Неожиданно Петерсен сделал полуоборот, пригнулся и распахнул железную дверцу, ведущую в машинное отделение. Под трапом, в резком свете ламп без колпаков, он увидел старшего механика — тот регулировал давление масла. Под циферблатом машинного телеграфа спал машинист в синей робе.
Петерсен спустился вниз. Стармех вместо приветствия проворчал:
— Кончились наконец эти истории? Наверху опять спокойно?
— Да, кончились.
Капитан пробрался вдоль машины, брызгавшей на него капельками масла, распахнул другую, еще более низкую дверцу, и в глаза ему сверкнул красный огонь топок.
Обнаженный до пояса кочегар, кидавший в топку уголь, даже не обернулся, лишь поднес черную руку к черному лицу.
Петерсен двинулся дальше. Теперь ему приходилось сгибаться вдвое. Уголь сыпался у него под ногами. По лицу струился пот.
Наконец он очутился в яме, где на угле сидел чумазый до неузнаваемости человек и, жуя ломоть хлеба с маслом, ждал приближения капитана.
Это был Петер Крулль. Сквозь слой угольной пыли, покрывавшей лицо, пробивались золотистые волоски бороды. Белки глаз посверкивали еще ироничнее, чем всегда.
Он не встал, не поздоровался и, не переставая жевать, с набитым ртом, почти нечленораздельно полюбопытствовал:
— Ну, нашелся ваш пресловутый Эриксен?
И беззвучно, словно про себя, рассмеялся. Потом наклонился в сторону топок, посмотрел, не время ли подавать уголь.
— Ты его знаешь?
— Спрашиваете!
— Что ты хочешь этим сказать?
— Что, если угодно, я вам хоть сейчас такого Эриксена сделаю. И еще как похожего!
Крулль доел хлеб, последний кусок которого был так же черен, как его руки, подобрал в углу пустой мешок, бросил туда десяток брикетов и объявил:
— Нате!
— Это еще что?
— Это Эриксен. Тот самый, что давеча бросился в воду… Я заметил, что из ямы исчез один мешок. Когда пришли в Ставангер, я сменился и вышел на палубу подышать воздухом. Вдруг вижу: у фальшборта стоит мой мешок. Качни — и он за бортом.
— Кто его столкнул?
— Осторожно! Кочегар внизу требует угля… К тому же больше я ничего не знаю.
Он наклонился, всадил лопату в кучу угля и равномерными сильными движениями принялся его перебрасывать.
Капитан пристально посмотрел на Крулля, открыл рот, собираясь что-то сказать, но угрюмо промолчал и, проделав в обратном направлении весь пройденный путь, вдохнул наконец ледяной воздух морского простора.
В темноте, у него над головой, лоцман и старший помощник, не заходя в рубку, передавали друг другу кисет с табаком и спички.
5. Корнелиус Вринс
— Позовите Вринса.
— Он на вахте.
— Не важно! Раз лоцман на мостике…
Сразу после отхода из Бергена, где трехчасовая остановка целиком ушла на беготню, хлопоты, формальности и рукопожатия, Петерсен с озабоченным видом заперся у себя в каюте.
В правлении компании, которой принадлежала «Полярная лилия», капитана успокоили:
— Полно! Вы-то при чем тут? Кроме того, коль скоро на борту представитель полиции…
Но человек, сказавший это, был администратором, а не капитаном. Он просто не понимал таких вещей.
Кстати, это был тот самый директор, что подписал рекомендательное письмо Вринсу, о котором дал теперь дополнительные сведения.
— Лично я с ним не знаком, но мой друг, возглавляющий мореходное училище в Делфзейле, написал мне о нем на шести страницах. Отзывается о Вринсе как о парне исключительного трудолюбия и честности.
Отец его вроде бы заместитель начальника метеослужбы на Яве. В десять лет по слабости здоровья мальчишка должен был уехать с Востока и провел юность в голландских пансионах. Семейной жизни практически не знал. За девять лет всего два раза ездил на каникулы к своим. Два года назад его мать умерла на Яве, и, естественно, он не сумел повидать ее перед смертью.
С тех пор он стал работать еще упорней, и по воскресеньям в Делфзейле его приходилось выманивать на берег какой-нибудь хитростью или выгонять с учебного корабля в приказном порядке…
«Полярная лилия» начинала вторую половину рейса.
