WTF.

Но что они означали, я – как и никто из нас – не знал.

– Что это, если не знак? – продолжала Тори, и я не понимал, то ли она всерьез ко мне клеится, то ли просто изощренно издевается. Но я знал Евпаторию: нет, изощренно – это не про нее.

– Вот вам и второй этаж. – Я услышал голос подошедшего Инкермана и только тогда сообразил: перед нами широченная движущаяся лестница, и она ведет наверх, на второй этаж уровня! Ох уж эта Тори, совсем заморочила голову своей «Связью».

– Ребят, мы просто обязаны отправиться туда, – призывала всех Евпатория.

– Еще бы! – воскликнул Инкерман. – Я никогда не видел движущейся лестницы.

– А что за связь? – спросила Фе, бросив недовольный взгляд на Евпаторию.

– Вообще-то, нас отправляли в сопутку, – вставил я.

– Мы все уже взрослые люди, чтобы нас куда-то отправлять, – фыркнула Тори. – Я отправляюсь куда хочу.

Не замечая нашего разговора, Инкерман чуть ли не приплясывал от радости:

– Смотрите, ступеньки складываются и раскладываются. Они вылезают как будто из земли. Как это сделано?

Я понимал причину его удивления: в нашем городе была всего одна лестница, ведущая к Точке сборки. Это неожиданное воспоминание натолкнуло меня на другую мысль: может быть, сам наш город точно так же «разбирается» на дальней линии возврата, возле Башни, чтобы вновь восстановиться возле маяка? И, невидимый, проплывает под нашим Севастополем, точно такой же, только подземный и пустой? Я не мог сформулировать свою догадку, лишь интуитивно понимал, что здесь могла быть какая-то связь… Связь, опять эта связь!

– Сопутка связана с лампами, – сказала Феодосия. – Не зря этот усатый-полосатый говорил, что их нужно беречь. Так что мы идем в сопутку. Или кто-то станет утверждать, что у нас здесь в Башне есть что-то важнее ламп? – Она снова недовольно посмотрела на Евпаторию.

– Проблема в том, что мы не знаем, где сопутка, – нетерпеливо сказал Инкерман. – А лестница – вот она!

Я снова улыбнулся, глядя на своих друзей: они словно открывались мне заново. Когда мы прокатились все-таки по этой складной лестнице, я даже не испытал никаких эмоций, не почувствовал ровным счетом ничего. Как не испытывали люди, которые двигались, стоя на соседних с нами ступеньках. Инкерман же чуть ли не плясал и пел от радости, пытался раззадорить Евпаторию, но та в который раз не поддалась… «Сопутка сама найдет нас», – произнес я тогда, не понимая сам, почему так. Но я был уверен: Башня ведет нас и будет вести, пока мы сами не сделаем свой выбор. И если что действительно важно в Башне, так это точно не лестница. Лестница – это средство, какой бы красивой и удивительной она ни была. А мне хотелось знать цель и идти к цели.

«Связь» была за первым же проходом, ближайшим к движущейся лестнице. Строка с этим словом и все теми же странными буквами – WTF – бежала по глади зеркальной стены, и множество пляшущих стрелочек указывали на проход, завешенный на сей раз красной тканью.

– Как много здесь всего! – воскликнула Евпатория. Похоже, второй этаж отличался от первого только одним – здесь было больше надписей: сверкающих, блестящих, бегущих по стене, потолку и полу, возникающих в воздухе перед самым носом и так же растворяющихся… Встречались и привычные: напечатанные на указателях, которые торчали из стены и потолка.

В остальном здесь было все то же самое: прохожие, мелодорожки, высокий борт корабля по левую сторону. На указателе к следующему проходу я увидел скромную надпись:

SOPUTKA.

– Сопутка, ты моя сопутка, – смешно запел Инкерман и повернулся к Евпатории, привстал на одно колено: – Ах, Тори, будь моей сопуткой! Сопуткой-незабудкой.

Евпатория заулыбалась и мечтательно закрыла глаза, но все это длилось не дольше, чем пролетал мимо нас очередной колесист на мелике. Лицо красавицы вновь приобрело неприступный вид, она быстро прошагала мимо Инкермана и скрылась за красной тканью под надписью «Связь».

– Она не оставляет нам выбора. – Я пожал плечами. – Как по мне, нужно было идти в сопутку. Но не бросать же Тори?

– Это точно, – поддержала Керчь. – Мало ли какая там обнаружится связь.

Инкерман изображал душевные терзания:

– Она не оставляет мне выбора, – причитал он, удивительным образом еще и передразнивая меня. – Как по мне, нужно броситься вниз, в это бушующее море!

– Вставай, кривляка, – сказал я, протягивая ему руку. – Никто этого не оценит.

В «Связи» оказалось очень душно. Я был знаком с такой духотой с самого своего выхода в мир: когда мама варила или кипятила что-то на нашей маленькой кухоньке, и от кастрюли поднимался пар, а я заходил на кухню и тут же покрывался потом и каплями стремительно испаряющейся влаги. Что-то такое было и в «Связи»: здесь тоже не проходило стойкое ощущение чего-то испаряющегося, вот только что именно испарялось – было не разобрать. Тут толпилось неожиданно много людей, тогда же, в «Связи», я впервые увидел колесиста, сошедшего с мелодорожки, чтобы посетить зазеркальный зал.

Сосредоточенные люди стояли возле витрин, разглядывая выстроенные в несколько бесконечных рядов одинаковые квадратные коробочки из пластика размером с человеческую ладонь, выкрашенные в фиолетовый цвет. Внизу, в городе, бывали магазины, в которых севастопольцы приобретали все необходимое для быта, но чем в быту могли быть полезны такие коробки, я понял совсем не сразу, а сильнее всего меня удивляло то, что гигантское пространство зала было отдано под единственный товар. Посетители гудели и галдели, рассматривая квадраты, сравнивали их и живо обсуждали. Выглядело это нелепо. Но ладно галдеж, так и сами фиолетовые квадраты в руках этих непрерывно издавали звуки: пип-пип, динь-дилинь, уа-уа, фиу-фиу… Одни напоминали удар колокола, другие – шум морской волны, третьи – звук разгоняющегося автомобиля, четвертые – и вовсе блеянье козла. Все эти звуки сливались в один раздражающий фон, но людям, судя по всему, было комфортно здесь находиться. По их лицам разливалось удовольствие, как масло по слегка нагретой сковородке. Недалеко от себя я увидел Тори. Она разговаривала с совсем молодым человеком, одетым в фиолетовые джинсы и футболку. В районе груди у него красовалась все та же надпись WTF и неумело нарисованная рука с выставленным вперед средним пальцем, который прижимался к носу некрасивого, я бы даже сказал, уродливого человека. Безобразно нарисованное лицо выражало то ли удивление, то ли отвращение, то ли ужас.

Я заметил, что молодой человек, с которым говорила Евпатория, если и был симпатичней лица на футболке, то ненамного. В его ушах были проделаны огромные дыры, а язык разрезан на две части, подобно пустынным гадам, которые водились в небольшом количестве у забора, окружавшего Башню. Говорил он так быстро, что я едва успевал понимать слова – словно выплевывал мелкие камешки изо рта.

– Это вотзефак, вотзефак, знает в Башне любой дурак, вы, наверное, спросить хотите, как же им пользоваться, как, как?

Молодой человек странно раскачивался, произнося эти нехитрые слова, сгорбливался, но при этом расправлял плечи и широко расставлял руки, то сводя, то разводя их снова. В Севастополе никто не одевался так, не выглядел и так себя не вел. Парнишка сразу мне не понравился, и я схватил Евпаторию за руку.

– А ну, пойдем отсюда! Посмотри, что здесь происходит! Ты что, хочешь во всем этом участвовать?

– Ну, он так интересно объясняет. – Евпатория то ли скривилась, то ли улыбнулась. – Я заслушалась! Он меня, можно сказать, очаровал!

– Кто, он? – воскликнул Инкерман и тут же сделал то, чего я совсем не ожидал: вытянул руку, выставил вперед средний палец и приложил к лицу человека в фиолетовом – совсем как на рисунке возле надписи WTF.

Я даже застыл, выпустив ладонь Евпатории: мне казалось, что начнется драка. В нашем Севастополе никто не дрался, ведь никто не имел друг к другу претензий, но другое дело – на спор, ради забавы или просто для поддержки тонуса. Мы с Инкерманом дрались нечасто, но оба умели и даже, чего там скрывать, любили, хотя в артеках это не приветствовалось: могли нагрянуть с претензией прямо во двор к недалеким. Но Башня – иной разговор, здесь я внезапно осознал, что впервые придется применить накопленное мастерство против кого-нибудь еще.

Недавний собеседник Тори прокашлялся и доброжелательным четко поставленным голосом обратился ко мне:

– Добро пожаловать в «Связь»! Я Никита.

– Никита! – прыснул Инкерман.

– То, что вы здесь не случайно. Ведь вы совсем недавно в Башне и едва успели получить лампы. Вам все кажется удивительным и странным, и у каждого свое мнение о том, что вы видите вокруг, и свой взгляд на то, чем хотели бы здесь заняться. Но вы боитесь потерять друг друга, а потому держитесь вместе, ведь были друзьями с самых ласпей до того, как капсула социального лифта не подбросила вас сюда.

Закончив речь, этот Никита протянул мне руку. Опешив, я машинально пожал ее. Признаться, даже не знал, что ответить. За меня это сделала Тори.

– Чего? – спросила она, вытаращив глаза.

– Видите ли, – улыбнулся парень в фиолетовом, – я взаимодействую с разной аудиторией, и ко всем необходим свой подход.

– Это задача непростая, – скептически ответил я.

Никита кивнул.

– Эм-м… Но это не точно. Куда сложнее окажется ваша задача, – продолжил он, – если вы уйдете из «Связи», так и не получив вотзефак.

– Вообще-то, мы до сих пор друзья, – сказал вдруг Инкерман, пока мы все раздумывали над странным словом.

– Попав в Башню, вы получили миссию. – «Фиолетовый» словно не обратил внимания на его слова. – Но каждый пройдет ее по-своему или не пройдет вовсе. Не каждый из вас севастополист, но каждый отныне житель огромной Башни. В каком бы отдаленном уголке вы ни находились, вотзефак поможет узнать, как дела у другого, поделиться информацией и даже договориться о встрече… Когда вы здесь освоитесь, конечно. – Он улыбнулся.

– Что вы имеете в виду… вот это слово.

– Вотзефак? – с наслаждением произнес Никита.

– Да, вот этот вотзефак, квадратная коробка. Как она поможет нам общаться? Это же какой-то бред.

– Бред, – согласился фиолетовый. – Наверное, как и то, что едет колесо… а на нем человек, и он не падает. Это кажется невероятным, да? – Я вспомнил слова Луча, хранителя ламп, и поморщился: неужели здесь все работает на небосмотрах севастопольцев, этой чистой энергии, идущей из глубины душ?

– Здесь все кажется невероятным, – глухим голосом ответила Керчь.

– Лишь потому, что вы еще не привыкли, – беззаботно рассмеялся парнишка. – Башня – это безграничная свобода. И оценить все ее прелести можно, лишь приняв эту свободу, впустив ее в себя. – Он прижал руку к сердцу, как раз в том месте, где был несуразный рисунок. Это рассмешило меня, но Никита не обратил внимания.

– Вот как вы встречались внизу? – спросил он. Я пожал плечами:

– Инкерман заходил за мной, ну, или я. Когда как. И вместе заезжали за девчонками.

Фиолетовый кивнул сочувственно, но я уже понимал, что никаких эмоций он на самом деле не испытывает; выполняет свою роль – стоит говорит… В который раз в своей жизни он все это делал? Кем он был за пределами этой роли, был ли он вообще за ее пределами? И мы, и наши судьбы, и наши миссии были ему так же фиолетовы, как эти вотзефаки.

– А теперь представьте, что вам надо зайти друг за другом здесь, в Башне? Разойдитесь в разные стороны, поверните за пару углов. Вы больше не найдете друг друга, не встретите. Я гарантирую это! И вам останется лишь одно. – Парнишка округлил глаза и сделал «страшное» лицо. – Вотзефак? Вотзефак! Вотзефа-а-ак! – Он сложил ладони трубочкой и приложил к губам.

Я хотел было одернуть его – слишком уж увлекся парнишка кривляниями, – но меня перебила Евпатория.

– Смотри, здесь все очень понятно, – деловито начала она. В одной руке девушка держала лампу-«сердце», а другой ловко манипулировала, проводя пальцами по блестящей поверхности странного устройства и нажимая на нее. – Вот на этом экранчике – мы. Нажимаешь сюда-а…

– Как я могу быть на каком-то экранчике? – удивился я. – Ведь я здесь.

Никита расхохотался, впрочем, беззлобно.

– Вы можете быть где угодно, при этом на экранах ваших друзей будет значок – его вид и форму вы можете выбрать сами. В памяти вотзефака сохранены тысячи картинок, и, если вам станет вдруг скучно, вы сможете пролистать их и сменить изображение, обозначающее друга. То же и с мелодиями…

Евпатория аж подпрыгнула и захлопала в ладоши от радости. Я все больше удивлялся, глядя на нее, но не показывал виду, в конце концов, каждый волен быть таким, каким хочет. И даже если бы она разбила лампу, вряд ли стала бы от этого менее счастливой. Что важнее, лампа или счастье – это ведь тот еще вопрос, и даже для меня, вцепившегося в толстое стекло изо всех сил, ответ на него был не так очевиден.

– Так что же? – Я услышал голос Фе. – Мы сможем видеть друг друга? Разговаривать?

– Эм… Но это не точно, – сказал Никита. – Вотзефак дает возможность только переписки. Смотрите. – Мы наклонились над квадратным экранчиком. – Вы видите значок, который задан на вашего друга, и можете ему написать. Он видит такой же квадрат – вас, то есть, и может писать вам.

– Вы же говорили про картинки, – с недоверием уточнил Инкерман. – А тут какие-то квадраты: красный, синий…

Никита прищурился и внимательно посмотрел на Инкера:

– Неужели не догадаетесь?

– Мы здесь не за этим, – оборвала его Фе. – Объясните, как работает эта штука, и мы пойдем.

Парнишка распрямился, принял гордый вид и учтиво, но твердо ответил:

– Вы ошибаетесь, прекрасная девушка. Вы здесь именно за этим. Вы все, я имею в виду. И вообще, все, кто пребывает в Башне, – все они пришли сюда, чтобы догадываться. Все они догадались. Так что догадаетесь и вы. И это точно.

