— К сожалению? Вы меня очень разочаровали, Генри Ламб. Вы разочаровали меня, и в результате этот город находится на грани катастрофы.

— Они знают о моем отце, — сказал я. — Они знают все. Там такой запах… А когда они смотрят на тебя, ты чувствуешь… словно тебе кто-то иголки вонзает в голову.

— Вам придется снова встретиться с ними.

Желудок у меня сжался при одной этой мысли.

— Я всего лишь клерк-классификатор.

— Никаких возражений. Вы встретитесь с ними еще раз завтра.

Я пытался возражать, но было уже слишком поздно.

Когда Дедлок вышел из тела Стирфорта, тот откинулся к спинке сиденья, бешено вдыхая воздух. Стремясь вдохнуть как можно больше, он ослабил галстук, сорвав несколько верхних пуговиц с рубашки.

Передо мной на миг мелькнула оголенная грудь здоровяка, и даже теперь я думаю — лучше бы я этого не видел. Бедняга Стирфорт — его кожа, рассеченная личиночно-белыми шрамами, изборожденная старыми швами, впадинами, канавками и зубцами, была изрыта многочисленными розоватыми впадинами. Стирфорт, видимо, понял, что я увидел, потому что быстро прикрыл грудь, и его лицо загорелось румянцем унижения.

— Вы не заслуживаете этого, — пробормотал он. — Никто из нас этого не заслуживает.



Барнаби высадил меня в квартале от моего дома, и мне волей-неволей пришлось мчаться под дождем. Когда я добрался до дверей, одежда прилипла к моему телу, в туфлях хлюпала вода, а мокрые волосы висели, как мочалка.

Первым делом я постучал в комнату Эбби. Ответа не последовало, но я, вместо того чтобы поступить благоразумно (принять горячий душ и потихонечку улечься спать), постучал еще громче. Наконец я услышал щелчок выключателя ее лампы, шуршание одеяла, полусонные шаги к двери.

— Генри?

— Да, это я.

Дверь чуточку приоткрылась, и из комнаты, зевая и моргая на свету, выглянула моя домохозяйка в пижаме. Настроение мое немного улучшилось оттого, что я дышу с ней одним воздухом.

— Ты весь мокрый. Где тебя носило?

— Не бери в голову. Я хочу тебе сказать, что я чувствую.

Что-то вроде улыбки.

— И что ты чувствуешь, Генри?

— Я хочу сказать, что ты особенная.

— Я тоже думаю, что ты особенный. Но сейчас уже поздно.

— Как насчет ланча завтра? Я угощаю.

Она недоуменно посмотрела на меня.

— Отлично. Звучит заманчиво.

— Фантастика, — сказал я и, испытывая свою удачу на неприемлемом режиме, пододвинулся к ней на дюйм поближе. — Я хочу тебя поцеловать. Вот только я мокрый.

— Спокойной ночи, Генри, — сказала она (без малейшей неприязни) и — чего уж тут скрывать? — захлопнула дверь у меня перед носом.

Я постоял немного в надежде, что она вернется и предложит протереть меня полотенцем или что-нибудь в этом роде. Но такая удача мне не улыбнулась, поэтому, устав торчать перед ее дверью и оставляя лужи на ковре, я таки принял душ и нырнул в постель. Время уже перевалило за полночь, и я погружался в сон, когда меня вдруг подняло как пружиной в постели, и я стал думать, с какого это момента безумие в моей жизни перестало казаться удивительным и необычным и превратилось в реальность, которую я просто принимал с тем же трезвым фатализмом, с каким это делали Джаспер, Стирфорт и все другие уроды и жертвы, которые телом и душой отдались делу Директората.



После очередного приступа слащавых воспоминаний мистера Ламба, которые сдобрены тошнотворными сантиментами и совершенно нечитаемы из-за вялости его стиля, вы, несомненно, спешите вернуться к более аппетитному содержанию нашего повествования. Мы ни в коей мере не можем порицать вас за ваш выбор. Добро пожаловать назад и считайте, что вам повезло — вы снова оказались в руках тех, кто умеет рассказывать истории правдоподобно и убедительно.



Ураганный ветер с дождем несся по Мэллу,[35] атакуя стены Кларенс-хауса, пока мистер Стритер самым неожиданным образом воспитывал Артура Виндзора.

