— Квин, это не она свистнула. Это я.

— Нет! — крикнула Лорел. — Мне плевать, Мак! До тошноты надоело топтаться вокруг да около, не зная…

— Посылка предназначена Прайаму?

— Да, — подтвердил Макгоуэн. — На этот раз довольно большой пакет. Оставили на крышке почтового ящика. Квин, я не позволю Роджеру прищучить Лорел. Я его взял, вот и все.

— Вскрыли?

— Нет.

— Где вы?

— У вас дома.

— Ждите там и руками не трогайте. — Эллери положил трубку. — Номер шесть, Китc!

Они нашли Лорел с Макгоуэном в гостиной, враждебно смотревших друг на друга, склоняясь над пакетом размерами с коробку для мужского костюма, завернутую в плотную упаковочную бумагу, перевязанную крепкой веревкой. На веревке висела знакомая адресная карточка на имя Прайама, написанная черным карандашом, уже знакомым почерком. На пакете ни штампов, ни каких-либо пометок.

— Снова лично доставлен, — заметил Китc. — Мисс Хилл, как он у вас оказался?

— Я столько дней жду… Никто мне ничего не рассказывал, я должна была что-то сделать. И, черт возьми, часами сидя в кустах, проворонила ту, которая его доставила.

— Ту? — удивленно переспросил Кроув Макгоуэн.

— Ту, того, какая разница. — Лорел превратилась в увядшую розу.

Кроув вытаращил на нее глаза.

— Вернемся к делу, — перебил Китc. — Давайте вскрывайте, Макгоуэн. Тогда больше не придется лежать по ночам без сна с нечистой совестью.

— Очень смешно, — проворчал сын Делии. Молча разорвал веревку, сорвал обертку.

Белая дешевая коробка без каких-либо пометок, битком набитая.

Мак поднял выпиравшую крышку.

Коробка была полна печатных бланков самых разных форматов, размеров, цветов. Многие напечатаны на бумаге с водяными знаками для банкнотов.

— Что за черт. — Китc вытащил первый попавшийся лист. — Акция.

— Действительно, — подтвердил Эллери. — И это… — Через секунду они уставились друг на друга. — Похоже, одни акции.

— Ничего не понимаю. — Китc принялся грызть указательный палец. — Не укладывается в вашу картину, Квин. Не может уложиться.

Эллери нахмурился:

— Лорел, Мак, вы что-нибудь понимаете?

Девушка покачала головой, вглядываясь в фамилию на вытащенной ценной бумаге. Потом медленно положила ее, отвернулась.

— Ну, намек на капитал, — воскликнул Кроув. — Какое-то предупреждение!

Эллери взглянул на Лорел.

Автомат Калашникова АК-47 (штурмовая винтовка).

— Давайте пока лучше оставим содержимое коробки, Китc, и подумаем, как с ним быть… Лорел, в чем дело?

Прототип: штурмовая винтовка вермахта МП-43 («Штурм-гевер-44»).

— Ты куда? — крикнул Макгоуэн.

Заимствовано: верхнее расположение газоотводной трубки, ложа с пистолетной рукоятью, сближенный со спусковым механизмом магазин рожковой формы, принципиальная схема, размеры и внешний вид, ослабленный винтовочный патрон с бутылкообразной гильзой.

Лорел направилась к двери:

Изменено применение патрона классического русского калибра 7,62 вместо укороченного 7,92.

— До смерти надоело. До смерти надоело ждать, высматривать, выискивать и абсолютно ничего не делать. Если вы с лейтенантом что-то нашли, Эллери, расскажите, что именно?

Улучшено: увеличение емкости коробки кожуха затвора, что повышает стойкость к загрязнению; уменьшено количество подвижных частей затвора, запирание осуществляется не перекосом затвора в вертикальной плоскости, а боевыми выступами поворачивающегося вокруг продольной оси затвора, что снижает количество задержек и увеличивает надежность работы в реальных условиях; облегчение конструкции с 4,9 до 3,8 кг.

— Мы еще не завершили расследование.

Длина: 870 мм.

— Завершите когда-нибудь? — мрачно бросила она и вышла.

Длина ствола: 414 мм.

Через секунду послышался удалявшийся рев «остина».

Емкость магазина: 30 патронов.

* * *

Темп стрельбы: 600 выстрелов/минуту.

Начальная скорость пули: 715 м/сек.

Часов в семь в тот же вечер Эллери с Китсом ехали к дому Прайама в машине лейтенанта. Эллери держал на коленях коробку с акциями. У парадного их ждал Кроув Макгоуэн.

— Мак, где Лорел? Разве вы не поняли, что я вам по телефону сказал?

Масса пули: 7,9 г.

— Дома сидит. — Кроув заколебался. — Не пойму, что с ней приключилось. Выдула рюмок восемь мартини, я ничего не мог с ней поделать. Никогда такого не видел. Она вообще не пьет. Не нравится мне это.

Масса заряда: 1,67 г.

— Ну, девушка время от времени имеет право на выпивку, — усмехнулся Китc. — Ваша мать здесь?

Прицельная дальность: 800 м.

— Да. Я ей все рассказал. Что-нибудь выяснили?

Дальность убойного действия пули: 1500 м.