– Кажется, начинаю догадываться, – сказал я неуверенно. – Самый смелый из нас поднимется уровнем выше. Тот, кто все равно решил продолжить свое странствие. И, увидев, что там происходит, сообщит всем остальным. И, по-моему, я даже…

Мне хотелось сказать, что этот первый уровень с его вотзефаками, мелодорожками, кораблем-который-не-корабль и прочими сомнительными прелестями, хотя я толком не успел его узнать, уже наскучил мне. Не сказать, что мне здесь не нравилось, но и не особо увлекало. Я не знал насчет остальных, но сам был бы не прочь отправиться выше, не изучая, чем еще богаты эти проспекты и этажи. Но меня перебил смех Никиты – он стоял, закинув голову, и хохотал, а отсмеявшись, сделал ко мне шаг и зачем-то похлопал по плечу, словно был мне давним другом вроде Инкермана. Нет, определенно, мне не нравились здешние манеры!

– Если бы вы знали, – произнес он, отсмеявшись, – сколько раз я слышал в этом зале подобную догадку… Слово в слово, точь-в-точь!

Я уже и сам понял, что сморозил глупость. Конечно, в Башне не могло быть все настолько просто. Мне хотелось быстрее покинуть душный зал, да и от ужимок этого странного типа мне было совсем не весело.

– Эм-м… Но это, как вы понимаете, не точно. – Меня взяло раздражение: зачем он повторял эти «точно – не точно»? – В общем, понимаю, все устали, и здесь действительно жарко. Смотрите! Вотзефак, конечно же, работает на несколько уровней Башни. Было бы странно создавать для каждого замкнутую систему. Я живу здесь, и я, например, никогда не бывал наверху. Да и не особо хотел; девушка, вижу, меня понимает. – Он подмигнул Евпатории. – Но у меня были знакомые, кто пошел. Что я могу сказать? – «Фиолетовый» пожал плечами. – Вы подумайте только, как бы изменился мир, если бы сверху могли приходить сообщения, что там да как. Мы, живущие здесь, имеем возможность писать тем, кто выше, но… правда, какой в этом смысл? А что там, наверху, никто не может знать, пока его не вознесет, – он так и сказал почему-то: «вознесет», – социальный лифт. Башня стоит на этом!

– Я думал, она стоит на земле, – ухмыльнулся Инкер. – На твердой севастопольской земле.

– Все мы родом из Севастополя, – бросил Никита, вряд ли вкладывая какой-то смысл в свои слова, и тут же опять добавил: – Но это не точно.

Я взял вотзефак, подержал на ладони. Он оказался совсем не тяжелым. На экране было несколько квадратов слева и один, но большой – в правом верхнем углу. «Мой», – догадался я. Маленькие зеленые кружочки подсвечивали каждый квадрат. Область экрана под большим квадратом была пустой.

– Квадраты стоят по умолчанию. Вы должны настроить сами, какие картинки хотите видеть вместо них.

Приложив палец к экрану в том месте, где находился желтый квадрат Фе, я тут же получил отклик от вотзефака: устройство завибрировало. От неожиданности я дернул пальцем и заметил, как за ним «поехал» и квадрат. Он переместился в левую нижнюю плоскость экрана, немного увеличился в размере, и тут же возникло новое, полупрозрачное поле поверх всех квадратов. В поле я увидел буквы, цифры и картинки. «Должны, – говорил Никита, – должны…»

– Почему должны? – спросил я его, оторвавшись от экрана. – А может, мне нравятся квадраты?

– Вы шутите? – «Фиолетовый» сказал это так, словно я оскорбил его. – Никому не нравится умолчание. Умолчание, оно там, внизу, вся эта Широкоморка… и что у вас там еще.

– Вы были когда-нибудь в Севастополе? – спросил я его, глядя в глаза.

– Нет, я родился здесь… Плоть от плоти нашей Башни в нескольких поколениях. И у вас когда-нибудь родятся маленькие люди, и знаете, вряд ли они будут тосковать по тому, что там, внизу… И это точно!

Я попытался представить, чем здесь занимаются маленькие люди, и, если честно, не смог. Ведь было даже непонятно, есть ли здесь артеки.

– А что они будут делать? – спросил я. – Торчать здесь с вами и разглядывать вотзефаки?

– Возможно, – сказал он без тени иронии или сомнений. – Люди любят вотзефаки, и маленькие люди, и большие. Они подолгу торчат здесь и в других точках связи и делают это с удовольствием. Это точно!

– В чем же удовольствие, – вступилась Керчь, – когда у всех одинаковые устройства? Интересно различаться. Вы же сами сказали что-то там про умолчание…

– Вот чтобы вы так не говорили, подключим и вас к вотзефаку. – Парнишка залез в огромный мешок фиолетового цвета, который стоял прямо на полу возле нас, и тогда я впервые заметил, что такие мешки находились здесь повсюду; сверху донизу они были наполнены вотзефаками. Парнишка достал один и протянул Керчи – все остальные уже держали в руке по устройству, хотя я совсем не заметил, как оно попало к Инкерману или той же Фе. Впрочем, не это было главным.

– Вы не ответили на вопрос, – напомнил я Никите.

– Не чувствуете разницы?

– Если честно, нет.

– Вы еще совсем недавно в Башне, – разочарованно, но при этом утешительно ответил Никита, – и не познали всей прелести. Понимаете, он одинаковый – но одинаковый у тех, у кого он есть.

Я, кажется, понял, о чем он. Но оставался один вопрос – и мне очень не хотелось задавать его, тем более было наперед известно, что от этого изворотливого человека вряд ли узнаю что-то ценное. Но вопрос не давал покоя:

– Как это работает? Так же, как мелодорожки?

Но ответ «фиолетового» был таким, что я не усомнился в его искренности. Всплеснув руками, он задорно рассмеялся:

– Я не знаю! Разве это важно? Здесь, в Башне, никто не думает, как что-то работает. Зачем это знать? Вы, признаться, первый…

– Все понятно, – отрезал я. – Спасибо за ваш… вотзефак. – Я с трудом привыкал к слову. – И прощайте.

– Все будет фиолетово, – улыбнулся парнишка и отвесил смешной поклон.

– Но это не точно? – в шутку добавил я, однако он уже развернулся и бодрым шагом направился в гущу людей. Я не успел проводить его взглядом, как Никита растворился в гудящей толпе.

– Фи! – проворчала Евпатория. – Ну что ты такой зануда! Посмотри, какая крутая вещь! И вообще… здесь же, наверное, принято есть. Нам пора бы найти здесь место, где у них можно поесть.

– У нас, – поправил я девушку, но та предсказуемо не поняла. – У нас, Евпатория. Это место теперь – у нас.

– Ну, у нас. – И она рассмеялась, подражая парнишке из «Связи»: – Но это не точно… да?

– Это точно, – хмуро ответил я.

Сопутка

Попав на проспект, мы не могли надышаться: воздух здесь прогонялся через огромные контейнеры со створками, которые то сдвигались, то раздвигались, и было существенно меньше людей и звуков.

Мы никуда не шли: стояли неподалеку от входа в зеркальный зал, уставившись в вотзефаки. Я снова выделил желтый квадрат, «потянул» его, создав поле для диалога, и стал выбирать буквы: «П, р, и, в, е, т».

Едва я набрал слово, как вылезло новое полупрозрачное поле, скрывшее оба прежних. На нем были с десяток движущихся картинок. Каждая была похожа на мяч, только глазастый, зубастый, языкастый мяч, один даже крутился вокруг своей оси, а другой – подпрыгивал. Сначала я даже испугался – нет, я, конечно, не думал, что эти фигурки выскочат из устройства и окажутся вдруг на моей голове – хотя чем Башня не шутит? Но все они были настолько реалистичны, настолько убедительно корчили свои рожицы, что я принял их за живых, подумал, что они общаются со мной, что сам вотзефак сообщает мне важное – только непонятное – послание.

Но я, конечно, ошибался. Едва я выбрал первый же мячик – который среди всей «компании» был самым скромным, лишь улыбался и хлопал глазами, – как поле исчезло, а выбранный мной мяч уменьшился до размера букв и занял свое место в их ряду – сразу после слова «привет». Я нажал на стрелку, и появилась новая строчка.

«Кто ты?» – написал я.

И тут же рядом со мной раздался короткий и громкий гудок: он очень напоминал звук «фи-фи», что меня, конечно, позабавило. Я нисколько не сомневался, что мое послание получит именно Феодосия, хотя и выбирал первый попавшийся квадрат. Фе улыбнулась и принялась за свой вотзефак. «Как быстро это слово въелось в нас, стало неразрывным с нами, – подумал я, глядя, как все копаются в своих экранчиках. – Как будто мы родились с вотзефаком в руке. А ведь мы и не знали о том, что он существует, еще какую-то… ну хоть бы эту движущуюся лестницу назад».

«Как и ты, избранная», – прочитал я на своем экране.

– Ну хватит баловаться, – сказал я, пытаясь вернуть всех в реальность. – Нам же сказал Никита: эта штука нужна на тот случай, если мы окажемся далеко друг от друга.

– А мне почему-то кажется, что с ней это произойдет быстрее, – ответила Керчь. – Может, выкинуть в море, пока не поздно?

– Керчь! – взорвалась Тори. – Ну ты что, глупая? Ей вручают все самое лучшее, что есть в Башне! Достижения поколений! А она – в море!

Вотзефак в моей руке завибрировал, и возле красного квадрата появилась надпись: «Фи, ну поддержи меня! Я же права?»

Но едва я начал отвечать, как устройство завибрировало снова. «Ты такой красивый здесь, в Башне. К тебе будто пришла жильца!» – и несколько мячиков. Каких? Ну разумеется, прыгающих. На экране возникла надпись: «Ответить?», «Переадресовать?». Я и не знал, что так можно, а узнав, подумал: было бы забавно перенаправить ее последнее сообщение на квадрат Инкермана. И пусть разбираются без меня!

Но вместо этого открыл окно с мячами и выбрал самый спокойный из них – который посапывал, закрыв уставшие глаза, где-то внизу экрана.

– Вот бляха-муха, а прикольная игрушка, – прервал нашу сосредоточенную тишину Инкер, и все закивали, что-то говоря в ответ. А мне стало грустно: я понял, чего этой игрушке не хватало.

– Вот бы можно было вниз писать, – сказал я. – В город.

– Ага, – откликнулась Тори. – И что б ты написал? Какой ты зануда?

– Не знаю, что-нибудь спросил бы, – пожал плечами я. – Ну, например, какого цвета небо? Такое же, как при нас, или…

Мне снова вспомнилась картина: Широкоморское шоссе, наши дома, неторопливые люди… У них нет никаких устройств, никаких вотзефаков, и вряд ли они жалеют о том. Да и мы никогда не жалели. Я садился за руль, заводил свою красавицу, наслаждаясь, как она рычит, как плавно трогается с места, медленно катит вдоль стен неподвижного города. Я ехал к Инкерману и знал, что он дома – а где же ему еще быть? – что выйдет навстречу мне, сядет рядом и скажет «Привет». И все будет хорошо – то есть как обычно.

Я махнул рукой, не договорив; и вправду, что могло статься с небом Севастополя? Ему нет никакого дела, ходят ли под ним пятеро отчаянных ребят или отправились искать себе лучшей доли… А вот у нас еще были дела.

Мы заглянули в следующий проем и обомлели. Здесь все было выполнено в красном цвете – его источали стены, пол, потолок, сам воздух сочился красным настолько, что это резало глаза. Сам зал был значительно меньше, чем тот, где мы выбирали лампы, и тот, где нам вручили вотзефак. Я не сразу даже понял, что в этом зале есть человек. Но кто-то сидел в углу, в красном балахоне, с накинутым на голову капюшоном, сливаясь со стенами, и молчал.

Мне стало неуютно в этом месте.

– Ребят, кажется, мы ошиблись. – Я развернулся в сторону красной ткани, скрывавшей провал.

– Погоди, Фиолент! – прервала меня Фе. – Это следующий, там написано: «Сопутка». Я не могла ошибиться!

– Ошибки быть не может, – раздался хриплый и недовольный голос из угла маленького зала, где сидел странный человек в красном. Других посетителей, кроме нас, не было. Человек закашлял и начал медленно подниматься, и это вселяло если не страх, то волнение. Мы по-прежнему не видели его лица. Мы вообще мало что видели: с пола будто поднимался красный пар, но, в отличие от зала с вотзефаками, здесь совсем не было жарко. Напротив, я поежился от холода.

– С тех пор, как вы попали сюда, все ошибки кончились. – Странный человек продолжал кряхтение. – Забудьте про это: ошибки, – он произнес слово несколько раз, словно пытаясь отвязаться от него. – Какие-то ошибки… Все они остались внизу. А здесь не ошибаются.

– А вы кто? – недоверчиво спросил я.

– Азов, – бросил он. – Но вам ведь это ни о чем не скажет, верно? Так задавайте правильные вопросы.

– А это, что же, – спросил удивленный Инкерман, показав на стены, – и есть сопутка?

Мне пришлось долго всматриваться, чтобы понять, о чем же он говорит. Глаз никак не мог привыкнуть к концентрированному красному, но вот, кажется, сквозь его плотную завесу начали проступать очертания непонятных черных предметов, и они были очень странны. Сначала я подумал, что предметы висели прямо в воздухе, но, скорее всего, за ними была стена.

– Наверное, Керчь, тебе понравится, – сказала Феодосия.

Перед нами висели плети разных размеров, толстые обручи, утыканные шипами, короткие тонкие палки и что-то совсем загадочное, напоминавшее по виду черные груши или лампочки, но не такие, как были в наших руках, а простые, домашние, только к которым зачем-то приделали пышный собачий хвост. О назначении этих предметов я не мог и догадываться, но Керчь действительно смутилась, а значит, была осведомлена о таких вещах лучше. Не зря же читает книжки!

– Зачем это? – нерешительно спросил я.

– А вот возьму и покажу вам всем, – огрызнулась Керчь. – Да так, что мало не покажется.

– Спокойно, спокойно, – сказал Азов, делая маленький шаг в нашу сторону. – Вы действительно на месте. Дело в том, что это и есть сопутка. Но она вам вряд ли пригодится. А если уж кому и пригодится, – тут он прищурился, – то я уверяю вас, этот кто-то вернется сюда один, без компании.

– Скорее, одна, – рассмеялся Инкер, и Керчь ткнула его в бок.

– Такова сопутка жизни, – продолжил человек в красном балахоне.

– Не от самой, наверное, веселой жизни выбирают такую сопутку, – задумчиво сказала Фе. – Но лично мне она ни к чему. Не знаю, как… – Она вопросительно посмотрела на меня, потом на Инкермана. Мы пожали плечами: мол, нет. Нам тоже вроде не нужна.

– Тогда зачем мы здесь? – спросила Фе. – Ведь нас к вам направили!

– Увы, увы, – запричитал Азов. Он стоял сгорбленный, никак не мог распрямиться. Мы не видели его взгляда в красном тумане, но ощущали его на себе. – А что делать? Я занимался тематическими экспозициями сколько себя помню. Я, можно сказать, вышел в мир среди них и знаю о них все. – Он глухо рассмеялся. – Но теперь меня потеснили, а грозятся и вовсе выгнать! Занимайся, мол, правильным делом – или освобождай помещение.

– А сопутка – это правильное дело? – неуверенно спросила Фе.

– Нет, не сопутка, – махнул рукой Азов. – Никому не нужна такая сопутка! А я помню, бывало иначе… Не нужен был весь этот красный свет, дурацкий антураж… Это же они заставили прикрыть от маленьких людей, от тех, чьи чувства может случайно задеть. А моя сопутка – знаете, она нужна, чтоб задевать! Если бы вы видели, какое здесь творилось! В мою сопутку валом валил народ со всей Башни! Про нее слагали легенды…

– Но что-то, видимо, пошло не так? – предположили мы.

– Другая волна нахлынула, – сокрушенно сказал Азов. – Так что вы хотели-то? Оптимизация по всей территории Башни. Некоторые под всякую туфту по типу той, что вон у вас в руках, объединяют залы, а нам оставляют крохотные каморки. И если бы не эта социальная нагрузка, торговал бы на проспекте возле лестницы, сел бы на пол, спиной прислонился – и вперед…

– Какая социальная нагрузка? – не понял я.

– Та, за которой вы пришли. – Человек в красном возмутился, пораженный нашим непониманием.

Помню, где-то на этих словах мы его и увидели. Он был старый, сухой, с огромным горбатым носом, выдающимся вперед из капюшона. Я прозвал его мысленно «человек-нос», потому что, кроме носа, толком и не видел его лица. Лишь иногда, когда он поворачивался и пристально глядел на меня, я мог рассмотреть его маленькие злые глазки. Они поблескивали нездоровым огоньком. По мне, в этом зале и не могло быть иначе: в нем все казалось нездоровым.

– Вам ведь нужны чехлы для лампы, так? – Я увидел по бокам балахона два безразмерных кармана. В один из них и полез хозяин этого зала, который, покопавшись, достал связку крупных ключей. Он подошел к фрагменту стены, где висел самый, наверное, огромный кнут – и, не будь в его руках связки, я бы, честно, испугался, подумав, что он примется стегать нас этим кнутом, прогоняя прочь из своего жутковатого царства. Но он лишь просунул ключ – как мне показалось, в самую стену, – и, буквально из небытия, из густого красного пара выдвинулся ящик.

Азов обернулся к нам.

– Я знаю, что они нужны вам… Азов очень многое знает. В этих залах такие пошли господа. – Я подивился странному слову – никто его не употреблял в Севастополе, да и в Башне не доводилось слышать. – Каждый занят своей функцией, своей микроскопической обязанностью, и считает ее призванием, этим старомодным словом. Никто не хочет видеть дальше собственного носа. – Услышать от него такое было дико, но я, конечно, смолчал. – Ох, моя сопутка бы их погоняла… Как погоняла бы!

В чем-то он был прав, этот старый уродец, подумал я. Взять того же парнишку в фиолетовом. Вся его жизнь – среди вотзефаков и одержимых вотзефаками людей. Что он знает еще? Ничего? Интересно ли ему что-нибудь? Нет. Луч, хранитель ламп, конечно, благородней, интересней, но ведь и он… Никто из них не покидает свой зал, никто не хочет знать, что наверху, внизу, снаружи. Какой-то герметичный мир, подумал я. Но ведь новое поколение – те, кто только пришел в Башню, кто вышел не в этот замкнутый мир, а в город Севастополь – они должны, обязаны пытаться что-то выяснить. Занять свое место в похожем зале, принять на себя какую-то функцию, да хотя бы и несколько, и дополнительную, «правильную» нагрузку… Нет, на это нельзя соглашаться, убеждал себя я. Нужно изучать, нужно понять, как и зачем здесь все устроено, нужно нестись вперед, мчаться на всех парах, чтобы в своем – первом, единственном – поколении разгадать тайну этой Башни, а не застрять здесь в пятом-шестом или пятисотом-шестисотом таким вот старцем в красном балахоне, встречающем новых нас.

Все эти мысли отвлекли меня от разговора, а ведь носатый что-то объяснял:

– Вы дадите питание лампе, когда решите остаться на каком-то из уровней Башни, либо если выполните миссию. Здесь все просто. – Он повернулся к Евпатории. – Дайте-ка мне, не бойтесь…

Девушка неуверенно передала в его руки лампу. Азов покрутил ее в руке, а затем принялся копаться в ящике.

– Знаете, смешно, конечно, – продолжил он. – Но женщины с такими лампами всегда были частыми гостьями в моей сопутке. И, надо сказать, довольными – всегда для них хоть что-нибудь, но находилось.

Кажется, он давился беззвучным смехом. Евпатория оглядывала стены – и, надо признать, действительно делала это с интересом.

– Вот, – человек в балахоне достал что-то черное и бесформенное. Не торопясь поместил туда лампу и отдал Тори: – Это чехол, ничего необычного. До тех пор, пока вы не определитесь с судьбой вашей лампы, а стало быть – и со своей судьбой, вам нужно просто сохранить ее. И обращаться с ней придется очень бережно, потому что другой лампы вам, увы, не дадут. Если разобьете или потеряете свою лампу, останетесь на том уровне, где это произойдет.

Азов взял лампу у Керчи и так же рутинно, не торопясь, принялся подбирать чехол. Я спросил его:

– Выходит, даже если я очень хочу, даже если я – избранный, обязанный пройти миссию, но случайность лишит меня лампы, я что, не смогу идти дальше?

– По всему выходит, что так, – подтвердил он.

– Даже если я – севастополист?

– О, – дернулся Азов, отыскав чехол для лампы Керчи. – Севастополист лампу не потеряет. Севастополист пройдет миссию!

– А знаете загадку? – вдруг прервал нас Инкер. – Сколько нужно избранных, чтобы вкрутить одну лампочку? Знаете, а?

Никто из нас не знал, не понимал, к чему он клонит, а человек в балахоне и вовсе не хотел в этом участвовать. Он взял следующую лампу и предался поиску чехла.

– Пятеро, – просиял Инкерман.

– Ну и почему же? – с неохотой спросила Керчь.

– Так это, один держит лампочку, а четверо вращают лестницу. – Он звонко засмеялся, и я поразился, как неуместно звучал в этом жутком зале простой человеческий смех.

– Сколько нужно Инкерманов, чтобы рассказать смешную шутку? – недовольно фыркнула Керчь.

– Да что ты, не помнишь знаменитой севастопольской хохмы? – простодушно удивился Инкер.

– Я не слежу. И не следила, – поправилась она, – за севастопольскими хохмами. Заняться мне больше нечем!

– По существу все верно, – неожиданно встрял Азов. – Севастополист – личность центральная, она занимается делом. А все остальное вертится вокруг него. Держите свою лампочку, мадам. Кто следующий?

Его слова поразили меня, хотя их содержание было очевидным. Помню, я задумался над ними – и больше ничего не слышал и даже не рассматривал сопутку, эти странные предметы, окружавшие меня. В первый раз я подумал: как было бы здорово остаться, побыть одному. Мне нужно было собраться, прислушаться к себе, нащупать в себе стержень – ту самую идею, миссию. Я не знал еще, как это объяснить, но чувствовал, что вкрутить лампу – это лишь оболочка, внешнее оформление того, что должен сделать избранный. Это эффект, жест, оправа. Но что она обрамляет, что? Доведется ли мне понять это, успею ли я, окажусь ли на то способен? Эти вопросы терзали меня, нужно было поймать, ухватить, зацепиться за что-то, способное придать мне спокойствия. И сил.

Сжав свою лампу крепче, я очнулся, вынырнул, словно из вод Левого моря, и лишь когда руку несколько раз дернули – увидел перед собой узкие глазки уродливого человека. Они сияли сумасшедшим огоньком, искрились чем-то диким, неведомым для меня. Но они больше не были злыми, я не видел в них ни капли зла. Азов делал свое дело – он помогал мне, он был мне нужен. А кем он был, каким – так ли это важно?

Я разжал хватку.

– Ваши лампы, – говорил он, копаясь в ящике, – еще и пропуск к заселению. Вы же ведь задумывались, как здесь живут, где? Спят, приводят себя в порядок. Все это есть!

– И где же? – спросил я.

– На уровне есть жилые кварталы – или села, как их называют. Они тоже что-то вроде проспектов, но стены там не зеркальные. В каждом зале живет человек. Или семья.

– Семья? – удивился я. – Красивое слово. Что это?

– Вы не знаете, что такое семья? – удивился Азов. – Как же вы жили?

– По нескольку человек в доме. – Я замялся, не зная, как объяснить. – Таким кругом своих недалеких.

– Ну, допустим, так, – осторожно согласился он. – Такой вот круг недалеких мы, пожалуй, и называем семьей. И живут они в тех самых селах. Без излишеств, но жить можно. И главное, этих нет, мелодорожек. – Он выругался. – Тьфу на них. Вот на кого я надел бы вот это, а потом бы впечатал в это, и вот тем его, вот тем!

Несмотря на красный туман, хозяин этого зала великолепно в нем ориентировался и мгновенно находил то, о чем говорил. Я морщился, представляя, как можно было бы использовать эти мрачного вида шипастые, острые или, наоборот, излишне тонкие и гнущиеся артефакты – и точно не хотел бы ощутить их на себе. Но как только узнал, что этот угрюмый человек тоже не выносит на дух колесистов, так проникся к нему симпатией.

Но интересно было другое.

– А лампа, лампа-то при заселении зачем?

– Ее нужно вставить и провернуть, – ответил, не оборачиваясь, человек в балахоне, – чтобы открылась дверь комнаты. Без лампы она не откроется. Так же здесь и с некоторыми лифтами.

– Обалдеть, – воскликнул Инкер. – А если с лампой что случится – где же тогда жить?

– В селе для потерявших лампы, – так же спокойно сказал Азов. – Оно немного в другой стороне.

– Страшно даже представить, что там, – угрюмо произнесла Керчь.

– Ну вот, наконец я нашел и под вашу лампу… Ох уж эта социальная нагрузка! – Носатый повернулся ко мне и протянул чехол. – Надежный, выдержит падение, конечно, если не со всей дури. – Ответив на мой немой вопрос, он продолжил: – А про село для потерявших – не переживайте. Там все то же самое, что и для тех, у кого есть лампа. Я это знаю, – его голос на этих словах помрачнел.

– И в чем же разница? – удивился я.

– Разница только в том, есть ли у вас лампа, – ответил хозяин зала. – Но это ощутимая разница, уж поверьте мне. Пока она есть, вы все делаете с помощью лампы. Лампа запускает социальный лифт. Без нее никакое желание не сработает, никакая уверенность в том, что вы там, – он показал наверх, – кому-то или чему-то нужны. Пока у вас есть лампа, все ваше существование крутится вокруг нее. Она озаряет его своим невидимым светом.

– По-моему, это смешно, – расхохоталась Евпатория. Человек в балахоне вздохнул.

– И смешно это тоже только до тех пор, пока у вас есть лампа. На самом же деле ваши лампы не зажжены, с этим спорить глупо. Но это не значит, что они бесполезны. Лампа способна не только питаться – она и сама подпитывает вас. То, что в вас есть, становится в вас сильнее, смутные очертания приобретают конкретные формы… Не сразу. Но пока у вас есть лампа – у вас есть движение. И вы спите в селе для тех, кто проснется и снова пойдет вперед. Село для потерявших лампу такое же, как и для тех, кто добровольно выбрал уровень. Но там живут другие люди, с совсем другой судьбой.

– Не завидую им, – вставила Фе.

– И напрасно, – резко ответил хозяин зала. – Порой их судьба гораздо счастливей, чем тех, кто носится с лампой. Или кого носит лампа. Но это все лирика, а я, знаете, не лиричен.

– Оно заметно, – улыбнулся Инкерман. – Вся ваша сопутка кричит об этом.

– Сопутка не кричит, – мрачно заметил Азов. – Но ее молчание пробуждает крики. А, – он махнул рукой, – хватит болтать. Захотите остаться на уровне – точно за ней придете. Жизнь без движения ох как повышает интерес к сопутке… В общем, так: на каждом уровне есть автомат «Прием Тары». Говоря по-простому – лампоприемник. Видели?

– Не доводилось, – ответил я.

– Если решите остаться, вам нужно бросить туда лампу. Как только аппарат ее проглотит, вы становитесь жителем уровня навсегда. И весь ваш дальнейший род тоже. Выбор, как вы понимаете, серьезный. – Он снова скрылся в углу своего зала, за красной пеленой, и принялся листать какие-то бумаги.

– Я порой думаю, а точно ли я избранный, – задумался Инкерман. – Может, мне все это снится? Может, я много куста курнул? И сижу возле стен Башни, все никак не приду в себя.

Азов снова вынырнул из красного тумана. Он посмотрел на нас внимательно и медленно произнес:

– Ваши лампы под защитой. Берегите, чехлы не теряйте. Все, что по инструкции рассказывают, я вам сообщил. Больше ничего не знаю.

– А как добраться до села? – неуверенно спросил я. – Ну, чтобы заселиться?

Хозяин зала посмотрел колючим взглядом, но я выдержал.

– Вообще, я никогда не повторяю, – твердо произнес он; я вдруг заметил, что в зале начало темнеть – красный цвет стал принимать кровавый, угрожающий оттенок, а человек в балахоне сложил руки на груди, будто удерживая себя от чего-то. – Но для вас, так и быть, сделаю исключение: я больше ничего не знаю.

И он рассмеялся холодным смехом, который еще долго звучал вслед нам, напуганным, выскакивавшим друг за другом на оживленный проспект к равнодушным, но не таким страшным людям. Нет, тысячу раз неправы те, кто считает, что равнодушие хуже всего. Они просто не знают, что может быть хуже равнодушия – намного, намного хуже.

И мы не хотели знать.

– Нравитесь вы мне, – смеялся за нашими спинами хозяин сопутки. – Нравитесь!

Супермассивный холл

После такого, конечно, мы не сразу смогли успокоиться. Евпатория ворчала и занудничала, что она проголодалась, а никому в целой Башне до этого не было дела. Никто из нас понятия не имел, где здесь едят – само собой, за зеркальными стенами вряд ли оказалось бы что-нибудь вроде родного всем нам огородика, а вот магазин, считал я, вполне мог бы встретиться. Места, в которых мы побывали, походили отдаленно на наш магазин в Севастополе, куда я ходил по просьбе мамы с папой, но казалось странным то, что ни в одном из них не брали денег – да и вообще не заводили разговоры о деньгах. Ну, допустим, наши севастопольские бумажки были здесь бесполезны, но в такой гигантской замкнутой системе, как Башня, должен как-то регулироваться обмен материальными ценностями? Или здесь об этом забыли, изжили, придумали систему совершенней? Но что это могло быть?

В итоге мы нашли еду. Как? Этот вопрос все чаще оставался без ответа – я не понимал, как мы что-то находим, раз за разом попадая именно туда, куда нам нужно. Предположение было одно – пока мы так мало узнали о Башне, вряд ли могли считать себя ее полноценными жителями. Скорее, мы были гостями – слепыми, малоразумными, которых Башня вела за руку, показывала, рассказывала о себе. Но в этой догадке было что-то неприятное: получалось, что сама Башня – это некое разумное, живое существо; и, находясь внутри нее, я представлял, как этот организм, однажды поглотив меня, теперь медленно растворяет. Конечно, это была лишь фантазия, и вполне возможно, что она разыгралась от голода: как и все, я давно уже хотел поесть.

Кто знает, сколько бы мы искали здесь, чем поживиться, заглядывая в каждый проем, но после знакомства с сопуткой и ее странным хранителем желание исследовать зазеркальные залы покинуло нас. Мы вяло перебрасывались впечатлениями, как легким мячом возле берега Левого моря, но потом сообща, не сговариваясь, решили о них забыть. Наши лампы были надежно спрятаны, так что этот поход был не зря. А остальное…

– Башня такая Башня, – подвела короткий итог Керчь, и мы все с ней согласились.

Я помню свое изумление, когда увидел, что зеркальная стена вдруг закончилась и нам открылся просторный зал, по площади превосходивший все, которые здесь доводилось видеть. Он не был огражден стеной, на входе не висело тканей, лишь несколько столбиков с датчиками стояли в ряд, сигнализируя о приближении чокнутых колесистов. Еще не успев понять толком, что представляет собой этот зал, я поразился своей внезапной догадке: зал открылся нам сразу же, как только мы закончили все разговоры о сопутке. Словно настал следующий этап нашего путешествия – но настал не сам по себе, а лишь когда прежний полностью исчерпал себя. Обсуждай мы сопутку дальше, или реши вдруг вернуться в нее, или просто остановись, мы не увидели бы этот зал. Мы могли бы долго идти вперед, а справа все продолжалась бы та же стена, и мы отражались бы в ней. И зал вполне мог оказаться совсем в другом месте, но ничего не изменилось бы ни для нас, ни для Башни: одна история закончилась, и началась другая – похоже, этот принцип неизменен здесь. Но как непривычно ощущать его, в буквальном смысле видеть – как будто на твоих глазах перелистывалась страница книжки, одной из тех, что так любила Керчь.

– Ну наконец-то какая-то жизнь, – радостно воскликнул Инкерман. – Движуха!

– Столько жизни не бывает, – философски ответила Керчь. – Но мы ведь уже пришли к выводу, что здесь все искусственно… Похоже, перед нами – квинтэссенция искусственности. А заодно и безвкусицы.

– Керчь, ну ты что, – устало оборвала ее Фе.

– Я туда не пойду, – решительно ответила Керчь.

– Да ты что, дура! – не выдержала Евпатория. – Там же жрут! Жрут!

Я не принимал участия в разговоре, но уже видел, что в зале довольно много мест, где люди сидели за столиками и поглощали странную пищу. Я не мог разобрать, что они ели, но выглядели очень довольными. Окинув взглядом зал, вернее, часть зала, близкую к нам, потому как сам зал был огромен, я заметил, что весь он разделен на зоны. Правда, между зонами совсем не было стен или перегородок, даже свободного пространства, но все же зоны четко разделялись, как и разделялось то, что в них происходило.

Удивительно, но такой эффект достигался всего лишь подсветкой. С высокого потолка на зоны зала спускались столпы света – не такого густого, как в сопутке, но вполне достаточного, чтобы обозначить четкие границы. Самой интимной казалась фиолетовая зона в дальнем углу: люди там сидели парами или в одиночку, мало ели, были неторопливы. В оранжевой и желтой зонах толпился народ, в основном молодые, там было шумно. Было и несколько неподсвеченных зон, но подсвеченные окружали их со всех сторон. В каких-то люди танцевали, в каких-то прыгали, в каких-то сидели и слушали выступления других.

Но мы, конечно, хотели есть. Евпатория была права: игнорировать такую возможность недопустимо.

– Принесите мне чего-нибудь сюда, – капризно попросила Керчь.

– Ну не занудничай ты, – резко сказал Инкерман и схватил ее за рукав. Я промолчал: все эти капризы мне начинали надоедать; в конце концов, избранные мы или нет? А если ты избранный, можешь ли говорить «не хочу»? Можешь ли не хотеть?

Мы выбрали светло-зеленую зону. С потолка струился очень мягкий, почти что незаметный свет, который слегка окрашивал наши лица и еду, которая тут же появилась на столе, не успели мы присесть. Ее поставил на широкий деревянный стол молчаливый человек низенького роста в зеленом халатике и смешной кепчонке с изображением, похожим на луковицу, из которой росли несколько стебельков.

– Интересно бы знать, откуда у них здесь дерево? – задумался я, ощупывая стол.

– А мне интересно, откуда такая еда? – спросил Инкерман. Он приподнял свою тарелку на уровень глаз и теперь с удивлением разглядывал то, что на ней лежало. Фе и Керчь тоже таращились в свои тарелки, и лишь Евпатория, громко чавкая, уже уминала свою порцию.

– Вкусно, ребят! – Она подняла вверх большой палец свободной руки. – Не по-севастопольски вкусно!

Точно она сказала. Но именно то, что ее так радовало, и напрягало меня. В Севастополе мы ели большей частью то, что вырастили сами. В магазине можно было купить свежий хлеб, но за ним ходили самые ленивые из нас, кто не хотел или не успевал печь дома. Те же, кто пек его на продажу, просто любили хлеб, любили радость горожан, которые приобретали этот пышущий жаром, мягкий, пахнущий свежестью круг или кирпич из теста, щупали его в руках, нюхали, пробовали на вкус прожаренную корочку. Что еще там можно было взять? Готовые салаты, мясо, соки из натуральных фруктов – но все это, если не лениться, можно было сделать самостоятельно. Встречалось что-то выловленное из моря – маленькие крабики, креветки. Я никогда не ел их, мне было жаль, ведь, купаясь, я видел их живыми. И птиц и свиней тоже не резал – все это изредка делал папа, а я любил фрукты и овощи, теплый хлеб, свежее молоко и лишь иногда ел мясо – просто для того, чтобы недалекие не считали напрасными ни свои труды, ни свои жизни.

Когда я увидел, что лежало в тарелке, даже не сразу понял, что это еда. Длинная черствая лепешка темно-серого цвета лишь с виду напоминала севастопольский хлеб, но, конечно, и близко им не была. На лепешке лежала продолговатая бледно-розовая котлетка: в городе мне доводилось есть настоящие, полные мяса, зелени и приправ котлеты с хрустящей мясной корочкой – повторюсь, я не был мясоедом в чистом виде, но котлеты любил и всегда знал: продукт, который мне предлагали, который ели все люди, весь город вокруг, был натуральным. То, что лежало на лепешке, производило другое впечатление – спрессованных отходов, субпродуктов, скорее походивших на стружку и бумагу, чем на что-то мясное. Сверху все это было полито жидкостями разных цветов, а завершал композицию лист капусты, и он, пожалуй, был самым омерзительным в этом блюде. У нас никогда не было такой капусты. Лист выглядел так, словно из него выкачали все питательные соки и оставили лишь тонкую, болезненно бледную оболочку – он больше походил на лист бумаги.

– Откуда они берут эту еду? – поразился я. – Где делают?

– Это восхитительно, – сказала Евпатория, уплетая тот самый капустный лист. Я поморщился.

– Тори, – начал я. – Тебе это нравится лишь потому, что в Севастополе такого нет. Тебе понравится все что угодно, лишь бы не севастопольское и не по-севастопольски!

– Ну а если и так? – кивнула Тори. – Зачем мы здесь? Чтобы удивляться. Чтобы вкушать новое! В том числе и еду. Расслабься. Это же увлекательно!

– Зачем мы здесь – вопрос спорный, – вступила в разговор Феодосия. – Но еда и вправду нормальная, попробуй.

– Что-то ты ворчливый стал, все тебе не нравится, – поддержал ее Инкер. – Наслаждайся!

Он поднес ко рту странную кружку, сделанную как будто из картона. Удивительно, что она не размокает и не разваливается в его руках, подумал я.

– Да вы что, сговорились, что ли… – начал было я, а затем подумал: что ж, и вправду, из всей компании я стал самым осторожным, самым недоверчивым. В городе все было наоборот. Если в Башне принято есть такую еду, что ж, настала пора пробовать. Я улыбнулся и откусил.

Сказать, что еда меня поразила, конечно, было нельзя. Но лепешка оказалась мягкой, вкус был сладковатым и насыщенным, а то, что я от недостатка слов назвал котлеткой, оказалось очень нежным и буквально таяло во рту. Разноцветные густые жидкости, обволакивая язык, создавали во рту – как я определил для себя – вкусовой салют. Впрочем, что такое салют, я не знал, его запускали всегда из-за забора Хранителя Точки сборки, горожане только видели, как в светлом небе разрываются цветастые шары. Что-то подобное происходило и у меня во рту.

Инкерман придвинул ко мне картонную кружку, и я увидел, как шипит и пузырится в ней зеленая вода. Возможно, этот цвет придавало воде освещение сверху, а может, ее как-то окрасили в зеленый цвет. Глотнув этой воды, я ощутил во рту финальный залп салюта и чуть не поперхнулся.

И в этот момент услышал тихий писклявый голос:

– Салют!

Я поднял красное лицо и всмотрелся в подошедшего. Это был все тот же низкорослый человек с луковицей на зеленой майке, по логике Башни – наверное, хозяин зала. Вот только как он узнал?

– Салют, – смешно повторил человек и слегка поклонился. У него было маленькое круглое лицо и узкие глаза. На груди был прикреплен кусок картона, на котором от руки неровными буквами было написано: «Мирный». «Имя», – догадался я.

– Чего он заладил? – спросила непонятно кого Керчь.

– Здесь такая форма приветствия, – ответил Мирный. – В Башне. Вы же избранные, да?

Он задавал вопросы все тем же голосом, не меняя интонации; мы вряд ли интересовали его, он приглашал соблюсти формальность: дать формальный ответ и тем самым – ему возможность продолжить формальную речь.

– Да, мы избранные, – гордо сказал я с набитым ртом, пережевывая большой кусок, и почувствовал прилив удовольствия, удовлетворенности – она растекалась по спине, рукам, ногам, размягчая меня изнутри, я сливался с просторным стулом, на котором сидел, становился с ним единым целым. Захотелось зевнуть. Но я сбросил наваждение и снова ответил, еще увереннее: – Мы – избранные. Это не видно?

– Мы все здесь избранные, – ответил низкорослый. – Но вы здесь недавно, и я расскажу вам, как устроен Супермассивный холл.

– Что, простите? – едва не поперхнулся я. Человек начинал вызывать раздражение, хотя он и не делал ничего плохого. Но само то, что он стоит над душой, чего-то хочет от меня, а преподносит это так, будто бы я сам хочу, чтобы он стоял рядом и бесконечно говорил, говорил в ухо казавшиеся бессмысленными слова, не давая расслабиться, – все это ощутимо бесило. Чувство было новым для меня, но настолько сильным, что показалось, будто я испытывал его полжизни, да и вообще, полжизни провел, развалившись, как каракатица, в кресле, перед полным жратвы столом.

Керчь придвинулась ко мне и прошептала на ухо:

– Это что-то из забытых языковых форм. Неиспользуемых. Я читала…

– Отчасти это так, – кивнул Мирный, которого, похоже, ничуть не смутил тот факт, что он подслушал чужой разговор. – Мы взяли свое название из архаики. Оно образовано от слов Supermassive и Ноle, в ветхих мирах, о которых мы ничего не знаем и не узнаем, так назывались самые прекрасные места. «Салют» принимает вашу благодарность за то, что он выбрал вас. Но наша зона не единственная здесь. Я расскажу…

Тут не выдержала Евпатория.

– Какую благодарность? – воскликнула она. – Кто нас выбрал? Что за чушь вы несете? Лучше уберите пустую посуду – посмотрите, сколько здесь крошек.

Мы посмотрели на нее с укоризной – все-таки не стоило здесь с кем-то ссориться. Но по существу, конечно, поддержали. Однако низкорослый никак не отреагировал на эмоциональную речь Тори и продолжил:

– Супермассивный холл – одно из Главных Средототочий Расслабона на этом уровне Башни. Сюда стекаются изо всех ее углов, чтобы кайфануть и релакснуть, сказать «прощай» хандре и открыть свои чакры свету. А свет здесь найдется любой – и на неприхотливого, и на самого взыскательного резидента. Но это не все, у каждого света десятки различных оттенков, и все они представлены здесь, в Супермассивном холле.

Я не понимал и половины слов, которые произносил низкорослый, но меня поразил контраст их содержания – а по всей видимости, Супермассивный холл предполагал что-то веселое – и внешнего вида говорившего: человек выглядел несчастным, замученным, в его писклявом голосе если и слышались какие-то эмоции, то это была отнюдь не радость.

– В Супермассивном холле вас ждет центр игр и развлечений. Вы можете участвовать в конкурсах красоты, мастерства, вдыхать лучшие пары и поглощать прекраснейшие жидкости, как популярные по всей нашей высокой и необъятной Башне, так и эксклюзивные, достойные настоящих избранных истин… то есть истинных избранных. Легендарные клубы «Севмаф», «Аэроболик», Зал Бесконечных просмотров «Величие избранных – Моя гармония» и, конечно, инновационное Колесо Событий открыты в ожидании дорогих гостей. Прекрасные красавицы для тех, кто одинок, и страстные красавцы для тех, кто одинока, а в отдельных зонах и для тех, кто одинок… Впрочем, – Мирный натужно подмигнул, – мне кажется, вашей компании одиночество не грозит. А для тех, кто предпочитает самый горячий пар, – наша секретная-всемусветная знаменитая во всех уголках уровня Сосауна.

– Нет, нам туда точно не надо, – фыркнула Керчь.

– Наверное, еще хуже, чем сопутка, – предположила Феодосия. – Хотя что может быть хуже?

– Сопутка не башнеугодное развлечение, – мгновенно отреагировал Мирный. – В Супермассивном холле она не пользуется популярностью, да и вообще – советую о ней поменьше вспоминать. – Он наклонился и перешел на шепот: – Пережитки прошедшего, все никак не отомрут.

– Разве в Башне что-то запрещается? – удивился я.

– О нет, – поспешил заверить, не меняя тона, низкорослый. – Запрещается – нет. Но популярностью не пользуется. Надеюсь, вы понимаете: это куда серьезнее каких-то дурацких запретов. Так что насчет Сосауны?

– Инстинкты подсказывают, что нет, – твердо ответила Евпатория.