— Ну-ка, открывай свой хлебальник, — сказал мистер Стритер, размахивая чайником. — Не хочу, чтобы тебя мучила жажда, шеф.

— Прошу вас, прекратите меня так называть.

Стритер налил принцу еще чаю.

— Если я встречаю чуваков, которые мне нравятся, я их называю шефами. А ты мне нравишься. Вот такая хрень.

Брови Артура перекосились в отвращении.

— Такая что?

— Артур, — сказал Стритер, не скрывая нетерпения, — у нас не так много времени. Твоя матушка послала меня, чтобы я открыл тебе один секрет.

— Секрет? Какой еще секрет?

— Главный секрет, Артур. Большой секрет. Тебе всю твою жизнь врали. До сегодняшнего вечера ты еще не был готов. Но теперь вся эта куча говна будет вонять куда понятнее.

Артур нервно отхлебнул чаю. Он постоянно напоминал себе, что этого хотела его мать (разве не это ему сказал Сильверман?), а он с пяти или шести лет всегда слушался свою матушку, после того случая, когда одна из его нянюшек обнаружила его в большом зале, где он пририсовывал чернилами усы и бороды к портретам своих предков.

— Артур!

Стритер внезапно приблизился к нему — до отвращения близко, настолько близко, что принц ощутил запах дыхания этого типа — что-то приторное, тошнотворное и слишком сладкое.

— В чем дело?

— Да показалось, что мы на минутку потеряли тебя, шеф.

— Прошу прощения. У меня прискорбная привычка бродить в одиночестве в предгорьях моих мыслей.

— Да ладно.

Светловолосый хлопнул в ладоши, и старый бальный зал погрузился в темноту.

— Стритер? Что происходит?

Светловолосый оставался в темноте невидимым и безмолвным.

Постепенно Артур стал осознавать, что темнота не была полной. В дальнем конце помещения мерцала какая-то крохотная искорка.

Принц двинулся в этом направлении. К своему удивлению, подойдя поближе, он обнаружил, что свет исходит от старой масляной лампы. Потом — еще большее потрясение. В комнате находился кто-то еще. Это была полная женщина средних лет. Складки жира висели на ее шее, седые волосы плотно облегали череп, на лице застыло неистребимое выражение недовольства.

— Хэлло? — сказал принц, исполненный решимости вести себя (по крайней мере, пока) так, словно ее неожиданное появление может иметь какое-то рациональное объяснение. Взгляд женщины был устремлен куда-то в даль, и, подойдя поближе, Артур увидел, что она словно переливается, как воздух над шоссе в жаркий день. — Мадам, — сказал он, — что вы здесь делаете?

На улице буря бушевала все сильнее, струи дождя молотили в окна, ветер свистел в каменных стенах, пытаясь найти выход, но женщина, казалось, ничего этого не замечала.

— Неужели вы не видите сходства? — Это был голос блондина, прозвучавший раздражающе близко.

— Стритер? — сказал принц. — Немедленно включите свет.

— Никак невозможно. — В голосе его звучало нестерпимое самодовольство.

— Вы это подстроили.

Смешок в темноте.

— Стритер? Кто эта женщина?

— Ах, шеф, только не говорите мне, что не узнаете собственную прапрапрабабушку. Королева Англии. Императрица Индии. Защитница веры… Женушка Альберта. Что — это вам ни о чем не говорит?

Артур с трудом проглотил слюну. Его способность к рациональному мышлению сужалась до размеров булавочного острия, но он по-прежнему не желал принимать то, что видел своими глазами.

— Это невероятно.

— Она — привет из прошлого, приятель. Просто память. Спокуха. Она нас не видит. И мы не можем с ней говорить.

— Что это? — спросил Артур, в голосе его слышались смятение и страх. — Что происходит?

— Это, — прошипел Стритер, — тысяча восемьсот пятьдесят седьмой год. Год, когда было подавлено восстание в Индии. Неудивительно, что старушка немного не в себе. Неудивительно, что в этот год он и сделал свой ход.

— Кто сделал свой ход?

Раздались три отчетливых стука в дверь.

Стритер шикнул на него.

— Смотри и мотай на ус.