— Немного. Обертка и коробка абсолютно чистые. Наш приятель предпочитает перчатки. Прайаму сообщили?

Применяемые пули: обыкновенная, трассирующая, зажигательная, бронебойно-зажигательная, разрывная, со смещенным центром.

— Сообщил только, что вы оба приедете по важному делу. И все.

Гарантия: 20 000 выстрелов.

Китc кивнул, и они направились на половину Роджера Прайама.

Модификации: со складным прикладом, АКМ, АКМС, АК-74, АКС-74, АКС-74У.

Полная разборка: без инструментов.

Тот обедал, держа над толстым бифштексом с кровью острый нож и вилку. Альфред Уоллес поджаривал на решетке с углями другой, сдабривая его луком, грибами, соусом для барбекю из разных кастрюлек. На подносе стояла на две трети пустая бутылка красного вина. Прайам ел в своем стиле: грубо, отрывая мясо зубами, размалывая мощными челюстями, обливая соусом дергавшуюся бороду.

Страны-изготовители (под разной маркировкой): СССР, Венгрия, ГДР, Польша, Румыния, Финляндия, Чехословакия, Югославия, Аргентина, Бразилия, США, Индия, Индонезия, Турция, Северная Корея, Китай.

Сидевшая рядом в кресле жена молча наблюдала за ним, как за кормлением зверя в зоопарке.

Общее количество изготовленных экземпляров: не менее 80 миллионов.

При появлении троих мужчин вилка с куском мяса замерла в воздухе, повисела момент, медленно завершила путь, челюсти автоматически зажевали. Глаза Прайама остановились на коробке в руках Эллери.

Основные достоинства: простота технологии, дешевизна производства; простота в обращении, высокая практическая надежность, большая убойная и пробивная сила.

— Извините, что помешали обедать, мистер Прайам, — начал Китc, — но вопрос можно решить немедленно.

Самый массовый образец огнестрельного оружия в мировой истории.

— Еще бифштекс, Альфред. — Протянулась тарелка, которую Уоллес молча наполнил. — Чего там?

Единственный из всех образцов оружия удостоился помещения на государственный флаг: флаг Сомали представляет собой изображения баобаба и автомата Калашникова в венке зеленых листьев на красном прямоугольнике.

— Предупреждение номер шесть, — объявил Эллери. Прайам набросился на второй бифштекс.

Конструктор: Калашников Степан Тимофеевич, 1919 г. рождения, русский, в 47 году — сержант Советской Армии; всю последующую жизнь работал конструктором на Ижевском оружейном заводе; к 75-летию был удостоен звания Героя России, получил Золотую Звезду из рук специально прилетевшего в Ижевск президента Ельцина.

— Видно, — сказал он почти дружеским тоном, — без толку приказывать вам обоим не совать нос в мои дела.

Рыночная стоимость в 1995 году: от 200 до 2000 долларов в зависимости от страны производства и места приобретения.

— Это я взял посылку, — резко вставил Кроув Макгоуэн. — Лежала на почтовом ящике, я и забрал.

Излюбленное оружие азиатских и африканских партизан, террористов при серьезных операциях, а также некоторых элитных спецчастей всех стран.

— А, ты. — Прайам оглядел пасынка.

Стоит на вооружении многих армий в течение 60 лет.

— Знаешь, я тоже тут живу. Сыт этими делами по горло, хочу прояснить.

С одной или с обеих сторон применялся во всех войнах мира второй половины XX века.

Отчим швырнул ему в голову свою тарелку, удар пришелся выше уха. Гигант пошатнулся, отлетел к двери, ударился спиной. Лицо его налилось желчью.

— Кроув!

Гигант отмел мать в сторону.

6

— Роджер, если ты еще хоть когда-нибудь это сделаешь, — тихо вымолвил он, — я убью тебя.



Чуча-муча, пегий ослик!



— Вон отсюда! — проревел Прайам.

Вот видишь, все-таки я написал тебе письмо. Много-много лет я собирался это сделать. С тех самых пор, как мы с тобой расстались, и навсегда. Чтоб никогда больше не увидеться.

— Нет, пока Делия здесь. Иначе я уже надел бы военную форму. Пока она, бог весть почему, остается, я тоже останусь. Я тебе ничего не должен, Роджер. Сам оплачиваю свою жизнь в этом болоте. И имею право знать, что происходит… Все в порядке, мама. — Делия со сморщенным постаревшим лицом вытирала окровавленное ухо сына своим носовым платком. — Просто запомни мои слова, Роджер. Больше так не делай.

Меня нет больше на свете, милая. То, что еще осталось — совсем не тот я, которого ты любила и помнишь. Только вместилище — память и чувство. Прошло много лет, и я понял это. И ты тоже поняла, правда? Потому что тебя, той, что была, тоже нет больше. Мы стали другими, по отдельности друг от друга, без смирения и сроднения с переменами любимого, на разных дорогах, в разных жизнях.

Уоллес опустился на четвереньки, принялся убирать.

Время обточило нас на разных станках, и наши миры стали разными.

Щеки Прайама окрасились ярким багрянцем. Он собрался, сжался, напружинился, с ощутимой яростью глядя на юного Макгоуэна.

