Очутившись в кабинете Окса, Кан бросил взгляд в угловое окно, находившееся над неоновой буквой «С» из закрепленного на фасаде слова «Таймс». В утреннем свете трамваи, ползавшие тридцатью этажами ниже, казались какими-то яркими насекомыми.

— Я запомнил вас за эти годы, — сказал Окс, закуривая. — Вы — один из лучших призывников Тедди Рузвельта.

— Спасибо, — сказал Кан.

— Я часто сравниваю наш город с сочным плодом, который привлекает к себе самых вредных насекомых. Только честные сыщики вроде вас не дают ему окончательно испортиться.

— Может быть, поэтому Август Корда позвонил мне накануне смерти.

— Правда? — с любопытством произнес Окс. — И что он вам сказал?

— К несчастью, наша встреча не состоялась. Я приехал слишком поздно.

Выражение глаз Окса стало более жестким.

— Корда был пророчески умен. Я никогда не поверил бы, что он вот так глупо позволит убить себя во сне.

— Не хочу зря тратить ваше время, поэтому перейду прямо к делу, — сказал инспектор. — Я узнал, что Корда обращался к вам незадолго до смерти. Это было связано с исчезновением Бернарда Эмери, профессора Колумбийского университета и специалиста по античности.

Окс посмотрел в окно, избегая пронзительного взгляда инспектора.

— Зачем он приходил к вам? — настойчиво произнес Кан.

— Эмери был нашим общим другом. Корда хотел обсудить различные гипотезы, которые могли бы объяснить все эти исчезновения.

— Исчезновения?

— Через неделю после Эмери пропал еще один человек, — признался Окс. — Джеймс Уилкинс, президент страховой компании. Его мы тоже хорошо знали.

— Мог ли Корда что-то объяснить?

— У него были лишь предположения.

— Какие?

— Он думал, что, убирая всех этих людей, враг подбирается к нему самому.

— Корда вел с исчезнувшими какие-то дела?

— Уилкинс страховал большую часть манхэттенских небоскребов, строительство которых финансировал Корда, — ответил Окс. — Эмери, как историк цивилизаций, давал Корда советы об урбанистической трансформации Нью-Йорка.

— А кто, по-вашему, были врагами Корда?

— Список получится длинный. Подрядчики-конкуренты. Политики, боявшиеся, что он достигнет еще больших высот. А когда Корда профинансировал строительство здания, где мы сейчас находимся, к ним присоединились еще и мои враги из мира прессы.

Окс помолчал.

— У Корда были свои скелеты шкафу, — прибавил он, понизив голос. — Больше тридцати лет назад в Орегоне бандиты убили его отца. Воспоминания никогда не оставляли Корда, и в тот последний вечер он снова говорил об этом. Спрашивал себя, не те ли самые люди преследуют теперь его…

— Вы в «Таймс» никогда не писали об этом…

— Я слышал только версию Корда, — сказал Окс, — а я всегда перепроверяю информацию. И потом, я побаиваюсь слишком сенсационных историй.

— Ваши принципы делают вам честь, — заметил Кан, пристально глядя на Окса. — Надеюсь, что вы следуете им не только в бизнесе.

— Что вы имеете в виду?

— Вы рассказали мне обо всем, что сказал вам Корда?

— Да, — холодно ответил Окс.

— Ваших друзей Уилкинса и Эмери необходимо срочно найти, — твердо сказал Кан. — Они в большой опасности.

Окс потер пальцем плотную кожу, покрывавшую его рабочий стол, и сказал:

— Я понимаю. Тем более что я тоже был с Корда на короткой ноге. Быть может, его убийца уже стоит у моей двери.

В дверь постучали.

— Войдите! — нервно произнес Окс.

На пороге стоял репортер с вопросом, можно ли напечатать две колонки о первых впечатлениях от Америки знаменитого доктора Фрейда, который позавчера приехал в Нью-Йорк.

— Кто этот Фрейд? Он что-то изобрел?

— Фрейд ищет причины душевных заболеваний. Он утверждает, что для сохранения ясного рассудка нам всем нужно перебороть эдипов комплекс.

— Какой комплекс?

— Эдипов комплекс. Это значит, что все мы в детстве хотим убить своего отца и переспать со своей матерью.

Окс закатил глаза:

— Нет, нет и еще раз нет! Сколько раз повторять, черт подери? В «Нью-Йорк таймс» сплетни не публикуют! Я издаю образцовую газету! Зарубите себе это на носу!

Журналист исчез.

Окс обернулся к Кану:

— Я должен ехать на траурную церемонию в церковь Святой Троицы. Если я что-нибудь узнаю, вы прочтете это на страницах моей газеты.

Кан пожал протянутую ему руку.

Окс явно что-то недоговаривал. Глава «Нью-Йорк таймс» не подтвердил существования документов, о которых говорил Менсон. Не прибавил ни одного серьезного факта к расследованию убийства, кроме рассказа о темной истории, произошедшей тридцать лет назад.

Но исчезновение второго близкого к Корда человека придавало делу дополнительный масштаб и требовало немедленных действий. Необходимо было найти бумаги, о которых говорил Менсон. И заставить единственного свидетеля убийства помочь в расследовании. Амнезия, не амнезия, а он заставит мисс Корда разговориться.

10

В торжественной тишине и тесноте церкви Святой Троицы на Уолл-стрит Фрейд смотрел на Августа Корда, покоящегося в черном костюме на бархатных фиолетовых подушках. Бальзамировщики постарались, и лицо его было спокойно и безмятежно, словно он — как и пять отцов Конституции, которые согласно бедекеровскому путеводителю были похоронены под церковной папертью, — верил, что после смерти его ожидает вечное блаженство.

Накануне Фрейд получил от Стэнли Холла приглашение присутствовать на похоронах. Когда они прибыли, в церкви уже было не протолкнуться. Осмотревшись, Фрейд узнал некоторых из присутствующих — он видел их фотографии в венских газетах. В первом ряду стоял Теодор Рузвельт, несколько месяцев назад покинувший Белый дом.

Бывший президент первым подошел к гробу.

— Говорят, у Рузвельта, непомерное эго, — прошептал Холл на ухо Фрейду. — Он мечтает быть невестой на каждой свадьбе и мертвецом на каждых похоронах…

Холл и Фрейд встали в длинную очередь, чтобы проститься с покойным. Через несколько минут Фрейд увидел молодую женщину, которая порывисто склонилась над гробом. Он догадался, что это его будущая пациентка. Вдруг мисс Корда протянула руку и коснулась обручального кольца на пальце отца.

— Кажется, будто он спит, — пробормотала она.

Эти слова взволновали старую даму, стоявшую позади нее.

— Он не спит, он умер, — произнесла она хриплым голосом. — «Я слугам кровью вызолочу лица, чтоб их вина сверкала…» — Она обернулась, обвела горящими глазами толпу, воздела руки, словно собиралась произнести проповедь, и продолжила: — «Цвет рук моих — как твой, но сердце, к счастью, не столь же бледно».

Ее слова вызвали смятение, раздался гул голосов.

— Это мисс Дэймон, бывшая гувернантка Грейс, — шепотом сообщил Фрейду Холл.

Мисс Корда взяла старую даму под руку и увела в сторону.

— Шекспир, — пробормотал Фрейд. — «Леди Макбет».[4]

— Мисс Дэймон шотландка, — сказал Холл. — И с головой у нее не в порядке.

Присутствующие расходились. Никто из них не счел только что прозвучавшие слова признанием в совершенном преступлении. Никто, кроме плотного мужчины с круглым лицом, который подошел к мисс Дэймон и в упор разглядывал ее. Он, по-видимому, так же как и Фрейд, заинтересовался выходкой гувернантки.

Возможно, произнося эти странные слова, признаваясь в том, чего не совершала, гувернантка хотела избавиться от чувства вины перед умершим. В таком случае на нее также следовало обратить внимание в ходе психологического расследования.

Фрейд еще раз взглянул на мисс Дэймон: теперь она указывала пальцем в пол, словно снова свидетельствовала в этом священном месте, что именно она совершила убийство.

Августа Корда похоронили на кладбище Гринвуд в Бруклине, в поистине идиллическом месте.



Несколько часов спустя Фрейд и Холл поднялись на двадцатый этаж Утюга, целиком занятый офисами предприятия братьев Корда — «Корда бразерс инкорпорейшн».

Угловой кабинет Германа Корда был залит ослепительным светом, проникавшим сквозь огромные окна. Отсюда открывался потрясающий вид на площадь Медисон-сквер.

— Вы присутствовали на церемонии. Благодарю вас, — печально сказал Герман.

— Я сожалею, что не был знаком с этим необыкновенным человеком, — ответил Фрейд.

Герман, казалось, не слышал его слов, погрузившись в грустные раздумья.

Фрейд внимательно смотрел на него. Первое впечатление, возникшее после рассказа Холла о старшем Корда, совпадало с тем, которое возникло у него теперь, при личном знакомстве, — неутомимый труженик, постоянно в тени своего брата, постоянно готовый ему помочь. Холл говорил, что Герман даже семьи не завел, чтобы полностью посвятить себя проектам Августа.

— Смерть забрала брата в расцвете жизненных сил, как раз тогда, когда он приступил к осуществлению давней мечты… — произнес наконец Герман.