Двери распахнулись, и в зал вошел еще один человек — тоже незнакомый. На нем были такие же давно вышедшие из моды одеяния, что и на женщине. Ему еще не исполнилось и тридцати, у него было приятное лицо, атлетическое сложение, а волосы, несмотря на попытки аккуратно их уложить, еще по-мальчишески кудрявились. Его образ, как и образ женщины, был неверный, колеблющийся, и Артур не мог не заметить, что незнакомец, кажется, еще толком не проснулся — он раздраженно тер глаза и рассеянно теребил свой воротник.

— Этот человек основал Директорат, — объяснил Стритер. — Это мистер Дедлок.

— Директорат? — вполголоса переспросил Артур. — Я слышал — мать говорила о них. Как-то раз, когда была навеселе…

Стритер оборвал его.

— Шеф. Ближе к делу.

Дама в кресле приветствовала новоприбывшего ледяной улыбкой.

— Мистер Дедлок. Спасибо, что пришли так быстро. Да еще в такой неудобный час.

— Это мой долг, мадам.

— То, что я скажу вам, должно остаться между нами. Вы меня понимаете? Это останется частным делом — только между вами и мной. Вы находитесь здесь в качестве моего советника по эзотерике, и я уверена, что вы всегда будете считать своим священным долгом вашу деятельность в этом звании.

Дедлок пробормотал что-то подхалимски почтительное, и дама продолжила:

— Прошлой ночью мне приснился сон. Как там у поэта? «Я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны…»[36]

— Кажется так, мадам.

— Вы смотрите на меня так, словно я сошла с ума, мистер Дедлок.

На лице (не лицо, а воплощение рассудительности) человека из Директората не отразилось ни малейшей эмоции.

— Ничто не может быть дальше от истины, мадам.

— Я не думаю, что мой сон был похож на другие сны. Иными словами, я не верю, что он — следствие слишком большого количества сладкого на столе или непереваренного куска говядины. Я считаю, что он абсолютно реален, не менее реален и основателен, чем этот разговор. Вы меня понимаете? Это было нечто большее, чем просто игра воображения.

Дедлок, ровным голосом:

— Разумеется, мадам.

— Что-то говорило со мной прошлой ночью, когда я спала. Что-то, находящееся далеко за пределами человеческого опыта. И я должна признаться, что ничего более прекрасного, ничего более удивительного я не видела в жизни. Мистер Дедлок, я думаю, что видела лицо бога.

Деликатное покашливание, которое более циничному уху показалось бы попыткой скрыть смешок.

— Когда это случилось, я и часу не проспала. И вот, чтобы не пугать меня своей истинной формой, бог явился ко мне в виде огромного сверкающего цветового круга.

— Круга, мадам?

— Ослепительные, невероятные оттенки, совершенно не похожие на те, что видела я или любое другое человеческое существо. Цвета, которые определенно не могут существовать на нашей планете. А потом, мистер Дедлок…

— Да, мадам? Что случилось потом?

— Потом оно открыло глаза. — Ее собственные глаза при этом воспоминании наполнились слезами. — Их было сотни, сверкающие, как в павлиньем хвосте. Я слышала его голос — он звучал в моей голове, — глубокий, древний, бесконечно мудрый. Он назвал мне свое имя. Его зовут Левиафан.

— Левиафан, мадам?

— Это ближайшее созвучное слово на нашем языке. Его настоящее имя, как он сказал, напоминало бы математическую формулу такой длины и сложности, что даже наши лучшие логики отстают от ее понимания на несколько поколений. Мы, с нашими маленькими жизнями, представляемся ему муравьями, копошащимися в своем муравейнике. Но он сказал мне, что я была замечена за мои достоинства. — На щеках королевы проступил румянец. — Левиафан избрал мою семью и уделяет ей особое внимание. Для него оказывать влияние на человеческие жизни на земле — так же просто, как передвигать игрушечных солдатиков на доске. Он будет руководить нами, поддерживать нас, охранять. Наша империя будет процветать. Он сделает безопасными наши границы, защитит нас от агрессии.

— Похоже, вы и в самом деле пережили нечто исключительное, мадам. А принц-консорт…

— Он полностью согласен со мной в этом. Как и во всем остальном.

— Разумеется, мадам. Именно так.

У королевы сделался раздраженный вид — что за вмешательство, что за бесцеремонное покушение на ее веру.

— Начиная с этого дня наша династия верует в нового бога, у нас новая религия. Левиафан есть путь, истина и жизнь. — Она замолчала. — Что это вы так подозрительно смотрите? Вы сомневаетесь в моем открытии?

