Вечером, когда все укладывались на голой земле, чтобы хоть во сне обрести кратковременное забвение от усталости и голода, обнаружился первый пораженец, напрямик предложивший сдаться. Им оказался Галуа, которого Мартен-Геркулес извлек из зыбучей лужайки.

— Черт возьми, — заявил он, — я возвращаюсь в лагерь Мерэ. А там — будь что будет…

Большинство считало, что он прав, кроме разве что Геркулеса и его дружка Филиппа. Бамбош ничего не сказал, только поджал губы и одарил смельчака взглядом, не сулящим ничего хорошего.

Ночью Король Каторги подошел к Мартену, о чем-то с ним коротко потолковал и спокойно растянулся на земле.

Задолго до зари беглецов разбудил ужасный голод, терзавший этих мрачных и одиноких людей уже пятьдесят часов.

— Я уже сказал и повторю еще раз, — раздался в темноте голос Галуа, — и никто меня не переубедит… Как только взойдет солнце, я отправляюсь обратно…

— А по какой дороге ты пойдешь, идиот? — спросил Бамбош. — Да разве ты знаешь, где сейчас находишься и в каком направлении надо двигаться?

— Тут ты отчасти прав, — отвечал Галуа. — Но если поискать хорошенько… и потом, я голоден!

— Ты наступишь на хвост гремучей змее, свалишься в какую-нибудь яму, тебя звери загрызут!

— Я хочу есть!

— Я тоже хочу, и Малыш хочет, — перебил его Мартен. — Я не такой дока, как профессор из Сорбонны[153], но я люблю Малыша, и это наводит меня на мысль… Уж я-то дорогу отыщу, ручаюсь…

— Как, Мартен, и ты, один из моих лучших друзей, ты тоже хочешь меня покинуть? — с удрученным видом заговорил Бамбош.

— Как хочешь, а голодное брюхо к уговорам глухо. Вот что я предлагаю: если Галуа решил возвратиться, я берусь указать ему верный путь. Малыш пойдет с нами.

— Мы все пойдем! — в один голос закричали каторжники.

— В этом нет никакого смысла. Давайте-ка мы пойдем вперед и будем помечать путь, делая зарубки саблями. Если мы не найдем дороги, то вернемся сюда и пойдем в обратном направлении, если же нам удастся отыскать верный путь, вы последуете за нами. Таким образом, вы будете избавлены от утомительного перехода и избегнете лишних опасностей.

— А задержавшись здесь, — прервал его Бамбош, — мы сможем раздобыть что-нибудь съестное.

— Поглядим, — странным тоном ответил Геркулес. Тем временем поднялось солнце и ярким светом озарило лесные заросли.

Галуа, Мартен и Филипп двинулись на северо-запад, то есть в сторону Кайенны. Прочие беглецы остались лежать, в то время как Ромул отправился на поиски ягод или диких фруктов.

Он долго отсутствовал, а вернувшись, принес двух черепах весом килограммов в пять, а в руках, завязанных лианами на манер котомки, — орехи красного дерева.

Черепах прямо в панцирях немедленно стали жарить, а пока жадно накинулись на орехи. Но, несмотря на указания негра, советовавшего им удалять мякоть, прежде чем разгрызть косточку, они взялись за дело так неумело, что вскоре у всех распухли губы под разъедающим воздействием сока.

Беглецы ворчали и вовсю ругали своего любезного снабженца, обвиняя его одного во всех совершенных ими ошибках.

Но внезапно все круто переменилось. Ромул, который мог бы великолепно просуществовать в лесах, где европеец отдал бы Богу душу в три дня, неожиданно вскочил, испустив радостный вопль.

Негры смеются и пляшут по всякому поводу. А тут он заприметил дюжину красивых деревьев высотой метров по двадцать. Их верхушки соприкасались с верхушками других лесных гигантов, а стволы, покрытые чешуйчато-подобной корой, достигали метра в диаметре. У подножия — скорлупки, содержащие два зернышка, на вкус не очень приятные, но кое-как годящиеся в пищу изголодавшемуся человеку.

Но вовсе не они так обрадовали чернокожего.

Ничего не говоря, он сделал на дереве длинный надрез саблей. Из щели сразу же обильно хлынул густой, белый, кремообразный сок.

Саблю Ромул воткнул чуть пониже надреза и, образовав нечто вроде импровизированного желоба, стал жадно хватать ртом жидкость, тоненькой струйкой стекающую с острия. Он пил, пил и не мог напиться, а все остальные смотрели на него во все глаза с удивлением, смешанным с завистью.

— Что это значит? — спросил заинтригованный Бамбош.

— Этот багаж — каучук! — отвечал негр, утирая испачканные молоком губы.

В этом краю говорят «этот багаж», как у нас — «эта штука», «этот предмет».

— Каучук?! — переспросил озадаченный Король Каторги. — А разве это можно пить?

— О да! Лючше молоко от бик! (Молоко от быка!)

— Тогда я тоже хочу попробовать!

— Так, так. Но как пить будешь?

— Каким образом? Да с помощью сабли!

— Есть мал-мал три сабля, а мы быть десять.

— Ты прав. Как же поступить?

— Ждать маленький кусок.

Несколькими быстрыми взмахами сабли негр нарубил куски лиан, густо оплетших эти, как, впрочем, и все деревья в округе, и каждым куском лианы наискось опоясал древесный ствол на уровне человеческого роста. Затем он взял комок глины и обмазал ствол там, где к нему прилегала лиана, образовав тем самым желобок.