Он повернулся к Фрейду и прищурился — солнечный свет бил ему прямо в глаза.

— Вы сможете вылечить Грейс? — спросил он. — Я беспокоюсь за нее. Очень неуравновешенная девочка…

— Я рассказал доктору Фрейду о том, что она пережила, — подал голос Холл.

— Потеря матери стала для нее потрясением, — заметил Герман. — А у ее отца, как у всех великих людей, был непростой характер…

— В чем же это выражалось? — спросил Фрейд.

— Он любил Грейс с излишней пылкостью. Впрочем, как и вообще все, что он любил… Несомненно, из-за этого она и отказалась от свадьбы.

— Разобравшись в этих сложных отношениях, — сказал Фрейд, — я, возможно, сумею избавить Грейс от невроза.

Бесцветное лицо Германа просияло.

— Но я ничего не обещаю, — быстро прибавил Фрейд. — Времени слишком мало, а работа очень трудная.

— Если бы племянница сказала, кто совершил это ужасное убийство… мы были бы вам очень признательны.

Фрейд кашлянул.

— Как я уже говорил профессору Холлу, цель анализа не в том, чтобы найти убийцу, а в том, чтобы вылечить Грейс.

— Но для нее очень важно найти преступника! Ведь Грейс с отцом связывали очень тесные отношения. — Герман прошелся по кабинету. — Если бы вы знали Августа, то не успокоились бы, пока не нашли его убийцу. Вы должны понимать, этот человек был… — Он умолк, подыскивая нужное слово. И после короткой паузы добавил: — Он был больше чем просто человек…

Герман направился к двери и открыл ее:

— Идите сюда, я вам кое-что покажу.

Обогнав Холла, Фрейд последовал за Германом в соседнюю комнату.

То, что он увидел, его потрясло.

Помещение почти полностью занимал самый большой и подробный макет из всех, что Фрейд когда-либо видел. Точная копия Манхэттена воспроизводила остров в мельчайших подробностях — от крошечных тупиков до широких проспектов. Мощная подсветка позволяла рассмотреть каждую деревянную или металлическую деталь сотен зданий, выполненных с потрясающей точностью. Шесть больших мостов соединяли остров с Бруклином, Квинсом и штатом Нью-Джерси.

— Август был не человеком, он был делом, — обходя макет, сказал Герман. Глаза его горели. — Я простой архитектор, проектирую здания. А брат был провидцем — он создавал город… — Герман указал на возвышение, где стояло вращающееся кожаное кресло, напомнившее Фрейду его любимое кресло в венском рабочем кабинете. — Каждый день Август сидел здесь, созерцая этот макет. Он строил его целых пять лет, добавляя новые сооружения по мере того, как они появлялись там, в городе.

Герман продолжал ходить вокруг макета. Фрейд заметил, что теперь архитектор выглядел энергичным, оживленным, бодрым.

— Посмотрите, здесь есть все, — продолжал Герман. — Каждая тропинка Центрального парка! Вот Пенсильванский вокзал, шедевр неороманской архитектуры. А вот Главный почтамт, построенный в том же классическом стиле Возрождения. Красные нити — это подземные маршруты линий метро. Здесь все улицы, все проспекты… Правильность сетки соблюдена.

— Сетки?

— Манхэттен спланирован согласно математическим законам. Двенадцать проспектов тянутся с севера на юг. Сто пятьдесят пять улиц — с востока на запад. Таким образом, получается сетка на две тысячи двадцать восемь ячеек, рассчитанная голландцами в 1807 году, когда остров был еще не застроен. Сегодня каждая ячейка — предмет бешеной борьбы между подрядчиками, политиками и инвесторами… — Оставаясь на почтительном расстоянии от макета, Герман простер к нему длинные тощие руки. — Август использовал свой гений на то, чтобы по-новому взглянуть на сетку Манхэттена. Он хотел, чтобы остров мог выдержать то, что фараоны подарили Египту, — вечные постройки…

Безмерные амбиции Августа Корда напомнили Фрейду о том, как он не мог оторваться от «Воспоминаний нервнобольного» Пауля Шребера. Этот немецкий судья был убежден, что Бог превратил его в женщину для того, чтобы рожденный из его чрева ребенок спас человечество.

— Он убедил наших сограждан, что Манхэттен должен расти вверх, — сказал Герман. — И строительство небоскребов было только началом.

Герман нажал кнопку, спрятанную под основанием макета. Раздалось шипение — и некоторые здания выросли вверх на десятки этажей.

— Откуда такое навязчивое стремление к высоте? — спросил Фрейд.

— Манхэттен должен преподать миру урок. Август считал, что высшее могущество человека заключается в увеличении земной поверхности. При помощи архитектуры он может добавить к созданной Богом тверди столько этажей, сколько пожелает. Следовательно, вертикальный город — вершина цивилизации.

Фрейд коснулся копии одного из небоскребов. Герман повернул выключатель, и здание осветилось изнутри.

— Это Зингер-билдинг, мой брат был его главным акционером. — Герман принялся включать свет в других небоскребах. — Вот здесь, совсем рядом, — Метрополитен-тауэр, в нем Август решил открыть самое крупное страховое агентство в стране. Его участие стало решающим и при постройке Утюга, в котором мы сейчас находимся, и при возведении Парк-Роу-билдинг и знаменитого здания «Таймс», вот здесь.

— Если не секрет, скажите, откуда у него было столько денег? — спросил Фрейд.

— Наш отец вложил все свое состояние в покупку земель на Манхэттене. Тридцать лет назад Август начал строить на этих землях. С тех пор стоимость недвижимости на острове взлетела вверх. Но деньги не были главным для Августа — он не хотел владеть Манхэттеном, он хотел его изменить. Он взял себе за правило помогать любому подрядчику, который бы захотел строить небоскребы — самые высокие здания в мире.

— Его интересовала только высота? — спросил Фрейд.

— Высота — лишь способ поразить воображение, — ответил Герман. — Его небоскребы должны были умножать не только поверхность, но и содержание. Каждый дом должен был функционировать как самостоятельная единица, островок, город в миниатюре.

— Как можно сравнивать здание с целым городом?

— В небоскребе будущего каждый этаж станет полем для различных видов деятельности: этажи деловые, развлекательные, этажи для ресторанов, занятий спортом, салонов красоты. Лифты превратятся в улицы, соединяющие эти кварталы между собой. Человек сможет провести всю жизнь внутри, не испытывая потребности выйти наружу. И его продуктивность, таким образом, увеличится.

— Мне кажется, что я слушаю научно-фантастический рассказ…

— Кстати, эти идеи в зачаточном состоянии уже воплощены во многих зданиях Нью-Йорка. Посмотрите, вот тут, в Мэдисон-сквер-гарден, есть множество кинозалов, офисов и торговый центр. А на Вулворт-билдинг Август возлагал особые надежды. — Герман указал на макет элегантного белого здания, которое возвышалось рядом с Бруклинским мостом. — Этот небоскреб должен стать настоящим храмом торговли и промышленности. Его строительство будет завершено через три года. Но и это еще не самое интересное… — Он обратил внимание Фрейда на Уолл-стрит, где было оставлено пустое место: — Здесь будет построено самое удивительное здание из всех созданных человеком. Оно станет первой из четырех колонн, которые вырастут с четырех сторон Манхэттена и поднимут наш остров к небесам.

— С какой целью? — поинтересовался Фрейд.

— Чтобы сделать его жителей высшими существами, движимыми высшими инстинктами. Август был посвященным, он хотел доказать, что человеческий разум может победить природу. — Герман указал на лампы, освещавшие макет: — Эти источники света — устройства, которые заменят солнце.

— Каким же это образом? — изумился Холл.

— Мы работали с одним блестящим инженером — он разработал проект, позволяющий выбрасывать электричество под высоким напряжением в стратосферу. Возникнет «световой зонт», который будет освещать Манхэттен днем и ночью.

— Ваш брат был настоящим пророком, — негромко сказал Фрейд.

Корда созидал в области материи, а он — в области духа, но, несмотря на эти различия, утопия Корда завораживала Фрейда. Он чувствовал какую-то метафорическую связь между их вселенными, фантастический город миллиардера напоминал психоаналитику мозг, контролирующий сеть железных артерий, медных вен, электрических нервов, энергетических потоков…

Герман замолчал, и Фрейд понял, что он ждет его реакции.

— Это… впечатляет, — сказал он.

— Особенно если принять во внимание, как мало времени у меня было… Я хотел сказать, как мало времени было у Августа, чтобы задумать и осуществить все это… с моей скромной помощью. — Герман смутился из-за своей оговорки и, не глядя на Фрейда, спросил: — Вы понимаете теперь, как важно знать, кто убил Августа?.. — Он достал золотые часы из жилетного кармана. — Кстати, моя племянница уже ждет вас.

Фрейду показалось, что архитектор сожалеет, что наговорил так много.

— Не волнуйте ее сверх меры, — попросил Герман Корда. — В два часа ее снова должен был допрашивать инспектор, который занимается расследованием. Я надеюсь, что он не был с ней груб.

Последняя фраза прозвучала как предупреждение.

В этот момент взгляд Фрейда упал на портрет на стене. Ему показалось, что он узнал Грейс Корда.

— Это портрет моей матери Люсии… — сказал Герман.

Фрейд подошел поближе, чтобы рассмотреть картину.

— Удивительное сходство с Грейс, — заметил он.

— Ей часто об этом говорили, — подтвердил Герман.

Грейс — копия своей бабушки, мысленно отметил Фрейд, раздумывая, не могло ли это повлиять на отношения Августа с дочерью.

— Доктор, — сказал Герман на прощание, — спасибо, что вы пришли нам на помощь.

Фрейд пожал ему руку, снова ставшую вялой. Возбуждение, еще недавно охватывавшее Германа, испарилось. Он опять выглядел так, словно жалел, что живет на этом свете.

Фрейд повернулся к Холлу и сделал ему знак, что пора уходить. Первая американская пациентка ждала его.

11

Начинать сеанс всегда трудно.

Впервые ложась на кушетку, пациент неизменно испытывал по отношению к Фрейду более или менее ярко выраженную враждебность. Одни пытались выглядеть здоровыми и доказать, что не нуждаются в лечении. Другие, наоборот, преувеличивали благотворный эффект сеанса с целью отвлечь его внимание от своих неврозов.

Лишь гораздо позднее пациенты раскрывали свои истинные психологические проблемы, всегда более серьезные, нежели те, в которых они признавались сначала: например, безумные видения о животных Эмми фон Н., мнимые родовые муки, укладывавшие в постель юную Дору, или ощущение электрических ударов в бедрах, мешавшее Элизабет С. ходить.

Грейс Корда казалась исключением из общего правила. Она не пыталась ни избежать вопросов, ни отвлечь его внимание. Наоборот, она сразу же сказала, что готова забыть о своем горе, чтобы искренне помогать лечению и понять, что с ней происходит в моменты помутнения сознания. И тут же закашлялась. Этот симптом стал для психоаналитика отправной точкой.

Входя, Фрейд заметил желтую кушетку, весьма подходящую для этой цели, хоть и уступающую удобному, покрытому персидским ковром дивану из венского кабинета. Он предложил мисс Корда прилечь.

Фрейд никогда не объяснял, почему он требовал, чтобы его пациенты лежали во время сеанса, но он не хотел, чтобы они пытались истолковывать выражение его лица.

Грейс охотно улеглась, перестала кашлять и стала ждать первого вопроса. Фрейд молчал. Теперь, когда Грейс его не видела, он чувствовал странную потребность рассмотреть молодую женщину. Он уже давно не обращал внимания на физические особенности своих пациентов. Обычно он с первого взгляда составлял себе общее представление — «умное лицо», «приятная внешность», — а затем нырял в глубины психологии. Так в церкви Святой Троицы он мысленно охарактеризовал внешность Грейс Корда словами «классическая викторианская красота». Сейчас тонкие черты и римский нос молодой женщины напомнили ему скорее Градиву, хрупкую жительницу Помпей, изображенную на одном из барельефов, найденных в пепле.

Ее зеленые глаза с золотыми прожилками также поразили Фрейда. Острые взгляды, которые Грейс то и дело бросала в разные стороны, говорили о ее неуравновешенности. На ее прекрасном лице постоянно сохранялось выражение нервозности.

— Это правда, что вы просите ваших пациентов рассказывать их сны? — спросила Грейс, нарушив молчание.

— Сны — одна из самых надежных дверей в подсознательное, — ответил Фрейд. — В вашем подсознательном скрыты воспоминания, которые вы считаете потерянными.

— К сожалению, — сказала Грейс, — я никогда не помню снов, кроме, может быть, некоторых деталей.

— Детали — это как раз самое важное!

Фрейд заметил, что Грейс теребит замочек своей дамской сумочки, машинально открывая его и закрывая. Тот, чьи губы сомкнуты, говорит кончиками пальцев, подумал он. Этим характерным жестом молодая женщина обнаруживала свой страх, что психоаналитик коснется каких-то запретных тем.

— Стэнли Холл сказал, что вы страстная поклонница театра, — сказал Фрейд, чтобы успокоить девушку. — Как возникла эта склонность?

— Я увидела на сцене Сару Бернар. Она мой кумир. Она говорит, что демонстрировать свои чувства толпе — исключительно женское искусство. Как вы думаете, это правда?

— Конечно. Мадемуазель Бернар, которой я также имел возможность восхищаться в Париже, более сведуща в этой области, чем я.

— Она утверждает, что только женщина способна уступить публике, отдаться ей.

Осознанно или нет, но Грейс решительно увлекала его к теме сексуальности.

— Благодаря своей способности отдаваться женщины — лучшие пациенты для психоанализа, — заметил Фрейд.

— Не думаю, что я очень хорошая пациентка, — вздохнула Грейс.

— Мы это скоро поймем. У нас с вами всего шесть дней, поэтому я пропущу некоторые этапы, чтобы сосредоточиться на главном. Для успеха мне необходимо ваше полное сотрудничество.

— Я сделаю все, что в моих силах, — сказала Грейс и снова закашлялась.

— Принцип психоанализа чрезвычайно прост, — продолжал Фрейд. — Вы всего лишь должны рассказывать мне обо всем, что приходит вам в голову: без цензуры, без умолчаний, без утайки.

— Но с чего начать? — спросила Грейс, колеблясь.

— Расскажите мне об этом кашле, который вам досаждает.

— У меня постоянно першит в горле. Иногда я целые ночи не сплю.

— Когда возникло это ощущение?

— Несколько лет назад. Я помню, что начала безумно кашлять во время спектакля «Две сироты» и была вынуждена убежать за кулисы, чтобы успокоиться.

Грейс повернулась, выгибая шею, чтобы посмотреть на реакцию Фрейда. Он сурово посмотрел на нее. Догадавшись, что он этого не одобряет, Грейс снова устремила взгляд в потолок.

— Произошло ли в тот день что-нибудь значительное? — спросил Фрейд.

— Я разорвала свою помолвку, — призналась Грейс помолчав. — То есть я хочу сказать, что ее разорвал Морис, мой жених.

— Но вы сохранили кольцо, — заметил Фрейд.

Грейс взглянула на кольцо с бриллиантом, которое сверкало на ее безымянном пальце, и сказала:

— Сама не знаю почему…

— Потому что оно поддерживает ваше чувство вины, напоминая, что причиной разрыва были все-таки вы.

— Вовсе нет!.. — возмутилась Грейс.

— Что же произошло на самом деле? — с нажимом спросил Фрейд.

— В тот день Морис попросил меня оставить карьеру актрисы после свадьбы. Это вызвало у меня гнев. Он хотел, чтобы я родила детей, а я ответила, что предпочитаю работать и оставаться свободной.

— Что же он ответил?

— Что женщина, которая не хочет стать матерью, безумна… Что вы об этом думаете?

— Что он вас убедил. И ваш кашель — это своего рода наказание, которое вы сами себе назначили за плохое поведение.

Грейс нахмурилась, а Фрейд начал обдумывать все эти откровения, которые, словно слои нижних юбок, должны были скрыть секрет молодой женщины. Истерический кашель казался психоаналитику напрямую связанным с разрывом помолвки. Случай Грейс напомнил ему заболевание юной Доры, отчет о котором он опубликовал три года назад.

— Продолжайте свободно выражать ваши мысли, — сказал Фрейд молодой женщине, надеясь, что она двинется в том направлении, которое предсказывала его гипотеза.

— Мой жених не был глупцом, — сказала Грейс. — Я объяснила ему, что отсутствие детей не помешает нам быть счастливыми. Но он боялся, что…

Она замолчала, вертя кольцо на безымянном пальце.

— Он боялся, что ваш отказ от детей приведет к отказу от сексуальной жизни? — предположил Фрейд.

— Я находила эту мысль отсталой, — вызывающе сказала Грейс. — В наше время есть противозачаточные средства.

— Но вы понимали, что ни одно из них не дает стопроцентной гарантии?

— Да, это так…

— И тогда вы подумали о типе сексуальных отношений, не грозящих зачатием.

Шея цвета слоновой кости мгновенно покраснела.

— Я не понимаю, на что вы намекаете! — выпалила Грейс.

Фрейд упрекнул себя за то, что слишком поторопился. Он считал, что пациентам не обязательно говорить всю правду, поскольку это нередко вызывало у больного неприязнь к врачу.

— У меня была пациентка значительно моложе вас, — сказал Фрейд, намереваясь достичь своей цели окольным путем. — Я буду называть ее Дора. Она тоже страдала кашлем нервного происхождения. В ходе сеансов я пришел к выводу, что раздражение в горле появилось у нее в результате того, что ей хотелось почувствовать там присутствие мужского полового органа.

— Доктор Фрейд! — выдохнула Грейс, садясь так резко, словно ее подбросило пружиной.

— Она вытеснила этот фантазм в подсознание, — продолжал Фрейд, — но угрызения совести остались, трансформировавшись в физическое недомогание.

Грейс бросила на него возмущенный взгляд.

— Я не приемлю подобного извращенного лечения, — заявила она. — И хочу немедленно прервать сеанс.

— Мисс Корда, — мягко сказал Фрейд, — понятие извращенности относительно. Вы считаете извращением контакт между ртом и гениталиями. А что сказать о людях, которые, целуясь, сближают слизистые оболочки входных отверстий своих пищеварительных систем? Они делают это публично, и никто, даже вы, их не порицает!

Видя, что выражение лица Грейс стало не таким напряженным, Фрейд встал и продолжал говорить, глядя в глаза молодой женщине:

— С самых первых моих сеансов я решил называть кошку кошкой. У меня нет выбора: прежде чем начать лечение невроза, нужно убедить пациента в том, что обсуждать темы сексуальности необходимо. Сделать это не так трудно, ведь эти темы действительно волнуют моих пациентов. Именно так было с Дорой. И как только она призналась себе в своем фантазме, вытеснение идеи в подсознательное прекратилось и боль в горле прошла, словно по мановению волшебной палочки.

Грейс молчала и по-прежнему выглядела недовольной.

— Если бы у вас не было так называемых извращенных мыслей, — заключил Фрейд, — вы не страдали бы от подобных недугов. Доверьтесь мне. Десять минут назад вы мне это обещали.

Он пристально смотрел на Грейс, чтобы уловить момент, когда возмущение уступит место желанию преодолеть себя, и можно будет продолжить сеанс.

Грейс также смотрела на него. Взгляд ее был все таким же негодующим, но кашлять она перестала, и голос ее смягчился, когда она спросила:

— В случае с той молодой девушкой симптомы исчезли, когда вы нашли их причину?

— Совершенно верно, — ответил Фрейд.

— Вы хотите сказать, что одной беседы оказалось достаточно, чтобы избавиться от физического недуга?

— Это принцип, на котором основано мое лечение. Кстати, изобрел эту терапию не я, а одна моя пациентка, такая же, как вы. — Фрейд пошел с самой сильной своей карты. Нужно было подчеркнуть, что Грейс может не только вылечиться, но и послужить более высокой цели — помочь развитию науки. — Доктор Бойер, лечивший эту молодую женщину, называл ее Анной О. Она страдала столь же серьезным недугом, что и вы, а также несколькими другими, она даже стала разговаривать только по-английски.

— Разве забыть иностранные языки так уж опасно? — с недоумением спросила Грейс.

— Анна была немкой, — ответил Фрейд. — Невроз стер у нее из памяти родной язык. Во время сеансов психотерапии Анна поняла, что чувствует облегчение, свободно рассказывая о своем недомогании. А главное, она заметила, что болезнь исчезает, когда она угадывает ее психологическую причину.

— Словно по мановению волшебной палочки, — с легкой иронией сказала Грейс.

— Она назвала этот метод — «лечение словом». Я же дал этому феномену название «катарсис». Вы тоже можете сделать подобное открытие. Я не хочу на вас давить: не говорите мне, уменьшилось ли жжение в горле оттого, что я попытался объяснить его происхождение, но помогите мне разобраться с более серьезными проявлениями болезни. Именно вы должны нанести ей главный удар…

Грейс опять легла на кушетку. То, что Фрейд сравнил ее с Дорой и Анной О., кажется, принесло желанный результат. Словно два ангела-хранителя, стоящие за ее плечами, они позволили Грейс в какой-то мере победить страх и открыться.

— А не говорила ли вам Анна О., что вы всегда считаете, что правы только вы один? — спросила Грейс, наморщив нос.



— Перейдем теперь к вашей амнезии, — продолжал Фрейд. — Когда случился самый ранний провал в памяти, о котором вы помните?

— Сразу после смерти матери. Однажды вечером отец отругал меня за то, что я сбежала. Он сказал, что меня не было дома полдня. Я ничего не могла ему ответить, и он лишил меня ужина.

— Вы чувствовали усталость? Или возбуждение? Что вы ощущали?

— Огромную пустоту. Мне казалось, что я не знаю людей, которые со мной разговаривают. Да и себя я с трудом узнавала в зеркале.

— Ваше физическое бегство, — объяснил Фрейд, — каждый раз сопровождается бегством психологическим. Покидая дом, вы покидаете и себя саму… За первым приступом регулярно следовали другие?

— Да, сначала очень часто. Мне стало лучше, когда отец нанял мисс Дэймон. Но я продолжала терять целые дни. Много раз я теряла ночи. Однажды утром я очнулась перед своим домом на Коламбус-авеню, и единственным воспоминанием о побеге был найденный в кармане билет на новую линию метро.

— Вы ничего не сказали отцу?

— Я не хотела его волновать. Он всегда за меня переживал. Когда я видела его последний раз, у него был ужасно испуганный вид…

Фрейд почувствовал, что близок к успеху. Если ему удастся подтолкнуть ее еще чуть-чуть…

— Закройте глаза, — попросил он.

Это простое действие часто помогает уничтожить барьеры, возводимые мыслью на пути образов, поднимающихся из подсознания.

Грейс, казалось, его не слышала. Глаза ее оставались широко открытыми.

Тогда Фрейд медленно поднес руку к ее лицу и легким движением опустил веки:

— Расскажите, что произошло со времени вашей последней встречи с отцом…

— Когда я пришла, он был вместе со своим секретарем, Джоном Менсоном…

Вдруг Грейс замолчала. Она сильно вздрогнула, ее тело напряглось. Изумленный Фрейд склонился над ней. Грейс глубоко дышала, и Фрейд догадался, что она погрузилась в транс. Уже почти десять лет, как Фрейд отказался от гипноза, и сейчас всего лишь закрыл Грейс глаза.

Эта молодая женщина с тонким, бледным лицом, несомненно, принадлежала к тому типу людей, который считается особо подверженным внушению. Но Фрейд не смог бы загипнотизировать Грейс, если бы она этого не хотела.

— Вас это не касается!

Фрейд вздрогнул. Грейс вышла из оцепенения. Широко раскрыв глаза, она заговорила властным голосом, совершенно непохожим на ее обычный мягкий тон.

— Мадемуазель Корда… Вы хорошо себя чувствуете?

— Я почувствую себя лучше, когда вы перестанете задавать мне идиотские вопросы.

Грейс села. Все в ней, так же как и ее тон, сделалось агрессивным, изменилась даже манера разговора.

Фрейду на секунду показалось, что живущая в Грейс актриса решила помешать сеансу. Но он отбросил эту мысль — зачем бы Грейс так над ним издеваться?

— Ложитесь, прошу вас, — сказал он твердо.

— Вы хотите снова занять доминантную позицию, доктор? — спросила молодая женщина. — Хотите накинуть на все покров психоанализа? — Она саркастически улыбнулась и прибавила: — Грейс больше не попадется в такую грубую ловушку. Вы что, считаете ее полной идиоткой?

Она говорила о себе в третьем лице!

Фрейд понял, что имеет дело с феноменом диссоциации. Об этом неврозе в психиатрической литературе упоминалось очень редко, и научного описания пока не существовало.

— Вы — не Грейс? — спросил он, стараясь говорить ровным тоном.

Его пациентка хрипло расхохоталась:

— Я — очаровательная маленькая Грейс? Ну конечно, нет.

— Кто же вы?

Молодая женщина закинула ногу на ногу и ответила, выпрямив спину:

— Не скажу.

— Где Грейс?

— Спит. — Она прижала палец к виску. — Здесь.

— Это вы руководите Грейс, когда она перестает себя осознавать?

— Доктор, да вы хитрец…

— Почему вы прервали наш сеанс с Грейс?

— Вы сами вынудили меня сделать это.

— Каким образом?

— Вы заставляете Грейс рассказывать о вещах, которые она должна забыть.

Она слушает мои разговоры с Грейс, подумал Фрейд. Она постоянно здесь.

— И вам доставляет удовольствие ее унижать, — прибавила молодая женщина.

Она приподняла подол траурного платья и провела пальцами по щиколотке.

— Вам приятно заставлять ее испытывать стыд, — сказала она.

— Я пытаюсь ее вылечить, — сказал Фрейд. — Она имеет право изучить свое подсознательное.

— Конечно. Вы обожаете работать во тьме подсознательного, потому что никто не видит, что вы там делаете. Никто не может вас осудить.

Фрейда поразила страдальческая нота, прозвучавшая в агрессивных словах молодой женщины, более грубых и решительных, чем обычные нападки противников психоанализа.

— Вы слишком любопытны, чтобы быть честным, доктор, — заявила молодая женщина. — Теперь будьте любезны оставить нас в покое. Наше маленькое собрание закончено.

— Сеанс не может закончиться в отсутствие Грейс, — сказал Фрейд с тревогой. — Это будет для нее катастрофой.

— Я передам ей от вас привет.

— Когда Грейс придет в себя, она ничего не поймет — и почувствует себя преданной, — настойчиво произнес Фрейд. — Вы не можете так с ней поступить.

Молодая женщина, будто задетая за живое, резко изменила манеру поведения. Лицо ее приняло чувственное выражение, она грациозно встала и направилась к Фрейду, покачивая бедрами.

— Благодаря этим изменениям вы только выиграете, — прошептала она. — Я могу вас взять с собой на бал или в кино, вас ждут очень приятные моменты.

Приблизившись к Фрейду, она склонилась над ним, коснулась указательным пальцем его запястья:

— Я заметила, что вам нравится говорить с Грейс о всякой похабщине, доктор.

— Сядьте, пожалуйста.

— Я могу лечь на этот диван… вместе с вами.