Артур наблюдал за Дедлоком, пока говорила его прапрапрабабушка, и ему показалось, что молодой человек при этих словах слегка ощетинился.

— Разумеется нет, мадам. Но я бы призвал вас к осторожности.

— К осторожности?

— Директорат уже имел дело с подобными сущностями раньше, мадам, и они редко на деле целиком оказываются тем, чем кажутся. Скажите, это существо просило о чем-нибудь?

Королева наморщила нос.

— Просило?

— У таких существ всегда есть некий скрытый мотив, мадам. Я сомневаюсь, что оно предлагает свою помощь просто из доброты душевной.

— Левиафан — не какой-нибудь уличный бродяга, который выпрашивает у нас монетку. Он по праву заслуживает почтения и жертвы.

— Жертвы, мадам?

— Дедлок, мы видели, как вы ухмылялись и вздыхали. Можете не сомневаться — ваши скептические гримасы не остались незамеченными. Вы что — мне не верите?

— Напротив, мадам. Я верю вам всецело. Но я настоятельно советую вам сказать мне, что это существо просило у вас.

Королева казалась рассеянной.

— Мы должны подписать контракт, — сказала она. — Соглашение.

— Контракт? Какой же это бог подписывает контракты? Ваше величество, жизненно необходимо, чтобы вы сказали мне, что вы наобещали этому существу.

Королева улыбнулась.

— Вы и в самом деле хотите знать? Все-таки Левиафан — бог, и ему нельзя отказывать. То, что я сделала, послужит еще большему процветанию, еще большей славе нашего Дома.

— Мадам… — Дедлок едва сдерживал гнев. — Что вы наобещали этому монстру?

— Я пообещала ему Лондон, — сказала она. — И всех, кто в нем живет.



Загорелся свет, от неожиданности Артур зажмурился, а когда снова открыл глаза, двое незнакомцев исчезли. Без них зал казался пустым и голым, как корт для сквоша.

— Что это было? — выдохнул он.

— Это? — переспросил Стритер. — Это была первая часть твоего урока истории.

— Это правда? Есть в этом хоть крупица правды?

Ухмылка.

— Давай, шеф, тебе теперь лучше валить отсюда. Ведь сегодня твой день рождения.

Принц на полусогнутых, словно вслепую, направился к выходу — голова у него кружилась, воображение бунтовало.

— С днем рождения, шеф. — Стритер издевательски взял под козырек. — Да, и вот еще, ваше высочество.

Артур повернулся.

Еще одна ухмылка, в которой не поймешь, чего больше — жестокости или обаяния.

— Перед уходом хлопни еще чашечку.

12





Итак, это случилось еще раз, и я опять оказываюсь жертвой преступления, которое явно имеет уникальную природу — повествовательный киднеппинг, писательское мошенничество, похищение сюжета.

У меня нет сомнений, что это явление еще повторится, но я пытаюсь делать вид, что этого не происходит. Я тут занимаюсь взрослыми вещами и пытаюсь быть выше этого. Хотя ничто не может воспрепятствовать тому, чтобы я взял да порвал эти оскорбительные страницы, думаю, пока стоит их, пожалуй, оставить. Если я пущу это на самотек, то, возможно, выиграю время и смогу отдалять неизбежное достаточно долго, чтобы успеть закончить то, что начал.

Так что постарайтесь не обращать на это внимания. Пробегите, не читая. Читайте дальше, будто этого и не было. С этого момента я безусловно намереваюсь так и поступать.

Я оставляю здесь эти вставки только для того, чтобы вы могли получить полное и точное представление о моих последних днях.



Когда на следующий день после знакомства со Старостами я пригласил Эбби вместе пообедать, она предложила встретиться недалеко от ее офиса — в заведении под названием «Пекинский ресторан мистера Меня». Я исполнен абсолютной решимости никогда больше туда не возвращаться.

Неразумно отвергнув несколько снисходительное предложение официантки принести обычные нож и вилку, я и через двадцать минут продолжал бороться с блюдом, которое все еще оставалось полным чуть ли не до краев, тогда как Эбби не только умело орудовала своими палочками, чем вводила меня в смущение, но еще и ела жареный рис с креветками таким чудесным, необычным образом, что я находил в этом что-то чувственное. Она с улыбкой наблюдала за моими гастрономическими потугами — мне почти не удавалось положить что-нибудь в рот, на рубашке появились грязновато-оранжевые подтеки — настоящие пятна Роршаха.[37]

Когда мы закончили болтать о всяких пустяках, она вдруг ни с того ни с сего сказала:

— Знаешь, я очень волнуюсь за тебя.

В ответ я только и смог выдавить из себя: «Да?» И даже такое короткое слово я произнес довольно рассеянно, поскольку в этот момент пытался подцепить какой-то особенно скользкий кусочек утятины.

— Все из-за этой твоей новой работы. Вчера, когда ты меня разбудил, ты нес что-то совершенно невнятное и бессмысленное. Как будто пьяный был.

— Да? — снова сказал я. — Извини.

— Ты изменился. Скажи мне правду, Генри. Ты ввязался во что-то опасное?

— Я получил повышение.

— За этим скрывается что-то большее.

Внезапно, устав ковыряться в еде, я бросил палочки на край тарелки и отпихнул ее к середине стола.

— Да, скрывается. Но сказать тебе об этом я не могу.

— Да почему не можешь-то?

— Потому что не хочу подвергать тебя опасности.

Эбби закатила глаза и подала знак официантке.

— Принесите, пожалуйста, счет.

Я никогда не считал себя особенно восприимчивым в том, что касается женщин, но тут даже я увидел, что она расстроена.

— Я не очень понимаю, в какую сторону мы с тобой движемся, — сказала Эбби. — Но я скажу тебе вот что: у нас никогда ничего не сложится, если мы не будем абсолютно честны друг с другом.

— Мне бы очень хотелось рассказать тебе, — сказал я. — Правда.

Она недоверчиво посмотрела на меня.

— Я серьезно, — продолжил я. — Но это было бы самоубийством.

— Самоубийством?

— Профессиональным самоубийством, — быстро сказал я.

К нашему столику подошла официантка.

— Все хорошо?

— Замечательно, — рассеянно проговорила Эбби. — Спасибо.

— А у вас? — Официантка с ухмылкой посмотрела на мою почти полную тарелку. — Вам не понравилось?

Я выдавил из себя улыбку.

— Очень понравилось. Вкуснятина. Просто я наелся — в этом все дело.

Официантка пожала плечами и повернулась к Эбби.

— Что-то вас давно не было видно.

Моя домохозяйка смущенно посмотрела на нее.

— Занята была.

— А-а, ну понятно. — Видимо, сказанное ею затем имело отношение ко мне, потому что девица скользнула пренебрежительным взглядом в мою сторону и проговорила, обращаясь к Эбби: — Я вам скажу кое-что — и совершенно бесплатно. — Она наклонилась к Эбби совсем близко. — Тот был лучше.

— Несите счет, — отрезала Эбби, и официантка, подстегнутая резкой переменой ее тона, поспешила к кассе.

— Ты уже бывала здесь раньше?

Эбби избегала встречаться со мной глазами.

— Тысячу раз. Я же тут работаю за углом.

— А что имела в виду официантка, когда говорила, что тот был лучше?

— Понятия не имею. — Смутившись, она начала говорить сбивчиво: — Послушай, я тут наболтала лишнего. Мне очень жаль, если я перегнула палку.

— Да вовсе ты не перегнула.

— Просто мне дороги наши отношения, и я не хочу рисковать ими. Придется мне научиться доверять тебе. Скажи мне только одно.

— Постараюсь.

— Твоя работа… она не противозаконна?

— Абсолютно законна, — сказал я, хотя, по правде говоря, о законности статуса Директората я никогда не задумывался. Это место и его люди, казалось, существуют в каком-то собственном изолированном пузыре, фантастическом панцире, который целиком и полностью отделял их от реального мира.

Официантка принесла счет, и я настоял на том, что оплачу его сам — как-никак получил прибавку к жалованью. И так оно и было на самом деле. Первая, довольно щедрая выплата от Директората появилась на моем банковском счете накануне, без всякого извещения. Эбби поначалу хотела, чтобы мы разделили расходы пополам, но быстро сдалась. Мы сидели и ждали, когда вернется официантка.

— Я понимаю: ты не хочешь говорить об этом со мной, — сказала она. — Моя помощь тебе не нужна. Тогда найди кого-нибудь, кто сможет тебе помочь.

