Поднявшись вместе со мной на борт, Васильченко кивнул:

— Давай. Я подожду на палубе.

Сторожев сидел там же — внизу, в капитанской каюте. Он выглядел хуже, чем обычно. Под глазами мешки.

Я рассказал о своих наблюдениях. Остановился подробней на встрече с Тереховым.

Сторожев заинтересовался, стал подробно расспрашивать о том, как себя вел Терехов, и вдруг спросил:

— Володя. Ты, случаем, не замечал чего-нибудь за парикмахершей?

— Единственное, что могу сказать о ней, — болтушка. Больше ничего.

— Ну хорошо. Я просто так, перебираю.

— Сергей Валентинович, вы знаете о выходах в эфир у Янтарного? Может быть, это кто-то из нашего поселка?

— Может быть. А может и не быть. Почему его следует искать в Сосновске? А не в любом другом пункте по пути следования электрички? Нужна точность. Но по-прежнему ведь нет ничего. Как в вату все уходит.

— А насчет Семенца?

— Васильченко оказался прав. Семенец был под следствием. Даже в предварительном заключении, пока велось расследование. Потом оправдали. Было крупное хищение. Где-то на складе рыбопродуктов под Владивостоком. Может быть, он был с этим как-то связан. Боится все-таки он не зря.

— Поэтому и метки ставит.

— Я вызвал вас с Васильченко, собственно, для одного, — Сторожев достал сложенный в несколько раз толстый ватманский лист.

— Осталось две недели до мая. Надо думать, как мы проведем операцию с Трефолевым.

Сторожев аккуратно разложил лист на столе. Это был подробный план набережной Сосновска. Черной, синей и зеленой тушью было тщательно обозначено все — вплоть до отдельных кустов и зонтиков на пляже.

— Сам лично я принять участие в операции не смогу.

Сторожев выложил на стол остро отточенные карандаши.

— Стоит ему, знаешь, просто по дуновению воздуха почувствовать, что за Трефолевым следят, — пиши пропало.

— А что вообще с Трефолевым, Сергей Валентинович?

— Боюсь сглазить — пока все в порядке. Если Трефолев так до конца и сыграет свою роль и приедет сюда — тот, кого мы ищем, должен взять у Трефолева пакет. Но нам необходимо увидеть, как это произойдет. Сфотографировать. Почувствовать.

— Сергей Валентинович, вы уверены, что он возьмет пакет?

— Я ни в чем не уверен. Но мне кажется — возьмет. Обязательно возьмет. Передача эта ему очень нужна. В ней свежие микробатареи. Уникальные. Судя по всему, у него классный передатчик, с необычно узкой полосой на выходе. Наши радиопеленгаторы засекают его с трудом. И то, кажется, не всегда. Но время-то прошло, батареи иссякли. Если батареи у него на исходе — они ему нужны как воздух.

— Знаете, я бы лучше подстраховался.

— Это как же?

— Ввел бы в Сосновск на первые четверг и субботу мая опергруппу. И замаскировал бы ее.

— Спугнем, Володя. Не годится.

— Я подобрал бы опытный состав, допустим.

— Не годится. Если мы только намекнем, что его ищем, — все пропадет. Он не подойдет, и опять все уйдет, как в вату. Исчезнет.

— Арестуем нескольких человек. Двух, трех, Сергей Валентинович. Зато наверняка.

— В поселке все должно быть абсолютно тихо. Пойми. Без всякого, как говорится, движения. Я вот что подумал, — Сторожев придвинул план, взял карандаш. — Видишь?

Карандаш уперся в небольшой квадрат с надписью «нед. пельм.». Я вспомнил — это здание недостроенной пельменной.

— Пельменная в сосновой роще. Фасад выходит на набережную. Как раз у газетного киоска. Стены стеклянные, замазаны мелом. Устроиться там можно со всеми удобствами. А чуть подальше — на пляже — лодочный склад. Там прекрасно поместится наш техник с фотоаппаратом. А в пельменной — ты. И Васильченко. Наблюдать лучше вдвоем, его помощь пригодится. Ведь он знает всех в поселке. Где Петрович, наверху? Попроси его.

Когда Васильченко спустился, Сторожев придвинул план ближе. Обвел карандашом кружок вокруг пельменной.

— Андрей Петрович, что скажешь насчет этой точки? От пельменной до края пляжа — шестьдесят метров. От пельменной до газетного киоска — чуть меньше сорока. Метров тридцать восемь. По-моему, снаружи вас никак нельзя будет увидеть. Подскажи!

— По-моему, тоже нет, — сказал Васильченко. — Вся стена замазана мелом. Отдельные мутные просветы.

— Пальцем написано «ремонт», кажется, — вспомнил я.

— Надо будет сказать в поселке накануне, что мы с Володей уезжаем, — сказал Васильченко. — В апреле-мае я обычно заканчиваю отчетность по путине и...

Фразу Васильченко не договорил. В каюту кубарем скатился уже известный мне плотный человек. Он тяжело дышал.

— Вы что, с ума сошли? Я же просил — ни при каких обстоятельствах.

— Сергей Валентинович, включите скорей приемник, — лицо человека было сморщено, на лбу выступили капли пота. — Пожалуйста, Сергей Валентинович. Скорей включите. У Щучьего озера кто-то вышел в эфир.

Сторожев щелкнул переключателем. Человек полез наверх. Из динамика над столом послышалась морзянка. Раздался голос. Я понял — это говорит дежурный по оперативному отделу.

— Один-три-один-ноль, — сказал голос. — Седьмой говорит. Четвертый, один-три-один. Один-пять. Прием. Сообщите, как слышите. Срочно.

— Какого черта, — сказал Сторожев в микрофон. — Говорите открытым текстом. Седьмой! Говорите.

— Сергей Валентинович, докладывает дежурный по отделу Бузырин.

— Слушаю.

— В районе Щучьего озера работает на волне восемь мегагерц неизвестный передатчик. Ведет связь с удаленной точкой. Выслана опергруппа. Пока обнаружить ничего не удалось.

Около часа мы сидели в каюте молча, слушая морзянку и переговоры по полевой рации поисковой группы у Щучьего озера.

Через час сообщение подтвердилось. Найти в районе Щучьего озера никого не удалось. Обнаружили лишь обрывок антенны и пустой стакан — видимо, его оставил кто-то из рыбаков.

— Что делать, — сказал наконец Сторожев. — Ушел.

Стучит мотор шхуны. Мы медленно идем к берегу.



— Может быть, его что-то заставило выйти в эфир? — заметил Васильченко. — Что-то важное.

— Не обязательно, — возразил Сторожев. — Но даже если это так, это ничего не меняет. Если он не знает, конечно, что мы накрыли Трефолева.

— При чем здесь Трефолев, Сергей Валентинович?

— Представьте оба, что мы не накрыли Трефолева. Мы ничего не знаем и сидим сейчас в отделе. Услышав, как на Щучьем работает неизвестный передатчик, мы ведь совсем не обязательно подумаем, что это резидент из поселка? Если бы резидент в поселке и был, разве мы могли бы допустить, что он так неоправданно нарушит прикрытие? В этом поселке все на виду. Мы решили бы, что это диверсант. Нарушитель. Если мы начнем сейчас искать кого-то в поселке, начнем сверять протекторы, снимать отпечатки пальцев и прочее — он сразу поймет, что Трефолев раскрыт. И просто-напросто не подойдет к нему в мае. Думаю, не исключено что он только из-за этого сейчас и вышел в эфир — проверить нас, пощупать, спровоцировать. Не зашевелимся ли мы. Не направим ли опергруппу в поселок.

— Значит, все остается по-старому? — спросил я.

— Мы вынуждены по-прежнему рассчитывать на его встречу с Трефолевым. Главное — продумайте все до мелочи. Чтобы никто не заметил, как вы войдете в пельменную. Если будет ко мне что-то срочное, следующая станция в сторону Риги — Рыбачье. Я буду там каждый понедельник и среду в комнате начальника станции, с десяти до часу.



Васильченко молчит. Я стою у штурвала.

— Знаешь, Володя, кажется мне — пограничники в районе Щучьего плохо искали.

— Но ведь шесть нарядов. И собаки. Нашли обрывок антенны. След протектора. Мало?

— А это ничего не значит. Раз нашли обрывок антенны, значит, он спешил. И должен был оставить что-то еще.

— Что ты предлагаешь?

— Надо еще поискать. Настоять, чтобы выслали новую поисковую группу.

— Шутишь?

— Не шучу. Я знаю Щучье озеро наизусть, каждый метр. Позвоню сам на заставу, попрошу Гену Зиброва. Скажу, где лучше искать. Это наверняка был кто-то из рыбаков. Значит, нужно искать в привычных местах клева.

Я промолчал. Я хорошо знал, что такое профессиональная гордость пограничников.

— Хорошо. Тебе просить неудобно. Попрошу Гену. Пусть пойдет на заставу.

И снова я подумал — а ведь Петрович прав. Только он один знает привычные места, где сидят рыбаки.



Днем мы сидели дома и готовили отчет для «Балтрыбвода». Зашел Зибров. Сел на диван, долго следил, как мы пишем.

— Был на месте? — Васильченко наконец дописал последнюю строчку.

— Был. Ребята обыскали каждый кустик.

— Зло берет, — сказал Васильченко. — Хотя, сам понимаешь, злиться не на кого. Но если бы я был там, я бы нашел.

— Предложи что-нибудь.

— Надо настоять на повторном поиске.

— Интересно, кто это будет настаивать?

— Хотя бы ты.

— Была поисковая группа прапорщика Малина. Ты знаешь, как они работают.

— Западный берег хорошо помнишь? Перечислить деревья у турбазы можешь?

— Если вдоль берега — слева вплотную стоят две сосны. Так?

— Так. Потом за ними — ивняк.

— Кустов пять. Потом березки. Четыре ели вразброс, снова березки молоденькие. Потом большой валун. Называется «Тюлень». Потом за «Тюленем» — большая сосна. Потом сгущение ивовое. Да, еще несколько рябин.

— Стоп. Меня как раз это сгущение интересует. Там обычно лучшая засидка для рыбаков. Подожди. Ты узнавал, кто сегодня утром ходил к Щучьему на рыбалку?

— Узнавал.

— Как ты узнавал?

— Андрей, брось. Неужели ты меня совсем за неграмотного считаешь? Тут и узнавать не нужно было. Слушок уже идет там-сям. Разговор. Хорошо, мол, мужики утром были на рыбалке, так вовремя уйти догадались. Если бы в облаву попали, хлопот бы потом не обобрались.

— Что же это за мужики?

— Из них одна баба. Лапиков, Соловьева, Куркин и Терехов.

— Ритка Соловьева? Ее-то что понесло?

— С Лапиковым увязалась. Возьми да возьми ее. Живет здесь без мужа. Ну и вот.

— Когда же они ушли?

— Клев кончился — вот и ушли. Часов в восемь. Минут двадцать до тревоги.

— На мотоциклах?

— Само собой. Все трое. Вернее, четверо. Соловьева у Лапикова сзади.

— У Терехова и Васьки Лапикова — «Явы».

Васильченко задумался.

— Я о сгущении. Ивовое это сгущение — самая лучшая точка.

— Почему? Он мог быть в любом другом месте.

— Ведь если он считал, что, как только закончит передачу, — сразу на мотоцикл, то мотоцикл должен был стоять с ним рядом. Потом на него — и по мелководью. Самое главное — чтобы от мотоцикла не осталось следов. Поисковая группа настоящие следы, я думаю, так и не заметила. Там могли быть другие протекторы.

— Да при чем тут сгущение, я не пойму.

— Почва какая возле этого сгущения, помнишь?

— Подожди, Андрей. Теперь понял.

— Постоишь в сапогах — отпечаток. Отошел — следа как не было. В остальных местах след держится гораздо дольше. Часа два. А то и все три.

— Петрович. Похоже, дело говоришь.

— Ну вот. Давай на заставу.



Малин быстро идет к ивняку. Достает из вещмешка саперную лопатку и длинную стальную спицу с деревянной рукояткой.

— Что там, Виталий? — интересуется один из пограничников.

— Да есть кое-что.

Я и пятеро пограничников продираемся сквозь ивняк. Смотрим, как Малин осторожно втыкает спицу в почву около валуна. Он топит спицу в почву каждый раз очень глубоко, по самую рукоятку. Наконец, ничего не обнаружив, отодвигает валун. Первая же проба — спица упирается во что-то твердое. Стоящий рядом со мной сержант берет саперную лопатку.

— Подожди, — Малин пробует пальцами дно. — Я лучше руками.

Малин осторожно отгребает в сторону ил, траву. Сгребает песок. Вода мешает увидеть, что там. Малин делает усилие — и вынимает небольшой металлический ящик. С ящика свисают водоросли, стекает вода.

— Рация.

— Виталий, осторожно. Загрохочем.

— Знаю, — Малин держит рацию пальцами за углы. — Возьми миноискатель в вещмешке. И пакеты захвати. Там несколько.

Сержант приносит миноискатель. Осторожно водит счетчиком около рук Малина. Стрелка на шкале неподвижна. Рация, которую мы нашли, компактная, плоская. В углу — небольшая прямоугольная выемка. Размером с портсигар.

— Здесь что-то было, — разглядывая выемку, говорит Малин. — Какая-то приставка. Сняли совсем недавно.

Малин водит подбородком, пытаясь стряхнуть приставший к нему песок. Увидев, что стрелка счетчика неподвижна, облегченно вздыхает.

— Кажется, чисто. Черт. Давай засунем ее в пакет.

Они прячут рацию. Малин приносит второй пакет, резиновый.

Смотрит на меня.

— Ну, ваш Андрей Петрович, товарищ лейтенант. Если бы не он...

— Ладно, — говорит сержант. — Езжай в лабораторию. Время не тяни.

Малин прячет рацию во второй пакет, аккуратно укладывает его в коляску мотоцикла.



— Знаете, — Саша берет камешек на парапете. Разглядывает море, будто ждет чего-то. Размахнувшись, кидает. Камешек долетает до самой волны.

— Что, Саша?

— Нет, ничего. Вячеслав Константинович говорил мне, что вы приходили.

— Приходил.

— Вы просто не с того бока к нему подошли.

— С какого же надо было подходить?

— Он очень трудный человек. В самом деле.

Я пожимаю плечами.

— Может быть.

— Если вам действительно интересно — я поговорю. Мы можем пойти к нему. Хотя бы на той неделе.

— Он опять меня выгонит. Уверен.

— Нет. Я уже ему все про вас объяснила. Он сказал — приходите. У него сейчас просто работы много. Еще школа.

— Спасибо.

— Не за что. Вы любите смотреть на море?

— Люблю.

— Я тоже. На море можно смотреть бесконечно.

Темно-зеленые волны перед нами лижут песок. Накрывают мелкие валуны.

— Так можно сказать о чем угодно. Вы любите цветы? На цветы можно смотреть бесконечно.

Саша улыбнулась.

— Вы любите огонь? На огонь можно смотреть бесконечно.

— Вы ко всему прочему злой.

— Саша. На всякий случай. Оставьте мне свой ленинградский телефон.

— Пожалуйста. Только смотрите, чтобы не узнал Никита.

— А что?

— Будет ревновать.

Я лезу в карман, достаю записную книжку, ручку.

— Только какой — теткин или общежития? Я живу в двух местах.

— Давайте оба.

— Зачем вам?

Мы снова молчим. Действительно — так можно стоять бесконечно. Наконец слышу сзади покашливание Васильченко.

— Начальство требует.

— Андрей Петрович — человек строгий. Идите.

— Увидимся. Хорошо?

— Я все время на Малых Бакланах. Уже можно загорать. Если будет свободный день — приходите.

Я подошел к Васильченко.

— Я тут заждался. Что с рацией?

— Отпечатки пальцев почти неразличимы. На обрывке антенны — тоже. Зато на стакане сохранились.

— Может быть, я все-таки прав. И их в поселке двое?

— Здесь я верю Сторожеву.

— Что с текстом? Расшифровали передачу?

— Пока безуспешно. Хотя работает весь отдел. Сергей Валентинович просил подготовиться как следует к четвергу. Он считает — до четверга все будет спокойно.



Это случилось в последний день апреля.

У летней эстрады Зибров притормозил. Медленно въехал во дворик с задней стороны. У двери, ведущей под эстраду, стоял взмокший Прудкин. Галстук его был ослаблен, волосы, обычно тщательно прилизанные, сбились. Выглянул Голубев — опухший, мятый, с заплывшими глазами. Он был пьян, причем на этот раз не притворялся — это было видно по всему.

