Он не поскупился на саркастические нотки, но толстокожий юнец воспринял его слова всерьез.

— Фото Щелкунова у вас есть? — деловито спросил Иван. — Надо бы его в одесский угрозыск переслать. Раз эта птичка оттуда прилетела, они могут ее опознать.

— Фото нет. Я спрашивал у Беляева, не снимал ли он Щелкунова на площадке, но он посмотрел на меня как на ненормального и сказал, что никто не станет тратить пленку на какого-то реквизитора.

— Да? Вот что: в группе есть художник Усольцев, я видел, как он рисует. За пару минут любого изобразит. Попросите его нарисовать портрет Щелкунова.

— Ладно. Когда протрезвеет, попрошу.

Парамонов начал хмуриться.

Опалин мыслил слишком быстро и делал далеко идущие выводы, иные из которых даже не пришли в голову самому Николаю Михайловичу, несмотря на весь его опыт.

Конечно, начальник угрозыска мог утешать себя тем, что его союзник успел понаделать ошибок — к примеру, упустил Щелкунова, но все же промахи меркли на фоне его достижений.

— У меня к тебе тоже просьба, — добавил Николай Михайлович. — Ты это, не забывай, что ты у нас репортер главной крымской газеты. Если вдруг заметишь на съемках что-то подозрительное…

— Это само собой, — отозвался Иван. — Хотя, если говорить начистоту, скучища на этих съемках смертельная…

Пиль материализовался в комнате, вывалившись из кошачьего измерения, и крадущейся походкой просеменил к Опалину — требовать внимания, а через пару минут Варвара Дмитриевна внесла свежий чай.

Глава 15

Сплетни и факты

Вам надо не роман крутить, а ручку аппарата. Из фильма «Папиросницаот Моссельпрома» (1924)
Из белого дома, похожего на старинное итальянское палаццо, выбежала дама в голубом платье с великолепной вышивкой и в не менее великолепных украшениях.

Она закатила глаза, схватилась за грудь, зашаталась, но все же сделала несколько шагов, после чего всплеснула руками и рухнула на дорожку.

— Кончили! — закричал Мельников, который стоял возле оператора, вертевшего ручку камеры.

Нина Фердинандовна поднялась, царственно улыбаясь, но тут же посерьезнела и стала оглядывать платье. Она падала осмотрительно, и дорожку еще до начала съемки основательно вычистили, дабы наряд главной героини не испачкался, однако на подоле все же появилось небольшое пятно.

— Пелагея Ферапонтовна! — закричала взволнованная актриса. — Миленькая, посмотрите на этот ужас… Ах, я боюсь, как бы платье не пропало!

Пелагея Ферапонтовна поспешила к Гриневской, осмотрела пятно, объявила, что в два счета с ним справится, и обе женщины удалились в дом.

— Куда она ушла? — рассердился Мельников, который просматривал листы сценария. — Нам же сейчас крупный план снимать…

— Там что-то с платьем, — сказал Светляков. — Сейчас вернется.

— Да? Тогда ладно… Фома Лукич! Загримируйте Андрея, пожалуйста. Андрей! У нас сейчас крупный план Нины Фердинандовны, а потом снимаем, как ты бросаешься к ней.

— Репетировать не будем? — осведомился актер.

— Будем, но быстро, поэтому грим сразу… Ты бросаешься к ней, думая, что ее отравили. Твой крупный план, потом она оживает, открывает глаза… А, черт, только не это!

Солнце скрылось за тучей.

Эдмунд Адамович нахмурился, поднял голову и из-под козырька кепи стал гипнотизировать небо.

Последнее упорно не поддавалось гипнозу и вообще всем своим видом показывало, что ему нет никакого дела до киношников, снимающих очередной эпизод своего боевика.

Цикады в саду трещали так, словно им платили зарплату плюс щедрые сверхурочные и еще выдавали талоны на усиленное питание.

Опалин чувствовал, что рубашка на нем вымокла от пота, и так как к миру кино он не принадлежал, то просто обрадовался какой-никакой передышке от солнца.

— Фома Лукич! — окликнул гримера Мельников, исполнявший обязанности режиссера. — Погодите пока гримировать Андрея…

Пирожков кивнул и отошел к Опалину, который, сидя на раскладном стульчике под деревом, делал вид, что заносит в блокнот какие-то заметки.

— Удивительно ловкая женщина Пелагея Ферапонтовна, вы не находите? — зашептал гример, косясь на дом. — Как она втерлась в доверие к нашей наркомше… та уже ни дня без нее обойтись не может!

— Ну уж прямо, — пробурчал Опалин.

— И дочка тоже не отстает. Как узнала, что Степана Сергеевича нарком к себе затребовал, так объявила, что вполне может Нине Фердинандовне секретаря заменить. Каково, а?

— Кто такой Степан Сергеевич? — машинально спросил Опалин, хотя отлично помнил этого молчаливого спутника Гриневской, который жил на «Баронской даче», но почти не показывался на съемках.

— А то вы не знаете! — прищурился Пирожков. — Степан Сергеевич за наркома все его статьи сочиняет. Потому как товарищ Гриневский — человек занятой… и к тому же у него еще не все пьесы написаны…

— Так Степан Сергеевич — секретарь? А я-то думал, кто он при Нине Фердинандовне…

— Ну отчасти секретарь, отчасти… Здесь он больше следит, чтобы она ни-ни… а то мало ли что. Солнце, кровь кипит, а вокруг мужчины… и все как один моложе товарища Гриневского. — Пирожков вздохнул. — Правда, надо отдать ей должное: она повода не подает. Я, знаете ли, давно к ней присматривался…

Опалин затосковал.

Работа приучила его ценить сплетников как незаменимый источник информации, но иногда они напоминали ему бесформенную изношенную губку, которая выдает чересчур много воды.

— А сегодня что, только Мельников снимает? — спросил он, чтобы переменить тему.

Пирожков покрутил головой, ища взглядом Володю, которому в отсутствие Винтера тоже периодически приходилось исполнять обязанности режиссера.

— Похоже, да… Смотрите-ка, он в беседке о чем-то с Валей беседует. Не очень-то на него похоже…

— Почему? — удивился Опалин.

— Он терпеть ее не может.

— Э… — пробормотал Иван, теряясь.

Среди всех, кого он видел на съемочной площадке, Володя Голлербах казался самым уравновешенным, самым доброжелательным, самым тактичным. Он был одинаково вежлив с могущественной женой наркома и самым незначительным членом киногруппы, и Иван не мог себе представить, за что этот человек, отличающийся ровным характером и фантастическим талантом, мог невзлюбить костюмершу.

— Видите ли, молодой человек, разные люди выражают неприязнь по-разному, — поучительно молвил Пирожков. — Вот вы, к примеру, не станете церемониться с тем, кто вам не нравится, да еще выскажете вслух все, что о нем думаете. А некоторые ничего не скажут, ни словечка, ни полсловечка, а только глаза отведут, чтобы не видеть того, кто им антипатичен. И все — уже по одному этому можно судить, кто что на самом деле думает.

— Экий вы, Фома Лукич, зоркий, — пробурчал Опалин.

Маленький Пирожков самодовольно приосанился, не ведая, что мысленно его собеседник продолжил:

«Зоркий-то зоркий, да только не распознали, что Щелкунов — никакой не реквизитор, а бандит…»

Тем временем в беседке-ротонде Володя терпеливо слушал каскад слов, который на него обрушила сидящая на скамье костюмерша.

В руке Вали дымилась папироса, которой она то и дело затягивалась. Иногда девушка встряхивала волосами, иногда смеялась невпопад, иногда задорно качала ногой, закинутой на ногу.

Вале нравился Голлербах, и она была рада, что они наконец-то могут побыть одни, тем более что он сам начал беседу, заговорив о будущих съемках и костюмах, которые для них понадобятся. Она даже не подозревала, что разговор с ней был для Володи сущей мукой.

Словно нарочно, Валя олицетворяла все, что ему не нравилось в женщинах; он терпеть не мог развязные манеры, якобы передовые убеждения, которыми непременно надо уколоть собеседника, и страсть к сквернословию. Но у него была цель — выведать кое-что у собеседницы, и ради этой цели он призвал на помощь всю свою выдержку.

— Слышали, что к Матвею Семеновичу приставили охрану и никуда его одного не пускают? — спросил Володя, когда с обсуждением костюмов было покончено.

Валя жадно затянулась и выпустила дым сквозь ноздри.

— Слышала, конечно. Какое горе для Кауфмана, а? Он ведь не дурак прошвырнуться по бабам, а когда тебя караулят днем и ночью, какие тут бабы… Придется ему перейти на самообслуживание!

И она расхохоталась, считая свою шутку необыкновенно удачной, в то время как Володя с горечью думал, что вульгарнее женщины он на своем веку не встречал.

— Мне кажется, это как-то связано с остальными событиями, — сказал он. — С тем, что Щелкунов исчез… И с тем, что зарезали Сашу.

— Ну… да, наверное, — протянула Валя.

— Вы же с ним общались? — продолжал Володя.

— Можем на «ты».

— Простите?

— Я к тому, что обращение на «вы» какое-то старомодное, тебе не кажется?

— Нет, — выдавил из себя Володя.

— Просто странно. Работаем над одним фильмом, знакомы не первый месяц. Мне с людьми привычнее на «ты». Проще, понимаешь?

— С Сашей тоже на «ты» общались? — спросил Володя, героически решив вернуться к интересующей его теме.

— Конечно. А что тебя интересует?

— Он считал, что кое-кто из нас вовсе не тот, за кого себя выдает. Тебе что-нибудь об этом известно?

— Ну вот видишь, — усмехнулась Валя, — на «ты» общаться вовсе не сложно.

Далось ей это злосчастное местоимение.

Володя почувствовал, что начинает сердиться.

— Вы… ты сказала Фрезе, что в поведении Саши было что-то странное. В чем конкретно это выражалось?

— А Евграф Филиппыч тебе передал? Надо же, а я думала, что он не болтун. В отличие от нашего гримера.

— Ну он просто проговорился, а я заинтересовался. Понимаешь, я ведь тоже знал Сашу и видел его на съемках каждый день. Ничего такого я не помню.

— Ну не то чтобы странное поведение, — протянула Валя, — но… — Она отшвырнула докуренную папиросу и поднялась на ноги. — Пошли в дом, я кое-что тебе покажу. Помнишь зал на первом этаже, где снимали заседание тайного общества с Тундер Тронком?

— Помню. И что?

Они спустились в сад по довольно крутой тропинке, и Валя зашагала к дому. Со стороны небольшой сторожки, полускрытой деревьями, послышался злобный лай и громыхание цепей.

Сторож Яковлев к обязанностям своим относился серьезно и держал двух огромных собак, которых выпускал ночью, а утром сажал на цепь.

Нина Фердинандовна уверяла, что собаки ее нервируют и что один их вид наводит на нее ужас, но все отлично понимали, что если бы ей действительно что-то не нравилось, то Яковлева уволили бы еще быстрее, чем Зарецкого.

В сущности, меры, которые сторож предпринимал для охраны, не были лишними, потому что собственный телохранитель Гриневской присутствовал в доме скорее для виду. Он являлся дальним родственником ее мужа, воевал и в Первую мировую, и в Гражданскую войны, получал ранения, страдал от контузии, был награжден орденом и теперь больше всего на свете любил хорошо выспаться после сытного обеда.

Кроме него и Степана Сергеевича, исполнявшего обязанности секретаря и шофера, на «Баронской даче» также жили домработница и повар, а маникюршу и садовника привозили из города.

Володя и костюмерша вошли в дом и, миновав несколько комнат, оказались в просторном зале, где на стенах висели картины, а в простенках стояли фигуры рыцарей. Огромный стол с искусной резьбой располагался не в центре зала, а был смещен ближе к одной из стен.

Напротив него выстроились осветительные приборы, отражатели и прочие агрегаты, необходимые для съемки в помещении. На столе в художественном беспорядке были разложены пустые листы желтоватой бумаги и возвышались фигурные подсвечники. Это была декорация штаб-квартиры зловещей организации, которую возглавлял Тундер Тронк.

— Я несколько раз заставала Сашу здесь, — сказала Валя, — когда мы снимали в саду или в других комнатах. Короче, мы не работали в этой декорации, а он почему-то сюда заглядывал. Сначала я подумала, что его заинтересовали эти железные болваны. — Она кивнула на неподвижные фигуры рыцарей в доспехах. — Но, по-моему, его интересовали картины.

Володя подошел ближе, чтобы рассмотреть их как следует.

Одна из картин изображала типичный пейзаж среднерусской полосы, на другой молодцеватый усатый щеголь позировал с великолепной борзой, которая лежала у его ног, на третьей художник нарисовал море и корабль, распустивший паруса, четвертая являлась портретом великолепно одетой дамы с кислой физиономией.

Все — академичное, банальное и по большому счету неинтересное, стандартная живопись для украшения богатого дома. Впрочем, борзая получилась чертовски хорошо, и Володе невольно подумалось, что художник, наверное, любил собак.

— Саша что, интересовался живописью? — спросил он.

— Вряд ли. Он как-то говорил, что ни разу в жизни не был в музее.

— А откуда взялись картины, не знаешь?

— Они не взялись. Нина Фердинандовна распорядилась, чтобы дом восстановили в наилучшем виде и все вернули на место. Это картины, которые висели при этих… как их… — она несколько раз щелкнула пальцами, словно подстегивая память, — Розенах.

Володя переходил от картины к картине, рассматривая подписи художников и даты создания полотен. Ни одно из имен ему ничего не говорило.

Водянистые глаза дамы в бальном платье со шлейфом неодобрительно следили за ним с холста.

«Ей-ей, если я сама его не поцелую, он не догадается этого сделать, — мелькнуло в голове у Вали. — Вроде и умный человек, а такой растяпа…»

В дверь кто-то сунулся, споткнулся о кабель и выругался разнообразными, по преимуществу непечатными словами.

Валя обернулась и узнала репортера из «Красного Крыма», который часто сопровождал группу на съемки, болтал о всякой чепухе и вообще казался ей довольно занудным типом, который, впрочем, крепко себе на уме.

— Извините, — хрипло сказал Опалин.

Но Валю ругань только развеселила, а Голлербах сделал вид, что вообще ее не заметил.

— Ваня, что ты скажешь об этих картинах? — спросил актер у вновь прибывшего.

Опалин поглядел на картины, сдвинул кепку с затылка на лоб и пробурчал:

— Ну… Деревья, люди, море… А в чем дело-то?

— Да так, — вздохнул Володя.

И вслед за тем, не удержавшись, рассказал Ивану, что зарезанный помощник оператора интересовался картинами, которые висят в зале.

— Они дорогие? — По привычке, приобретенной за время работы в угрозыске, Опалин решил начать с самого главного мотива.

— Нет, — ответил Володя, но так как по характеру он был пунктуальный немец, то все же прибавил: — Не думаю. Вторая половина прошлого века, художники не на слуху… Думаю, в любой комиссионке можно найти сотни картин не хуже этих.

Опалин вздохнул.

Вообще-то он собирался пройти в кухню и выпить воды, но слова Володи заинтересовали его.

Что такого особенного мог увидеть Саша на этих полотнах?

— Богато жили, — пробормотал Опалин себе под нос, рассматривая украшения на нарисованной даме, сложенный веер в руке, украшенной кольцами, и переводя взгляд на лицо. — А муж-то ей изменял.

— С чего ты решил? — удивился Володя.

— На выражение лица посмотри. Счастливая баба так глядеть не будет. — Говоря, он случайно посмотрел на лицо Вали и осекся, сообразив, что та тоже не казалась чрезмерно счастливой.

— Ты, Ваня, фантазер, — развеселился актер.

— Но-но, не ругайся, — заворчал Опалин.

— Я не ругаюсь. Фантазер — это, понимаешь, тот, кто много фантазирует… придумывает, короче.

— Я не фантазирую, — обиделся Иван. — Я все доказать могу, если хочешь. Вон на ней кольцо обручальное и разные другие цацки… украшения то есть. А платье? Это ж не «Москвошвея» какая-нибудь. — Володя поспешно согнал с лица улыбку, боясь обидеть собеседника, но Опалин был так увлечен, что ничего не заметил. — Явно богатая замужняя баба, живи себе да радуйся, а смотрит так, словно целыми днями в уксусе сидит. Когда так смотрят — да когда дома непорядок. А какой для женщины самый главный непорядок? Когда ее мужика другая к рукам прибрала.

— Кстати, я слышала, что баронессе Розен муж и в самом деле изменял почем зря, — вмешалась Валя. — Интересно, это ее портрет?

— Ну… может быть, — сказал Володя неуверенно. — Исходя из даты на портрете… из возраста дамы… — И он повторил: — Да, вполне может быть.

— А это тогда получается, барон? — Опалин кивнул на портрет молодого усатого щеголя с собакой. Однако тут рассудительный немец решил ему не уступать.

— Вообще говоря, если бы у нас были фотографии членов семьи, тогда мы могли бы точно что-то утверждать, — заметил Володя. — Даже если картины и правда из того, прежнего, дома, это не значит, что на них изображены обязательно хозяин и хозяйка. Лично мне интересно, почему эти картины так заинтересовали Сашу, что он то и дело сюда приходил.

Опалин вздохнул и почесал щеку.

— Не, ну если бы на картине была гражданка помоложе и покрасивее, а не эта белесая моль, я бы понял, чего он тут шлялся, — заметил лжерепортер. — А так… Ну корабль, ну чаща какая-то. Гражданин с собакой…

И тут Валя удивила всех.

— Слушайте, а может, Саша на «Алмазную гору» смотрел? — бухнула она.

— Какую гору? — озадаченно переспросил Володя.

— Да ту, что на шее у бабы висит. Это их украшение было, фамильное, что ли. Брильянты там всякие, сапфиры и прочая дребедень, в виде горы с водопадом. Фердинандовна один раз ее надела, чтобы Татьяну Андревну уесть, так та потом долго опомниться не могла.

— Постой, — начал Володя, оправившись от изумления, — так это не шутка была? Что в доме нашли тайник Розенов, и украшения из него…

— Теперь у Гриневской, — закончила за него Валя. — И самое главное, «Алмазная гора», тоже теперь у нее.

— Я думал, это сплетни… — вырвалось у актера.

— Не-не, какие сплетни! Все себе захапала. Смешно, да? Розены золотишко на черный день припрятали, а досталось все Фердинандовне, у которой и так денег куры не клюют. Ты внимание обратил, в каких украшениях она снимается? Я думаю, это те самые, из тайника.

— Мне кажется, — промолвил Володя после паузы, — мы не должны делать выводы на основе… когда у нас нет ничего, кроме домыслов.

— Домыслов? Да Винтерша, как чайник, клокотала, когда увидела эту «Алмазную гору» живьем, и все никак успокоиться не могла. — Она могла удержаться, но все же прибавила: — Ты, Володя, стараешься о людях думать хорошо, а так нельзя. Большинство людей вовсе не подарок. Ближе к жизни надо быть, понимаешь? Вот у Вани, по-моему, с этим все в порядке…

Володя слушал костюмершу и удивлялся сам себе. Вот что бывает, когда позволяешь себе чуть-чуть сократить дистанцию с человеком, который тебе антипатичен. И часа не прошло, как Валя уже поучает его, что он должен делать и как именно смотреть на людей.

«И какого черта я должен все это терпеть?» — в раздражении помыслил он, отводя взгляд.

Что касается Опалина, то он уловил только одно: Валя Дружиловская вольно или невольно просчитала его, а значит, ему следовало вести себя осмотрительнее.

Положение, однако, спас помощник режиссера, который появился на пороге и объявил, что Голлербаха и костюмершу срочно просят на съемочную площадку.

Глава 16

Фотограф

Везде провалы, везде обвалы Для сердца смелого. Игорь Северянин, «От Севастополя до Ялты»
Прикованный к постели Борис Винтер испытывал все мучения, которые выпадают на долю людей, разлученных с делом, которое является смыслом их жизни.

Его выводило из себя, что он, здоровый крепкий мужчина в расцвете сил, должен лежать покорным бревном, соблюдать режим и слушаться докторов в то время, когда кипит работа и снимаются очередные сцены его фильма.

Нет, конечно, Борис ценил Володю Голлербаха и Михаила Мельникова. Он знал, что в том, что касается кино, он вполне может на них положиться. Но тем больнее ему было сознавать, что его присутствие с некоторых пор не является обязательным и что на площадке вполне справляются без него.

Он пытался развлечь себя — болтал с Марусей, читал ей вслух сказки и стихи для детей, дорабатывал сценарий и после долгих поисков нашел, как эффектнее всего использовать в фильме свое собственное падение. Его каждый день навещали актеры, Мельников, Нольде. Но Борис все равно чувствовал себя неприкаянным, ненужным, несчастным, а с таким характером, как у него, он не мог таить это в себе.

В результате киношники, которые и так уставали во время съемок и не видели смысла в дополнительной трате душевных сил, не сговариваясь, стали навещать его реже или старались сокращать свои визиты до минимума.

Борис воспринял это так, что его все бросили, и ему стало еще горше.

Тася поддерживала его, как могла. Она приносила ему самые свежие новости и сплетни и держала его в курсе всего, что творится в его отсутствие, вплоть до самых незначительных мелочей.

Именно поэтому Борис с таким нетерпением всякий раз ожидал ее возвращения, когда она отправлялась, так сказать, на разведку.

— Ну что, как?.. — набросился он на жену, едва она вошла в номер в своем линялом платьице.

— Ты ничего не ешь, — с упреком промолвила Тася, скользнув взглядом по огромной чаше с фруктами, стоящей у его изголовья.

— Тася! — простонал Борис, делая мученическое лицо.

— Ну что — снимали, снимали, — проворчала жена, проходя к его кровати и садясь в кресло.

Она отщипнула виноградинку, съела ее, выплюнула косточки в ладонь и потянулась за следующей ягодой. Борис, пылая нетерпением, резким движением подвинул чашу ближе к жене и в итоге чуть не смахнул ее со стола.

— Боря! — с укоризной проговорила Тася.

— А погода? Не помешала? Все успели?

— Нет. В смысле, не помешала. Ой, сегодня такой скандал приключился! К Пете из Москвы приехала его бывшая девушка, Катя. Помнишь, он все говорил, что с ней разошелся.

— Помню, помню эту Катю, — буркнул Борис, хмурясь. — Пробовалась она на какую-то роль, но не прошла. И что?

— Да то, что у нее теперь ребенок, и она с Пети алименты требует. А он ни в какую. Так она подняла крик на всю гостиницу, позорила его, обещала в суд на него подать. Петя весь красный, чуть не бежит от нее, а она за ним, нэпманы смеются…

— Да черт с ним, — перебил ее Борис, — еще один, кто любит кататься, но не любит возить саночки… Как новички на площадке? Этот, как его, Гриша Поваренко, который новый помощник Нольде, и Митя Абрикосов — вместо Щелкунова…

— Да все хорошо. Работают, стараются. Гриша говорит, что у нас прямо рай. Он раньше на культурфильмах трудился… Эдмунд Адамович, конечно, поначалу фыркал, что Гриша все не так делает — не так журнал съемок ведет, не так цифры на дощечке пишет. Но теперь вроде утихомирился. А Степан Сергеевич уехал, ты знаешь?

— Какой Степан Сергеевич?

— Ну с двойной фамилией который, секретарь Гриневской. Высокий такой, молчаливый. Помнишь? — Тася сделала легкую паузу. — Знаешь, мне кажется, что между ней и секретарем что-то было. Молчаливые люди всегда такие скрытные…

— Тася, не придумывай, — заворчал Борис, поудобнее подтягивая одеяло.

— Уверена, ее охранник доложил куда надо, и поэтому секретаря ни с того ни с сего отозвали. Кому он мешал?

— Это все домыслы Пирожкова? Ой, Тася…

— При чем тут домыслы — она два-три дня в неделю снималась, чем же она занималась в оставшееся время?

— Может, книжки читала.

— Ты ее хоть раз с книгой видел? Боря, не говори глупостей.

— Как же она теперь будет без секретаря? — пробормотал Борис, лихорадочно ломая голову над тем, как бы сменить тему. Однако, как назло, ничего не шло ему на ум.

— А к ней на дачу Звонаревы переехали. И мать, и дочка. Будут ее развлекать. Я так поняла, что дочка как раз и будет новой секретаршей. Пелагея Ферапонтовна все перед Гриневской мелким бисером рассыпается. Не иначе, им что-то от нее нужно. Или им, или Андрею.

— Квартира? — задумчиво протянул Борис. — Андрей ведь в Москве с родственниками живет. Жену ему некуда приводить.

— Да, я тоже думаю, что ему квартира нужна. Но я сильно удивлюсь, если он ее получит через Гриневскую.

— Почему?

— Ты знаешь, что она к нему подкатывала? А он сделал вид, что не понял ее намеков. После этого она и стала называть его «бревно с глазками».

Борис нахмурился. Он был не против романов на съемочной площадке, когда речь шла о свободных актерах. То, что он только что услышал от жены, покоробило его и наполнило тревогой. Ведь Гриневской с ее влиянием ничего не стоило сломать Еремину карьеру, если бы она того пожелала. И даже если Андрей являлся неважным актером, это вовсе не значило, что кто-то имеет право портить ему жизнь.

— Я ничего об этом не знал, — вырвалось у Бориса.

— Я давно заметила, что Андрей удивительно ловко скрывает то, что ему хочется скрыть. — Тася усмехнулась. — Признайся, ты его держишь за манекена, а он очень чувствительный и самолюбивый молодой человек. Тебе бы стоило быть с ним помягче. Ты, наверное, не замечал, но когда ты его хвалишь — довольно редко, по правде говоря, — у него появляется такое выражение лица, словно он выиграл первый приз в лотерею.

Борис сконфузился.

Мысленно он считал съемочную группу чем-то вроде оркестра, в котором сам он играл роль дирижера.

В его представлении Андрей Еремин, красивый, но однообразный актер, был не самым сложным инструментом — не барабаном, конечно, но уж точно не первой скрипкой.

— Тася, смотри, я могу решить, что ты влюбилась в его зеленые глаза, — полушутя-полусерьезно заметил Винтер. — Ой, Тася…

— Боря! — возмутилась жена.

Но тут она увидела выражение его лица и, не удержавшись, рассмеялась.

— Никогда не понимала девушек, которые увлекаются красавчиками, — добавила Тася, когда перестала смеяться. — Ведь это не ваза, которую поставил на видное место — и любуйся сколько хочешь. Красота ведь проходит, Боря, и очень, очень быстро. И когда она исчезает, характер меняется — иногда просто ужасно. Помнишь Колю Перовского? Совсем недавно в экранизациях Пушкина играл, открытки с его фотографиями выходили и тотчас раскупались, а в начале этого года взял и повесился. Красота ушла, снимать перестали, жизнь кончилась.

— Его не перестали снимать, — буркнул Борис, дернув щекой.

Он знал Перовского и хорошо помнил его потерянное лицо за несколько дней до самоубийства — и хотя они не были друзьями, да и вообще пересекались не так уж часто, режиссера теперь подспудно мучило, что он мог помочь человеку, мог как-то приободрить его, но не сделал этого. Не вошел в положение молодого актера, не обратил внимания, не разглядел… А теперь Перовского уже нет.

— Ну не перестали, но на главные роли уже не брали, — заметила Тася. — Так, эпизоды.

— А Матвей Семенович все с сопровождающими ходит? — быстро спросил Борис, не слишком искусно меняя тему.

— О да! — засмеялась Тася. — Одного его никуда не отпускают. Знаешь, я вот что думаю: он же сегодня должен большие деньги получить в Госбанке. Уж не боятся ли в угрозыске, что его могут ограбить? С самого утра машина угрозыска под его окнами торчит, и милиционеры то и дело прохаживаются возле гостиницы. Мне кажется, это неспроста.

— Что ж, если так, — медленно проговорил Борис, — тогда понятно, почему… — Он не договорил и только повел своими широкими плечами. — В общем, деньги, как всегда… Ничего нового.

Он замолчал, захваченный мыслью, а нельзя ли в фильм вставить ограбление банка. Допустим, подъезжают на машине грабители…

— Боря, — нарушила молчание Тася, — я хотела тебе кое-что сказать… — Он непонимающе взглянул на нее. — Ты заметил, как у Маруси щечки округлились? За последние недели она прибавила целый фунт[55] в весе… — Молодая женщина конфузливо рассмеялась. — Послушай, ты не мог бы каждый свой сценарий писать так, чтобы его можно было снимать в Крыму? Ты подумай… Тебе хорошо, и Марусе хорошо… И нам всем хорошо, — закончила она.

Пока Борис, немного растерявшись, пытался объяснить жене, отчего нельзя сочинять сценарии так, как ей хочется, Валя Дружиловская решила, что раз завтра выдадут зарплату, можно и погулять.

Это выразилось в том, что у знакомого букиниста она купила книжечку стихов Блока и засела в кафе, заказав большую порцию шоколадного мороженого.

— Можно?

Валя подняла глаза от книжки: перед ней стоял Сергей Беляев.

— Нельзя, — тотчас ответила девушка.

— Значит, можно. — Усмехнувшись, фотограф сел напротив нее. — Как это прикажете понимать?

— В смысле?

— Передовая девушка, комсомолка, в два счета можете все разъяснить насчет международного положения, а читаете старорежимного поэта. — Он кивнул на книжку.

Валя ненавидела краснеть, но сейчас она все-таки покраснела и придвинула томик к себе, словно Беляев собирался его отнять.

— Не ваше собачье дело, что я читаю, — отрезала она.

— А. Мечты, мечты, — задумчиво протянул Сергей. — Знаете, я вас некоторым образом понимаю. Мое сердце тоже жаждет любви.

— Перестаньте, — кисло попросила Валя. — Ничего вы не жаждете, и вообще вам на всех плевать.

Сергей, потирая пальцем висок, с любопытством уставился на собеседницу.

— Мне очень приятно, что вы обо мне думаете, — промолвил он наконец, усмехаясь, — пусть даже в таком ключе.

— Я о вас не думаю, — тотчас парировала Валя.

— Тогда о ком? Кажется, я догадываюсь. По-моему, он блондин с фамилией на «Г», правильный и скучный. Таблица умножения, немецкий формат.

Валя почувствовала, что ей неодолимо хочется закурить, и стала искать папиросу.

Сергей достал коробок спичек.

— Не надо, — отмахнулась костюмерша, — у меня свои.

— Как угодно. Зря вы тратите свое время на этого чистюльку, милая. Ничего у вас не выйдет.

— Зато ты не чистюлька, по шлюхам бегаешь, — отрубила Валя, переходя в нападение.

Однако ее собеседник только развеселился и, откинувшись на спинку стула, поглядел на нее с восхищением.

— Черт! Меня вывели на чистую воду. Но, понимаешь, дело в том, что это абсолютно ничего не значит. Ни на вот столько. — Он показал кончик ногтя. — А знаешь, тебе нелегко придется в жизни, если ты не изменишься. Люди не любят сложностей. Или ты сквернословишь, дымишь, как паровоз, и всем понятно, чего от тебя ждать, или ты мечтательная барышня, которая читает Блока, но не все сразу.

— Эй, полегче там, — отозвалась Валя, неприязненно щуря глаза. — Не то я тоже тебя препарирую и найду чего-нибудь этакое.

— Валяй, — с готовностью согласился фотограф.

— Белый костюмчик, повадочки, — заговорила собеседница, подлаживаясь под его тон, — косим под нэпмана, а на самом деле что? Паршивый фотограф на дрянной кинофабрике. Конечно, подрабатываешь, где только можно, снимаешь понаехавшую сволочь с деньгами и их толстозадых жен. Блока не читаешь, это я уже поняла. — Валя усмехнулась. — Ну, развлечения — девки из тех, что подешевле. И что? Это что, жизнь? Да дерьмо это, а не жизнь.

— Как и у тебя. — Положительно, Вале никак не удавалось вывести своего визави из себя, чтобы он поднялся и ушел.

Сергей просто сидел и улыбался, и улыбка у него была — как у чеширского кота, которого чешут за ушком.

Невольно девушка начала теряться. В ее представлении фотограф уже давно должен был встать, обругать ее последними словами и удалиться, а она бы осталась наедине с дивными стихами Блока и своими мечтами.

Конечно, она подозревала, что нравится Сергею, но что-то в нем инстинктивно ее отталкивало. Он был ей антипатичен настолько же, насколько Володя ей нравился.

Однако после того памятного дня, когда они разговаривали в беседке, Голлербах больше не подходил к ней, а когда им приходилось общаться, выражался крайне лаконично и на «вы».

И самое скверное, что она даже не могла на него рассердиться.

Все знали, что Володю в Москве ждет невеста-учительница, как знали и то, что в определенные часы он ходил на центральную почту, откуда можно было заказать междугородный разговор, и тратил на беседы огромные деньги. А еще он чуть ли не каждый день посылал ей телеграммы, то трогательные, то комические, и тоже не считал, во сколько это обходится.

Какой контраст с Петей Светляковым и его омерзительными разборками с любовницей! Какой контраст с Винтером и его затюканной женой, которую он превратил в смесь служанки и цепного пса! Какой контраст с Нольде, который…

Повернув голову, она увидела, что по улице идут репортер «Красного Крыма» с Ереминым, и, привстав, стала им махать, чтобы они ее заметили.

Разговор с Сергеем утомил Валю, и она чувствовала, что ей не повредит общество других людей.

Впрочем, томик Блока она все же позаботилась убрать.

Глава 17

Нападение

Все будет аккуратно, как в аптеке. Из фильма «Катька бумажный ранет» (1926)
— Секретничаете? — весело спросил Андрей после обмена приветствиями, но ответа ждать не стал. — Как тут мороженое? По такой жаре я не откажусь…

Они с Опалиным сели за столик костюмерши, а через пару минут к ним присоединились Вася и Лёка.

Собственно говоря, Вася хотел вернуться в гостиницу, но его спутница увидела Еремина в кафе и настояла на том, чтобы зайти.

— Значит, по-вашему, «Броненосец „Потемкин“ — плохая фильма? — спросил Опалин у Андрея, продолжая, по-видимому, начатую ранее беседу.

— Тут шоколадное мороженое хорошее, — шепнула Валя Лёке, которая села с ней рядом. — Мне нравится.

— Он у тебя интервью берет? — поинтересовался Вася у актера. — Тогда там может быть только: „Фильма Сергея Эйзенштейна является самой гениальной картиной наших дней“.

Все засмеялись.

— Любую другую точку зрения все равно напечатать не дадут, — добавил Вася. — Тогда зачем стараться?

— Мы просто разговариваем, — ответил Андрей.

— Так что насчет „Броненосца“? — спросил Опалин.

— Честно? — Актер усмехнулся. — Слабый сценарий, безграмотные надписи. Но, — он со значением поднял указательный палец, — технически придраться не к чему. Операторская работа. Монтаж! Красный флаг, в конце концов… Чтобы не оставить зрителя равнодушным, прибегли к самым сильным средствам. Расстрел детей и женщин — что может быть ужаснее? Это самый сильный кусок фильмы. Мало кто заметил, кстати, что актеры в эпизодах на лестнице плохие… Особенно хорошо это видно на крупных планах. Нет, сама фильма не халтура, — продолжал он, оживляясь, — но на самом деле это пустышка, которая прикрывается всякими техническими достижениями и… недозволенными приемами, вроде убийства детей. И зачем я все это тебе рассказал? — добавил Андрей совершенно другим тоном. — Ясно же, что если мне не нравится то, что обязано всем нравиться, я просто завистливая сволочь…

— Ты, Эндрю, контрреволюционный миллионер, — шутливо произнес Вася.

Лёка сразу же перестала улыбаться: ей показалось, что ее спутник переборщил с фамильярностью. Однако она недооценила быстроту реакции своего партнера по съемкам.

— Комиссар Харитонов, подите к черту, — не остался в долгу актер, после чего повернулся к ней и поглядел прямо в душу своими прозрачными зелеными глазами. Девушка замерла, как загипнотизированная. — Поражаюсь я, Лёка, как вы его терпите? Вокруг столько приличных людей, посмотрите хотя бы на Беляева.

— Не надо на меня смотреть, — тотчас отозвался фотограф, многозначительно улыбаясь Вале.

Она нахмурилась и отвела глаза.

— Ну тогда посмотрите на… — Андрей бросил взгляд на улицу и осекся. — Черт возьми! Это наш Кауфман? На извозчике, с охраной?

— Э… да, — пробормотала Лёка, разглядев на сиденье фигуру уполномоченного, стиснутого между Сандрыгайло и Будрейко.

На коленях Матвей Семенович держал довольно большой портфель, и выражение лица у него было такое, словно его везли на казнь — или к дантисту, способному без наркоза выдрать клиенту половину зубов.

— Ах да, сегодня же он получает деньги в банке, — спохватился Еремин. — Надеюсь, он не пропьет их до того, как выдаст нам все, что причитается, включая суточные… Официант!

— А сзади-то автомобиль угрозыска едет, — заметил Вася, разглядев черную машину, которая двигалась следом за дрожками Кауфмана. — Только броневика не хватает…

— Броненосца! — сострил Андрей и попросил принести ему две порции мороженого.

Сегодня он был оживленнее обычного и так и сыпал шутками. Вручив одно мороженое Лёке, а другое Вале, он принялся рассказывать полуприличный киношный анекдот, полный толстых намеков на реальные лица.

Что касается извозчика, который привлек внимание наших героев, то он проехал по улице Литкенса, что расположена неподалеку от городского сада, и остановился возле здания Госбанка.

Первым вылез Сандрыгайло, хмуро огляделся и помог спуститься Кауфману, после чего из дрожек выбрался и Будрейко. Матвей Семенович расплатился с извозчиком, и тот, хлестнув свою лошаденку, укатил.

Неподалеку на улице пять или шесть граждан в штатской одежде жарились на солнцепеке, но старательно делали вид, что изучают витрины магазинов. Это были сотрудники угрозыска, которых Парамонов заранее позаботился послать к банку на случай возможных эксцессов.

— Пошли, — скомандовал Сандрыгайло и зашагал впереди.

Уполномоченный засеменил за ним, обливаясь потом и крепко сжимая портфель. Будрейко замыкал шествие.

Все трое вошли в здание банка. Автомобиль угрозыска застыл у обочины.

По улице прогромыхали дрожки. Проехал грузовик. За ним показались двое милиционеров верхом на лошадях. Лениво перебрасываясь словами, они покосились на краснолицего Парамонова, который с двумя сотрудниками остался в машине, и медленно двинулись дальше. Копыта лошадей степенно постукивали по мостовой.

Время ползло еле-еле, а потом словно остановилось и застыло, как желе.

Возле здания банка материализовался слепой нищий в одежде, представляющей из себя сплошные лохмотья. Его живописная седая борода спускалась до самого пояса. Вдобавок он хромал на одну ногу и выглядел настолько жалко, что рука сама тянулась к кошельку.

Парамонов нахмурился.

— Гони его в шею, — велел он одному из своих спутников. — Не хватало еще, чтобы он под ногами путался… Откажется уйти — прими меры для ареста.

Агент угрозыска вылез из автомобиля и подошел к нищему. Последовала короткая перебранка, из которой следовало, что нищий отдал здоровье за процветание Советского Союза, что он сражался на всех фронтах социалистической родины и пострадал так, как не страдал ни один человек, а значит, имеет право побираться, где ему угодно. В конце концов агенту угрозыска надоело спорить с упрямым стариком, и он достал свисток.

Заслышав свист, верховые милиционеры повернули обратно, но нищий их опередил. Только что он стоял на месте, тряся седой головой, и внезапно рванул прочь с пугающей воображение скоростью. Он мчался, как серна, как мысль, как поезд-экспресс. Если бы сейчас в Ялте проводили забег всесоюзного значения, нищий бы играючи обошел всех профессиональных спортсменов.

Крича что-то невразумительное и улюлюкая, верховые милиционеры погнались за бегущим, но хотя они были на лошадях, а тот, кого они пытались схватить, казался древним стариком, израненным и к тому же слепым, он оставил их в дураках. Добежав до городского сада, фальшивый нищий одним прыжком перемахнул через ограду и затерялся среди деревьев, кустов и цветников.

Красный как рак агент угрозыска вернулся к Парамонову и развел руками.

Николай Михайлович нахмурился.