другая…

— Послушай, Джимми, — рявкнул продавец, — пойди в салун рядом, следующая дверь, и принеси этому джентльмену бутылку виски.

* * *

Рождество дарит радость многим людям; оно освещает ярким светом жизнь тех, кто редко пользуется солнечным теплом; им, однако, многие злоупотребляют, превращая его в источник попойки и греха; но для самых маленьких оно всегда будет источником вечной радости, так что пусть гудят маленькие рожки и выбивают дробь красные барабаны, ибо их беспокойные ножки, вместе с грязными маленькими ручками, первыми вступят в Царство Божие.

Счастливого Рождества всем!

Канун Нового года и как он наступил в Хаустоне^{68}

(Перевод Л. Каневского)

Случайные наброски, когда уходил старый год

Если мы искренне радуемся Новому году, то должны смотреть на него глазами оптимиста и воспевать ему хвалу языком раскаяния.

Мы должны изгнать из сердец холодную заповедь, что история повторяется, и стремиться к вере, что пороки дня сегодняшнего будут вытеснены добродетелями дня завтрашнего.

Если фантазия нашептывает нам, что с двенадцатым ударом часов ровно в полночь старый порядок изменится, будет заменен на новый, в этом случае не станем перечить, отложим все сомнения, если только это возможно, и будем упиваться сказочкой, которую рассказывают нам весело звенящие новогодние колокольчики.

Произвольное деление человеком времени на часы, дни и годы не вызывает никакого заметного толчка или остановки, а колесо времени с бесшумной пневматической шиной катит себе и катит, отмеряя циклы лет. Никакому гвоздю на земле не проколоть этой шины. Старик Время настоящий лихач, он едет без фонаря и без предупреждающего колокольчика. Годы, которые для нас являются мильными столбами, для него всего лишь гравий под обрезиненным ободом. Но для нас, за несколько дней до новогодней ночи, они являются предостережением и заставляют нас отметить час на циферблате великих часов, стрелки которых тихо, неумолимо движутся вперед и никогда не поворачивают вспять.

Новый год, конечно, праздник женский. Но в нашем мире настолько все безнадежно перемешалось, что, несомненно, очень трудно определить, какого рода время. И в который раз можно сказать, что Новый год — это вам не херувимчик-дебютант с глазами, наполненными радостью пророчества, а мрачная древняя старая дева, которая уютно устраивается среди нас с легкомысленным хихиканьем, немного помолодев по такому случаю. Мы с незапамятных времен повинуемся тем же чарам, мы нашептываем приятные, бессмысленные пустяки, предназначенные для тех же ушей, и сколько новых лун взошло на небе с той поры. Мы сами в прошлом снимали краску и слой пудры с этих старческих щек, надеясь навести на них румянец молодости. Ну почему бы нам вновь не поддаться привычной иллюзии? Давайте скажем снова, что она такая красивая, такая свеженькая, словно занимающееся утро, и устроим для себя сезон веселья и тихой радости.

Смычки ударяют по струнам скрипок, вздыхают гобои. Дай же руку, славный, застенчивый Новый год, — не забудь только о ревматизме своего колена, — давайте встретим его, когда радостные колокола провозглашают очередной дебют под номером 1896.

* * *

Последний день уходящего года обычно проводят откладывая про запас как можно больше того, что может пригодиться на следующий день для торжественных клятв.

Куда легче отказываться от чего-то, когда у тебя всего полным-полно. Как просто в Новый год, сразу после праздничного обеда, когда в голове полно важных решений, а в желудке — индюшатины, опуститься на колени и торжественно поклясться, что больше никогда не притронетесь к пище. Человек, который утром в славный день Нового года стоит, дрожа от страха, стоит на середине стола, а змеи с ядовитыми ящерицами весело играют на полу в жмурки, без особого труда способен отказаться от кубка с переливающимся напитком. Темно-красный, с пупырышками-заклепками медного цвета, орган вкуса, известный всем медикам-профессионалам под названием «нью-йоркский язык», — он является большим стимулом для любой реформы.

Прекрасная, похожая на сирену сигара, подаренная на Рождество, на которую любо-дорого глядеть, стоит ее зажечь, начинает сворачиваться, словно змея, жалить нас, вырывая у нас клятву покончить с Леди Никотин раз и навсегда.

Когда мы пытаемся сесть в кресло-качалку на малиновую подушку с ручной вышивкой, подаренную нашей тетушкой-девицей, и, соскользнув с нее, приземляемся на пол на позвоночник, то мы готовы опуститься на колени и, зажав кинжал между зубами, торжественно поклясться самими небесами, что больше на эту треклятую подушечку никогда не сядем.

Когда мы выходим на улицу в галстуках, подаренных нам женой, а какой-то бездельник на углу спрашивает: «Это что еще такое?», а разносчик газет вопрошает: «Что это у вас за штуковина?», то стоит ли удивляться, что мы проклинаем привычку носить галстук, как самого отъявленного врага человечества, и утром в день Нового года торжественно клянемся отказаться от галстуков навсегда?

Когда мы прощаемся и, сцепив зубы, бредем домой в рубашке, сшитой прекрасными ручками нашей партнерши по супружеской печали, то чувствуем, что воротник на ней гораздо уже того, который был у ныне покойного, оплакиваемого всеми Гэрри Хейворда, а нижний конец рубахи короче любой популистской передовицы, а грудь вся в складках, которые топорщатся, как на фартуке цветного повара в День эмансипации, рукава волочатся по полу, а вам при этом говорят: «Ах, как хорошо, мой дорогой, именно этого я добивалась», то стоит ли удивляться, что мы клянемся именами Господа, Авраама и Якова под звон нью-йоркских новогодних колоколов, что никогда не будем носить вещь, сделанную руками той половины обитателей земли, которая усаживается на пол, чтобы надеть туфли, а туловище мужчины использует как удобную мусорную корзинку для разорванных, полусгнивших простыней?

Ах, сколько же восторженных клятв мы даем в день Нового года!

* * *