Зибров слез с мотоцикла.

— Понятых пустите, дайте пройти. Товарищ Прудкин.

— Геннадий Палыч, я ни при чем. — Прудкин поправил волосы, оглядывая меня и Васильченко. Было видно, что пальцы его дрожат. — Я только подошел. Тут же — к вам.

— Трогали чемодан?

— Не трогал я ничего.

Мы вошли в дверь, ведущую под эстраду. Все вокруг было захламлено. Валялись обрывки газет, окурки, старые ящики, битый кирпич, пустые бутылки.

Зибров остановился. Направил фонарик в угол.

Я увидел добротный черный чемодан, прикрытый старой газетой.

— Кто его открывал? — сказал Зибров. — Ты?

— Я, — Голубев откровенно держался за стену.

— Ну и порядок, — Зибров посторонился. — Штраф по этому помещению плачет.

— Я и хотел убрать, — сказал Прудкин. — Леша, еще раз напьешься, просто морду набью. И выгоню к черту.

— Лллеонтий Сссавельич... Я ж потому и сегодня... — Голубев еле держался на ногах. — Я и полез...

— Дай лучше свет.

Голубев включил тусклую лампочку. Зибров передал мне фонарик. Достал платок, обмотал руку, присел. Взялся рукой в платке за край чемодана. Открыл. В чемодане лежала рация — точно такая же, как та, которую мы достали из-под валуна на озере. Рядом, в углу, были сложены микробатареи. Вид у них был необычный — плоские, гнущиеся, как бумага. Я вгляделся — кажется, батареи были использованными.

— Давно это здесь лежит? — Зибров повернулся к Прудкину.

— Геннадий Палыч, откуда я знаю.

— Может, с зимы лежало?

— Алексея попросил — убери хлам под эстрадой. Сезон открывается, Первое мая, неудобно.

— Голубев, трогали здесь что-нибудь?

— Геннадий Палыч, ничего не трогал. Чес-слово.

— А крышку?

— Полез утром, разобрать хотел. Хотел от двери начать. Потом подумал — начну с угла. Откинул пару кирпичей — чемодан. Новый.

— Вот что. Оба, Прудкин и Голубев. Не распространяйтесь. Понятно? Распространитесь — строго взыщу. Прошу это запомнить. Хотя думаю — здесь обычная спекуляция.

— Слушаюсь, Геннадий Палыч, — Прудкин затянул галстук. — Я — всегда. Вы знаете.

— Напишите подробное объяснение. Оба. На мое имя. Сегодня чтобы сдать. Давайте не тяните. Что, у вас не запирается все это хозяйство? Замок пальцем можно открыть.

— А что брать? Кирпичи? — сказал Прудкин.



Васильченко присел, разравнивая место перед чемоданом скомканной газетой.

— Знаешь, думаю — Прудкин здесь ни при чем. Во-первых, его в эти дни не было в поселке. А чемодан этот — явная липа.

— Но ведь его не было как раз в то утро, когда кто-то вышел в эфир у Янтарного. И у Щучьего.

— Посмотри. Насчет приставки теперь все объясняется. У него две рации. А приставка одна. Если она сужает полосу на выходе до такой степени, что бессильны наши пеленгаторы, — такая штучка должна быть очень дорогой.

— Пожалуй.

— Поэтому он и снял ее с той рации. На озере. И прячет где-то у себя.



Терехов.

Подошел к парапету, смотрит на море. Я вдруг подумал — все оформление к летнему сезону наверняка делал один Терехов. Конечно.

И афиши у летней эстрады расписывал тоже он.

Эстрада — чемодан — афиши.

Подошла Саша. Что-то сказала Терехову. Улыбнулась. Терехов кивнул в ответ, пошел дальше. Саша двинулась ко мне.

— Привет.

— Привет.

Саша садится рядом.

— Какой день!

— День прекрасный.

— Володя, с Рыбачьего пришел швербот. Для нас есть два места. По знакомству. Поедем кататься?

— Мне как раз их предлагали.

Саша молчит. Наконец говорит:

— Ну и глупо.

Засвистела что-то. Положила сумку на лавку. Делает вид, что смотрит на идущих мимо.

— У вас, Володя, странная манера. Всегда изображать из себя занятого.

Я подумал — эта моя манера действительно не очень приятна.

— Хорошо, пойдем на шверботе. Только нужно взять поесть. Кто берет — я или вы?

— Мама мне надавала всего. Даже домашнее пиво. Целый бидон.

— Живем.

— Видите Вячеслава Константиновича? Если хотите поговорить — он идет сюда.

Мы встали.

Я хорошо видел — улыбка Терехова фальшивая. В ней была все та же неприязнь.

— Вы, кажется, тот самый молодой человек, за которого некоторые так активно просят?

Он разглядывал меня, будто изучал.

— Вячеслав Константинович, Володя очень любит живопись. Он хотел бы посмотреть ваши работы.

— Что ж. Право, не знаю.

— Живопись я на самом деле люблю, — сказал я.

Я по-прежнему чувствовал неприязнь, которая исходила от него.

— Если вы так желаете — милости прошу. Через неделю. В понедельник, скажем. Утром.

— Спасибо.

Честно говоря, мне совсем не хотелось говорить еще что-то. Устанавливать с ним теплые отношения. Пригласил — и достаточно.

— Жду утром в понедельник.

Не дожидаясь ответа, Терехов повернулся и ушел.

— Вежливым его не назовешь.

— Я же вам объясняла.



Сторожев сел на скамейку на станционном перроне. Я устроился рядом.

— Могу я в праздничный день заехать в Сосновск и купить газет?

— Конечно, Сергей Валентинович.

— Особенно «Футбол». А заодно и сказать тебе кое-что. Отпечатки пальцев на стакане и на чемодане, который найден под эстрадой, — одинаковые. Причем совеем другие, чем на антенне и на первой рации.

— Хорошо бы узнать чьи.

— Прудкина.

Я промолчал, обдумывая про себя эту новость.

— Он вел себя совсем не так, как должен себя вести резидент.

— Но отпечатки его пальцев есть.

— Прудкин сказал, что чемодана не трогал.

— Вот именно. Это — очень важно и говорит в его пользу. Если бы он знал, что на чемодане могут быть отпечатки его пальцев, он прежде всего заявил бы, что случайно за него взялся.

— Вы считаете — это инсценировка?

— Другого вывода просто не вижу. Кто-то решил навести тень на плетень.

— Значит, этот кто-то думает, что мы напали на его след.

— Он может просто отводить удар от себя. Может быть, он даже нарочно вышел в эфир у Щучьего озера. Подбросил стакан из-под червей. И знает, что мы его нашли. А то, что мы нашли первую рацию, не знает. Думаю, он убежден, что первая рация до сих пор ждет его под валуном. А вот проверить это никак не может. Потому что совершенно справедливо опасается, что район Щучьего озера — под нашим наблюдением. Появится он там не скоро.

Сторожев закурил.

— Прекрасно понимает он также, что отпечатки пальцев Прудкина на стакане и на рации — для нас улика уже серьезная. Мы обязаны будем как-то реагировать на нее. Может быть, даже арестовать Прудкина. Кстати, я не уверен, что он чист. Какое-то сомнение еще есть. И вот что: проследи внимательней за Тереховым. Проследи. Очень тебя прошу. Все его выезды в Ригу совпадают с этими неопознанными радиосеансами у Янтарного.

— Уже занялся этим, Сергей Валентинович.

— Молодец. Он принял мир?

— Терехов на той неделе в понедельник ждет меня у себя.

— Теперь осталось на высшем уровне провести наблюдение за Трефолевым. Первый четверг мая — послезавтра.

— С той стороны все чисто, Сергей Валентинович?

— Как будто. Мне, по крайней мере, кажется — те, кто давал Трефолеву задания, за ним не следят и ему верят.

— Только бы подошел.

— Если действительно ему нужна связь — пакет он у Трефолева возьмет.



Я сижу в пельменной вплотную к меловой стене. Мы с Васильченко провели здесь всю ночь и утро. Увидеть набережную можно, только пригнувшись, через протертое пятнышко на стекле, замазанном мелом.