Я рассмеялся. Мои уши восприняли мой собственный смех как нечто чуждое, горькое и резкое. И давно ли, спросил я себя, мой смех стал звучать так.

— Единственный человек, который может мне помочь, лежит в коме, — сказал я.

Ее терпение начинало давать трещины.

— Но кто-то ведь должен быть?

Подошла официантка, и я отвлекся, расплачиваясь с ней.

— Наверное, кто-то и есть, — сказал я, когда мы встали и направились к дверям. — Кто-то, кто может помочь.

— Ну так возьми и позвони ему. — Затренькал мобильник Эбби, напоминая о прибытии сообщения. Она прочла его и сказала: — Мне надо бежать. У нас сегодня важное собрание. Скукотища будет ужасная, но я должна присутствовать. Береги себя, Генри.

Она сдержанно поцеловала меня в щеку, повернулась и вышла из ресторана.

Некоторое время я потоптался на месте, сунул в рот мятную карамельку и наконец вышел на улицу — она в этот момент уже поворачивала за угол. Я вдруг почувствовал желание броситься следом за ней, сдаться ей на милость, рассказать все, но нет — вместо этого я стоял как болван и смотрел, как она уходит.

Когда она исчезла из вида, я достал бумажник и вытащил небольшую квадратную карточку. На ней был отпечатан номер, и, набирая его на мобильнике, я чувствовал, что те крохи ланча, которые мне таки удалось съесть, просятся назад из желудка.

Когда я заговорил, мне пришлось возвысить голос, чтобы перекричать шумы города.

— Мисс Морнинг? — сказал я. — Это Генри Ламб. Ответ — «да».



В Раскин-парке — в нескольких кварталах от того места, где в безнадежном забытьи лежал мой дед, хлопотали голодные утки. За то короткое время, что я там пробыл, они умяли целый здоровенный батон.

Вид у мисс Морнинг, с ее крохотными черными перчатками и светло-голубой шляпкой, был, как всегда, чопорно-надменный и абсолютно безукоризненный, хотя она и сутулилась, разбрасывая кусочки хлеба. Прилетела пара бесстрашных голубей, норовя утащить что удастся, но старушка свирепо шикнула на них, отгоняя прочь.

— Ну-ка, — сказала она, передавая мне кусочек, — дайте вон тому.

Я подчинился и бросил кусочек хлеба прямо перед особенно неповоротливым селезнем, который сонно расхаживал на бережку пруда.

— Почему вы мне позвонили? — спросила она, когда последняя крошка была вытрясена из пакета и птицы, почувствовав, что у нас для них больше ничего нет, поплелись прочь в поисках новых щедрот.

— Старосты… — выдавил я.

— Вы с ними встречались? — спросила она. Выражение ее лица изменилось — вместо морщинистой благорасположенности появилось что-то вроде расчетливости и проницательности. — Давайте-ка прогуляемся. Поскольку за нами наверняка следят, то давайте хоть затрудним этим мерзавцам подслушивание нашего разговора.

Я оглянулся на серый, пустынный парк с его голыми деревьями, пожухлой травой и тоскливыми проплешинами мерзлой земли.

— Как это тут нас можно подслушать?

— А спутники? Не заблуждайтесь на сей счет. Не думайте, что в Директорате всего трое человек да каталожный шкаф. Вы видели только вершину айсберга. — Она перевела дыхание. — Так что вы хотели узнать?

— Хокер и Бун… Кто они? Я хотел спросить, чем они вообще занимаются.

Мисс Морнинг поморщилась, и на мгновение я почувствовал в ней прежнюю сталь, клубок жестокости, которая, видимо, и заинтересовала Директорат.

— Они играют в домино, мистер Ламб.

— В домино? Ах да, люди-домино, то же самое говорил и Стирфорт.

— Для них история — игра, а люди — кости в этой игре. Их оружие — наш эгоизм, наша жадность и наше корыстолюбие. С бесконечным терпением они день за днем, неделя за неделей, год за годом выстраивают нас в длинные, ничего не ведающие ряды, а потом наступает момент, когда они одним коротким щелчком роняют первого, что приводит к падению и всех остальных, а они только хлопают в ладоши от радости. Они были в Майванде, Севастополе и Балаклаве, в Кабуле, при Роркс-Дрифт и Ватерлоо.[38] И все время — а уж вы поверьте мне на слово, мистер Ламб, — все время, когда люди погибали, эти существа заходились от хохота.

— Но это не ответ на мой вопрос, — сказал я, не в силах скрыть разочарования. — Чем они занимаются?

— Они наемники. Они предлагают свои услуги любому, кто готов заплатить. В настоящий момент случилось так, что у них в руках ключ к окончанию войны. С уходом вашего деда только им известно местонахождение Эстеллы.

— А это второй вопрос, — сказал я, чувствуя, как удача начинает улыбаться мне. — Кто эта женщина? Почему она так важна? Дедлок не хочет мне говорить.

На губах старушки появилась печальная улыбка.

— Мистер Дедлок всегда любил смаковать свои тайны. Он их хранит, как скряга купюры под матрацем.

— Прошу вас…

— Хорошо. — Старушка откашлялась. — Эстелла была одной из нас.

— Вы хотите сказать, что она работала на Директорат?

— Она была нашим лучшим агентом за все времена. Страстная, изящная, беспощадная. Прекрасная смерть в шинели. Но мы вот уже много лет как потеряли ее.

— Дед знал, где она. Мне все об этом твердят.

Мисс Морнинг кивнула.

— Именно он и спрятал ее от нас.

— Что? Но зачем?

— Затем, что хотел сохранить ей жизнь. Потому что кое-какие вещи для него были важнее войны.

Я чувствовал, что мисс Морнинг теряет терпение и, может быть, мне не стоит пережимать, но мне необходимо было знать.

— Вы чего-то недоговариваете.

Старуха понизила голос, чтобы ее не услышали те спутники, которые, по ее мнению, не спускали с нас своих немигающих взглядов, но я чувствовал: если бы она могла, то прокричала бы свой ответ.

— Я думаю, он ее любил, — сказала она. — Любил всегда с той пламенной страстью, о которой можно прочесть разве что у поэтов.

Я подумал о своем деде, чье мрачное лицо я знал только по старым фотографиям и нескольким семейным преданиям, и уже не в первый раз спросил себя, знал ли я деда вообще. Наверное, еще одно предательство. Измена.

— Больница тут неподалеку, — сказала мисс Морнинг. — Я бы не прочь увидеть его сейчас.



Нам потребовалась четверть часа, чтобы добраться туда. Утомленная нашей прогулкой по парку, мисс Морнинг вдруг показалась мне гораздо старше, чем раньше, и я подумал, а не была ли ее обычно невозмутимая внешность лишь маской, удерживаемой несгибаемой силой воли и стойкостью. Я привел ее к палате Макена, и когда она увидела старого хрыча, который лежал, словно в ожидании гробовщика, ноги у нее подкосились, и мне пришлось поддержать ее. Я нашел для нас стулья, и мы сели рядом с ним. Она взяла его руку в свои.

Эта сцена напомнила мне о другом времени, когда я сам лежал в больнице. В детстве, когда я заболел и мне делали те самые операции, я был на нынешнем месте деда, а он — на моем. Он стоял в сторонке и с нежностью смотрел, как мама сжимает мою руку.

Мисс Морнинг смотрела на моего деда, лицо у нее было пустое, и нельзя было понять, о чем она думает.

— Ах ты, глупый старик, — пробормотала она. Она наклонила ко мне голову, но не оторвала глаз от кровати. — Вы еще увидитесь с Старостами?

— Сегодня вечером. Похоже, мне не оставили выбора.

— Будьте осторожны, Генри. У людей-домино нет совести, и им неведомо раскаяние. Замкните уши, чтобы не слышать их лжи и их злостных искажений правды. Не уступайте им ни в чем. Задавайте вопросы. Будьте непреклонны. Они почти наверняка предложат вам сделку, но они неизменно запрашивают такую цену, которую никто не может себе позволить. — Она вернула руку моего деда, из которой одиноко торчала пластиковая трубка, ему на грудь. — Я думаю, в конце концов он это понял.

Я увидел, что она плачет.

Со всей неловкостью, на какую был способен, к тому же приправленной голыми эмоциями, я положил руку ей на плечо и принялся подыскивать банальные слова, подходящие к такой ситуации.

— Пожалуйста, — пробормотал я. — Он бы не хотел видеть вас плачущей.

— Я плачу не о нем, — сказала она. Слезы неудержимым потоком текли по ее щекам. — Я плачу о вас. — Она шмыгнула носом, протерла слезы в уголках глаз. — