— Куда?
— Куда глаза глядят… Не хочу вас больше видеть… Не хочу больше оставаться в этом доме, где вы теперь сможете делать все, что захотите…
— Договорились. Завтра…
— Куда вы идете?
— Поднимаюсь вместе с вами… Хочу проверить, удобно ли вам у вас в комнате… Так… Ставни закрыты… Доброй ночи, Фелиси…
Когда он снова спускается в кухню, панцирь омара все еще на столе на фаянсовой тарелке; там он и останется на всю ночь.
Будильник на черной каминной полочке показывает девять часов тридцать минут. Он снимает башмаки, бесшумно поднимается по лестнице, слушает у двери и убеждается, что Фелиси, сраженная гарденалом, спокойно спит.
Без четверти десять. Мегрэ сидит в плетеном кресле Деревянной Ноги. Он курит трубку, глаза его полузакрыты. Слышится гул мотора, хлопает дверца машины. В темноте коридора Люка натолкнулся на вешалку и выругался.
— Только что звонили, начальник…
— Тш… Тише… Она спит…
Люка чуть-чуть обиженно смотрит на омара.
— У Музыканта была любовница, известная под именем Адель. Ее досье разыскали. Ее настоящее имя Жанна Гробуа. Она родилась где-то около Мулэна…
— Дальше…
— Когда произошел налет на «Горного козла», она работала в пивной «Тиволи», в Руане… Она уехала оттуда на следующий день после смерти Педро…
— Должно быть, поехала за Музыкантом в Гавр… А потом?
— Несколько месяцев пробыла в Тулоне, во «Флорали», за тем в Безье… Она не скрывала, что ее любовник в тюрьме Сантэ…
— А теперь ее снова видели в Париже?
— В воскресенье… Одна из ее прежних подружек встретила ее на площади Клиши… Адель сообщила, что скоро уезжает в Бразилию…
— Это все?
— Нет… Музыканта освободили в прошлую пятницу…
Все это еще подготовительная работа, как говорит Мегрэ. В тот же час полицейские автобусы стоят наготове в укромных уголках пустынных улиц вокруг площади Пигаль. На набережной продолжают допрашивать все тех же господ, которые проявляют нетерпение и уже почуяли, что это дело плохо пахнет.
— Позвони, чтобы тебе сейчас же прислали фото Музыканта… Оно должно быть у них в архиве… Или лучше так… Позвони и пошли такси…
— Больше ничего, начальник?
— Нет, вот еще что… Когда шофер вернется с фотографией, ты заскочишь в Пуасси… Там возле моста есть кабачок… Он будет закрыт. Разбудишь хозяина… Это бывший «отпетый»… Сунешь ему под нос фото Музыканта и спросишь его, тот ли это тип, который в воскресенье вечером повздорил у него в кабачке с Фелиси…
Машина отъезжает. Снова тишина, ночь без происшествий. Мегрэ согревает в руке рюмку спиртного, которую он себе налил, и потягивает из нее, время от времени поглядывая на потолок.
Фелиси повернулась во сне, и ее матрац заскрипел. Что может ей сниться? Интересно, ночью у нее такое же богатое воображение, как и днем?
Одиннадцать часов. Сотрудник в серой спецовке в архиве Дворца правосудия достает из папки две фотографии с чересчур четкими линиями, одна анфас, другая в профиль. Он отдает снимки шоферу, который должен передать их Люка.
На улицах, прилегающих к площади Пигаль, люди выходят из монмартрских кино; светящиеся крылья Мулен-Руж вращаются над толпой, через которую с трудом прокладывают себе путь автобусы; швейцары в синих, красных, зеленых ливреях, казачки и вышибалы-негры занимают свои посты у дверей ночных кабачков в то время, как комиссар Пиолэ с середины площади наблюдает за невидимой операцией.
Жанвье занял место в баре, в тускло освещенном зале «Пеликана», где музыканты снимают чехлы с инструментов. От него не ускользает, что один из официантов выходит на улицу, возвращается оттуда с растерянным видом и уводит хозяина в туалет.
Честные люди, которые хорошо провели вечер, присаживаются на террасах пивных, чтобы выпить пива, прежде чем пойти спать. А в это время на другом Монмартре, на том, который еще только начинает жить, слышатся разные звуки, шепот, в воздухе чувствуется какая-то нервозность. Хозяин возвращается из туалета, улыбается Жанвье, тихо говорит что-то одной из женщин, сидящих в углу.
— Я думаю, что сегодня уйду пораньше… Я устала! — заявляет она.
Многие подобные ей, как только появятся полицейские автобусы, теряют желание долго оставаться в опасном секторе… Но на бульваре Рошешуар, на улице Дуэ, на улице Нотр-Дам-де-Лоретт, у всех выходов из квартала перед этими дамами и господами вдруг из темноты появляются незаметные до тех пор люди.
— Ваши документы…
Остальное уж зависит от того, какое у этих людей настроение.
— Проходите…
Или, чаще всего:
— Садитесь в автобус…
В полицейский автобус, фонари которого поблескивают вдоль тротуара!
Ну а Музыкант и Адель, они все еще в мышеловке? Проскользнут ли они сквозь петли расставленной сети? Во всяком случае, они знают об опасности. Даже если они прячутся где-нибудь на чердаке — нашлась, конечно, добрая душа, которая их предупредила.