От Гамбурга до Бергена — это еще юг, усеянный большими городами. А вот теперь, особенно после завтрашнего захода в Тронхейм, судно будет останавливаться лишь у свайных причалов перед поселками, представляющими собой кучку деревянных домишек.
Уже сейчас склоны фьордов справа от парохода были совершенно белы. Над самой водой летели гаги, иногда в волны ныряли морские ласточки.
Для начала капитан сделал ежедневную запись в вахтенном журнале. Затем положил локти на бюро красного дерева и начал чертить на чистом листе бумаги нечто неопределенное.
Мало-помалу из его каллиграфических забав родилась своего рода схема: жирная точка, затем тонкое — одним движением пера — тире и новая точка; потом опять тире, опять точка… Точка… Тире…
А в целом — не правильная геометрическая фигура, ломаная линия с черной точкой на каждом углу.
Первая точка олицетворяла советника полиции фон Штернберга, убитого у себя в каюте. Дальше шел Эрнст Эриксен, вопреки всему существующий во плоти, либо где-то в Ставангерском порту, либо в каком-либо закоулке «Полярной лилии». Затем Петер Крулль…
Тире удлинилось, утончилось и стало точкой — Катей Шторм, рядом с которой Петерсен пометил Вринса.
Все? Капитан колебался, потом медленно двинул рукой, и с его пера соскользнуло шестое жирное пятнышко — Арнольд Шутрингер.
А почему бы и нет?
Бессознательно капитан придал фигуре форму многоугольника, но без одной, последней стороны.
Петерсен сердито перечеркнул рисунок, встал и раскурил трубку. Вот тут-то он и позвонил стюарду, приказав разыскать третьего помощника.
Пожалуй, больше всего Петерсена раздражало чувство, что между этими шестью пятнышками, этими шестью людьми, есть некая общность, есть точки соприкосновения, может быть, даже соучастия, а он бессилен в этом разобраться.
В Бергене, поглощенный всяческими формальностями, Петерсен не успел даже обнять жену и малышей, отчего пришел в еще более мрачное настроение.
— Войдите! — неожиданно рявкнул он, садясь на место.
Это был Вринс, явившийся прямо с мостика в полной форме, с плечами, припорошенными инеем.
— Вы и впредь собираетесь стоять вахты в таком вот виде?
И капитан ткнул пальцем в золоченую пуговицу на голубом, украшенном нашивками реглане, который, как и тужурка, был слишком легок для здешних широт.
— Капитан, я…
Нет, это невозможно! Вринс задохнулся от обиды.
Да и что тут можно сказать? Нет у него ничего другого. Всего две недели назад он был простым воспитанником и носил форму училища… Он едва успел съездить в Гронинген и заказать себе одежду, которой его теперь попрекают.
— Садитесь, господин Вринс.
Петерсен был тем более зол, что сам не знал, зачем вызвал молодого человека. Взгляд его упал на листок, где две из шести точек располагались совсем рядом друг с другом, но то, что он затем сказал, не имело никакого отношения к рисунку:
— Вы весьма меня обяжете, если, заступая на вахту, будете брать взаймы теплое пальто у одного из ваших коллег или лоцманов, ясно?
— Ясно, господин капитан.
— Я вам уже сказал: просто капитан! Я также просил вас сесть.
Почему его подмывает сгрести мальчишку за плечи и хорошенько встряхнуть?
Глядя на подтянутого, узкоплечего голландца, особенно на его побелевшее лицо с лихорадочно блестящими глазами и заострившимся носом, которое потрясало, может быть, еще глубже, чем вид трупа Штернберга, Петерсен невольно бесился.
— Прежде всего должен вернуть вам вот это…
Он протянул третьему помощнику розовые билеты в «Кристаль», и Вринс, не совладав с собой, привскочил на стуле.
— Разумеется, на берегу вы вольны развлекаться как вам вздумается. Предпочитаю, однако, чтобы вы занимались этим не в обществе наших пассажирок.
Петерсен почувствовал, что он не прав. Он никогда не делал подобных замечаний подчиненным. Напротив!
Летом, когда «Полярная лилия» принимала на борт до сотни туристов, каждый рейс сопровождался приключениями, о которых потом, стоя на вахте, офицеры со смехом рассказывали друг другу.
— Кто вам сказал?..
— Что вы были в «Кристале» с фрейлейн Шторм?
А вы это отрицаете?
Вринс поднялся. Он побледнел еще больше, хотя, казалось, это уже невозможно. Губы у него были сухие, бескровные.
Он стоял, вытянувшись, негодуя и мучительно силясь сохранить хладнокровие.
— Жду, что вы скажете дальше, — произнес он сдавленным голосом.
— Вы знали эту особу до своего прибытия на пароход в Гамбурге?
Третьему помощнику едва исполнилось девятнадцать. Петерсен был вдвое шире и тяжелей его. И все-таки, раззадорясь, как молодой петух, голландец выпалил:
— Есть вопросы, на которые джентльмен не отвечает.
Капитан побагровел, в свой черед поднялся и чуть было не влепил мальчишке пощечину.
— А с каких это пор джентльмены лгут? — жестко отпарировал он. — С каких пор джентльмен клянется, да еще в присутствии полиции, что видел, как человек бросился за борт, хотя это вовсе не человек, а мешок с углем?
Капитан почти тут же раскаялся в своей вспышке — так страшно исказилось лицо Вринса. Молодой человек раскрыл рот, не в силах ни заговорить, ни вздохнуть.
Зрачки его с отчаянием и тревогой впились в Петерсена. Побелевшие пальцы беспомощно задвигались.
— Я.., я…
— Ну-с? Вы в самом деле видели, как Эриксен прыгнул в воду?
На лбу третьего помощника заблестели капли пота, кадык судорожно заходил вверх и вниз.
А ведь он вот-вот разрыдается!.. Капитан был уверен в этом, настолько уверен, что его подмывало хлопнуть щенка по плечу, крикнуть ему:
«Перестаньте себя изводить, дуралей! И не воображайте, что какая-нибудь там Катя Шторм стоит этого».
Но Петерсен промолчал, о чем вскоре и пожалел.
Он взглянул на свой незаконченный многоугольник и еще раз мысленно сблизил точки, означавшие влюбленных.
Он был взбешен, а гнев — плохой советчик.
— Вот, значит, кого в Делфзейлском училище считают парнем исключительной честности! — пробурчал он достаточно внятно, чтобы его расслышали.
И тут Вринс со слезами на ресницах чуть ли не простонал надломленным голосом:
— Разве в Норвегии честность состоит в том, чтобы предавать женщину?
Он больше не владел собой. Был готов на все.
Дышал прерывисто и шумно.
Капитан на секунду потерял дар речи.
— Даже если эта женщина — вульгарная…
— Замолчите! Запрещаю вам…
И Петерсен замолчал. Кончилось! Ярость его внезапно улеглась. Он понял, насколько смешна эта сцена и омерзителен подобный разговор.
Эдак он, чего доброго, кончит дракой с перевозбужденным подростком, губы которого пляшут в конвульсивной дрожи!
Омерзительно! И, как всегда бывает в таких случаях, начинаются намеки, обидные для другой нации!
Воцарилась тишина. Капитан мерил шагами три погонных метра своей каюты.
— Чем могу еще служить? — с трудом выдавил Вринс.
Петерсен опять промолчал, лишь взял на ходу листок с многоугольником и скомкал его.
— Один уже мертв, — тихо вымолвил он.
В сущности, это был способ извиниться, не принося извинений. Вринс истолковал реплику по-другому:
— Значит, вы обвиняете меня…
— По-французски читаете?
— Немного.
— Тогда взгляните.
Петерсен протянул помощнику газету, найденную под подушкой у Штернберга, сел за бюро и, чтобы не мешать Вринсу, сделал вид, что углубился в вахтенный журнал.
Он был не слишком доволен собой. Все получилось на редкость нескладно.
Прежде всего, зачем он начал с Вринса, а не с других?
Конечно, от билетов в «Кристаль» и веера Кати Шторм никуда не уйдешь. Не забыл Петерсен и то, в каком виде молодой человек вернулся на «Полярную лилию» в десять утра.
Кроме того, не случайно же немка еще в первый вечер послала за третьим помощником и битых два часа гуляла с ним по палубе.
И, наконец, ночь в Ставангере: двое влюбленных в одной каюте.
Ну и что? Разве Катя Шторм совершила хоть малейший проступок, позволяющий заподозрить ее?
Французская газета пишет не о ней, более того, вообще не упоминает никакой женщины. Да женщина и не могла бы заколоть Штернберга с такой силой и так зверски.
Петерсен покраснел: он вспомнил, как в день отплытия, когда пассажирка поднималась по трапу в салон, сам любовался ею.
Что если он попросту ревнует к своему третьему помощнику? И бесится, видя, как тот без всяких усилий помешал капитану свести интрижку?
«Не правда! — мысленно одернул себя Петерсен. — Я чувствую: за этим что-то кроется».
Но понять, что именно, — он не мог. И, грызя себя за это, испытывал унижение, неуверенность.
— Что скажете, Вринс?
На этот раз он отказался от иронического «господин Вринс». Статью молодой человек уже пробежал, но газету все еще держал в руке, машинально продолжая читать дальше.
Лицо у него потускнело, фигура утратила подтянутость.
— Зачем вы показали это мне? — обеспокоенно проговорил он. — Какое отношение…
— Сейчас скажу. Судя по всему, советник фон Штернберг появился на «Полярной лилии» в поисках убийцы Мари Барон и, вероятно, его сообщников. Не забывайте, на улице Деламбр были и женщины.
Вринс решительно человек контрастов. Его поведение опять резко изменилось.
— Это все? — с ледяным спокойствием осведомился он.
И все-таки глаза у него потерянные.
— Вам этого мало?.. Человек убил девушку. Он у нас на борту…
— И вы предполагаете, это я?
Вринс произнес эти слова с бледной улыбкой, куда более горькой, чем рыдание. Терпение Петерсена иссякло.
— Ступайте! — буркнул он. — Идите достаивать вахту. Надеюсь, свежий воздух пойдет вам на пользу.
Капитану хотелось, чтобы Вринс не подчинился. Он следил за ним краем глаза. Но молодой человек повернулся кругом и вышел.
Оставшись один, Петерсен поднял листок, где поставил точки и тире, разгладил его, потом опять скомкал и швырнул в мусорную корзину.
Вечером, за едой, Катя Шторм дважды попросила у капитана прикурить и все время заговаривала с ним о пейзажах, которыми любовалась в пути.
Йеннингс, полицейский из Ставангера, сам попросил кормить его отдельно, так что в конце стола по-прежнему сидела все та же горсточка людей, за спиной которых, робко улыбаясь, мелькал блондин стюард в белой куртке.
На месте хозяина сидел капитан, справа от него Катя Шторм, рядом с нею — Эвйен, напротив нее — Шутрингер.
Когда девушка молчала, за едой подчас вообще не возникало разговоров. Потом оставалось лишь одно: доплестись до салона, где — это уже стало традицией — кофе разливала немка. Стюард только подавал кофейник и чашки.
— А когда начнутся настоящие морозы?
Ответил на вопрос Эвйен:
— В такое время года особенно холодно не бывает: минус двенадцать на широте Лофотен, семнадцать-восемнадцать — в Ледовитом океане.
Петерсен с досадой отметил, что на Эвйена тоже действует общество Кати. Это было тем более необычно, что ему случалось за целый рейс не обменяться ни словом с соседями, которые недоуменно поглядывали на этого холодного господина с размеренными движениями и серыми, как море, глазами, способного проводить долгие часы на палубе или в салоне, не шевелясь и уставясь в одну точку.
«Неужели все до одного начнут увиваться за нею?» — думал капитан, поглядывая на Шутрингера.
Но бритоголовый немец, который последние два дня выходил к столу в свитере, продолжал есть с основательностью, граничащей с обжорством.
Среди копченостей, подаваемых каждый вечер, был язык — без сомнения, любимое блюдо немца: он каждый раз отрезал себе чуть ли не десять кусков да еще намазывал маслом. К тому же куски он отмахивал такой толщины, что стюард то и дело с беспокойством поглядывал на капитана, словно предупреждая: «Эдак нам до конца рейса не дотянуть!»
Когда Петерсен поднялся. Катя спросила:
— Есть новости насчет пассажира, который прыгнул за борт в Ставангере? Бергенская полиция, должно быть, в курсе…
Капитан посмотрел ей в глаза и, наверное, смотрел слишком долго: он заметил, что Эвйен отвернулся.
Значит, прочел в его взгляде подозрение.
Катя, однако, и бровью не повела. В зубах девушки торчал ее чуть ли не тридцатисантиметровый мундштук. Она в самом деле была ослепительна!
Как объяснить чувственность, которую излучало все ее существо и атмосфера которой окружала ее? И главное, как примирить это с детским выражением лица?
А ведь Катя действительно казалась ребенком. Но уже испорченным ребенком. Вернее, невинным, но уже испорченным.
Оба эти взаимоисключающих слова были рано применимы к ней и притом не поочередно, а одновременно.
Если на нее смотрели, она никогда не отводила глаза. Вместе с тем в них никогда не читался вызов.
И тем не менее…
Даже управляющий Киркинесскими рудниками Эвйен, человек с Крайнего Севера, чье лицо от долгого пребывания под холодным солнцем утратило всякие краски, и тот порой в ее присутствии так багровел, что старался отворачиваться от капитана.
В чем бы она ни была — в черном или розовом, в шерстяном свитере или в шелке, — формы ее всегда отчетливо угадывались, и окружающие, казалось, ощущали аромат и тепло ее тела.
Петерсен ненавидел ее и поддавался ее обаянию.
— Вы боитесь этого пассажира? — спросил он.
— Но это же убийца, верно? Значит…
— Вы были бы рады узнать, что он утонул?
— Скорее — что его нет на борту.
Даже страх приобретал у нее чувственную окраску — от него плечи ее начинали трепетать.
— Так вот…
Петерсен колебался. Посмотрел на Шутрингера, по всей видимости не одобрявшего этот разговор: из-за него задерживался кофе, потом на Эвйена и, наконец, на Катю, не сводившую влажных глаз с собеседника.
— Мы не можем доказать, что убийцы на пароходе нет.
— Вы просто хотите напугать меня, правда?
— Может быть.
— Да объясните же, капитан! Коль скоро видели, как он бросился в воду…
Петерсен почувствовал, что в нем вскипает мелкая недостойная злоба: он внезапно представил себе, как пассажирка входит с Вринсом в свою каюту. И, глядя на ее плечи, он не в силах был отогнать образ третьего помощника: Ставангер, темный ют, мальчишка, спрятавший лицо у нее на груди.
— Не бойтесь! Его, несомненно, арестуют, прежде чем он успеет совершить новое убийство.
Эвйен уже выказывал нетерпение. Шутрингер, чтобы не тратить время зря, опять принялся за консервированные абрикосы и поедал их с той же основательностью, с какой брался за любое дело.
— Мне страшно с вами, капитан! — отозвалась девушка, и шея у нее мелко задрожала, — Злой вы сегодня какой-то.
Капитан встал, пропустил пассажиров вперед, задержался как всегда в коридоре и набил трубку.
Тут к нему подошел стюард и нерешительно спросил:
— Вы правду сейчас сказали? Убийца на…
— Да нет же, нет!
— Так я и думал. Иначе…
— Что иначе?
— Я ушел бы в Тронхейме с парохода. Стоит мне подумать, что…
Петерсен заглянул к себе в каюту, опять вышел, встретил полицейского: направляясь в свой черед в ресторан, инспектор любезно и почтительно поздоровался с ним.
Поднимался ветер. Это чувствовалось по движению судна. Волны все злее били в форштевень, особенно с левого борта.
Отправиться в салон, заглянуть в каюту к Вринсу, который уже сдал вахту, или еще несколько минут подышать свежим воздухом на мостике?
За последние трое суток капитан столько хмурился, столько ломал себе голову, что виски у него трещали от тупой неутихающей боли.
Петерсену был виден Йеннингс: за едой инспектор просматривал купленные в Тронхейме иллюстрированные журналы. Капитан поймал себя на том, что подставляет на место чернильных точек имена и фамилии:
«Вринс… Катя… Шутрингер… Питер Крулль… Белл Эвйен…»
Да, теперь и Белл Эвйен, которого он знает целых восемь лет!
Послышался звонок. Стюард, пробегая мимо, бросил:
— Меня требуют в салон.
Спускаясь обратно, он удивленно и почтительно доложил:
— Полдюжины шампанского. Барышня распорядилась.
Наверху появилась Катя.
— Поднимитесь на минутку, капитан! — крикнула она. — И не отнекиваться! Я вспомнила, что сегодня мой день рождения. Его надо отпраздновать: я ведь очень суеверна. Пригласим всех. Ваших офицеров — тоже.
Петерсен медленно поднялся по трапу. И все время представлял себе черные точки, то сближая их между собой, то отодвигая друг от друга.
На этот раз Белл Эвйен и Шутрингер сидели в салоне за одним столом, обмениваясь для первого знакомства банальными фразами.
— Я всегда была убеждена: не повеселишься в день рождения — весь год будет неудачный, — оживленно и радостно болтала Катя Шторм. — Дайте прикурить, капитан… Нет, не от трубки… А уж сегодня мы повеселимся, верно? Надеюсь, ночью штормить не будет?
— Пригласите сюда обоих свободных от вахты помощников, — приказал Петерсен стюарду, появившемуся с полдюжиной шампанского и бокалами.
Одиноко сидя в столовой, где его никто не обслуживал, инспектор время от времени вставал и шел за блюдом, стоявшим слишком далеко от него.
Как и Шутрингер, он первым делом налег на язык, но, отличаясь более утонченным вкусом, поливал каждый кусок сливовым компотом.
Когда стюард вернулся и пустился в извинения, полицейский с набитым ртом и благодушной улыбкой отозвался:
— Ничего, я сам все взял. А почему это наверху так расшумелись?
6. День рождения Кати
Второй помощник, не догадываясь, зачем его зовут, пришел в повседневной одежде, поношенной, засаленной куртке из грубой шерсти, и показался в салоне в тот самый момент, когда Катя пустила бокалы по кругу. Получив свой, он повернулся к капитану, словно спрашивая у него совета, и заметил, что вид у Петерсена не менее растерянный, чем у него самого.
От смущения он чуть было не выпил слишком рано. К счастью, девушка, повернувшись к двери, объявила:
— Недостает еще одного.
Наконец подоспел Вринс и на секунду задержался на пороге, опешив под устремленными на него взглядами.
— Зайдите выпить за мое здоровье, дорогой.
Праздничной атмосферу назвать было пока нельзя — не хватало тепла и подъема. Суетилась, шутила, улыбалась одна немка, и оставалось только удивляться, как ей удается не падать духом, видя, что ее оживление не встречает отклика.
— По-русски! Залпом! — крикнула она, поднося бокал к губам.
Девушка слегка запрокинула голову, до капли выпила искристое вино, попросила Эвйена:
— Будьте добры, откройте еще бутылку.
Потом Вринса:
— Принесите из моей каюты патефон и пластинки, дорогой.
Капитан и Шутрингер сидели, но остальные стояли, и второй помощник ждал, казалось, лишь случая уйти.
Эвйен по просьбе Кати услужливо, хотя и не без смущения, помогал ей: раскупоривал бутылки, подливал в бокалы.
— Здесь ужасно холодно, капитан. Не работают радиаторы?
Петерсен наклонился над батареей, упрятанной в декоративный шкафчик, и до конца отвернул кран, из которого вырвалась струйка пара. С этой минуты шипение его, заглушаемое, правда, шумом, уже не умолкало.
— Ваш бокал, капитан! Это не кофе — смело можете пить.
Вернулся Вринс с патефоном и двумя коробками пластинок и водрузил все это на стол.
— Прекрасно! Вы просто душечка! А теперь поставьте нам танго… Танцуете танго, капитан?
— Я не танцую.
— Вообще?
— Вообще. Так что извините.
— А вы, господин Эвйен?
— Очень плохо.
— Неважно. Потанцуем?.. Нет, сначала выпейте. А вы, дорогой, наполните бокалы.
Последние слова адресовались Вринсу, пустившему патефон. Атмосфера начала оттаивать. Полилось танго, мелодию которого подчеркивал голос тенора-немца.
— Да вы превосходно танцуете! Почему вы уверяли…
Конец фразы заглушила музыка. Гибкая Катя уткнулась лицом в грудь Эвйена; тот был гораздо выше девушки, вынужден был наклониться к ней и делал это чуточку чопорно и принужденно.
Чтобы пробраться за бокалом к столу, Вринсу пришлось пройти вплотную мимо капитана.
— Виноват, — пробормотал он, отводя глаза.
Шутрингер, не шевелясь, сидел на банкетке и смотрел в одну точку через очки, из-за которых глаза его казались огромными. Катя хохотала — кавалер шепнул ей, видимо, что-то смешное.
Возбуждена она была чрезвычайно. Но Петерсен, не перестававший наблюдать за нею, дал бы голову на отсечение, что это — искусственное возбуждение.
— Как! Никто не пьет? — возмутилась она, когда танец кончился.