Если даже предположить сумасшедшее, невозможное, что мы встретимся — это не будет иметь никакого значения. Мы будем искать и желать друг в друге то прежнее, что знали и чувствовали когда-то. Стараться увидеть и обрести то родное, чем мы были.

— Мистер Прайам, — любезно начал Эллери, — вы когда-нибудь раньше видели эти акции?

Это странное ощущение. Как будто не было всех этих огромных прошедших лет, прожитых вдали и по-разному, как будто годы и годы прошли в некоем параллельном, другом, нереальном измерении, не имеющем отношения к тому, что жило внутри нас и между нами, и вот сейчас мы встретились — и продолжаем жить вместе с того самого момента, когда расстались. Словно расстались совсем недавно, вчера, неделю назад.

Он поставил коробку на встроенный в кресло поднос. Прайам долго смотрел на массу акций, не прикасаясь, почти, можно было бы сказать, не видя. На физиономии постепенно рисовалось прозрение, по мере чего багрянец, словно под действием фотохимикатов, сменялся смертельной бледностью.

И когда мы расстанемся вновь, то в памяти друг друга снова будем теми, что когда-то, молодыми, здоровыми, красивыми и веселыми, в полете и силе жизни, даже когда она боль, потому что еще огромность впереди, — а эта встреча, она останется так, сбоку, маленьким боковым ответвлением, ничего не меняющим.

Он схватил бумагу, другую, третью, огромные руки шарили в коробке, перебирая содержимое. Потом вдруг упали, и Прайам взглянул на жену.

— Видел, — кивнул он и добавил с весьма знаменательным ударением: — А ты, Делия?

У меня было когда-то так много слов для тебя, так много, что я не мог остановиться говорить их. Это не от болтливости, и не от того, что мне было легко и неважно, бездумно, говорить их — а от того, что мы были вместе так мало, так мало, считаные дни, милая, а я думал о тебе так много, всю жизнь, и разговаривал с тобой — без тебя — всю жизнь, и при встречах мне не хватало времени сказать тебе все, что так хотелось, так надо было.

Стрела пробила броню.

Не было дня, когда я не разговаривал бы с тобой. Вся моя жизнь состоит из двух половин: первую я тебя ждал, вторую я тебя помнил.

— Я?

— Смотри, — предложил он злобно дрожавшим басом. — Если давно не видела, имеешь возможность.

Я писал это письмо много лет, очень много. Ночами, глядя в темноту, и в поездах, куря в тамбуре, и в толчее улиц, и просто в свободную минуту. Так странно: и пел гондольер в Венеции, и играл скрипач в Иерусалиме, и светилась Эйфелева башня, и в бессонницу в тундре под храп бригады доносил разбитый транзистор: «Лишь о том, что все пройдет, вспоминать не надо». Тогда еще я умел плакать.

Она нерешительно подошла к инвалидному креслу, предчувствуя неприятность, что доставляло ее мужу удовольствие. Если он испугался шестого предупреждения, то ничем этого не выдавал.

Ты плачешь по мне, милая? Ты меня помнишь?

— Бери, — протянул он ей акцию. — Не бойся, не укусит.

Всю жизнь я пытался понять тебя, и понять себя, и в тысячный раз вспоминая давние события находил в них новые детали, открывал новые мотивы и тайные причины.

— Что ты еще задумал? — прорычал Кроув, шагнув вперед.

Я очень любил тебя, милая. Я и теперь люблю тебя. Но теперь это уже точно не имеет никакого значения. Вот уж теперь-то точно поздно.

— Вы уже видели эти бумаги сегодня, Макгоуэн, — остановил его Китc.

Когда-то, в той жизни, ты сказала — лето, и Ленинград, и тополиный пух: «Поезд ушел». И я ответил: «Ну, такой поезд я на пальце потащу за веревочку».

Юноша нерешительно замер. Детектив смотрел на присутствующих горящим взором, который давно не сверкал с такой силой… на всех, кроме Уоллеса, которого словно не замечал. Тот возился с барбекю, будто был один в комнате.

Когда-то — лето, комнатушка, простынь, плед на окне завязан сыромятным ремешком скотогона на калмыцкий узел — ты спросила: «А тебе надо, чтоб я тебя любила? Или — тебе и так… устраивает?» Я не нашел ответа, было слишком много верных и все про одно, они промелькнули мгновенно, каждый главный и единственный, не выбрать, так больно, и печально, и быстро колотилось сердце, и я сумел только на выдохе: «Господи, дай мне любви этой девочки, и больше мне от жизни ничего не надо».

Делия Прайам с трудом прочла:

С тех пор я всю жизнь отвечал на этот вопрос. Из всех в мире вариантов «да» я искал один, чтоб ты поняла, как мне это было надо.

— Харви Макгоуэн.

— Точно, — прогремел ее муж. — Акции на его имя, Делия. Харви Макгоуэна. Твоего старика, Кроув. — Он фыркнул.

Я сказал тебе: «Ты любишь меня. Когда ты сходишь по мне с ума, и прибегаешь, бросив все, и обнимаешь, прижимаясь в отчаянье, и глаза твои сияют, и ты моя, и ты стонешь со мной, и ты делаешь каждым касанием навстречу то же, что делаю я, и чувствуешь то же, что чувствую я, — ты любишь меня, и знаешь это, всем естеством, и я это знаю и чувствую всем собой, потому что нет этого иначе».

Макгоуэн стоял, глупо разинув рот.

Ты боялась попасть в плен. Ты боялась поверить до конца, до последнего дюйма. Ты не могла жить в мире ни с кем, потому что никогда не жила в мире с собой. Жизнь кипела, искрилась, брызгала в тебе, и всего хотелось, и всего было мало. Ты была такая светлая и радостная. С тобой было светло.

— Мама, я вообще на имя внимания не обратил…

Никого в жизни я не понимал так, как тебя; не чувствовал так, как тебя; не читал, как открытую — для меня одного! — как тебя.

Делия сделала непонятный жест, точно велела ему молчать.

— Какие у тебя сияющие глазищи!..

— Все?..

— Это только для тебя…

— До единой, миссис Прайам, — подтвердил Китc. — Они вам о чем-нибудь говорят?

В унисон, в фазу, в масть. Я оборачивался и открывал рот, и ты говорила: «Ага, какая весна, да?»

— Акции принадлежали моему первому мужу. Я не видела их… много лет.

— Вы их унаследовали с капиталом мужа. Где хранили все эти годы?

Ты жутко боялась остаться одна, состариться без мужа, без семьи, и поэтому произносила речи о скуке и однообразии семейной жизни, в защиту свободы и приключений. Ты предчувствовала свое будущее и боялась признать поражение хоть в чем-то. И так ясно слышались в твоем голосе слабость и желание, чтоб тебя опровергли, уверили, успокоили, что ты будешь надежно и спокойно любима всю жизнь, и при этом будет все, что только можно придумать прекрасного, интересного, необычайного, и ни при каких условиях ты не будешь брошена — даже если сама из самолюбия, противоречия, злости сделаешь все, чтоб — наперекор себе же — остаться одна: не останешься, тебя всегда сумеют понять, принять, примирить, сделать так хорошо и оставить с собой, как в глубине души ты сама больше всего хочешь.

— В коробке. В другой… Это было давно… Я не помню.

— Но они составляли часть вашего состояния? Выйдя за мистера Прайама, вы привезли их с собой? В этот дом?

Я научился понимать, правда? А это единственное, что у меня осталось, главное мое занятие, это вся моя жизнь: помнить, знать, понимать. И это — огромная, огромная, неохватная жизнь! уверяю тебя…

— Наверно. Я все привезла.

В полях под снегом и дождем, мой милый друг, мой верный друг, тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг, и если б дали мне в удел весь шар земной, весь шар земной, с каким бы счастьем я владел тобой одной, тобой одной… вельветовые джинсы, латунный подсвечник, водка от ночного таксиста, гитара, оленья шкура, рукопись и беломор… Письма пишут разные, слезные, болезные, иногда прекрасные, чаще бесполезные, в письмах все не скажется, и не все услышится, в письмах все нам кажется, что не так напишется.

Она с усилием выговаривала слова. Роджер Прайам не сводил глаз с ее губ, скривив собственные в ухмылке.

Мы были очень похожи. Мы были молоды, красивы, самолюбивы, любимы многими, жадны до жизни и веселья, мы мечтали о морях-океанах, собирались прямиком на Гаваи, в пампасы… мэм-сагиб.

— Не можете точно вспомнить, где именно они хранились? Это важно.

«Между нами всегда оставался ну самый последний миллиметр?» — сказала ты. Через много лет я ответил: «Он оставался внутри тебя». Его ты так никогда в жизни и не преодолела, не бросилась в омут очертя голову, не отдала себя всю безоглядно и без остатка, и поэтому не обрела взамен и одновременно все, совсем все, что тебе так надо было, без чего ты так никогда и не стала счастлива.

— Возможно, в чулане на чердаке… В каком-нибудь ящике или коробке в подвале…

Теперь этот миллиметр растянулся в неведомые тысячи километров, в другое измерение. И твой голос, низкий, нежный, грудной: «Здравствуй, заяц. Ну, как живешь?»

— Не слишком полезные сведения.

Живу.

— Отстаньте от нее, Китc. — Юный Макгоуэн раздраженно выпятил челюсть. — Сами помните, куда сунули свидетельство об окончании начальной школы?

Твои попытки журналистики, литературы, кино — какая ерунда… Но я так любил, так трясся, так видел в тебе только все самое лучшее, что подыгрывал тебе, подлаживался, льстил — и удивительно, в этом было больше правды, и мы оба, как всегда, точно чувствовали меру правды и фальши в моих словах, и в твоих тоже.

— Не совсем то же самое, — заметил детектив. — Номинальная стоимость этих акций чуть больше миллиона долларов.

Ах, как просто: тебя устраивала твоя жизнь. Ты сказала честно. Так хотела: и приключения, и надежный базовый аэродром, и свобода маневра, и романтическая любовь с разлукой…

— Чепуха, — резко встрепенулась Делия Прайам. — Они ничего не стоят.

О черт, но ведь главное, на что я купился, главное, что было мне дороже всего в тебе — потрясающая чуткость, отзывчивость, чистота тона: на каждое мое движение, каждое слово, каждый жест — ты поступала именно так, как было истинно, как я хотел больше всего, мечтал. До тебя — я полагал, что чувство никогда не может быть полностью взаимно. И вдруг оказалось — может… В резонанс, в такт, в один стук сердца.

— Правильно, миссис Прайам. Я просто не был уверен, что это всем известно. Они стоят гораздо дешевле бумаги, на которой напечатаны. Все компании, выпускавшие эти акции, лопнули.

Все в тебе — ерунда по сравнению с главным, потрясающим, данным от Бога: ты женщина, каких почти не бывает. Ты рядом — уже свет праздника, радости, любви, счастья. Взглядом, улыбкой, жестом, интонацией, беглым поступком — ты дарила мужчине полное ощущение того, что он — желанен, значителен, интересен, достоен, что он — тебе и всем! — единственный такой, мужественный, сильный, красивый, замечательный. Это не было сознательным воздействием — это шло от твоей сущности, от жадного и радостного приятия жизни, веры в нее, и эту радость и веру ты естественно, как дыхание, разделяла с тем, кого встречала.

— На бирже, — с большим удовольствием вставил Роджер Прайам, — такое дерьмо называют «собаки и кошки».

Но я — не первый встречный, верно, малыш? Ты меня помнишь? Тоска тебя грызет?

— Мой первый муж, — монотонно заговорила Делия, — почти все вложил в эти клочки бумаги. У него был особый талант делать «удачные», по его мнению, приобретения, которые неизменно оказывались неудачными. Я узнала об этом только после смерти Харви. Не знаю, зачем их сберегла.

И я раскрылся весь — в изумлении приходящего счастья, которое возможно лишь единожды. И ты испугалась — порабощения собственным чувством. «Я не позволяла себе чувствовать даже тысячную часть того, что чувствовала на самом деле, чего хотела…»

— Затем, чтоб предъявить любимому второму мужу, — подсказал Роджер Прайам, — сразу после свадьбы, помнишь? Помнишь, я посоветовал обклеить ими стенки маленькой комнатки маленького Кроува на память о его отце? Отдал тебе обратно и с тех пор до этой минуты не видел.

И стала всаживать в меня крючья. Ты очень боялась раскрыться полностью — чтоб не смогли сделать тебе больно. А я был счастлив немыслимому для меня порабощению своим чувством. Вот где произошла нескладушка. И боялся, не мог, не хотел делать больно; мне необходимо было — оберегать тебя, а не бороться.

— Они где-то в доме лежали, я вам говорю! Их любой мог найти!

Это я говорил тебе, а всего все равно не скажешь, и все слова столько раз употреблялись в жизни, и что тут скажешь нового, и какой в этом смысл, нет в этом смысла, кроме одного, кроме одного: я говорю — и я с тобой, милая моя, родная, любимая, единственная моя, свет мой, и я вижу тебя, слышу тебя, чувствую тебя, счастлив с тобой, как никогда и ни с кем в жизни. Не было у меня никого ближе тебя.

Тебе было хорошо со мной? Я тебе нравился? Я тебя устраивал?

— И нашел, — кивнул Эллери. — Что скажете, мистер Прайам? Вы получили очередное фантастическое предупреждение. Во многих отношениях самое фантастическое. Как его объясняете?

Малыш, чуча-муча, пегий ослик, чуть-чуть ты смалодушничала, чуть-чуть, и это тот последний дюйм, который решает все.

— «Собак и кошек»? — расхохотался Прайам. — Сами разбирайтесь, друзья мои.

Я никогда не отделаюсь от истины, что мы были созданы друг для друга. Ты не была самой красивой, или самой умной, или самой доброй — я видел тебя глазами ясно, я не идеализировал: ты была по мне, и каждый взгляд, вздох, движение твои — были навстречу, как в зеркале.

В его тоне сквозило презрение. Он либо убедил себя, что весь ряд фантастических событий не имеет смысла, работа какого-нибудь сумасшедшего, либо научился скрывать страх перед реальностью не хуже опытного актера. У него была склонность к актерству, и, много лет запертый в комнате, он вполне мог превратить ее в сцену, оставаясь на ней единственной звездой.

Я видел тебя — и прочие переставали существовать, отделялись стеклянной стеной: чужие, отдельные, другие.

— Ладно, — беззлобно согласился Китc, — разберемся.

Я видел тебя — и был лучше, чем без тебя: был храбрее, сильнее, умнее… нет, это чушь: добрее, тоньше, благороднее… да и это не главное: я был значительнее, крупнее, чем без тебя.

— Правда? — раздался голос с другого конца комнаты.

Все оглянулись.

Из беззащитности, ранимости спохватывалась ты казаться стервой — и вдруг поступала согласно этой претензии, а под блеском глаз дрожала робость, потому что суть была доброй и хорошей, и ты боялась быть такой, чтоб не проиграть в жизни, чтоб не выглядеть слабой. А я настолько знал свою силу, что не боялся поступать как слабый, и в результате ты поступала как сильная, а я как слабый, хотя на деле было наоборот, и на деле получилось наоборот… Господи, милая, как я помню все…

В дверях террасы стояла Лорел Хилл с побелевшим лицом, раздув ноздри, устремив мрачный взгляд на Делию Прайам, сунув обе руки в карманы замшевого пиджака.

Все кончается, жизнь на закат, финиш отмерен. Не было у меня дня без тебя. Давай напоследок, как тогда, мизинцем к руке, ага.

— Значит, делу конец, да?


Твой — Я.


Она оторвалась от двери, пошатнулась, удержала равновесие и очень осторожно направилась к Делии, не вынимая рук из карманов.

Глава V

— Лорел… — начал Кроув.

Не хочу я больше писать для вас книг. Я вас презираю.

— Не подходи ко мне, Мак. Делия, я должна вам сказать…

— Что?

Для кого мы пишем кровью на песке, наши песни не нужны природе.

— Присланный зеленый бумажник из аллигатора кое-что мне напомнил. Одну вашу вещь. Когда вы были в Монтечито, я обыскала вашу спальню и нашла ее. Зеленую сумочку из аллигатора, изготовленную той же фирмой. Поэтому удостоверилась, что все это ваших рук дело.

Сон, сон мне был, тихое видение. Пылала в том ночном видении настольная лампа, зеленым был застлан письменный стол, и была старенькая трофейная машинка, и пачка беломора у медной пепельницы, и черный чай в стакане с серебряным дедовским подстаканником, и сам я был в том сне, тридцатилетний, здоров и красивый, уверен и весел. И было восемь квадратных метров на улице бомбиста Желябова, под самой кровлей, на крыши выходило окно, ветер с Невы задувал в щели; оленья шкура прибита к стене, ветка вербы в снарядной гильзе на книгах, и битая гитара на гвоздике корябана: «Мангышлак», «Таймыр», «Фергана», «Камчатка», «Алтай».

— Лучше уведите ее отсюда, — неожиданно посоветовал Альфред Уоллес. — Она пьяна.

Дрожало горло, ложились слова, сыпали ночной отсчет Петропавловские куранты, слала тонкий дым папироса в витое зыбкое пространство, зыбкая ложь, пронзительный мираж.

— Заткнись, Альфред, — тихо рыкнул Роджер Прайам.

В сладостном сне плачу я, лежа на казенной скудной койке меж стен моего последнего пристанища. Метельный город, тяжелый иней, ночных прохожих ютить в глазах, твое ли слово, твое ли имя ловить губами и осязать, мой Петербург, как тесно спится твоим Сенатским площадям, все чаще вглядываюсь в лица: кого из них не пощадят, дороги верстовая поступь, опять — в который век? домой!.. как просто, Господи, как просто мы привыкаем жить зимой. Ничего, ничего у меня нет. Только лживая память, да воспаленное воображение, да мозг мой, жалкий мой ум и больные чувства.

— Мисс Хилл… — предупредил Китc.

Откуда ж этот самообман, это сумасшествие, в котором я пребываю? С чего я вообразил себя хозяином всего, властным над всем?

— Нет! — расхохоталась она, не сводя глаз с Делии. — Я уверена, вы за этим стоите. Хотя, кажется, Эллери Квин считает иначе. Конечно, он великий человек, значит, я ошибаюсь. Но ведь акции ваши. Вы их спрятали. Знали, где они лежат. Только сами могли их прислать.

А ведь это так. Иначе б меня здесь не держали.

— Лорел, — вмешался Эллери, — вы рассуждаете нелогично…

— Не подходите! — Выхватив пистолет из кармана, Лорел нацелила его в сердце Делии.

1

Юный Макгоуэн охнул.

— Профессор, а что б ты делал, если бы тебе вторую-то руку оставили?

— Если это «предупреждение», что б оно ни означало в вашем помраченном рассудке, прислали вы, то и другие тоже. И никто ничего не делает. Говорят, разберемся. Что ж, я дала им возможность. Когда разбираются одни мужчины, такие, как вы, всегда легко отделаются. Но я не намерена спускать вам с рук убийство моего отца! Вы заплатите прямо сейчас, прямо…

— Я бы др-р-рочил!!

В момент выстрела Эллери ударил Лорел по руке, выбив пистолет, который Китc ловко поймал на лету. Кроув, всхлипнув, бросился к матери. Делия Прайам не пошевельнулась. Роджер уставился вниз на поднос. Пуля разбила бутылку вина в двух дюймах от его руки.

Все хохочут. Тема живая.

— Клянусь богом, — рявкнул он, — она чуть в меня не попала. В меня!

— Вы совершили чертовскую глупость, мисс Хилл, — объявил Китc. — Я вас арестую за покушение на убийство.

— «Что ж ты, охальник, такой маленький, а делаешь? — Отойди, бабушка, а то блызнет!»

Лорел переводила остекленевший взгляд с пистолета в руке детектива на неподвижную Делию. Эллери чувствовал, как девушка спазматически дергается в его объятиях, съеживаясь, как бы стараясь сжаться в крохотный незаметный комочек.

— «Слушай, я слыхал, что ты женился? — Да что у меня, руки отсохли, что ли?!»

— Простите, миссис Прайам, — извинился Китc. — Я не знал, что у нее пистолет. На нее не похоже. Попрошу вас проехать с нами, написать заявление.

— «Феликс Эдмундович, а что это вы такой, батенька, негвный? Вы онанизмом часом не занимаетесь? — Ну что вы, Владимир Ильич!.. — А всенепременно попробуйте: преприятнейшая, батенька, вещь, и очень успокаивает!»

— Не говорите глупостей, лейтенант.

— Мальчик плачет на морозе, проходит женщина: «Ты что плачешь? — Пи-исать хочу… — Так пописай за кустиком. — Н-нечем раст-тег-нуть… — Бедный, у тебя ручек нет, сейчас я тебе помогу, вот так… Боже! мальчик, почему у тебя такая писька большая?! — Я н-не мальчик, я карлик. — Товарищ, так почему у вас руки в карманах! — З-замерзли».

— Что?

— Я не стану предъявлять ей обвинение.

— Ха-ха-ха!

— Однако, миссис Прайам, она же стреляла, желая убить…

Не, ребята, те, у кого есть хоть одна рука, не понимают, какое это счастье. Стоит у тебя утром, как лом, одеяло — шалашом, ну и что толку?.. Вот танталовы муки: видишь — а прикоснуться не можешь.

— Меня! — выкрикнул Роджер.

— «По трусам текло, а в рот не попало!»

— Нет, она стреляла в меня, — еле слышно молвила Делия. — Она ошибается, но я знаю, до чего доводит потеря любимого человека. Хотелось бы мне обладать ее храбростью. Кроув, что ты таращишься, как дохлый карп? Надеюсь, не станешь устраивать шум. Дай Лорел успокоиться. Она, наверно, не одну неделю собиралась с духом, ей для этого даже напиться пришлось. Она хорошая девушка, Кроув. Ты ей нужен. Я знаю, что ты ее любишь.

— Уж я бы за Машины дойки подержался.

Лорел разом обмякла, вздохнула, замерла в молчании.

— Профессор у нас щупач. Романтик.

— По-моему, — пробормотал Эллери, — хорошая девушка в обмороке.

Кличут собаку — человека зовут; есть такая присказка у тех, кто как бы перевоспитывает блатных. Профессор — кликуха, конечно, банальная, штамп: нотка уважения к знаниям и иронии над их никчемностью, симпатии к доброте и пренебрежения к слабости. Лидера, крутого так не назовут. Тень очков и безвредности. Кличка приязненная, но снисходительная. Поэтому Руслан предпочитает, чтоб его звали по имени. Еще один мифический герой.

Макгоуэн ожил, перехватил у него обмякшее тело, дико оглянулся вокруг и выбежал вон. Улыбавшийся Уоллес открыл перед ним дверь.

Из нашей братии интеллигентом и инакомыслящим был только он: нормальный процент. Любое мыслие было инакомыслием, и в расцвет застоя его выгнали с четвертого курса истфака ЛГУ: дерг хрена из цветника. Мы имеем именно ту историю, какая нам нужна.

— С ней все будет в порядке. — Делия Прайам вышла из комнаты. — Я присмотрю.

Все наблюдали, как она поднимается по лестнице следом за сыном, выпрямившись, высоко вскинув голову, покачивая бедрами.

По хилости и взглядам белобилетник, в армию он не попал, а пошел в дворники: изнаночный снобизм эпохи, мода и поветрие. Квартира, пусть полуподвальчик, зарплата, работа на свежем воздухе, график сам себе устанавливаешь, никому не лижешь, на Систему не работаешь, и приносишь людям пользу: мусор надо убирать при любых властях. Он даже книгу начинал писать: «Хочу быть дворником». Манифест.

Интеллектуал-дворники чтили себя духовной элитой. Перепечатывали самиздат, за дешевым вином обсуждали мировые проблемы, носили рваные свитера и презирали конформизм. Отрицание советской власти было не продуктом анализа, а судьбой и символом веры. При этом каждый третий был осведомителем КГБ.

Глава 14

По атрибутике сам диссидент, Руслан диссидентов брезгливо презирал. Отвращала люмпенская истеричность, неопрятность, неумелость и элементарная бытовая лень. Необязательны в речах и ненадежны в поступках. Ни в драку, ни в разведку. Ни в пизду ни в Красну Армию. «Аутсайдеры… — цедил он: — никчемушники». Да, протест, неприятие стадных правил, и даже гражданственность взглядов, непричастность к злу — но если кого прихватывало ГБ, он мгновенно размазывался, сдавал все и вся, как декабрист Николаю. Исключений было десяток характеров на весь Союз — на каждого по тыще рыл немытого андеграунда. Оправдание любого своего дерьмизма тем, что власть плоха. Как-то все это ущербно…

К вечеру 13 июля поступили все сведения.

А что делать?.. Границы закрыты, богатство запрещено, карьеры по анкетам, мысли предписаны. Наливай!

— Если я детектив, — с огорчением обратился Китc к Эллери, — то у вас второе зрение. До сих пор не пойму, как можно было додуматься без внутренней информации.

Перестройка и гласность прикончили диссидентство методом растворения: заголосили все. Колонны прозревших страдальцев возопили о покаянии. Диссиденты злобно спились, или спохватились с карьерами, или сумрачно эмигрировали в США и Германию. Среда обитания исчезла.

Эллери рассмеялся:

Верный Руслан, независимый и чистоплотный, обрадовался и озлел. Он нюхнул свободы и возжаждал действия. Поток благоглупостей раздражал слух, кипел разум возмущенный, и ярость благородная вскипела, как волна.