Без четверти двенадцать. Люка коротает часы, играя в домино с хозяином «Золотого перстня» в пустом зале, где потушены все лампы, кроме одной. Услышав, что подъехало такси, он встает.
— Я всего на полчаса, — говорит он. — Только доеду до Пуасси, а потом еще скажу два слова комиссару…
В кабачке темно; Люка стучит в дверь, и стук гулко раздается в тишине ночи. Прежде всего в окне показывается голова женщины с бигуди в волосах.
— Фернан… Это к тебе…
Зажигается свет, слышны шаги, ворчание, дверь приотворяется.
— А?.. Что вы говорите?.. Я так и думал, что у меня будут из-за этого неприятности… Я же плачу за патент!.. У меня расходы… Я вовсе не собираюсь впутываться в темные дела…
Стоя возле прилавка, в полумраке зала, с подтяжками, болтающимися на бедрах, с растрепанными волосами, он рассматривает оба снимка.
— Понял… Ну? Так что же вы хотите знать?
— Вот об этом типе говорила Фелиси?
— Ну и что с того?
— Ничего… Этого достаточно… Вы его знали раньше?
— Больше всего он вертелся здесь как раз в тот вечер… А что он натворил?
Полночь. Люка выходит из машины, а Мегрэ подскакивает в кресле, как задремавший и внезапно разбуженный человек. Он почти безучастно слушает то, что ему рассказывает бригадир.
— Я так и думал…
С этими молодчиками, какими бы «отпетыми» они себя ни считали, все получается очень просто. Их уже знаешь, можно заранее сказать, что они сейчас выкинут. Не то что этот экземпляр, Фелиси, с которой ему пришлось повозиться гораздо дольше.
— Что мне делать, начальник?
— Вернешься в Оржеваль… Будешь играть в домино, пока тебя не позовут к телефону…
— Кто вам сказал, что я там играю в домино?
— Да ведь в бистро вас только двое, хозяин да ты, а в карты ты играть не умеешь…
— Вы думаете, здесь что-нибудь произойдет?
Мегрэ пожимает плечами. Он не знает. Да это и неважно. Тогда до свидания…
Час ночи. Фелиси что-то говорит во сне. Мегрэ, стоя за дверью, пытается расслышать ее слова, но ему это не удается. Он машинально повернул ручку, и дверь приотворилась.
Он улыбается. Это мило с ее стороны! Значит, Фелиси все-таки ему доверяет, раз она не заперла дверь на ключ. С минуту он слушает ее дыхание, неясные слова, которые она шепчет, как ребенок, он видит молочно-белое пятно постели, черные волосы на подушке и потихоньку закрывает дверь, на цыпочках спускается с лестницы.
Пронзительный свисток на площади Пигаль. Это сигнал. Все выходы закрыты. Полицейские в форме шагают сплошной шеренгой, хватают на ходу мужчин и женщин, появляющихся отовсюду и стремящихся перейти за линию ограждения. Одного полицейского жестоко укусила за палец рыжая толстуха в вечернем платье. Машины полны задержанными.
Хозяин «Пеликана», стоя на пороге, нервно потягивает сигарету, пытается протестовать:
— Уверяю вас, господа, у меня никого нет. Несколько под выпивших американцев…
Кто-то потянул за тужурку молодого инспектора Дюнана, того, который принимал Мегрэ в отеле «Уют». А! Это коридорный отеля. Наверно, он пришел сюда из любопытства?
— Скорее… Вон она…
Он показывает на застекленную дверь бара, где уже нет никого, кроме хозяина за стойкой. В глубине кто-то захлопнул дверь, но инспектор все-таки успел заметить женский силуэт.
— Та, что приходила в отель с мужчиной…
Адель… Инспектор подзывает двух полицейских. Они бросаются к двери, бегут через пустые туалеты, спускаются по узкой лестнице, где пахнет сыростью, спиртом и мочой.
— Отворите…
Перед ними подвал. Дверь заперта на ключ. Один из полицейских нажимает на нее плечом.
— Эй, кто там, руки вверх…
Электрический фонарь освещает бочонки, клетки с бутылками, ящики с аперитивом. Тишина. Или, вернее, если стоять неподвижно, как приказал инспектор, можно угадать чье-то учащенное дыхание, можно даже поклясться, что слышен трепет чьего-то загнанного сердца.
— Встаньте, Адель…
Она в бешенстве вскочила из-за груды ящиков, она безнадежно отбивается, несмотря ни на что, хочет вырваться из рук полицейских, которым едва-едва удается надеть ей наручники.
— Где твой любовник?
— Не знаю…
— Что ты делала на улице?
— Не знаю…
Она усмехается.
— Легче напасть на беззащитную женщину, чем на Музыканта, а?
У нее из рук вырвали сумку. В баре ее открывают: там только профессиональная карточка, не очень-то почетная, немного мелочи и письма, написанные карандашом, — наверное, письма, которые Музыкант переправлял своей любовнице из тюрьмы, потому что адресованы они в Безье.
Первый полицейский автобус, наполненный до отказа, направляется в участок, где сегодня ночью будет тесно. Много джентльменов в смокингах, много вечерних платьев, забрали даже официантов и швейцаров.
— Ну вот, привели, не его, так хоть его подружку, господин комиссар…
Комиссар Пиолэ допрашивает ее, не очень надеясь на результат:
— Ты уверена, что не хочешь выложить все? Где он?
— Вы его не найдете…
— Забирайте ее… Нет, не в автобус… Пошлите ее к Рондонне…
В меблированных отелях стучат во все двери, проверяют документы, и господам в одних рубашках очень неприятно, что их застали здесь, да еще и не одних.
— Я прошу вас только сделать так, чтобы моя жена…
— Ну, разумеется, разумеется!
— Алло! Это вы, Люка? Скажите, пожалуйста, Мегрэ, что Адель здесь… Да… Она, конечно, молчит… Нет, о Музыканте ничего нового… Ее допрашивают, да… За районом по-прежнему ведется наблюдение…
Теперь, когда самое главное сделано, в окрестностях площади Пигаль все успокоилось, словно наступил мертвый штиль после бури. На улицах тише, чем обычно, и полуночники, приезжающие из центра города, удивляются, что в кабачках так уныло, что даже зазывалы окликают их неуверенно.
Четыре часа утра. Люка уже в третий раз возвращается в «Мыс Горн». Мегрэ снял воротничок, галстук.
— У тебя случайно нет табака? Вот уже полчаса, как я вы курил последнюю трубку…
— Адель забрали…
— А его?
Он боится, что ошибается, и все-таки… У Музыканта нет ни гроша, это можно сказать почти наверняка… За день до того, как он вышел из тюрьмы, Адели пришлось уехать из Безье без копейки… Он приезжает в Пуасси… Воскресенье… Может быть, он побывал и в Жанневиле? Он заходит в кабачок вслед за Фелиси… Если бы ему удалось соблазнить эту служаночку, одетую как какаду, это ведь было бы проще всего?.. Он легко мог бы попасть к ней в дом… Но она награждает его пощечиной!
А на следующий день, в понедельник, старик Лапи был убит в своей спальне. Музыканту пришлось убежать без пакета с деньгами.
— В котором часу задержали Адель?
— Полчаса тому назад… Они нам сразу же позвонили…
— Поезжай… Возьми такси…
— Вы думаете, он…
— Поторопись… Поезжай, говорят тебе…
Мегрэ тщательно запирает дверь, снова садится а кухне у окна, потушив свет и еще раз взглянув на красный панцирь омара, оставшийся на столе.
Глава восьмая
КОФЕ С МОЛОКОМ ДЛЯ ФЕЛИСТИ
Глаза ее широко раскрыты. Она не знает, который час. Накануне вечером она забыла завести будильник, как она это делает обычно. Комната тонет в полумраке, и только по серебристым полоскам между створками ставен можно угадать, что наступает утро.
Фелиси прислушивается. Она ничего не знает. Она еще не совсем очнулась от сна и не может сразу отличить действительность от своих сновидений. Во сне она ссорилась, помнит, что яростно спорила, даже дралась с этим невозмутимым человеком, которого терпеть не может и который поклялся ее погубить. О, как она его ненавидит!
Кто открывал дверь? Ведь ночью кто-то открывал дверь ее комнаты. Она со страхом ждала. Было совершенно темно. И вдруг желтоватый свет проник в комнату с лестничной площадки, потом дверь затворилась, заворчал мотор… Во сне она часто слышала ворчание мотора…
Она не шевелится, боится пошевельнуться, ей кажется, что над нею нависла опасность, на желудке у нее какая-то тяжесть… Омар… Она вспомнила, что поела слишком много омара… Проглотила снотворное… Он заставил ее проглотить снотворное…
Она прислушивается. Что это? В кухне кто-то есть. Она узнает знакомый звук кофейной мельницы. Это, конечно, сон. Не может быть, чтобы кто-нибудь молол там кофе…
Она уставилась глазами в потолок, напрягла все свои способности. Кто-то льет кипяток в кофейник. Запах кофе поднимается по лестничной клетке и доносится до нее. Стучит фаянсовая посуда. Раздаются и другие хорошо знакомые ей звуки: кто-то открывает сахарницу, дверцу стенного шкафа…
Кто-то поднимается по лестнице. Она помнит, что накануне не заперла дверь. Почему не повернула ключ? Из гордости! Да! Чтобы не показать этому человеку, что боится. Она хотела потом потихоньку запереть дверь, но сразу же заснула.
Кто-то стучит. Она приподнимается на локте. Со страхом смотрит на дверь; нервы ее натянуты. Снова стук.
— Кто там?
— Несу вам завтрак…
Нахмурив брови, она ищет свой халат, не находит, быстро забирается под простыню в тот момент, когда дверь открывается, и она видит сначала поднос, покрытый салфеткой, чашку в синий горошек…
— Хорошо спали?
Появляется Мегрэ, более безмятежный, чем когда-либо. Ему как будто и в голову не приходит, что вошел в комнату девушки и что она еще в постели.
— Что вам здесь нужно?
Он ставит поднос на столик. Вид у него свежий, отдохнувший. Где он успел умыться? Наверное, внизу, в кухне. Или на краю колодца. Волосы у него еще влажные.
— По утрам вы пьете кофе с молоком, не правда ли? К сожалению, я не мог отлучиться, чтобы сходить к Мелани Шошуа за свежим хлебом. Кушайте, детка… Хотите, я отвернусь, пока вы наденете халат?
Она невольно повинуется, глотает горячий кофе с молоком, но вдруг замирает с чашкой в руке.
— Кто там, внизу?
Кто-то шевелится там, она в этом уверена.
— Кто там, внизу?.. Отвечайте…
— Убийца…
— Что вы говорите?
Она вскочила, отбросив простыни.
— Что вы еще подстраиваете? Вы, видно, решили свести меня с ума… И меня некому защитить, некому…
Он садится на край постели и, глядя, как она волнуется, качает головой, вздыхает:
— Говорят же вам, что внизу убийца… Я был уверен, что он вернется… В его положении только и оставалось, что рискнуть всем… К тому же он, вероятно, думал, что я руковожу операциями в Париже. Он никак не предполагал, что я буду упорно наблюдать за этим домом.
— Он пришел?
Она запнулась, не зная, что думать. Она хватает Мегрэ за руки и кричит:
— Но кто же? Кто это? Разве это возможно, чтобы…
Она так хочет скорее узнать все, увидеть своими глазами, что бросается на лестницу одна, тоненькая, нервная, в своем халате небесно-голубого цвета. Но, охваченная страхом, тут же останавливается.
— Кто это?
— Вы меня все еще ненавидите?
— Да… Не знаю…
— Почему вы мне лгали?
— Потому что потому!
— Послушайте, Фелиси…
— Не желаю больше вас слушать… Сейчас открою окно, по зову на помощь…
— Почему вы мне не сказали, что в понедельник утром, вернувшись из лавки, вы видели, как Жак Петийон как раз выходил из сада?.. Ведь вы же его видели… он же прошел за изгородью… Это для него старик Лапи достал из стенного шкафа графин и две рюмки… Он думал, что племянник приехал к нему помириться, может быть, просить у него прощения, кто знает?
Вся похолодев, неподвижная, она слушает его не возражая.
— И вы подумали, что это Жак убил своего дядю. В спальне старика вы нашли револьвер и хранили его у себя на груди три дня, пока не избавились от него, сунув эту машинку в карман какому-то пассажиру в метро… Вы считали себя героиней… Вы хотели любой ценой спасти человека, которого вы любили, а он-то и понятия не имел об этом, бедняга! Так что благодаря вам и вашим выдумкам его чуть не посадили за преступление, которого он не совершал…
— Откуда вам это известно?
— Потому что настоящий-то убийца здесь, внизу…
— Кто он?
— Вы его не знаете…
— Вы опять пытаетесь что-то у меня выведать… Но я больше не буду отвечать, слышите, я больше ничего не скажу… Прежде всего выйдите отсюда и дайте мне одеться… Нет… Останьтесь… Почему Жак пришел именно в понедельник утром?
— Потому что его заставил Музыкант.
— Какой музыкант?
— Один его приятель… В Париже, знаете, можно познакомиться с разными людьми, и с хорошими и с плохими…
— Значит, Жак невиновен?
— Если невиновен, то вы меня уже не ненавидите. Если виновен, значит, наоборот… Ай да Фелиси! Ну так слушайте: Жак виновен в том, что однажды вечером, немного больше года назад, когда он еще жил в этом доме, под крышей у своего дяди, так вот, повторяю, он виновен в том, что приютил на одну или несколько ночей одного типа, с которым познакомился на Монмартре… Это Альбер Бабо по прозвищу Музыкант, или Маленький Человек…
— Почему Маленький Человек?
— Мне трудно вам это объяснить… Его разыскивала полиция после налета на «Горный козел», и Музыкант вспомнил о своем друге Петийоне, жившем тогда за городом у своего старого дяди… Хорошее убежище для молодчика, которого разыскивает полиция…
— Вспоминаю… — вдруг сказала она.
— Что?
— Единственный раз, когда Жак… единственный раз, когда он был груб со мной… Я вошла в комнату не постучавшись… И я успела услышать шум, как будто что-то прятали…
— Это был кто-то, кого прятали или кто прятался… И этот кто-то, прежде чем сбежать, решил, что надежнее всего будет спрятать свои деньги здесь же, в этой комнате, приподняв доску платяного шкафа… Его забрали… Он отсидел год в тюрьме… Что вы на меня так смотрите?
— Ничего… Продолжайте…
Она покраснела. Она отводит глаза, которые с невольным восхищением смотрели на комиссара.
— Ясно, что, когда он вышел из тюрьмы без гроша в кармане, ему понадобился его клад. Сначала он хотел поухаживать за вами — ведь это было бы удобным способом проникнуть к вам в дом…
— За мной! Вы воображаете, что я…
— Вы дали ему пощечину… Тогда он разыскал Петийона, наговорил ему, что оставил здесь какую-то важную для него вещь, что Петийон должен помочь ему достать ее… Пока Жак беседовал со стариком Лапи в саду…
— Понимаю.
— Наконец-то.
— Спасибо!
— Не за что… Должно быть, Деревянная Нога услышал шум… У него, наверное, тонкий слух…
— Даже слишком!
— Он поднялся к себе в спальню, и Музыкант, захваченный в тот момент, когда он собирался встать на стул, потерял само обладание и всадил в него пулю… Испуганный выстрелом, Петийон убежал, пока убийца удирал в другую сторону… Вы заметили Жака, вашего Жака, имя которого вы пишете одними заглавными буквами, но вы не видели Музыканта, удиравшего по другой дороге… Вот и все… Жак, конечно, ничего не сказал… Когда почувствовал, что его подозревают, он растерялся как мальчишка — он, впрочем, — и есть мальчишка…
— Неправда!
— Вы не согласны с тем, что он мальчишка? Тем хуже! Тогда он просто дурак. Вместо того чтобы прийти ко мне и все мне рассказать, он вбил себе в голову, что должен разыскать Музыканта и потребовать от него отчета. Он искал его по всем подозрительным местам, где, как он знал, его можно было встретить, и с отчаяния даже поехал в Руан, чтобы расспросить его любовницу…
— Откуда он знал эту женщину? — быстро спрашивает Фелиси, уязвленная ревностью.
— Об этом я понятия не имею, детка… В Париже, знаете ли… Словом, он нервничает… Он дошел до предела… Вечером он уже больше не может ждать и готов расколоться, но в это время убийца, которого предупредили, пускает в него пулю, чтобы научить его молчать…
— Не говорите так…
— В ту же ночь Музыкант возвращается сюда в надежде достать наконец свои деньги… Вы не можете себе представить, как трудно ускользнуть от полиции, когда у тебя нет ни гроша в кармане… Он ничего не находит над платяным шкафом… Зато оставляет вам небольшой сувенир… Раз денег здесь нет, то возможно, что Петийон обнаружил их, и вот почему Адели поручается обыскать его комнату на улице Лепик… Там тоже ничего не находят… В эту ночь на Монмартре облава… Этого человека травят, как дикого кабана… Адель арестовывают… Музыкант, бог его знает как, прорывается через оцепление полиции и едет на машине в Пуасси. За неимением денег он платит шоферу такси ударом дубинки по затылку…
Фелиси вздрагивает. Она смотрит Мегрэ в лицо, как будто видит, как на нем, словно на экране, пробегают захватывающие дух кадры приключенческого фильма.
— Он пришел?
— Пришел… Потихоньку, без шума… Пересек сад, не сломав ни веточки, прошел мимо открытого окна кухни и…
Она уже смотрит на Мегрэ как на героя. Она восхищается.
— Вы с ним боролись?
— Нет… В тот момент, когда он меньше всего ожидал этого, он почувствовал неприятное прикосновение дула револьвера к своему виску…
— И что он сделал?
— Он ничего не сделал… Он сказал: «Вот дерьмо! Меня зацапали…»
Она разочарована. Нет, невозможно, чтобы все произошло так просто. Ее вновь охватывает недоверие.
— Вы не ранены?
— Да говорю же вам…
Она все же уверена, что он боролся, что он герой, что… Вдруг она видит поднос на столике.
— И вы еще мололи кофе! Вам пришла в голову… мысль приготовить мне кофе с молоком, принести мне наверх завтрак…
Сейчас она заплачет… Она плачет оттого, что растрогана, восхищена…
— Вы это сделали, вы!.. Но почему?.. Скажите, почему?..
— Черт побери! Потому что я вас ненавижу! Я до того ненавижу вас, что, когда Люка приедет с машиной, я уеду и увезу с собой свою колбасу… Я забыл вам сказать, что Музыкант перевязан, как колбаса… Мне даже пришлось взять веревку этого бедняги Лапи..
— А как же я?
Он с величайшим трудом удержался от того, чтобы не улыбнуться, услышав это «А как же я?», в которое она, сама того не зная, вложила всю свою душу.
— А как же я? Я останусь совсем одна? И никто больше не будет принимать меня всерьез? И никто не станет расспрашивать меня, дразнить, никто не будет… А как же я?
— Наладьте отношения с Жаком… В магазине, который вы знаете, все так же продаются виноград, апельсины и шампанское… Я забыл, когда в госпитале приемные часы, но вам там скажут…
Вдали появилось такси, и силуэт машины, столь обычный в Париже, кажется немного неожиданным на этой дороге, вьющейся среди полей.
— Вы бы теперь оделись…
Не оборачиваясь, он выходит на лестницу и при этом слышит ее шепот:
— Почему вы такой недобрый со мной?
Минуту спустя он подходит к Музыканту, связанному в кресле старика Лапи. Над его головой раздаются шаги, кто-то плещется в воде, из шкафа достают одежду, слышен чей-то голос, — она так волнуется, что не может удержаться и говорит сама с собой.
Ну конечно, Фелиси-то здесь!
Перевод с французского Н. БРАНДИС и А. ТЕТЕРЕВНИКОВОЙ
Вольфганг С. ЛАНГЕ (ГДР)
ПУСТАЯ ГОЛОВА
Того, что я чувствовал, и злейшему врагу не пожелаю. В рот мне напихали ваты, а желудок переворачивался, как если бы я целый час катался на карусели. Но я сам в этом виноват. Не надо было снова начинать пить. Вместо того чтобы лечь в постель, отправился в этот дрянной бар, где трое музыкантов галдели громче сотни шотландских волынок. Под потолком висело густое облако табачного дыма.
Я толкнул свою пустую рюмку по замызганной стойке. Как-то нужно было ведь попытаться избавиться от проклятой ваты. Впрочем, я почти наверняка знал, что и это средство не поможет. Даже оно не поможет. В сущности, меня мучил страх, обыкновенный страх, это он сдавливал мое горло и переворачивал желудок. Никогда прежде не испытывал ничего подобного. Мне было все равно, что станет со мной, или, лучше сказать, я просто не думал, что и со мной может стрястись беда. Здесь-то и была ошибка. Следовало помнить, что в таком состоянии со мной все может случиться. Но последние дни я был сам не свой, вздрагивал от малейшего шороха.
И потом еще этот покойник. Все или почти все время он был у меня перед глазами. Я не мог отделаться от него даже во сне. Он вползал в мои сновидения, открывал рот, будто желая что-то сказать, но с губ его всякий раз срывался только крик. Пронзительный крик, каленым железом впивавшийся в мои уши.
Блондинка с серьгами величиной с талер
[7] снова двинула ко мне наполненную рюмку.
— Я хорошо знаю, как это бывает, — сказала она. — Когда видишь столько людей, сколько я, сразу все понимаешь. Недавно здесь был один, от которого сбежала жена. Сперва он говорил, что бросится под грузовик, но через пару дней я опять его встретила, и по его виду непохоже было, что ему это удалось.
У меня не было ни малейшего желания вступать с ней в разговор, тем более что свое знание людей она явно преувеличивала. Кроме того, у меня не создалось впечатления, что она способна утешить мужчину. Во всяком случае, словами. Все же я сказал:
— С грузовиком это неплохая идея. Но есть и получше. Когда-нибудь на досуге расскажу.
— Ну, — сказала она, — должно быть, это интересно. Хотите еще выпить?
Я показал на свою рюмку, которая была еще полна, и покачал головой. Но так как бутылка была уже у нее в руках, выпил, потому что не люблю доставлять людям лишней работы. А ей определенно нелегко было иметь дело с такими чудаковатыми клиентами, каким сейчас был я.
Человек на соседнем табурете рыгнул и испуганно прикрыл ладонью рот. Ему, очевидно, стало неловко, хотя никто, кроме меня, его не слышал, потому что двое из трех музыкантов, как ненормальные, тарахтели по какому-то подобию стиральных досок. Я подумал: не лучше ли уйти? Что толку маяться всю ночь, ожидая чего-то, что отвлечет тебя от твоих мыслей? Такое никогда не случается по заказу.
Мой сосед снова рыгнул. На сей раз он не испугался. Кажется, он мало-помалу к этому привыкал. Начал рассказывать блондинке с серьгами величиной с талер про коммивояжера, который чувствует себя таким одиноким. При этом он вытащил бумажник, позволив разглядеть несколько ассигнаций. Но барменша слышала уже эту историю, что меня не удивило. К тому же у него не хватало переднего зуба и почти не было волос. Я закурил сигарету и опять толкнул по стойке пустую рюмку.
Наискосок от меня на табурет взобралась девушка в темно-зеленом, сильно декольтированном платье и с глазами как у кошки. Мне нравятся такие глаза. Я всегда вижу в них предвестник приключения. Блондинка плеснула в мою рюмку коньяку и поставила под носом у девушки-кошки хайбол. Возможно, это вышло случайно, что девушка пригубила свой напиток в тот самый момент, когда я поднял рюмку, но, возможно также, что это было сделано намеренно. Когда мы выпили, она кивнула, и тут я увидел, что кивок адресован не мне, а моему лысому соседу. Хотя я в тот вечер менее всего был расположен к флирту, все же почувствовал себя задетым. Терпеть не могу мужчин, воображающих, что им все доступно просто потому, что у них толстый бумажник. И облокотился о стойку, чтобы загородить лысому перспективу.
— Весьма легкомысленно с вашей стороны, если хотите знать мое мнение, — сказал я. — Здесь, во Франкфурте, полно людей, которые только и ждут, чтобы стащить у кого-нибудь вроде вас бумажник.
Вид у него стал еще глупее. Если он был здешний, меня ждала неудача. Но могло быть, что история о коммивояжере не выдумана.
— Эта напротив — штучка. Она обрабатывает пожилых господ, а на улице уже ждут двое из ее банды. Когда она поведет вас к себе, они огреют куском резиновой трубы, и завтра вам нечем будет заплатить даже за хлеб.
На лысого подействовало. Прижал руку к груди, словно проверяя, там ли еще сердце. Но думал он не о сердце.
— Вы это серьезно? — спросил он и поспешно отвел глаза, когда девушка-кошка снова ему улыбнулась.
— Разумеется. Я ведь время от времени работаю на полицию, так что мне такие вещи известны.
— Кто же вы?
— Частный сыщик. Ваша жена наняла меня за вами следить.
Лысый тяжело задышал. Хотя он, несомненно, смекнул уже, что я его дурачу, аппетит к кошачьим глазам у него пропал. Никому не понравится, чтобы ему напоминали о жене как раз тогда, когда он собрался поразвлечься на стороне.
Девушка в темно-зеленом платье поняла, что дело не выгорело. Она слезла со своего трона и со стаканом в руке подошла ко мне. У нее был ярко-красный маникюр.
— Если не возражаете, — прощебетала она, — я бы тоже не отказалась от коньяка.
Таков был результат моих усилий. Я кинул взгляд на лысого, но он уже расплачивался, причем прятал свои денежки так стыдливо, точно я был судебным исполнителем.
— Само собой, — ответил я. — Когда вы не заигрываете с человеком, который годится вам в дедушки, вы мне даже очень нравитесь.
Она закрыла один кошачий глаз и одновременно приоткрыла рот. Это выглядело комично, но на меня подействовало совсем иначе. Все окружающее вдруг скрылось в тумане, только чуть подрагивал полуоткрытый рот. А затем я опять услышал крик, впившийся мне в уши каленым железом. Я ринулся в туман. Туда, где должна была стоять моя рюмка. Она звякнула. Коньяк образовал на стойке лужицу, напоминающую вид с самолета на Боденское озеро. Это снова привело меня в чувство. Все стало как раньше. Музыканты по-прежнему старались разрушить стены, подобно иерихонским трубачам. Лысый сполз со своего табурета, зло посмотрел на меня и промаршировал к выходу. Только малютка больше мне не подмигивала. Она, видать, заметила, что мне нехорошо, но, конечно, неверно истолковала это, вообразив, что всему виной шнапс.
— Тут может помочь лишь крепкий кофе, — сказала она и опять принялась играть глазами. — Я сварю вам дома такой, который и мертвеца воскресит.
Это меня доконало. Как часто люди вот так, нисколько не задумываясь, говорят о мертвецах!
— Ошибаешься, детка, — сказал я. — Что мне нужно, так это средство против ваты в горле. Но его у тебя наверняка нет, спорим? — Я двинул кредитку в сторону серег величиной с талер. — Зря ты упустила этого старого гнома. Он пальчики облизал бы после твоего кофе… и не только после кофе.
На миг она как будто опечалилась. Я рассердился на себя. Почему веду себя так, чего, собственно, ожидал от этой пивнушки? Что мне здесь споют колыбельную и утешат, как делала, бывало, моя мать, когда мне не спалось? Смешно! Но я просто не мог быть приветлив ни с кем, сейчас во всяком случае. При всем желании это было невозможно.
На улице стояла пестрая от неонового света и холодная ночь. Я поднял воротник пальто. Моросило. Я медленно брел мимо витрин, не глядя на них. Что будет дальше? Мне вспомнилось, что блондинка говорила что-то о человеке, который хотел броситься под машину. Может быть, это и есть решение? Все во мне воспротивилось. Мне было двадцать шесть лет, и я определенно не был трусом. Достаточно часто это доказывал.
На противоположной стороне улицы стояло такси. Я направился к нему, дошел уже до середины мостовой, и тут это случилось. Из пелены сырого тумана вдруг вынырнули две фары, потянулись ко мне и больше не выпустили. Я сделал шаг назад, а может быть, и застыл на месте, как загипнотизированный кролик. Сейчас уже хорошо не помню. Инстинктивно вытянул вперед руки и тут же почувствовал удар. Я пролетел по воздуху, прокатился не меньше двух метров по мокрому асфальту и врезался во что-то. Последним, что видел, был сверкающий шар. Уличный фонарь или, может быть, ракета, которая с громким треском разорвалась в моей голове.
Сбоку от меня тикала адская машина.
Я слышал это совершенно отчетливо. Часовой механизм был соединен с электрическим датчиком импульсов, и при каждом колебании балансира я ощущал покалывание иглы в мозгу. Несколько поодаль негр из Тринидада обрабатывал дубинкой пустую канистру из-под бензина. Он не спешил.
Между двумя ударами каждый раз проходила вечность. Когда наконец открыл глаза, было совсем светло. Я испытывал приятную легкость и боялся пошевелиться, чтобы не сорваться в пропасть.
Покалывания иглы прекратились. Только адская машина еще тикала, и пустая канистра громыхала. Я осторожно повел глазами. Мой взгляд медленно, как муха, прополз по выбеленному потолку, опустился по стене вниз, перебрался через зеркало и остановился на блестящем кране над раковиной. Каждый раз, когда из крана падала капля, негр ударял по канистре. Тук — вечность, тук — вечность, тук…
Я чуть повернул голову. За переплетом окна висело серое небо. Голая ветка колыхалась на ветру. Сбоку, на ночном столике, лежали наручные часы с темным циферблатом. Я проследил за красной секундной стрелкой, равномерно бежавшей по кругу под аккомпанемент монотонного тиканья. И заметил, что слух мой обострился. Может быть, у меня был жар, а может, просто в наполнявшей комнату глубокой тишине тиканье часов казалось таким громким. Приятное чувство легкости сохранялось, и я больше не боялся куда-то свалиться.
Кто-то намотал на мою голову очень много марли. Я осторожно ощупал лицо. Все как будто было на месте. Меня засунули в чересчур широкую полосатую — белую с голубым, жесткую, как парус, ночную рубаху. От нечего делать я еще некоторое время смотрел на красную секундную стрелку на черном циферблате. Затем принялся размышлять, где я и как сюда попал. Но не вспомнил. Попытался представить, что там, снаружи, за окном. Дома, или море, или пустыня? На ночном столике, рядом с часами, стоял радиоприемник. Что, если нажать на одну из белых кнопок? Расскажут ли мне о полосатой ночной рубахе или о голой ветке, пляшущей на ветру за окном? Или из приемника послышится музыка? Барабанный бой, усиленный неумолчным тиканьем часов?
Лоб мой покрылся испариной. Кто, черт возьми, заточил меня в эту комнату, за стенами которой нет ничего, кроме серого неба без конца и края? Утомленный, я закрыл глаза. Недавнее приятное чувство сменилось странным беспокойством. Что-то со мной было не в порядке. И не только из-за повязки на голове и покалывания иглы в мозгу. Нет, здесь было что-то еще.
Наверно, я уснул, потому что не слышал, как в комнату вошли. Вода из крана больше не капала. У окна сидела женщина и листала журнал. Короткая юбка открывала стройные ноги в маленьких голубых замшевых туфлях без каблуков. Из-под шапочки выбилась прядь каштановых волос, и в них как будто отсвечивало серое небо. Женщина, должно быть, почувствовала мой взгляд, потому что посмотрела на меня и кивнула. Немного жалостливо, но и явно радуясь, что я наконец очнулся.
— Вот и отлично, — сказала она. Это прозвучало старомодно. «Привет» или «давно пора» подошли бы ей больше. Свернула журнал и положила его на подоконник. Затем встала и подошла ко мне. Она была изящна и на ходу немного покачивала бедрами, что выглядело весьма грациозно, но как-то не вязалось с белой шапочкой и сестринским халатом.
— Меня зовут сестра Марион, — сказала она, заправляя под матрац мою простыню. — Болит у вас что-нибудь? Доктор Молитор считает, что вы счастливо отделались. Если хотите, можете получить немного сухариков с молоком.
Она бережно поправила мои подушки. От нее пахло хорошим мылом с легкой примесью лизола. Я хотел задать ей какой-то вопрос, но у меня сначала не вышло. Только пошевелил губами, не произнеся ни слова. Ангел милосердия терпеливо ждал. Так бывает в кино, когда пропадает звук. Наконец мне удалось:
— Как я попал в этот замок? — Голос мой был совсем тихим, и я не узнал его, как будто слышал впервые.
— Вы в больнице Марии Магдалины. — И затем еще раз: — Я сестра Марион. — Она достала из кармана халата клочок бумаги и шариковую ручку. — Завтра вы уже будете чувствовать себя лучше. Скажите, пожалуйста, вашу фамилию и адрес. Когда вас доставили к нам, у вас не было при себе никаких документов. Есть у вас близкие, которых надо уведомить?
— Конечно, — ответил я. — У каждого порядочного человека есть близкие. — Звук уже прорезался, но голос оставался чужим.
Сестра Марион придвинула стул к моей кровати и села. Я собрался уже ответить на ее вопросы, когда вдруг обнаружил, что пластинка кончилась. Я не мог произнести ни слова да и не знал, что говорить. Передо мной была только огромная белая стена. До боли стиснув кулаки, я попытался с разбегу пробить эту проклятую стену, как клоун, прыгающий сквозь обтянутый бумагой обруч. Но не смог. Все вокруг меня медленно заколыхалось. Последним, что видел, были каштановые волосы сестры Марион. Потом закрыл глаза. Мне сделалось чертовски тошно. Дело в том, что я забыл, кто я такой.
— Покорнейше благодарю! Должно быть, это приятное чувство. Совсем нет прошлого, как у младенца?
Человек состроил недоверчивую мину. Хотя шестнадцать секций батареи центрального отопления (я успел уже не меньше двадцати раз пересчитать их) источали летнюю жару, он не снял своего поношенного шерстяного пальто. Сидел на единственном стуле, широко расставив ноги, упершись локтями в свои мясистые ляжки и не выпуская из рук шляпы.
— Не совсем, — сказал я. — Вот вы, например, напоминаете мне одну картину Франса Гальса, которую где-то видел. В галерее или в музее. По-моему, она висела в большом зале, в углу.
— Все-таки кое-что. — Видно было, что он понятия не имеет о Франсе Гальсе. Но не мне было судить его, я ведь в конце концов знал еще меньше. — Может быть, вы неспроста вспомнили именно эту картину, — с важным видом глубокомысленно произнес он. Затем, однако, пожал плечами. — А может, это случайность. Названия музея не помните?
— Абсолютно. Помню только, что у человека на портрете были в точности такие маленькие глазки и оттопыренные уши, как у вас. Красотой портрет не отличался. Это точно. Должно быть, потому его и повесили в углу.
Человек фыркнул. У него пропала охота выяснять дальнейшие подробности о Франсе Гальсе. Но кое-что он все же уловил.
— Итак, вы можете вспомнить детали вашей прошлой жизни, если перекинуть к ним своего рода мост. — Он от кинулся на спинку стула. — Это важно. Я хоть и не врач, но некоторый опыт в подобных делах имею.
Это прозвучало не слишком убедительно. С тех пор как сестра Марион спросила у меня мое имя, прошло три дня. Не могу назвать их приятными. Когда нет памяти, особенно радоваться нечему. Доктор Молитор рассказал мне о несчастном случае и показал рентгеновский снимок моего черепа, на котором, внимательно приглядевшись, можно было увидеть симпатичную трещину. Я действительно счастливо отделался. Если бы не проклятый шок! Доктор Молитор проделал со мной множество опытов и повторил наизусть половину латинского словаря. Но все было напрасно. Я по-прежнему не мог вспомнить, кто я такой.