Каторжники, уловив его идею, тоже стали шпаклевать глиной мельчайшие щели. Когда недолгая подготовительная работа была закончена, Бамбош сделал несколько насечек чуть выше желоба, и сок обильно потек.

Каторжники припали к желобу и стали пить эту жидкость, действительно приятную на вкус и восстанавливающую силы. Пили они долго. Но внезапно хлынул ливень и вывел из употребления примитивное, но хитроумное устройство, которое негры заимствовали у старых серингейру[154].

По лености своей каторжники не захотели восстанавливать поилку. Среди них нашлись желающие навязать эту работу Ромулу на том основании, что он негр.

Ромул обиделся.

Один из беглецов, Вуарон, грубая скотина, ударил его дубинкой и завопил:

— А ну вкалывай, черномазый, а будешь отлынивать, я тебе покажу! Я знаю, как проучить лодыря!

Негр побледнел, вернее посерел, и задрожал всем телом. Затем, одним прыжком вырвавшись из окружившей его группы сотоварищей, он бросился наутек и скрылся в густом кустарнике.

Преследовать его было бы безумием.

Пораженные его ловкостью, беглецы застыли на месте, сожалея уже, что по собственной глупости грубо обошлись со своим снабженцем. Они провели плохой день и поистине ужасную ночь. Назавтра они единогласно, исключая Бамбоша, объявили, что намерены вернуться в каторжную тюрьму.

— Как изволите, — с ядовито-насмешливым видом заявил Бамбош и ухмыльнулся.

— Что ж, — предложил Вуарон, — пошли по следу Мартена, Галуа и Филиппа.

— Верно, пошли, — поддержал его один из каторжников. — Мне надоело пить в натуральном виде непромокаемые плащи.

Шутке посмеялись и, жуя несколько семечек каучукового дерева — гвианской гевеи, тронулись на голодный желудок в путь.

Ромул ушел и как в воду канул. А каторжники все больше и больше сожалели об его отсутствии. Они легко нашли след трех ушедших товарищей и долго гуськом брели через лес.

Час, от часу страдания их становились все нестерпимее. Усталость, жара, а главное, голод — все это было, в прямом смысле слева, пыткой. Во второй половине дня они уже плелись, шатаясь, спотыкаясь о причудливой формы корни, которые негры называют «собачьи уши».

Запыхавшие, вконец обессиленные, они упали на землю и приготовились к смерти, но тут до них донесся запах жареного мяса. Учуяв его, несчастные вскочили на ноги и, обезумев, помчались к тому месту, откуда этот запах исходил. Каторжники очутились на поляне, на берегу ручья, и увидели Мартена и Филиппа, наблюдавших, как жарится нанизанный на палку большой кусок окорока. Филипп поджаривал на острие палочки что-то коричневатое, очень похожее на печенку.

При этом зрелище голодающие набросились на недожаренное, еще кровоточащее мясо, выхватили его из костра и, как волки, стали рвать зубами и пожирать свою добычу.

ГЛАВА 19

Когда банда беглых каторжников садилась на корабль, намереваясь покинуть берега Гвианы, Педро-Круман, как известно, отказался занять место на борту. Он пожелал остаться и найти ту белую женщину, воспоминание о которой воспламеняло ему кровь.

Негр распрощался с Бамбошем и возвратился в окрестности города. Обосновался он в ветхой сторожке на заброшенной плантации и постепенно стал обращаться в дикое состояние.

Пищи каторжник имел в изобилии: он находил фрукты и овощи, дополняя вегетарианский рацион крадеными курами, утками, поросятами.

С первых же дней этот свирепый и похотливый зверь почувствовал, что желания его обострились и усилились.

Педро-Круман, гроза идущих в одиночестве женщин, терроризировавший весь остров Кайенну, явился вновь, опасный, как никогда.

Мы уже знаем, какие он начал вершить подвиги в предместье столицы, знаем и то, что имя его стало легендарным и повсеместно внушало ужас мирному населению. Он изнасиловал, задушил или покалечил многих креолок, но нужна ему была красивая белая женщина, не выходившая у него из головы.

Не зная, как ее найти, он прибегнул к уловкам.

Несмотря на свою грубую оболочку, негр был весьма хитер. Он отправился в город, зашел в лавку мадемуазель Журдэн и повидался с обрадованной его возвращением дочерью Миной.

Естественно, молодая графиня де Мондье, несмотря на свое отвращение к Фанни, нуждалась в услугах модистки.

Мине случалось относить товары в дом близ бухты Мадлен. Она прекрасно знала титулованную клиентку, всегда встречавшую ее очень приветливо. Само собой разумеется, девочка по наивности дала отцу все интересующие его сведения, и он, окрыленный, отбыл восвояси.

Терпеливый и чуткий, как тигр, Педро устроил засаду невдалеке от дома графа. Лежа в густых кустах, и днем и ночью он вел неусыпное наблюдение.

Несмотря на пожиравшее его страстное желание, негр сумел, оставаясь невидимым и неслышимым, сам все видеть, слышать и примечать, изучить все привычки обитателей дома — прежде чем начать действовать, он хотел быть уверенным в успехе. Ничто не могло поколебать его страшное упорство: ни голод, ни адский зной, ни усталость, ни роящиеся насекомые, ни даже страх быть узнанным и схваченным, абсолютно ничто!

Иногда ему удавалось увидеть ничего не подозревающий объект своего мерзостного вожделения. Тогда, перевозбудясь почти до исступления, он подавлял рвущийся из груди вой — так кричат звери в период спаривания.

И несмотря на то, что он не знал удержу в своей похотливости и ни перед чем не останавливался, этот могучий великан не осмеливался ворваться в дом силой. Педро опасался европейца, и не столько даже его оружия, сколько отваги и решимости, — так хищник в джунглях чует присутствие белого человека и испуганно удирает прочь.

Однако наступил день, когда Круман заметил: юноша, в чье мужественное лицо он не смел взглянуть, с чьим взглядом никогда не решался встретиться, куда-то ушел.

Негр испустил из чудовищной груди вздох облегчения, похожий на мычание быка, и сказал себе: «Час пробил».

Он терпеливо дождался возвращения Бобино, одним прыжком настиг его и нанес такой удар, от которого тот упал как подкошенный.

В темноте, в засаде, Круман чувствовал себя храбрецом. Решив, что убил графа наповал, Педро оттащил неподвижное и бездыханное тело в придорожный лесок и бросил там. Самая тяжелая и сложная часть его гнусной работы была сделана.

Теперь в доме оставался всего один мужчина, правда, тоже белый, но такой, в ком он своим приобретенным на каторге инстинктом чувствовал брата каторжника, то есть себе ровню. Уверовав в это, Круман, с его чудовищными кулаками, опасался второго европейца не больше, чем боялся бы несмышленого ребенка. Набравшись смелости, он постучал в дверь[155].

Раздался заливистый, яростный лай собаки.

Боско пошел открывать, из осторожности спросив, кто там.

— Я негр, здесь в услужении, — ответил Круман. — Хозяин прислал меня с поручением.

Эти слова, произнесенные тихим голосом, усыпили бдительность Боско. Он отворил.

Как и Бобино, Круман уложил Боско одним ударом. Тут на него кинулся пес. Негр пырнул его саблей в бок, и бедное животное отползло, жалобно скуля.

Фиделия, услыхав какой-то шум и жалобный вой собаки, торопливо вышла, держа свечу под стеклом.

Она увидела, что Боско лежит в беспамятстве, а какой-то незнакомый негр неотрывно смотрит на нее своими налитыми кровью глазами. Девушка поняла, что им грозит опасность. Отступив на несколько шагов, Фиделия бросилась бежать: предупредить хозяйку, а если потребуется, защитить ее своим телом.

Круман интуитивно почувствовал, что мулатка окажет сопротивление, а это могло расстроить его планы. Не издав ни единого звука, он прыгнул на жертву, обхватил ее руками и стиснул так, что чуть не раздавил ей грудную клетку.

Бедняжка издала лишь слабый предсмертный стон, и глаза ее закатились.

Когда монстр почувствовал в своих объятиях теплую ароматную плоть, это молодое трепещущее тело, полное сил и едва прикрытое тонким фуляровым платьем, его охватил приступ ярости и похоти — нечто вроде садистского бреда, примеры которого дикари демонстрируют так же, как и цивилизованные психопаты.

Он кусал ее за плечи, за горло, его пьянил вкус теплой, обильно текущей крови… Острые зубы каннибала, специально подпиленные для того, чтобы лакомиться человеческим мясом, все глубже вонзались в горло бедняжки.

Жадными губами он пил ее кровь, хлеставшую из разорванных артерий. И все его естество сладострастно сжималось, когда он ощущал, как бьется в конвульсиях прекрасное тело мулатки.

С адским хохотом он отбросил уже ставшее трупом тело и устремился вверх по лестнице.

Графиня де Мондье, полулежа на бамбуковом диване, читала книгу. До нее донесся какой-то шум, но это не слишком взволновало ее. Однако она решила узнать причину.

— Фиделия! Фиделия, это вы? — негромко позвала она. На скрипучих ступеньках лестницы послышались приглушенные шаги.

— Фиделия, что там происходит? — еще раз окликнула графиня.

Дверь стала открываться, и в освещенную свечами комнату просунулось измазанное слюной и кровью лицо негра.

Потрясенная, Берта почувствовала, как волосы на ее голове зашевелились; ее охватила дрожь. Она хотела бежать, кричать, звать на помощь, но не в силах была вымолвить ни слова, не могла шевельнуться, понимая, что ей грозит ужасная опасность и ничто не спасет ее — она пропала… Смертельный холод пронзил ее. «Я умираю», — подумала она. И тяжело упала на пол.

Негр снова разразился гортанным хохотом, похожим одновременно и на крик зверя в период спаривания, и на лай гиены.

— Она — моя, белая красавица… — прохрипел он. — Ах, наконец-то!..

Педро взял свечу и поднес ее к занавеске, сразу же вспыхнувшей. Убедившись, что пламя охватывает комнату, он подхватил на руки несчастную женщину, осторожно спустился по ступенькам, пересек двор, перескочил через забор и помчался к своему логову.

Бежал он долго, удивляясь порой неподвижности молодой женщины, которую он нес с той же легкостью, с какой молодая мать несет грудного ребенка. Когда Круман бежал по лесу, то машинально придерживал рукой ветки, чтобы они не хлестнули или не оцарапали его добычу.

Трепет пробегал по всему его телу, иногда он скрипел зубами, страсть овладела всем его естеством.

Наконец Круман добрался до своей лачуги, которую слегка подремонтировал, и теперь новая крыша из пальмовых листьев являлась надежным кровом. Он положил по-прежнему недвижимую Берту на ложе из кукурузной соломы, а сам уселся, свесив ноги, в гамак, предварительно украденный в одной из хижин по соседству. Эта неподвижность все так же интриговала его, а теперь даже начинала беспокоить. «Уж не умерла ли белая женщина?» — спрашивал он себя, прислушиваясь к ее дыханию. И как всегда, когда сталкивался с какой-либо трудностью, он сжимал челюсти со зловещим скрипом, свойственным крупным человекообразным обезьянам.

Прошел час томительного ожидания. Женщина не шевелилась.

Тогда Круман решил осмотреть ее.

Под пеплом еще тлело несколько головешек. Педро разгреб угли, подул на них и, взяв стебель смолистого растения, скорее всего сассафраса, воткнул один его конец в костер и снова дунул.

Дерево загорелось довольно ярко, осветив все закутки убогого жилища.

С разметавшимися волосами и открытым воротом, Берта, чье изящное тело просвечивало сквозь подранную одежду, показалась ему такой прекрасной и одновременно такой бледной, что в его вопле смешались восхищение и ужас.

— Неужели она умрет? — заикаясь, бормотал Круман, приближаясь к ней.

Он коснулся ее кончиками когтистых пальцев и, убедившись, что тело не холодеет, немного успокоился. Тем не менее ему было не по себе. Он отнюдь не привык к обморокам, напротив, его жертвы всегда отбивались, кусались, царапались — словом, оказывали сопротивление, удваивавшее его животное неистовство.

Ни ум, ни инстинкт не срабатывали; об уходе за больными Круман не имел ни малейшего представления; он схватил большую тыкву, наполненную водой, хлебнул изрядный глоток, снова уселся в гамак и стал тупо ждать. Сама идея о смерти сбивала негра-дикаря с толку и заставляла роиться в его голове странные и волнующие мысли.

Прошло много времени, однако упорство его не поколебалось.

Но вдруг Берта де Мондье чуть шевельнулась.

— Ах, — сказал он, — белая женщина жива, и Педро-Круман сможет ее любить. Это красиво — она такая белоснежная, а кожа похожа на цветы лилий на припри… Волосы у нее тонкие, да, тонкие и мягкие, как шелк большой синей бабочки… и такие золотистые, как крылья кинкин… У негритянок волосы короткие и жесткие, как железная проволока.

Молодая женщина вновь зашевелилась и глубоко вздохнула.

— Надо, чтобы и она меня полюбила, — вполголоса продолжал Круман. — Ведь я самый сильный из всех, все меня боятся. А если не захочет полюбить добровольно, так силой заставлю… Но я бы предпочел, чтобы по своей воле… Всех остальных я брал так, случайно… А потом оставлял, живых или мертвых… не знаю… как ореховую скорлупу или косточку от только что съеденного фрукта…

Бедная Берта в это время открыла глаза и обвела блуждающим, полным ужаса, почти безумным взглядом окружающие ее незнакомые предметы, освещенные лучиной из горящего сассафраса.

Графине казалось, что она погружена в один из тех кошмаров, тем более мучительных, потому что очень напоминают реальность. Видя, что она вышла из забытья, Педро решил: вот и наступил удобный момент для того, чтобы выступить во всей красе и продемонстрировать белой женщине свои физические достоинства, которыми он немало гордился.

Он выпрямился в полный рост, расправил плечи и выпятил грудь с чудовищно развитой мускулатурой.

— Белая женщина, — напыщенно произнес негр, — находится под крышей Педро-Крумана. Педро-Круман любит ее. Она его тоже полюбит.

Молодая женщина была наслышана об ужасном бандите. Услыхав имя, которое она больше всего боялась услышать, Берта обратила взгляд в ту сторону, откуда доносился голос, и увидела громадного, устрашающего вида негра, одетого в лохмотья, рассмотрела его лицо, шею, губы, красные от крови.

Внезапно она вспомнила. Там, в доме возле бухты Мадлен… Мужа нет дома… Какой-то подозрительный шум на первом этаже… Затем это окровавленное чудовище вламывается в ее комнату. Педро-Круман! Каторжник!.. Насильник!.. Убийца… Бандит, чье имя заставляет вздрагивать всех местных жителей… Да, зловещий герой таких историй, что в них и верилось с трудом… И вот она здесь — слабая, одинокая, беззащитная, в лапах этого ошалевшего от похоти зверя, убивавшего женщин в своих чудовищных объятиях. Ей показалось, что мозг ее разрывается в ставшей тесной для него черепной коробке. Красная пелена поплыла у нее перед глазами, и она забилась на кукурузной соломе в сильнейшем нервном припадке. Бессвязные звуки слетали с ее губ, на них выступила пена, широко открытые глаза смотрели в одну точку, все члены ломала судорога.

Крумана охватил смутный страх — присущая дикарям суеверная боязнь, испытываемая ими при виде эпилептиков и сумасшедших. Озадаченный, он отступил на несколько шагов от ее подстилки, но не опустился в гамак, а присел на корточки, в той обезьяньей позе, в которой негры обожают спать или коротать часы ожидания.

Время шло. И нетерпение злодея все возрастало — он уже привык к этому новому и странному для его дикарского ума зрелищу. Его скотские инстинкты возобладали, сластолюбие, похоть овладели им еще более властно, чем раньше.

«В конце концов, — думал он, — белая женщина жива: она разговаривает, мечется, глаза у нее открыты… Наверное, я ее напугал… У белых женщин, безусловно, нервы послабее, чем у негритянок… А я и не знаю, как к ним подступиться, как с ними заговорить…»

Круман снова подошел поближе и, пытаясь, насколько возможно, смягчить тембр голоса, стал говорить, что белая женщина очень красивая, что он ее хочет так, как никогда не хотел ни одну женщину.

Тут он встрепенулся и продолжал:

— Белая женщина конечно же любит украшения, сверкающие как солнце… И серебро, на которое все можно купить… Круман подарит ей украшения и серебро… Пусть только она с ним поговорит… Пусть на него посмотрит… Пусть скажет ему что-нибудь, а не трепыхается, как будто она хлебнула лишку пальмового вина.

До Берты неясно доносилось его бормотание, и она делала нечеловеческие усилия, чтобы вновь прийти в себя, прорвать ужасную красную завесу, колыхавшуюся у нее перед глазами. Но мысли ее путались, слова, слетавшие с губ, были бессвязны, она не различала окружающие предметы, и все бесплодные попытки выбраться из забытья приводили лишь к бреду и судорожным подергиваниям.

Глухое бешенство стало овладевать Круманом, он все меньше и меньше понимал, что же происходит; ему начало казаться смешным, что перед ним лежит женщина, которую он так страстно желает, но слабость ее мешает ему удовлетворить обуревавшие его желания.

Однако, прежде чем перейти к насилию, единственному, что до сих пор приносило ему удовольствие, Педро все же решил прибегнуть к последнему способу, считавшемуся у него неотразимым.

Он порылся в стоящей в углу хижины пагаре и извлек оттуда пригоршню каких-то предметов, издававших металлический звон. Затем, уверенный в себе и торжествующий, он приблизился к подстилке, на которой билась графиня де Мондье, и жестом султана, осыпающего золотом любимую наложницу, швырнул на кукурузную солому несколько серебряных заколок для волос и грубых браслетов — жалкие побрякушки, снятые им со своих жертв.

Берта ничего не видела и не слышала…

Круман, чье раздражение нарастало, зловеще защелкал челюстями — верный признак того, что он взбешен, но все же сдержался и бросил:

— Белая женщина предпочитает деньги… Что ж, вот ей деньги…

И на подстилку посыпались монеты по сто су, должно быть, им начищенные, потому что они так сверкали, что больно было смотреть.

Обнаружив, что женщина остается бесчувственной ко всем его подношениям, он впал в дикую ярость. В этом всплеске смешались гнев и ни перед чем, даже перед смертью, не отступающая похоть. Глаза его налились кровью, он засопел, как бык. Едва можно было разобрать отрывистые слова, которые Круман с трудом выплевывал, кинувшись к бедной Берте:

— Белая женщина притворяется, что меня не видит… Что меня не слышит… А мне все равно! Она моя! Я ее хочу! И я ее возьму!..

Затем он схватил ее в объятия и приблизил отвратительную морду к лицу своей жертвы.

ГЛАВА 20

Каторжники до последнего кусочка умяли то мясо, которое Мартен, именуемый Геркулесом, жарил на костре на берегу живописного прохладного ручейка. Голод был утолен, желудки их испытывали признательность. Они поблагодарили Геркулеса. Он благодушно ухмыльнулся и заявил:

— Еще и резерв остался — более ста фунтов одной только мякоти.

— Да, — подхватил нежным голоском Филипп, пустоголовый кретин с манерами гермафродита. — А мясцо хоть куда! Жаль, нет хотя бы нескольких луковиц, славное вышло бы жаркое!..

— Неожиданно подфартило, а, Мартен? — искренне смеялся Бамбош.

— Да, Бамбош. Бежала себе лань, а ее возьми да и придави упавшим деревом. Мне оставалось только добить, повесить, чтоб кровь стекла, и освежевать ее. И все для того, чтобы Малыш полакомился кусочком печеночки.

— А печень была нежная, словно телячья. Жаль, нет сковороды, сливочного масла и специй, а то б вообще — как в хорошем ресторане…

— А не заткнуться ли тебе? — отрезал, грубиян Вуарон. — Ну, набили мы себе брюхо, и точка на этом.

— К тому же изрядно набили.

— Верно. И это должно заставить нас подумать об отсутствующих товарищах. Я что-то не вижу Галуа, этого бедняги. Он — мой друг, и я хочу, чтобы он тоже получил свою пайку от этой неожиданной добычи.

— Ах да, твоя правда, — отвечал Мартен. — Галуа! Я вам не сказал… Вы же набросились на жратву как голодные волки… Слова нельзя было вставить… Вот я вам и не успел рассказать, какая беда приключилась с Галуа…

— Беда? Что за беда?

— Представьте себе, он пошел на поиски… То есть мы все трое шли через лес… Он шел первый. Надо было перейти через речушку, он входит в воду… А там поскользнулся — и бултых!

— Что — бултых? — Вопрошавший раздражался все больше и больше.

— Ну как что, сделал бултых! — и ушел под воду… И исчез… Утоп в воронке… Утонул и не вынырнул. Чистую правду говорю…

— Очень жалко, — опечалился Вуарон, — потому что в Галуа все-таки было что-то хорошее…

Произнося эти слова, он с аппетитом дожевывал последний ломтик печенки.

Мартен смотрел на него, как бы не понимая. Затем в его тупой башке забрезжил какой-то свет, и он разразился диким хохотом.

— Охотно верю, что и впрямь в нем было кое-что хорошее. Для нас, во всяком случае.

Хорошо осведомленный Бамбош соизволил присоединиться к этому взрыву веселья. Отсмеявшись, он заявил:

— Благодаря так удачно добытой лани, старина Мартен, мы сможем продолжить свой путь, потому что теперь, когда у нас есть продовольствие, я полагаю, никто не помышляет о том, чтоб вернуться в Кайенну.

— Как скажешь… Я отдам братве запас свежего мяса при условии, что Малыш будет получать особый ежедневный рацион. Даже прежде, чем ты, Бамбош, хоть ты и начальник.

— Договорились!

Однако Вуарон после рассказа о таком странном и внезапном исчезновении своего друга пребывал в глубокой задумчивости. Галуа имел опыт плавания в реках с быстрым течением и вовсе не походил на человека, способного по-дурацки утонуть в какой-то там воронке, поскольку обладал выносливостью, силой, ловкостью и хладнокровием.

Вуарон размышлял, ворча себе под нос:

— А не скрываются ли за всем этим какие-нибудь плутни Мартена и этого ублюдка Филиппа?

Терзаемый жуткими подозрениями, он подошел в Филиппу и спросил:

— Послушай, малый, а куда вы подевали шкуру лани и требуху?

— Забросили в воду, во-первых, мухи над ними так и вились, во-вторых, кишки скоро бы завоняли.

— Верно… А мозг?

— А мозг я слопал.

— И потроха и филеи?

— Да ты мне осточертел! Иди допытывай Мартена! Эти ответы лишь укрепили Вуарона в его подозрениях.

Не говоря ни слова, он обыскал все вокруг, будто хотел найти знак, превративший бы его подозрения в уверенность.

Остальные разлеглись на траве и, лениво переговариваясь, предались процессу пищеварения.

Вдруг Вуарон схватил что-то с земли и издал громкий вопль.

— Ах, каналья! Я так и знал!.. Ты убил Галуа! — закричал он опешившему на мгновение Мартену.

Тот нагло отрицал:

— Не убивал я его. Я ж тебе говорю, что он утоп.

— Врешь, зверюга! Вот доказательство! Видишь кость? Да разве ж это кость лани?! Это человеческая! Бедренная кость!..

Среди беглых каторжников началось замешательство. Они повскакивали на ноги — кто от изумления, кто от отвращения, это уже зависело от темперамента и впечатлительности каждого из них.

— Да, — продолжал Вуарон, — вы убили нашего товарища и дали нам его съесть!..

— Ну а если бы и так? — нагло заявил Филипп со свирепым выражением, так присущим существам подлым, слабым и трусливым, когда они знают, что находятся под надежной защитой и совершенно безнаказанны.

— Сволочь! Так ты признаешься…

— Ну да. Я укокошил Галуа. И это его вы сейчас жрали! А я съел его печень, мозг и язык…[156] И что с того? Вы его тоже ели да похваливали. И оставшееся съедите.

Оба араба стали икать, испытывая тошноту и отвращение при мысли о том, что они только что съели.

— Я не оставайся с вами, — сказал один своим гортанным голосом. — Я уходить…

— Я тоже уходить, — подхватил второй. — Я не мочь есть человечина…

— Задержите их! — закричал Бамбош. — Они сдадут нас, как только доберутся до первого попавшегося поселения.

На арабов кинулись и связали так крепко, что те и шевельнуться не могли.

Опомнившись от первого потрясения, каторжники постепенно смирились со свершившимся фактом. Будучи людьми не слишком щепетильными, они считали, что цель оправдывает средства. Один из них цинично подытожил ситуацию:

— Набили брюхо, вот и ладно — мертвые должны служить живым.

Но Вуарон никак не мог угомониться. Выйдя из первого оцепенения, он впал в настоящую ярость.

— Ах, ты убил моего бедного товарища, да еще и хвастаешься этим! Я тебя сейчас порешу, грязный каторжник!

Он кинулся на Филиппа и врезал ему прямо по лбу окровавленной бедренной костью.

— Ко мне, Мартен! — завопил тот. — На помощь! Меня убивают!

— Кто посмел тронуть моего Малыша?! — взревел Геркулес, вскакивая на ноги и хватаясь за саблю. Глазам его открылась следующая картина: Филипп едва держался на ногах, а Вуарон, пытаясь проломить парню голову своим зловещим трофеем, лупил его с таким звуком, как будто колотил по бутылочной тыкве.

Зарычав, как разъяренный зверь, великан ударил саблей по затылку Вуарона с такой силой, что почти снес тому голову, перерубив позвоночник почти на уровне плеч. Кровь рекой хлынула к ногам Филиппа, который шатался, оглушенный. Мартен склонился над Вуароном и, нанося по бесчувственному телу колющие и режущие удары, выкрикивал:

— Вот тебе, вот тебе, подлец! Вздумал бить моего Малыша! Так получай же еще!

Все остальные окружили их и в страхе не смели вмешаться, понимая, впрочем, что любое вмешательство бесполезно. А Филипп, этот подонок-гермафродит, наблюдал омерзительную сцену и подстрекал:

— Давай, давай, Мартен! Смелей, мой толстячок! Врежь ему, врежь как следует!

— Довольно! — приказал Бамбош голосом, в котором звенели металлические нотки.

— А-а? Что? — заворчал Геркулес. — Я что, не имею права отомстить за своего Малыша?

— Тебе не кажется, что уже хватит?

— Тысяча чертей! Я кашу из него сделаю!

— А я тебе запрещаю!

— Хотел бы я посмотреть! Кроме того, почему?

— Потому что ты портишь мясо, а мы все будем рады добавке к провианту по дороге на Спорную территорию, в страну свободы.

— Здесь ты прав, — согласился гигант, нехотя опуская саблю.

При этих словах по кучке беглецов пробежал шумок одобрения, такой магической силой обладало для них само слово «свобода», заставляя позабыть даже об ужасах, коим они стали свидетелями.

— Так вот, — продолжал Бамбош, — разделай-ка ты нам эту тушу, ты ведь был мясником. Каждый из нас возьмет на спину по куску, а затем — в путь!

— Да, да! — загалдели все разом. — Вот это правильно! В путь-дорогу! Теперь у нас и харч есть! Мы спасены!

— Еще нет! — раздался суровый голос, и одновременно раздвинулись кусты, плотной стеной окружающие поляну.

— Тысяча чертей, жандармы! — завопил Бамбош и заскрипел зубами. — Спасайся кто может!

Два жандарма и бригадир держали на мушке обезумевшую от страха кучку беглецов.

— Шаг в сторону — стреляю! — предупредил бригадир непререкаемым тоном.

Но никто и шевельнуться не смел, потому что у всех душа ушла в пятки. К тому же эти людишки — вообще народ трусоватый. Даже Король Каторги не осмелился поглядеть в лицо смерти. Уничтоженный, он превратился в заурядного прохвоста, тушующегося перед властью по причине хотя бы одного ее морального превосходства.

— А ты, черномазый, подойди и действуй, как приказано!

Кусты еще раз раздвинулись, и появился, таща порядочный моток веревок, негр Ромул, сбежавший от бандитов.

Повинуясь командиру, один из жандармов с необычайной злостью стал вязать руки за спиной дрожащих, покорных, не способных и слова вымолвить беглых каторжников. Правда, остальные двое жандармов продолжали держать всю группу под прицелом, так что любая попытка к сопротивлению означала бы смерть на месте.

Построив их в затылок друг другу, жандарм для верности связал каторжников и между собой. Затем он встал во главе колонны, за ним немедленно пристроился Ромул, второй жандарм пошел сбоку, а бригадир замыкал шествие. Они направились в сторону деревни Кав, где находилась жандармерия, к которой и была приписана данная поисковая группа.

Так закончился для бандитов сладкий сон о свободе…

ГЛАВА 21

Леон Ришар и Боско шли лесом следом за собакой, уверенные в том, что действительно напали на след похитителя графини де Мондье.

Умное животное, как бы осознавая, какой услуги ждут от его чутья, бежало медленно, иногда принюхиваясь и время от времени покусывая веточку, как ищейка. К тому же запахи Крумана были так ярко выражены — от него воняло не то козлом, не то кайманом, — что их мог бы учуять и пес с менее тонким нюхом.

Вообще, от негров исходит такой сильный затхлый запах, что иногда трудно находиться в близком соседстве с ними.

Справедливости ради, следует отметить, что негры со своей стороны считают, что мы, белые, неумеренно остро пахнем свежей рыбой.

Двое мужчин следовали по пятам за собакой, бежавшей, несмотря на рану, довольно быстро. Однако рвение заметно превышало ее силы. Пес опять и опять останавливался, отдыхал, зализывая бок, из которого продолжала сочиться кровь, жалобно поскуливал.

Время торопило. Во что бы то ни стало надо было двигаться вперед, и два друга содрогались при мысли о том, в каких руках находится несчастная молодая женщина.

Боско ласково ободрял пса:

— Пошли, Атос, пошли… Идем, моя хорошая собака. Ищи, Атос, ищи…

Он ласково чесал ее за ушами, похлопывал, и славный пес, радостно повиляв хвостом, вновь устремлялся вперед. Тем не менее силы у собаки иссякали на глазах. Их поводырь останавливался все чаще, скулил все жалобнее.

— О Господи, — бормотал Боско, — злой рок преследует нас… Мы не успеем…

— Мужайся! — свистящим шепотом отвечал Леон Ришар. — Мужайся, дружище. Наверняка мы уже где-то близко.

Со слезами на глазах Боско брал собаку на руки, приговаривал какие-то ласковые слова, звал ее по имени, целовал, как человека, и настойчиво повторял свою команду:

— Ищи, Атос, ищи! Ищи, моя хорошая псина!

Атос вставал, прихрамывал, снова падал, как бы говоря: «Я больше не могу!»

Как хотел бы Боско влить в него свои силы, свою жизнь, свою кровь…

Они сделали пятнадцатиминутную остановку, чтобы дать собаке немного прийти в себя, и, с тоской глядя на нее, оба думали, что, быть может, она уже больше не сможет подняться.

И действительно, когда они снова решили тронуться в путь, животное, в предсмертном оцепенении, осталось лежать, жалобно подвывая.

Рыдания вырвались из груди Боско. Леон, воздев руки, грозил небесам кулаками.

— Пойдем, — сказал он, — мы не можем здесь оставаться, будем искать сами…

И они пошли в темноте, наугад, через густой кустарник, к счастью, вскоре начавший редеть.

Боско становился на четвереньки, стлался по земле, пытаясь учуять сильный запах негра. В другое время это могло бы показаться смешным, но при данных обстоятельствах выглядело трогательным.

Леон думал о том, что время идет и каждая минута навсегда уносит надежду на спасение жизни и чести жены его друга.

Так шли они наобум, нимало не заботясь о том, что в любой момент могут наступить на змею или свалиться в какую-нибудь колдобину.

Тем не менее, выбравшись на открытое место, они смогли убедиться по звездам, что не сильно отклонились от первоначально взятого направления. Глаза их привыкли к темноте, и следопыты увидели, что находятся на заброшенной вырубке, по которой двигаться было значительно легче.

Да, безусловно, идти теперь можно было быстрее, но в том ли направлении они двигались?

— Боже милостивый! — вдруг вскричал Боско.

— Что такое?

— Мне кажется… Нет, я не ошибаюсь… Да посмотри же сам!

— Свет!

— Да, что-то трепещет, как мотылек над огнем, нос места не двигается.

— Верно. Побежали, Боско!

— Побежали! Наверное, это там!..

Низко наклонив головы, как хищники перед прыжком, они помчались среди молодой поросли. Более проворный, Боско на несколько шагов опережал своего друга.

Оттуда, где виднелся свет, послышался крик. Свет становился все ярче — теперь его не застили ветки.

— Это она, да, это она! — решил Боско и помчался еще быстрее.

Он так рванул вперед, что Леон Ришар отстал и бежал, ориентируясь по хрусту веток под ногами друга. Потом послышалась брань, упало что-то тяжелое, и он услышал свое имя, произнесенное с болью и отчаянием:

— Леон! На помощь, Леон! И — больше ничего.

В два тигриных прыжка Леон достиг места, откуда раздавался призыв о помощи. У плетня какой-то лачужки, вытянувшись во весь рост, неподвижно лежал Боско. Он не подавал никаких признаков жизни, быть может, был уже мертв…

В хижине раздался звериный рев. Поверх находящейся на метровой высоте перекладины можно было заглянуть внутрь. Ярко горел факел. Простоволосая женщина, конвульсивно извиваясь на подстилке из сухих листьев, отбивалась от полуголого негра-гиганта, которого Леон тотчас же узнал.

— Педро-Круман! Я успел вовремя!..

Все это: крик Боско, его падение, молниеносное вторжение Леона Ришара — произошло почти одновременно, в мгновение ока.

Как цирковая лошадь через затянутое бумагой кольцо, Леон перемахнул через жердь у входа и очутился внутри, выставив перед грудью кулаки.

Когда Педро-Круман услышал крик, он понял, что его собираются атаковать. Он оставил женщину и встал лицом к противнику.

Какое-то мгновение черный и белый атлеты с ненавистью смотрели друг другу в глаза. Казалось, каждый олицетворял свою расу с их извечным антагонизмом. Кстати говоря, они давно были знакомы и знали, что ни один из них не пощадит другого. Оба мускулистые и прекрасно сложенные, каждый по-своему, они являли собой образец телесного совершенства.

Оправившись от первого удивления, негр молча пошел в атаку. Он кинулся как бык — головой вперед, вытянув перед собой руки, намереваясь сразу взять Леона в захват, но тот ловко уклонился. Круман издал глухой рык и хотел повторить попытку.

Но Леон опередил противника. Его кулак, выброшенный вперед, как стальная пружина, пришелся противнику в лицо — разбил губы, сломал носовой хрящ и, как стекляшки, сколол два подпиленных и заостренных передних зуба, делавших внешность Крумана еще более отталкивающей. Пошатнувшись, как будто его ударили дубиной, негр отлетел, выплюнув кровь, а вместе с ней — грязное ругательство.

Но внезапно хладнокровие вернулось к нему. Круман понял, что если будет драться как дерутся белые люди, то неминуемо проиграет. И он решил применить тактику, которой пользуются его земляки: сгруппировался, принял стойку, напоминающую позу кота, завидевшего собаку, и запрыгал, выставив вперед руки.

Надо отметить, что ногти Крумана, крепкие, как звериные когти, тоже были подпилены наподобие зубов и являли собою грозное оружие.

Педро бросился на Леона, намереваясь выцарапать ему глаза. Несмотря на все свое спокойствие и ловкость, Леон пришел в некоторое замешательство — противник, собравшись в комок, с непостижимой скоростью скакал перед ним, растопырив пальцы…

И вдруг резкая боль прошила декоратора, вызвав гневный выкрик, — коготь Крумана едва не ослепил его, пропахав длинную кровавую борозду на щеке. Леон ответил ударом кулака, превосходным ударом, который на месте уложил бы любого обыкновенного человека, но у Крумана вызвал лишь взрыв гортанного хохота. В то же время Леон почувствовал, как у него сильно заболела рука — будто на скалу напоролся. Тогда Леон стал наносить по черепу негра удары обеими руками.

— Лупи, белая сволочь, лупи! Моя голова тверже камня! — вопил Круман.

Он снова атаковал, метя в глаза, но Леон парировал выпад и ответил прямым коротким ударом. Кулак прошелся по жесткой курчавой шевелюре. Удар сопровождался таким звуком, как будто стукнули по чурбану. Вещь почти невероятная — Круман даже не дрогнул.