— На сколько назначена беседа с Прайамом и остальными?

Тут пошел Карабах, и со швов СССР посыпалась штукатурка. Коготок увяз — всей державе пропасть. Ясно было: само не рассосется. Должна же быть справедливость?! Две трети Армении — в Турции, Арарат — в Турции, турки вырезали полтора миллиона армян и отнюдь не каются, теперь снова режут — и отдай туркам-азерам еще Арцах. Это была первая из войн, уничтоживших Империю.

— На восемь.

Дело нашлось. Через Ленинградский порт пошло в Карабах оружие, купленное армянами Франции. Руслан вспомнил, что его дед был армянин и носил фамилию Сагабалян. Он списался, созвонился — нашлась родня в Спитаке. Поехать, адаптироваться, выучить сотню слов, армяне родню не забывают, — и в Карабах: за правое дело, отстреляться за все унижения и несправедливости загубленной вами молодости.

— У нас еще хватит времени выпить за удачу.

Здесь в шесть часов утра 7 декабря 1989 года его и постигло известное вам несчастье.

К восьми прибыли в дом, где собрались Делия Прайам с отцом, Кроув Макгоуэн, обессилевшая молчаливая Лорел, Роджер, явно принарядившийся по такому случаю в зеленый бархатный пиджак и рубашку с крахмальным жабо, расчесав бороду и волосы. Он словно ждал чего-то необыкновенного, решив встретить его по-баронски, в парадных одеждах. На фоне маячил стушевавшийся Альфред Уоллес с неизменной насмешливой, чуть раздраженной улыбкой.

Бедолага, тогда он ничего не мог знать о недоукомплектованной группе и ее работе. Запрограммирована была Нахичевань, но на стадии притирки промашечка у каждого может случиться…

— Дело займет какое-то время, — предупредил лейтенант Китc, — но, по-моему, никто не соскучится. Я здесь лишь для создания соответствующей обстановки. Представление ведет Квин. — Он отступил к стене террасы, усевшись так, чтоб видеть лица присутствующих.

Тряхнуло знатно, и стотысячный город рассыпался, как карточный. Почти все легли под завалами[7].

— Представление? Что за представление? — вызывающе переспросил Прайам с прежним грубым негодованием.

Спасатели дорылись до Руслана на вторые сутки. Он слышал их работу и разговоры и подавал голос. Ноги его были прижаты обломком плиты, левая рука под решеткой перил: сверху образовалась пещерка, сочился воздух; увидев свет, он потерял сознание. Можно высвобождать тело, и — кости целы, мышцы не порваны: со вторым появлением на свет тебя, парень.

— Лучше сказать, выступление фокусника с последующим разоблачением, — уточнил Эллери.

Откопали бы чуть раньше — и быть ему покойником. Сотни таких спасенных умерли в муках. Но к тому моменту спасатели уже знали, слава Богу, что такое краш-синдром.

Прайам расхохотался:

Впервые массово с краш-синдромом столкнулись в 40-м году англичане после бомбардировок Ковентри. Откопанные через полсуток-сутки из завалов, которые были живы-здоровы, только придавленные конечности после освобождения чувствительность пока потеряли, не слушаются (ну, вроде как руку во сне отлежал) — быстро и неизбежно умирали от заражения крови. Спохватились разбираться — все просто и давно известно, описано еще в I Мировую. Пережимание сосудов — застой крови в конечности — кислород выработан, зато накапливаются продукты распада, отходы жизнедеятельности тканей, углекислый газ, молочная кислота и прочая дрянь. Без очистки и питания, раз почки не фильтруют, а легкие не вентилируют, клетки начинают погибать: некроз и отравление. Грубо говоря, пережатая конечность стала вместилищем собственного трупного яда. И если его уже много — то с возобновлением кровообращения почки отказывают: не в силах столько очистить. Острая почечная недостаточность. Отравляется мозг, отравляется все, нарушаются все функции — сердце встало, летальный исход.

— Чего вам взбрело в голову тратить свое время, не говоря о моем? Я не просил у вас помощи, она мне не нужна, я ее не приму… ничего рассказывать не буду.

Так что вынутый невредимым из-под завала, если перележал, в своем счастливом спасении трагически заблуждается. Смерть в его теле запускает стремительный механизм. Лечения нет.

— Мы хотим, мистер Прайам, вам кое-что рассказать.

Порог — часов восемь. Или меньше. На передовой санитар, накладывая жгут для остановки кровотечения, обязан сунуть под него записку с точным временем: снять через два часа, а то — вот…

Он единственный из всех не проявлял эмоций, кроме неслыханного высокомерия. Впрочем, в маленьких глазках вспыхнуло любопытство.

Единственный выход — такому придавленному (знать время!) сначала наложить жгуты выше прижатых мест, а уж потом высвобождать его. И прямиком — на операционный стол: ампутация. Вот так.

— Да ну?

Руслана привезли к палатке развернутого полевого госпиталя, раненые ждали на носилках, одеялах, на земле, хирурги работали круглосуточно, оступаясь от усталости, и перепутали что в сопроводительном листе, сестра ли не разобрала, врач ли недослышал, но вкатили ему наркоз и отчекрыжили все. И не такого тут навидались…