Жестом, выдающим скрытое нетерпение, она выхватила у покрасневшего Вринса бутылку, которую тому никак не удавалось открыть, и сорвала с нее латунную проволоку.
— Поставьте другую пластинку… Что вы делаете?
В других обстоятельствах Петерсен не удержался бы от улыбки. С той минуты, как Вринс появился в салоне. Катя только и делала, что гоняла его взад и вперед. Он повиновался, но с явной неохотой.
— Да нет же! Не этот старый хлам. В розовой коробке есть прекрасный блюз.
И, подойдя ко второму помощнику, который не знал, куда себя деть, она кокетливо предложила:
— Потанцуем?
Когда и в какой момент проскочила искра? Во всяком случае, далеко не сразу. Стюард, вызванный звонком Кати, принес еще полдюжины шампанского.
— Почему никто не пьет? — огорчалась она. — У меня день рождения! Хочу, чтобы все веселились!
На это она не жалела усилий. Пригласила Арнольда Шутрингера, который танцевал так же прилежно и старательно, как делал утреннюю гимнастику, и ни разу не открыл рот.
Вдруг с ноги у нее слетела атласная туфелька.
— Подайте, дорогой, — бросила она, и Вринсу пришлось опуститься на колено.
Она смеялась, хотя втайне ей, вероятно, хотелось расплакаться. Пила больше, чем другие, потому что поминутно подходила к кому-нибудь с двумя бокалами в руках:
— Прозит!.. Ну, за компанию!
После каждого бокала лицо ее розовело все больше, глаза блестели все ярче.
— Можно мне, наконец, уйти и лечь? — тихо спросил через час второй помощник.
Капитан знаком велел ему остаться. Радиаторы начали греть чересчур сильно. В воздухе плыл густой папиросный дым. Когда девушка в очередной раз раскрыла портсигар, он оказался пуст. Эвйен протянул ей свой, но она отказалась:
— У вас слишком крепкие. Вринс принесет мне пачку из моей каюты. Хорошо, дорогой?
Это были очень дорогие папиросы с розовыми гильзами, но она швырнула их прямо на стол, заставленный бутылками и бокалами. Патефон не умолкал.
Белл Эвйен несколько раз завязывал разговор с Шутрингером, однако услыхал настолько лаконичные ответы, что прекратил дальнейшие попытки.
Бритоголовый молодой немец делал одно — пил. Он опрокидывал бокал за бокалом, как за столом поглощал куски языка. Лицо его лоснилось, выражая блаженное довольство.
Петерсен тоже пил, потому что не пить было просто невозможно.
Катя протягивала ему один бокал за другим.
Сколько их он уже опрокинул? Капитан затруднился бы это сказать. Обычно он соблюдал трезвость. Летом, когда туристы устраивали вечеринки такого же рода, он ссылался на судовые правила, запрещающие команде и офицерам употреблять спиртные напитки.
Сегодня, однако, Петерсен делал это не без удовольствия. Может быть, хмель помогал ему острее ощущать то странное, невысказанное, смутное, что носилось в воздухе. В салоне гремел патефон, а черная громада «Полярной лилии», подгоняемая мощным винтом, прокладывала себе дорогу среди валов, и лоцмана наверху едва не валило с ног шквальным ветром.
Так случалось и раньше. Контраст забавлял туристов. Женщины приходили в восторг, слыша, как заключительные аккорды джаза сменяет хриплый крик чайки.
Теперь этого контраста как не бывало. Внешний мир словно перестал существовать. О нем никто не думал. Никто не прижимался лбом к иллюминаторам, любуясь снежной стеной фьордов.
Все происходило в самом салоне. Но что собственно происходит — сказать никто бы не мог.
Молодая красивая женщина заливалась хохотом, запрокинув голову, с каждой минутой хмелея все больше и пытаясь заставить других последовать ее примеру.
А Петерсен разгадывал взаимосвязь событий.
Шесть черных точек на листе бумаги, соединенных нерешительными тире. Связь с мертвым Штернбергом, связь с Мари Барон, чей нагой труп обнаружен в мастерской на улице Деламбр, связь с убийцей…
Ни разу ему не удалось встретить взгляд Вринса, которому было явно не по себе в навязанной ему роли.
— Чего вы ждете? Почему не открываете следующую бутылку?
Вот кому тоже хочется заплакать! Катя не могла этого не заметить, хотя выпила порядочно. Она неожиданно поцеловала его в щеку и тихо бросила: