— Нет, ты дризриак.
— Почему ты так считаешь? — спросил гладиатор.
— Из-за женщины. — Гладиатор помолчал. — Ты держишь ее голой, с веревкой на шее, — пояснил мужчина.
— Да, — кивнул гладиатор.
— Это не женщина крестьянина, — заметил мужчина. — Она красива. Достаточно красива, чтобы быть пленницей. — Гладиатору было нечего сказать. — Она — женщина с невольничьего рынка.
— Все женщины — рабыни, — ответил гладиатор.
Из-за деревьев одобрительно зашумели.
— Это женщина дризриаков, — решил мужчина. — Она довольно красива, поэтому должна быть их женщиной.
— Тогда их женщины и впрямь должны быть хороши, — ответил гладиатор.
— Так оно и есть.
— Кажется, вам не нравятся дризриаки.
— Нам приходится прятаться от них в лесах, — объяснил мужчина.
Гладиатор пожал плечами.
— Где твой корабль, где все остальные?
— Мы здесь одни, у нас нет корабля.
— Как же вы очутились здесь?
— Мы бежали с захваченного имперского корабля «Алария» на спасательной капсуле. Она доставила нас сюда. Капсула утонула в реке.
— Кто захватил ваш корабль?
— Ортог из племени ортунгов.
— Ортог — это принц дризриаков, — сказал мужчина и сплюнул в сторону.
— Его дом откололся, — объяснил гладиатор.
— Тогда кто придет к нам за данью?
— А что, кто-то должен прийти?
— Прежде приходил он.
— Кто?
— Ортог, за данью для дризриаков, — пояснил мужчина.
— Вероятно, больше у вас не будут брать дань, — предположил гладиатор.
— Так не бывает, — возразил мужчина.
— Но вы же спрятались в лесах.
— Они все равно придут.
— Тогда вы должны бороться.
— Они могут уничтожить леса, — вздохнул мужчина.
— Они и впрямь так сильны?
— Да.
Некоторое время собеседники молчали.
— Так ты не дризриак? — наконец спросил мужчина.
— Нет.
Отдай нам женщину, тогда можешь уйти.
— Нет, — отказался гладиатор.
Янина крепче прижалась к нему.
— Ты отдашь свою жизнь за женщину? — удивился мужчина. Гладиатор молчал. — Ведь она рабыня, да?
— Да.
— Значит, ее можно купить и продать, как свинью.
— Да.
— И ты хочешь отдать за нее жизнь?
Гладиатор снова промолчал.
— Мы отнимем ее. Нас много, ты один.
— Наверное, в лесах не знают о чести, — произнес гладиатор.
Стр. 35, строки 23—24.
— Только в самой глуши лесов в наше время можно помнить о чести! — вскипел мужчина, вскакивая на ноги.
Вместо: когда она понесла плод или когда кормит родившегося ребенка. — в лит. ред.: когда она носит или кормит.
Гладиатор тоже поднялся.
— Мы дадим за нее две шкуры черного волка, — предложил мужчина.
Стр. 36, строки 4—5.
— Она не продается.
Вместо: развенчаются эти волхвы — в лит. ред.: развенчаются эти мерзавцы
— Тогда три шкуры.
— Нет, — отказался гладиатор.
— Ты мог бы отдать ее нам из уважения, — заметил вождь.
Стр. 36, строки 20—22.
— Верно.
Слов: Да-с, да-с, — повторил он кончая: желая несколько успокоиться. — в лит. ред. нет.
Янина вздрогнула всем телом.
— Отдай ее нам.
Стр. 36, строка 24—25.
— Нет.
— Тогда отдай нам твое оружие.
Вместо: — Вот такой-то свиньей я и жил, — продолжал он опять прежним тоном. — Хуже же всего было то, — в лит. ред.: — Да, много хуже животного человек, если он живет не по-человечески. И таким я был. Что же было всего хуже, это то,
Гладиатор отрицательно покачал головой.
— Но ты же сам сказал, что ты безоружен!
Стр. 36, строка 27.
— Это правда.
Вместо: что поэтому я живу — в лит. ред.: что я живу
— Тогда отдай оружие нам.
Стр. 36, строка 35—стр. 38, строка 20.
— Нет.
Вместо: Толкуют о каком-то новом женском образовании, кончая: Так это было и будет. — в лит. ред.: Как часто приходится слышать и читать суждения о неправильности женского воспитания и о том, как следует изменить его. Но всё это пустые слова. Воспитание женщины вытекает из истинного, а не притворного взгляда людей на призвание женщины. По существующему в нашем обществе взгляду — призвание женщины, главное, в том, чтобы давать наслаждение мужчине, и такое и дается ей воспитание. Смолоду она обучается только тому, чем она может увеличить свою привлекательность. И всякая девушка приучается думать только об этом. Как крепостные были воспитываемы так, чтобы уметь угождать господам, и это не могло быть иначе, так и все они, наши женщины, воспитываемы так, чтобы уметь привлекать к себе мужчин, и это не может быть иначе. Но вы скажете, может быть, что это касается только дурно воспитанных девушек, то, что у нас принято презрительно называть барышней, и что есть другое, серьезное воспитание — гимназия — даже классическая, акушерство, медицинские и высшие курсы. Это неправда. Всякие, какие бы то ни были женские воспитания имеют в виду только пленение мужчин. Одни пленяют музыкой и локонами, а другие ученостью и гражданской доблестью. Цель-то одна и не может быть не одна, потому что другой нет, цель — прельстить мужчину, чтобы овладеть им. Можете вы себе представить женские курсы и ученость женскую без мужчин, т. е. что они будут учены, но мужчины не будут знать про это? Я не могу. Никакое воспитание, никакое образование не может изменить это до тех пор, пока высший идеал женщины будет брак, а не девство и свобода от чувственности. До тех пор она будет рабой.
Мужчина взял в руки топор. Не сводя с него глаз, гладиатор подобрал с земли свой посох.
В это же время из леса на поляну выступило не менее семидесяти мужчин. Позади них, за деревьями, мелькали другие.
Ведь стоит подумать только, забыв про их всеобщность, те условия, в которых воспитывается наша барышня, чтобы не то что удивляться тому разврату, который царствует среди женщин наших обеспеченных классов, но чтобы удивляться обратному, как еще так мало этого разврата. Ведь вы подумайте только: с раннего детства наряды, украшение себя, чистота, грация, танцы, музыка, чтение стихов, романов, пение, театры, концерты в наружном и внутреннем употреблении, т. е. слушают или сами играют. При этом полнейшая физическая праздность и холя для тела и самая сладкая и жирная пища. Ведь мы только не знаем этого, потому что всё это шито и крыто, что переживают эти несчастные девушки от возбуждения чувственности, из 10—9 мучаются и страдают невыносимо в период первой зрелости и потом, если за 20 лет не выходят замуж. Ведь это мы только хотим не видать, но у кого глаза есть, тот видит, что большинство этих несчастных так возбуждены этой скрытой (хорошо, как еще скрытой) чувственностью, что они ничего не могут делать, они оживляются только в присутствии мужчин. Вся жизнь их проходит в приготовлениях к кокетству и в кокетстве. При мужчинах они оживляются через край, начинают жить чувственною энергией, но стоит уйти мужчине — и вся энергия падает, и жизнь кончается. И это не то, что известный мужчина, а всякий. Только бы они не были совсем отвратительны. Вы скажете: это исключение. Нет, это правило. Только в одних девушках это проявляется сильнее, в других — слабее, но все они не живут вполне своею жизнью, а только в зависимости от мужчин. Пока же этого нет, все они одинаковы и не могут не быть одинаковыми, потому что для всех их привлечение к себе как можно больше мужчин есть высший идеал как их девичьей, так и замужней жизни. И от этого у них нет чувства сильнее этого женского не скажу тщеславия, но животной потребности всякой самки привлекать к себе как можно больше самцов с тем, чтобы иметь возможность выбора.
— Их так много, господин! — крикнула Янина.
Воинов на поляне все прибавлялось. Вскоре гладиатор и коленопреклоненная рабыня оказались окруженными с трех сторон. Всего из леса вышло больше трех сотен человек. У них было различное оружие — копья и луки, мечи и топоры.
Стр. 38, строки 20—21.
— Отдайте меня им, господин, — умоляюще произнесла Янина.
Вместо: Так это в девичьей жизни в нашем мире, — в лит. ред.: Так это в девичьей жизни,
— Нет, — отрезал гладиатор и ударил ее, сбив с колен. Янина упала ничком, ударившись головой о камень.
— Дайте место, — приказал противник гладиатора, отходя на несколько футов. Воины расступились.
Стр. 38, строка 24.
— Ты хочешь драться топором против палки? — спросил гладиатор.
Вместо: подавляет на время это, — в лит. ред.: подавляет на время это стремление —
Принесите посох, — приказал мужчина.
Стр. 38, строка 37.
Вместо: в это самое время — в лит. ред.: в это время
Воин, стоящий слева от него, ушел в лес и вскоре вернулся с крепкой палкой.
Стр. 38, строка 39.
— Твой посох слишком длинный, толстый и неудобный, — заметил мужчина. Не зная силу гладиатора, он не мог предположить, что для того это не более, чем трость.
Вместо: это женское кокетство. — в лит. ред.: это самое женское кокетство.
Мужчина отдал воину свой топор и взял посох. Он был вырезан из прочной, зеленой ветви, довольно гибкой, которая вряд ли могла сломаться легко, разве что от чересчур сильного удара.
Стр. 38, строка 40—стр. 39, строка 3.
Вместо: которые не переставая терзали кончая: т. е. безнравственно. — в лит. ред.: которые я испытывал и прежде, но только в гораздо меньшей степени.
На поляне был образован широкий круг. Янину поставили на колени у края круга, ее веревку укоротили так, что она свисала с шеи только на фут.
Фейхтвангер Лион
Стр. 39.
Посохи скрестились.
Глава XV в лит. ред. начинается со следующего текста отсутствующего в окончательной редакции:
Ифтах и его дочь
— Начинайте! — крикнул воин и ударом копья с резким треском разъединил их.
XV.
Гладиатор застыл в центре круга, не поднимая посох и не занимая оборонительной позы. Его противник ходил вокруг него, а гладиатор наблюдал за ним. Несколько раз мужчина делал ложные выпады, но гладиатор, казалось, не собирался ни отражать удары, ни наносить свои.
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
— Да, ревность — это еще один из всем известных и от всех скрываемых секретов супружества. Кроме общей причины ненависти друг к другу супругов, заключающейся в соучастии осквернения человеческого существа, и еще других причин, источник постоянной грызни супругов между собой есть еще взаимная ревность. Но по взаимному соглашению решено скрывать это от всех, и так и скрывается. Зная это, каждый про себя предполагает, что это только его несчастная особенность, но не общий удел. Так было и со мной. Оно так и должно быть. Ревность не может не быть между супругами, безнравственно живущими между собой. Если они оба не могут пожертвовать своим удовольствием для блага своего ребенка, то оба справедливо заключают, что они никак не пожертвуют своим удовольствием для — не скажу — блага или спокойствия (потому что можно грешить так, что не узнают), а только для добросовестности. Каждый хорошо знает про другого, что сильных нравственных препятствий для измены нет ни у того ни у другого, знают это потому, что друг с другом нарушают нравственные требования, и потому они не верят друг другу и караулят друг друга.
Наконец кончик посоха коснулся его — легким, испытующим ударом, но все же оставил заметную отметину.
Ох, какое это ужасное чувство — ревность! Я не говорю о той настоящей ревности, которая имеет хоть какое-нибудь основание: эта ревность настоящая мучительна, но она имеет и обещает исход; но я говорю о той бессознательной ревности, которая неизбежно сопутствует всякому безнравственному супружеству и которая, не имея причины, не имеет и конца. То — нарыв зубной, а это — один зуб болит своей костяной неподвижной болью день, ночь и опять день, ночь, и так без конца. Ревность эта ужасна, именно ужасна. Ревность это такая: молодой мужчина говорит с женой, улыбаясь смотрит на нее и, как мне кажется, оглядывает ее тело. Как он смеет думать про нее, думать про возможность романа с ней! И как она, видя это, может переносить это? Но она не только переносит, она, видимо, очень довольна. Даже я вижу, что она для него делает то, что она делает. И в душе поднимается такая ненависть к ней, что всякое слово, всякий жест ее — противен. Она замечает это и не знает, что ей делать, и начинает делать вид равнодушного оживления. А! я страдаю, а ей это-то и весело, она очень довольна! И ненависть удесятеряется, но не смеешь дать ей хода, потому что в глубине души знаешь, что настоящих поводов нет. И сидишь, притворяешься равнодушным, напускаешь на себя особенное внимание и учтивость к нему. Потом сам на себя сердишься и хочешь выдти из комнаты и оставить их одних и, действительно, выходишь. Но стоит выдти, и тебя охватывает ужас о том, чтò там без тебя делается. Входишь опять, придумывая предлог, а иногда не входишь, а останавливаешься у двери и подслушиваешь. Как она может так унижать себя и меня, ставя — кого же? — меня в такое подлое положение подозренья, подслушиванья! О мерзкая! О животное гадкое! А онъ, онъ! Онъ что ж? Он то, что все мужчины, что был я, когда не был женат. Ему это удовольствие. Он даже улыбается, глядя на меня, как будто говорит: «что же делать! теперь мой черед». Ужасно это чувство! Ядовитость этого чувства ужасна: стоило мне излить это чувство хоть раз на какого-нибудь человека, стоило раз заподозрить человека в замыслах на мою жену, и уже навеки этот человек был для меня испорчен, точно серной кислотой облит. Стоило мне хоть раз приревновать человека, и уже никогда я не мог восстановить к нему простых человеческих отношений. Навеки уж у меня с ним бегают мальчики в глазах, когда мы глядим друг на друга.
В 1998 г. исполнилось 40 лет со дня смерти Лиона Фейхтвангера, выдающегося романиста 20-го века. В своих произведениях Фейхтвангер коснулся множества событий — от глубокой древности до современной ему эпохи, и все эти события найти в его романах блестящее отображение. Eго «еврейские» романы составляют значительную часть творчества писателя. Это не случайно. Родители Фейхтвангера были ортодоксальными евреями и хотели, чтобы он строго следовал религиозным обычаям, поэтому уже в пять лет они начали учить его еврейскому языку. Став взрослым, он занимался методическим, научным изучением Библии. Для своей докторской диссертации Фейхтвангер выбрал критическое исследование неоконченного романа Генриха Гейне «Рабби из Бахераха», в котором тот попытался рассказать о преследовании германских евреев в период средневековья. Следует отметить, что молодой Фейхтвангер тщательно проанализировал историю эпохи, методику создания произведения, сюжет и не постеснялся, где считал нужным, подвергнуть творчество великого поэта критике.
— Теперь он разозлится! — крикнул кто-то.
Жену же, которую я много и много раз обливал этой серной кислотой, этой ревнивой ненавистью, я уже всю изуродовал. В период этой моей безосновательной ревности к ней я всю ее развенчал, испозорив в моем воображении. Я придумывал все самые невозможные плутни с ее стороны. Я подозревал ее в том, что, совестно сказать, что она, как эта царица «Тысячи и одной ночи», изменяет мне с рабом почти на моих глазах, смеясь надо мною. Так что во всякий новый прилив ревности (я все говорю о безосновательной ревности) я впадал в прорытую уже прежде колею грязных подозрений о ней и все глубже и глубже прорывал эту колею. То же делала и она. Если я имел основания ревновать, то она, зная мое прошедшее, имела их в 100 раз больше. И она еще хуже ревновала меня. И страдания, испытываемые мною от ее ревности, были совсем другие и тоже очень, очень тяжелые. Это выражалось так: живем мы более или менее спокойно, я даже весел, доволен, вдруг начинается разговор о самом обыкновенном, и вдруг она не соглашается с тем, с чем всегда, бывало, соглашалась. Мало того, я вижу, она без всякой надобности раздражается. Думаю, что она не в духе или, точно, ей неприятно то, о чем говорим. Но начинается разговор о другом, и опять то же, опять цепляет, и опять раздражение. Я удивляюсь, ищу: что? отчего? Она молчит, отвечает односложно или говорит, очевидно намекая на что-то. Я начинаю догадываться, что причина та, что я прошел по саду с ее кузиной, о которой я и думать не думал, или что-нибудь подобное. Я начинаю догадываться, но сказать это нельзя. Тем, что я скажу, я подтвержу ее подозрения. Я начинаю допытываться, спрашивать. Она не отвечает, а догадывается, что я понимаю, и еще более утверждается в своих подозрениях.
— Что с тобой? — говорю я.
Мужчина ударил гладиатора еще раз. Толпа закричала — таким ударом можно было сбить человека с ног.
Таким образом, всем своим воспитанием, мировоззрением, а также быстро растущим антисемитизмом в Германии писатель был подготовлен к созданию произведений, связанных с жизнью и историей его народа. В ряду таких книг важное место занимает роман «Ифтах и его дочь», к сожалению, мало знакомый русскоязычному читателю.
— Ничего. Я такая же, как всегда, — говорит она, а сама, как сумасшедшая, говорит бессмысленные, ничем необъяснимые злые вещи.
Терпишь иногда, но иногда прорвется, раздражишься, и тогда прорывается и ее раздражение, и выливается поток ругательств и какое-нибудь уличение тебя в воображаемом преступлении. И всё это доведенное до самой превосходной степени, с рыданиями, слезами, беганьем из дому в самые необычные места. Начинаешь искать. Совестно перед людьми, детьми, но делать нечего. Она в таком состоянии, что ты чувствуешь — она на всё готова. Бегаешь за ней, отыскиваешь. Проходят мучительные ночи. И оба с истерзанными нервами наконец, после самых жестоких слов и обвинений, наконец затихаем.
— Да он силач! — заметил кто-то.
Основой книги или, лучше сказать, eё исходным материалом является история Ифтаха из «Книги судей» в Ветхом завете. События этой истории относятся к периоду между 1300 и 1100 годами до нашей эры, во время борьбы израильских родов за Заиорданье. Фейхтвангер пишет: «Меня охватило желание описать эту страну и это время. Мне показалось заманчивым возродить жизнь родов и изобразить превращения, с помощью которых развитие целого становилось существом отдельного человека».
Разозленный этим замечанием, противник гладиатора нанес еще один удар.
Стр. 39, строки 5—6.
— Ты что, ослабел, Астубакс? — насмешливо крикнули из толпы.
Вместо: — Я во всё время моей женатой жизни никогда не переставал испытывать терзания ревности. — в лит. ред.: — Да-с, ревность, безосновательная ревность — это условие нашей развращенной брачной жизни, и я всё время моей женитьбы никогда не переставал испытывать ее и мучаться ей.
Важно учесть, что при создании других еврейских романов у автора имелось достаточно исторического материала. К примеру, при сочинении трилогии «Иудейская война» он мог пользоваться историческим трудом Флавия. «Еврейка из Толедо» (в советском переводе — «Испанская баллада») явилась результатом изучения соответствующих пьес Грилльпарцера и Лопе де Вега, а также испанских хроник, о еврее Зюссе Манфредом Циммерманом была написана биография, и вообще он жил не в таком уж далеком прошлом. Что касается «Семьи Опперман», то описанные в этом произведении события происходили, как говорится, на глазах автора.
Озверев, мужчина ударил еще раз, но это было все равно, что бить по бесчувственному дереву или камню.
Стр. 39, строки 7—9.
— Ай-яй-яй! — запричитали в толпе.
Вместо: И один из таких периодов кончая: Я особенно ревновал в это время, во-первых, потому, — в лит. ред.: Это было два периода: один — это был после первого ребенка, когда доктора не велели кормить, а кормила кормилица, я особенно ревновал, во-первых, потому,
Но «Ифтах» — жизнеописание Ифтаха в Библии заключено всего в 47 фразах. Какими же нужно было обладать знаниями, какое творческое воображение надо было иметь и сколько вложить труда, чтобы создать роман, который смело можно поставить в ряд лучших произведений об истории древнего мира.
Стр. 39, строка 12.
Наконец мужчина по имени Астубакс вложил в удар всю свою силу. Гладиатор даже не пошатнулся. Отметины на его теле не вызывали сомнений в силе ударов.
Вместо: во-вторых, потому, что — в лит. ред.: главное же потому, что
Незаконнорожденного (от матери-аммонитки) сына умершего судьи рода Гилеад Ифтаха сводные братья и их мать изгоняют из дома. Вместе с женой (тоже аммониткой), дочерью и небольшим числом приверженцев он уходит в пустыню. В трудных условиях кочевой жизни он создает войско и завоевывает ряд городов. Тем временем Гилеад оказывается под угрозой захвата врагами. Родственники, которые прогнали его, обращаются к Ифтаху за помощью. Ифтах сначала с помощью дипломатии, затем в кровопролитной битве одерживает победу. В кульминационный момент сражения, когда события разворачиваются не в его пользу, Ифтах обращается за помощью к Господу, обещая отдать ему в жертву первого, кого встретит по возвращении. К его удивлению и несчастью этим человеком оказывается его любимая и единственная дочь. Испытывая страшные муки, Ифтах все же выполняет свою клятву.
— Давай, дерись! — завопил Астубакс. — Или ты струсил?
Стр. 39, строка 19.
Вместо: особенно злое выражение голоса — в лит. ред.: особенно злое выражение лица и голоса
В этот момент в глаза гладиатору было страшно взглянуть. В них застыло жуткое выражение, наводящее на мысль о буре в глухом лесу или подобное порыву ярости некоего чудовищного зверя, который не знает пощады.
Таково краткое содержание романа «Ифтах и его дочь». В нем не так уж много действующих лиц. Главным из них, разумеется, является Ифтах — сын судьи и пятый судья в Израиле. Вот что говорит о своем будущем герое сам Фейхтвангер: «Среди всего этого я увидел Ифтаха, великого, одинокого и преступного: вобравшего в себя все противоречия своего времени». Ифтах появляется в романе молодым, веселым, бесстрашным, смутно предвидевшим свое большое будущее. Он считает себя приверженцем Господа, но одновременно почитает богов матери и жены, маленькие каменные изображения которых носит на своем теле; он категорически отказывается взамен на обещанное будущее величие «выбросить прочь из дома все, что принадлежит чужому богу: знаки, изображения и тех, кто их почитает», то есть жену, и уходит в пустыню, бросая дом, где он мог бы остаться только слугой. Одержав в пустыне ряд побед, он вместе с женой решается подняться на гору Хермон, святыню языческого бога Бааля. Рассказ о подъеме на гору и пребывании Ифтаха на eё вершине — один из самых ярких в романе. Это событие стало поворотным пунктом в судьбе Ифтаха (имя которого означает «Бог открывает»), оно определило решимость Ифтаха объединить Израиль. Этот фрагмент романа воспринимается как поэма в прозе. Далее Ифтах предстает перед читателем смелым полководцем, умным дипломатом, но при всем этом, человеком, не желающим поступиться своей гордостью и самолюбием. Во имя самоутверждения он идет на преступление, уничтожив отряд соседнего рода, который пришел ему на помощь в сражении. Трагической кульминацией становится для Ифтаха момент принесения в жертву дочери и предшествующие ему тяжелые переживания. Ифтах отвергает попытки помочь ему избежать исполнения клятвы. Он — солдат Господа и не может обманывать Бога.
Стр. 39, строка 31.
Астубакс попятился. Гладиатор в упор смотрел на него. Затем этот странный, опасный блеск в его глазах исчез — будто чудовище неожиданно вернулось в свое логово.
Вместо: не может разродиться, — в лит. ред.: не может родить,
Ифтах объединяет Израиль, но жить ему остается недолго, «на седьмом году правления, на сороковом году жизни Ифтах соединился со своими предками».
Стр. 40, строки 11—12.
Фейхтвангер, говоря о своем видении созданного им образа Ифтаха, пишет: «Итак, я увидел этого человека великим и одиноким, и я не мог больше заставлять себя преуменьшать его значение: я отважился представить в нем все преобразования того времени».
Астубакс ринулся вперед, молотя посохом, но все его удары были спокойно и умело отражены. Затем посохи скрестились, и гладиатор шаг за шагом заставил Астубакса отступить к краю круга, откуда зрители в ужасе отпрянули. Но гладиатор не стал вышибать противника из круга, он только трижды вынуждал его отступить к самому краю, а потом позволял вернуться к центру. Астубакс побледнел и покрылся потом. Гладиатор отбил его удар, и, прижимая посох Астубакса, заставил того встать на колени посреди круга. Затем одним ударом он переломил посох врага. Астубакс попытался вскочить, но ему в грудь уперся посох гладиатора, опрокинув его на спину. В глазах гладиатора снова мелькнуло страшное выражение, и он уже занес посох, как копье. Внезапно его лицо смягчилось, он швырнул посох вперед, и тот вонзился глубоко в землю в шести дюймах от головы Астубакса.
Вместо: Я только говорил про то, что она прекрасно сама кормила детей, — в лит. ред.: Я говорил про то, что она прекрасно кормила детей,
— Радуйся, что я решил не драться, — заявил гладиатор, выходя из круга. Астубакс с трудом поднялся на ноги, и тяжело дыша, исподлобья глядел на победителя.
Стр. 40, строки 12—15.
Другая ключевая фигура произведения — первосвященник Авиам, физический и психологический антипод Ифтаха. Вот как он изображается автором в начале романа: «Авиам полулежал на циновке — старый, маленький, худой. Но на жалком теле сидела громадная голова. Узкое лицо, огромные глаза глубоко сидели в глазницах под густыми, сросшимися бровями, большой нос нависал над тонкими губами. Но если Господь дал ему хилое тело, то вдохнул в этот бедный сосуд свое дыхание». Авиам был физически немощен, но умен, хитер и чрезвычайно тщеславен. Если бы ему это удалось, он сам через судью управлял бы родом. Но, к своему сожалению, Авиам понимал, что в таком случае это будет слабый судья, неспособный защитить Гилеад от грозивших ему врагов. И его выбор пал на Ифтаха. Однако он поставил Ифтаху такие условия, выполнить которые тот не согласился. Этот важный эпизод — завязка всех последующих отношений Авиама и Ифтаха, а, может быть, в какой-то мере и всего сюжета. Следует заметить, что Авиам во многих своих воззрениях и практических предложениях бывал прав, но Ифтах отторгал Авиама вместе с его доводами, воспринимая священника как умного, но чрезвычайно коварного и чуждого ему, гордому и свободолюбивому Ифтаху, человека. А ведь Авиам стремился к той же цели и в какой-то мере считал себя другом Ифтаха (фактически он был его другом-врагом, как это бывало в некоторых других романах Фейхтвангера; см., например, отношения Иосифа и Юста в трилогии «Иудейская война»). Конец Авиама печален: находясь, как ему показалось, в заключительной фазе реализации своих честолюбивых устремлений, он отвергнут Ифтахом и умирает. Взаимоотношения Ифтаха и Авиама — один из стержней романа, а описание нескольких их встреч по ходу сюжета — шедевры диалога; ведь ярко отобразить прямую речь, при всей eё кажущейся простоте, гораздо труднее, чем описать какое-нибудь явление. И каждый раз поражаешься, как мастерски Фейхтвангер владеет прямой речью.
Воин, который держал за веревку Янину, поставил ее на ноги и подвел к гладиатору. Тот обмотал веревку вокруг шеи Янины, и она опустилась на колени рядом со своим господином.
Вместо: и что это ношение и кормление детей кончая: она кормила сама. — в лит. ред.: и что это кормление и ношение детей, вообще дети умеряли мои муки ревности, но зато вызывали другого рода мучения.
— Кто вы? — спросил гладиатор.
Замечателен образ Яалы, дочери Ифтаха. Фейхтвангер — специалист по созданию женских образов. Вспомним Дорион из «Иудейской войны», Магдален Сибиллу из «Еврея Зюсса», Марию-Антуанетту из пьесы «Вдова Капет». Но в кругу этих образов особой теплотой, нежностью, привлекательностью светятся фигуры еврейских женщин, Мары («Иудейская война») и Рахили («Еврейка из Толедо»). Генрих Гейне, характеризуя свою героиню в романе «Рабби из Бахераха» говорит о ней так: «Лицо Сарры было трогательно красиво, как вообще красота евреек со своеобразно нежными манерами; сознание глубокого несчастья, горького позора и большой опасности, в которых живут eё соплеменники и друзья, распространяло на eё прелестные черты некую болезненную сердечность и подмечаемый всеми любовный страх, особо очаровывающий наши сердца». Гейне ограничился только этой фразой, но Фейхтвангер, рисуя свои женские персонажи в разных обстоятельствах — счастливых и печальных, бытовых и любовных, в девичестве и материнстве, как кажется, никогда не забывал точную характеристику своего великого предшественника, развивая eё и мастерски добавляя светлые и лирические краски.
Стр. 40, строки 16—36.
— Мы — вольфанги, — ответил Астубакс, — остатки пяти племен некогда могущественного народа, разбросанного, как гласит легенда, по множеству планет.
Слов: — Где же они теперь, ваши дети? кончая: я и то благодарен. — в лит. ред. нет.
Героиня романа «Ифтах и его дочь» — девочка-подросток. В начале действия ей только 12 лет. «Жизнь в горах и лесах, — куда она по сюжету уходит вместе с родителями, — обострила eё ум и восприятие. Она легко принимает решения. Уверенный взгляд, твердый шаг. Никакое усилие ей не в тягость. Она унаследовала стройную, грациозную фигуру матери, eё матовое, смуглое, худощавое лицо: и при всей своей силе и твердости была нежна и прелестна». Таков нарисованный автором портрет Яалы. Ифтах учит eё поклонению Господу, заключившему, как он говорил, в свое сердце народ Израиля, Богу, которому нужно приносить жертвы и благодарить его за благословения. В воображении Яалы Бог выглядит, как Ифтах с его львинообразным лицом и сверкающими глазами. С любовью к отцу она сочиняет о нем песню, «подобную песням, прославляющим богов», полную почтительных восхвалений. Когда Ифтах добивается ухода вражеских войск от стен столицы Гилеада, и его провозглашают судьей, в ней рождается новая песня об отце, и она поет eё при большом стечении народа, славя Ифтаха и Господа. И народ повторяет за ней сочиненные ею слова.
— Что это был за народ?
Стр. 40, строка 38 — стр. 43, строка 33.
— Его называли лесным народом, — ответил Астубакс.
И вот наступает момент, когда Ифтах должен исполнить свою клятву. Мучаясь, он сообщает об этом Яале. Она отвечает: «Я довольна и горда тем, что приняла участие в твоей победе. Исполни, отец, клятву, что сорвалась с твоего языка». Страницы романа, рассказывающие о поездке Яалы в горы, о eё последнем в этой жизни путешествии, проникновенно лиричны и одновременно наполнены ощущением трагедии. Фейхтвангер глубоко проникает в психологию девушки, совершенно не похожей на сопровождающих eё подруг. Она внимает плачу девочек, затем, на время забыв о предстоящем, принимает участие в играх, рассказывает им о своей жизни в пустыне, а вечером остается одна, чтобы подготовиться к решающему шагу. Это дается ей нелегко. В какой-то момент eё охватывает страх, она представляет, как над ней занесен нож, и в eё душу проникает щемящее желание остаться в живых. Но она преодолевает это чувство, и в eё душу входит Бог. Он похож на eё отца. И она сочиняет песню о своей смерти.
Вместо: — Вот вы напомнили про детей. кончая: Жена была чадолюбива и легковерна. — в лит. ред.:
Упоминание об этих же людях позднее появилось в летописях — их называли «вандалами», или «вандалиями». (Мы уже говорили о затруднениях, связанных с этимологией этого названия.)
Сцена жертвоприношения производит сильное впечатление. Автор медленно ведет своих героев к финалу, а затем несколькими короткими фразами заключает эпизод. В конце романа Фейхтвангер пишет: «Многие годы, последовавшие за этими событиями, отцы рассказывали своим сыновьям об Яале, олененке, которая своей смелостью, готовностью к жертве заслужила для рода Гилеада и всего Израиля милость Господа, а девочки оплакивали и славили Яалу, умершую в девичестве».
— Что стало с другими племенами? — спросил гладиатор, ибо внезапно почувствовал острый интерес к их судьбе.
Скажем несколько слов и eщё о двух женских персонажах — Ктуре и Зилпе. Ктура потерпела поражение в борьбе за Ифтаха, Зилпа проиграла войну против него. Ктура, жена Ифтаха, аммонитка, всеми силами старалась отвратить Ифтаха от Бога Господа и побудить его воспользоваться покровительством eё богов. Но не преуспела в этом. Не сумела она и уговорить Ифтаха отказаться от клятвы. Eё образ убедителен, как в сценах ликования, когда она, благодаря Ифтаху, одерживает победу над самоуверенными и заносчивыми родственниками, так и в эпизодах, когда Ктура в отчаянии борется за жизнь дочери.
Дети пошли скоро один за другим, и пошло всё то, что бывает в нашем мире с детьми и с докторами. Да-с, дети, материнская любовь к детям — это тоже мудреная вещь. Дети для женщины нашего мира — не радость, не гордость, не исполнение призвания, а страх, тревога, неперестающее страдание, казнь; они прямо так и говорят, так и думают, так и чувствуют. И дети для них точно мучение, не потому, что они не хотят рожать, кормить и ходить за ними, — они, женщины с сильным материнским инстинктом, к которым и принадлежала моя жена, готовы на это, — но потому, что дети могут болеть и умирать. Они не хотят рожать для того, чтобы не полюбить, а полюбив, не бояться за здоровье и жизнь ребенка. Для этого же они не хотят кормить. «Если буду кормить, — говорят они, — я слишком полюблю его, а что как он умрет?» Оказывается, что им бы лучше было, если бы дети были гуттаперчевые, такие, которые не могли бы болеть и умирать, а такие, которых бы всегда можно было починить. Ведь что за путаница в головах и в сердцах этих несчастных! Ведь для чего делают мерзости, чтобы не рожать? Для того, чтобы не полюбить. Любовь, самое радостное состояние души, представляется опасностью. А отчего это? Оттого, что когда человек не живет по человечески, то ему много хуже животного. Ведь женщина наша не умеет смотреть на ребенка иначе, как только на удовольствие. Больно, правда, рожать, но зато ручки.... Ах, ручки! Ах, ножки!.. Ах, улыбается! Ах, всё тельце! Ах и чмокает, икает! Одним словом, животное материнское чувство — чувственность. Мысли же о том таинственном значении появления нового человеческого существа, которое заменит нас, нет никакой. Нет того, что при крещении говорят и делают над ребенком. Ведь никто не верит в это, а между тем ведь это было не что иное, как напоминание о человеческом значении младенца. Это бросили, не верят, а ничем не заменили, и остались одни ленточки, кружева, ручки, ножки. Осталось то, что есть у животного. Но дело в том, что у животного нет воображения, нет предвидения, нет размышления, нет докторов, да, опять докторов. У курицы, у коровы — зачичкался цыпленок, теленок издохнет, она поквокчет, помычит и живет дальше. А у нас заболеет ребенок — что такое? как лечить? где лечить? какого выписывать доктора? куда ехать? Ну, а если помер — где-же ножки, ручки? зачем всё это было? зачем эти мученья? Корова не спрашивает этого, и вот от этого дети — мученье. У коровы нет воображенья, и потому она не может думать того, как бы она могла спасти ребенка, если бы сделала то-то и то-то, и поэтому ее горе, сливающееся с физическим состоянием и продолжающееся определенно короткое время, есть состояние, а не горе, которое раздувается при праздности и сытости до отчаяния. У нее нет рассудка, который бы спрашивал, зачем это? Зачем перенесены были все страдания, зачем вся моя любовь, если они должны умереть? Нет рассуждения, которое говорило-бы, что впредь и не нужно рожать, а если родишь нечаянно, не нужно кормить и вообще не нужно любить, а то хуже. А так именно рассуждают наши женщины. И выходит, что когда человек не живет, как человек, то ему хуже животного.
— Наверное, их больше нет.
Зилпа — одна из самых колоритных фигур романа, Авиам в юбке. Как и он, она жаждет власти, но ей недостает остроты ума, понимания задач объединения Израиля. В конце концов, она понимает, что самым великим сыном eё мужа стал не кто-то из eё сыновей, а бастард, сын аммонитки.
Остальные персонажи — дети Зилпы, царь Нахаш, первосвященник рода Эфраима Элиад и другие — занимают важное место в романе и являются характерными представителями своей эпохи.
— Да как же надо, по вашему, по человечески обращаться с детьми? — спросил я.
— Что это были за племена?
Язык романа динамичен, конкретен. Автор немногословен, но его речь звучит красиво и мелодично, что в сочетании с чрезвычайно искусно разработанным исторически достоверным сюжетом побуждает читателя, начав чтение романа, не отрываясь, прочесть его до конца.
— Как? Любить их человечески.
В послесловии к роману Фейхтвангер пишет: «Я добросовестно старался не смеяться над действиями людей, не оплакивать их и не ненавидеть, я пытался понять их».
— Даризи, хааконсы, базунги, и главное, самое многочисленное и воинственное — отунги.
— Ну, что же? Разве матери не любят своих детей?
Надеемся, что тот, кто прочтет роман, постарается понять чувства, побуждения и поступки его героев. Во всяком случае, автор романа сделал это возможным.
— Ортог считал меня отунгом, — вспомнил вслух гладиатор.
Евгений Захарин 25 июля 2000 г.
— Почему? — удивился Астубакс.
— Не знаю.
* * *
— Не любят по-человечески, почти никогда не любят и поэтому любят даже не по-собачьи. Ведь вы заметьте: курица, гусыня, волчица — всегда будут для женщины недосягаемыми образцами животной любви. Редкая женщина бросится с опасностью жизни на слона отбивать у него своего ребенка, но ни одна курица, ни одна воробьиха даже не преминет броситься на собаку, и всякая отдает всю себя за детей, тогда как женщина редкая это сделает. Вы заметьте: женщине — человеку дана возможность воздержаться от физической любви к детям, чего не дано животному. Что же, разве это оттого, что женщина ниже животного? Нет, оттого, что она — выше (да и выше неправильно: не выше, а женщина — другое существо), у нее другие обязанности — человеческие, она может воздержаться от животной любви, перенеся эту любовь на душу ребенка. Это-то и свойственно женщине-человеку, и этого-то никогда нет в нашем мире. Мы читаем про героинь-матерей, жертвовавших детьми во имя чего-то высшего, и нам кажется, что это только сказки из древнего мира, которые до нас не касаются. А между тем я думаю, что если у матери нет того, во имя чего она может пожертвовать животными чувствами к своему ребенку, если она эту духовную силу, не находящую приложения, перенесет на попытки делать невозможное, физически сохранить своего ребенка, в чем ей будут помогать доктора, то ей будет много хуже, и она будет страдать, как она страдает. Так было с моей женой. Один ли был ребенок или их было пятеро — это было всё равно. Даже лучше немножко, когда их стало пятеро. Вся жизнь была постоянно отравлена страхом за детей, действительными или воображаемыми болезнями детей и даже самым присутствием детей. Я по крайней мере всё время всей моей женатой жизни постоянно чувствовал, что жизнь моя со всеми моими интересами всегда висит на волоске и зависит от здоровья детей, состояния детей, от учения детей. Дети — важное дело, что говорить, но ведь надо всем жить! В наше же время большим уже жить нельзя. Правильной жизни для больших нет: вся жизнь семейная теперь всякую секунду висит на волоске, и жизни семейной, жизни супругов — нет. Какое бы у вас ни было для вас важное дело, если вы вдруг получаете известие, что Васю рвет или Лиза сходила кровью, всё мгновенно должно быть брошено, забыто, превращено в ничто. Всё ничтожно.... Важны только доктора, клестир, температура. Не говоря уже о том, что никогда вы не начнете разговора, чтобы в самом интересном месте не прибежал Петя, с озабоченным видом спрашивая, можно ли есть яблоко или какую надевать курточку, или не пришла няня с ревущим ребенком. Правильной, твердой семейной жизни нет. Как вы живете, где живете, а потому и чем занимаетесь, всё это зависит от здоровья детей, а здоровье детей ни от кого не зависит, а благодаря докторам, которые говорят, что они могут помогать здоровью, ваша жизнь вся, всякую минуту может быть вся нарушена. Нет жизни. Это какая-то вечная опасность, спасенье от нее, вновь наступающая опасность, вновь отчаянные усилия и вновь спасение, постоянно такое положение, как на гибнущем корабле. Иногда мне казалось, что это нарочно делалось, что она прикидывалась беспокоющейся о детях для того, чтобы победить меня, так это заманчиво просто разрешало в ее пользу все вопросы. Мне казалось тогда, что всё, что она делала и говорила тогда, она говорила на мой счет, но теперь я вижу, что сама она, моя жена, мучалась и казнилась постоянно с детьми, с их здоровьем и болезнями. Это была пытка для нее и для меня тоже. Но кроме того, дети для нее были еще и средством забыться — пьянством. Часто я замечал, когда ей очень бывало тоскливо, ей легче становилось, когда заболевал ребенок, и она могла уйти в это опьянение. Но опьянение было невольное. Ведь другого ничего не было. И со всех сторон внушалось, что вот у Екат. Сем. умерло двое, а у М. Н. доктор такой-то спас, а у тех сейчас разъехались по гостиницам и тоже спасли. Разумеется, доктора с значительным видом подтверждали всё это, поддерживали ее в этом. И она рада бы не бояться, но доктор сказал какое-нибудь словечко — заражение крови, скарлатина, а помилуй Бог, дифтерит, и всё пропало. И нельзя ведь иначе. Ведь если бы у них была, как в старину у женщин, вера, что Бог дал, Бог и взял, что ангельская душа к Богу идет, что ему, умершему ребенку, лучше умереть невинному, чем умереть в грехах и т. п., чему ведь верили же люди; если бы у них было что-нибудь подобное этой вере, то они могли бы переносить спокойнее болезни детей, а то ведь этого нет ничего, следа нет. Веры в это нет. А вера должна быть во что-нибудь, и вот они верят, нелепо верят в медицину, и не в медицину, а в докторов, — одна в И. И., другая в П. И. и, как верующие, не видят нелепости своей веры, верят quia absurdum.[46] Ведь в самом деле, если бы они не верили бессмысленно, ведь видна же бы им была нелепость того, всего того, что предписывают эти разбойники. Скарлатина — заразительная болезнь, для этого надо в большом городе переезжать из своего дома в гостиницу половине семьи (мы так два раза переезжали). Но ведь всякий человек в городе — это центр проходящих через него бесчисленных диаметров, несущих нити всякой заразы, и преграды нет никакой: хлебник, портной, извозчик, прачки. Так что я берусь для каждого переехавшего из своего дома от известной ему заразы в другое место — в этом другом месте найти столь же близкую другую или ту же заразу. Но этого мало. Все знают богачей, после дифтерита в доме истребляющих всё и во вновь отделанных домах заболевающих, и все знают десятки людей, вместе с больными не заражающихся. Ну, да всё, ведь стоит только послушать. Одна говорит другой, что ее доктор хороший. Другая отвечает: «Помилуйте, он уморил того-то и того-то». И наоборот. Ну, приведите к барыне уездного доктора, она не поверит ему; привезите в карете такого, который точно то же знает, по таким же книгам и опытам лечит и скажет, что ему надо заплатить 100 рублей, — она поверит.
— Кто ты?
Всё дело в том, что наши женщины — дикие. Нет у них веры в Бога, и потому одни верят в порчу, которую напускают злые люди, а другие — в доктора И. И. за то, что берет дорого за визиты. Кабы была у них вера, так они бы знали, что скарлатины и т. п. совсем не так страшны, потому что от них не может нарушиться то, что может и должен любить человек — душа, а может произойти то, чего никто из нас не может избежать — болезни и смерть. А то как нет веры в Бога, они и любят только физически, и вся энергия их направлена на то, чтобы сохранить жизнь, то, чего нельзя и что только доктора уверяют дураков и в особенности дур, что они могут спасти. — Ну, и надо их звать.
— Я не знаю, кто я такой, — ответил гладиатор.
Я добросовестно старался не смеяться над поступками людей, не оплакивать их и не ненавидеть; я пытался понять их. Спиноза
— Если ты из отунгов, значит, они не вымерли.
Стр. 43, строки 34—36.
— Это родственное нам племя, — заявил грузный воин.
Вместо: Так что присутствие детей кончая: повод к раздору. — в лит. ред.: Так что присутствие детей не только не улучшало наших отношений, не соединяло, а, напротив, еще больше разъединяло нас.
— Я не знаю, кто я, — повторил гладиатор. — Я только крестьянин.
— Если ты отунг, тогда ты не крестьянин, а воин, воин из рода лучших воинов!
Стр. 43, строки 37—39.
Вместо: дети были кончая: орудием борьбы; — в лит. ред.: дети были орудием борьбы;
— Нет, — покачал головой гладиатор, — я простой крестьянин.
В этот момент вдали послышался оглушительный треск ломающихся деревьев. Задрожала земля. В небо взметнулся столб пламени, и тут же по лесу разнесся запах гари.
Стр. 44, строка 10.
— Это знак дризриаков! — кричали воины.
— Они нашли нас!
Вместо: — Ну-с, так и жили. — в лит. ред.: — Жили сначала в деревне, потом в городе. и далее отсутствующее в окончательном тексте: И если бы не случилось того, что случилось, и я так же бы прожил еще до старости, я так бы и думал, умирая, что я прожил хорошую жизнь, не особенно хорошую, но и не дурную, такую, как все; я бы не понимал той бездны несчастья и той гнусной лжи, в которой я барахтался, но чувствовал, что что-то не ладно. Чувствовал я, главное, то, что я — мужчина, который по моим понятиям должен был властвовать, что я попал, как говорят, под башмак и никак не могу из-под него выскочить. Главное, что держало меня под этим башмаком, — это были дети. Я хотел подняться, утвердить свою власть, но никак не выходило. У нее были дети и, опираясь на них, она властвовала. Я не понимал тогда того, что ей нельзя было не властвовать, главное потому, что она, выходя замуж, нравственно была несравненно выше меня, как и всегда всякая девушка несравненно выше мужчины, потому что несравненно чище его. Вы заметьте удивительную вещь: женщина наша, средняя женщина нашего круга — большею частью очень плохое существо, без нравственных основ, эгоистка, болтунья, самодурка, но девушка, рядовая девушка, молодая девушка до 20-ти лет — большею частью прелестное существо, готовое на всё самое прекрасное и высокое. Отчего это? Ясно, что это оттого, что мужья развращают, нравственно принижают своих жен до своего уровня. В самом деле, если мальчики и девочки родятся одинаково, то всё-таки преимущество девушек огромно. Во-первых, девушка не подвергается тем развращающим условиям, которым подвергаемся мы: у нее нет ни курения, ни вина, ни карт, ни учебных заведений, ни товарищества, ни службы, а во-вторых, и главное, — она плотски чиста. И потому девушка, выходя замуж, всегда выше своего мужа. Она выше мужчины и девушкой и становясь женщиной в нашем быту, где для мужчин нет необходимости непосредственного добывания пропитания, становится большею частью и выше его по важности того дела, которое она делает, когда начинает рожать и кормить. Женщина, рожая и кормя, ясно видит, что дело ее более важно, чем дело мужчины, заседающего в земском собрании, в суде, в Сенате. Она знает, что во всех этих делах важно одно — получить зa это деньги. Деньги же получить можно различными другими способами, и потому самое дело не есть несомненно необходимое, как кормление ребенка. Так что женщина непременно выше мужчины и должна властвовать над ним. Мужчина же нашего круга не только не признает этого, но, напротив, всегда смотрит на женщину с высоты своего величия, презирая ее деятельность.
— Нам некуда бежать!
— Пойдем, — позвал Астубакс гладиатора.
Так моя жена презирала меня с моей земской деятельностью на основании того, что она рожает и кормит детей. Я же, поддерживаемый установившимися взглядами мужчин, я считал, что бабья возня: пеленки, сиськи, соски, соски, как я это шутливо называл, — есть деятельность самая презренная, над которой можно и должно подтрунивать. «Бабы там знают, как управиться». Так что кроме всех других причин, нас еще разделяло взаимное презрение.
Вместе с несколькими воинами они поднялись на скалу с плоской вершиной, откуда можно было обозревать леса по всей округе. Янина шла следом.
— Вон там, смотри! — указал Астубакс.
Стр. 44, строки 16—24.
Огненный поток в милю шириной разделял лес.
Вместо: что понять друг друга, кончая: был всегда свят перед нею. — в лит. ред.: что общения духовного нет и не может быть, и не делалось уже попыток. О самых простых вещах мы оставались неизменно каждый при своем мнении, не пытались даже убедить друг друга. С самыми посторонними лицами и я и она — мы говорили о разнообразных и задушевных предметах, но не между собой. Иногда, слушая, как она при мне говорила с другими, я говорил себе: «какова! и всё лжет!» И я удивлялся, как собеседник ее не видел, что она лжет.
— Это знак дризриаков!
— Нет, — возразил один из воинов, — он не такой. Смотри!
Стр. 44, строка 30.
Глава первая
Полоса огня не была прямой — она изгибалась, образуя знак, который гладиатор видел прежде на своих доспехах. Он был и на поясе, оставленном внизу вместе с револьвером и ножом. Этот знак встречался на кораблях Ортога.
После слов: чтобы вспыхнуло раздражение. — в лит. ред.: Присутствие 3-го лица облегчало нас. Через 3-ье лицо мы еще кое-как общались. Она считала себя всегда совершенно, вероятно, правой передо мной, а уж я для себя был всегда свят перед нею в своих глазах.
— Это знак Ортога, — сказал гладиатор.
I
Периоды того, что мы называли любовью, приходили так же часто, как и прежде, но они были грубее, голее, без всякого прикрытия. Но периоды эти были непродолжительны и тотчас сменялись периодами злобы без всякой причины, злобы, питаемой самыми непонятными предлогами.
— Но не знак дризриаков, — ответил воин, всматриваясь в огненную пляску.
— Как я понимаю, Ортог откололся от дома дризриаков, — уточнил гладиатор.
Стр. 44, строка 38.
— И все же пришел за данью, как делал прежде?
Человек триста, не более, несли к могиле главу рода из Гилеада. Для такого великого воина и судьи это была не такая уж большая траурная процессия. Но едва достигший шестидесяти лет, крепкий человек умер так неожиданно, что только немногие знали о его скоротечной болезни. Утром, последовавшим сразу после его смерти, сыновья закрыли ему глаза, высоко подвязали подбородок. Они подстригли ему волосы — чтобы не мешали в будущем доме. Затем вытянули ноги и укутали в покрывало. Так и понесли они его теперь из дома на грубо обтесанных носилках — с городского холма вниз, а затем снова вверх в Обот, на кладбище, чтобы он впредь жил там в пещере вместе с другими духами.
Вместо: возникали во мне — в лит. ред.: возникали
— Думаю, да.
Стр. 45, строка 12.
— Только теперь он собирает дань для себя, — заключил грузный воин.
Полдень давно уж был позади, жара спала, дул легкий ветерок. Несмотря на это, дорога провожавших в последний путь была нелегкой. Сыновья покойного и самые знатные мужчины рода, сменяя друг друга, несли носилки. Они старались, с готовностью подставляли плечи, чтобы принять нетяжелую ношу, однако чувствовалось в них какое-то противодействие, какой-то страх перед покойным.
— Похоже, что так, — согласился гладиатор.
Вместо: здоровьем детей. — в лит. ред.: и — главное — здоровьем детей.
— Его посыльные будут в деревне через несколько дней, — мрачно сказал Астубакс.
— И что вы хотите делать? — поинтересовался гладиатор.
Стр. 45, строки 12—18.
Родственники и друзья надорвали платье, остригли волосы и посыпали головы пеплом. Так и тянулись они, босые, с обнаженными головами — мимо красивого, яркого ландшафта. Сначала по узким, извилистым тропинкам вниз, а потом — по eщё более узким дорожкам вверх, к следующему холму. Мужчины молчали, женщины кричали и плакали. Их одежда тоже была надорвана и обнаженные головы посыпаны пеплом. Они наносили себе удары и царапали грудь. Впереди воплощением печали тащилась жена покойного, Зилпа. Этой статной женщине было около пятидесяти лет, но волосы eё eщё не поседели, на открытом лице с крупным носом не было морщин, властный взгляд под широким низким лбом, темные глаза смотрели eщё ясно и твердо. Обычно Зилпа, жена предводителя рода Гилеада, держалась достойно. Сегодня она рвала на себе волосы и царапала грудь. Eё крик — то пронзительный, то угрожающе-гортанный («Эха, эха!» и «Хо и ха и ах!») покрывал все звуки.
— Платить дань, конечно. Что нам остается?
Вместо: У меня же было свое пьянство — кончая: не спала с ребенком». — в лит. ред.: Всё это были занятия, не вытекающие из прямой потребности, а относилась она к ним всегда так, что как будто жизнь ее и детей зависит от того, что пирожки к супу не будут подожжены, что не будет повешена гардина, окончено платье, выучен урок и принято какое-то лекарство. Мне ясно было, что всё это было для нее — главное — средством забвения — пьянством, таким, каким для меня было пьянство службы, охоты, карт; правда, у меня было кроме этого в прямом смысле пьянство: табаком, которого я выкуривал пропасть, и вином, которым я не напивался, но которого я выпивал — перед едой водку, да за едою стакана два вина, так что постоянный туман застилал от нас неладность нашей жизни.
Она старалась показать, что всей душой уважала покойного — чтобы люди поняли, какого великого человека несут к могиле.
— Кто ваш вождь? — спросил гладиатор.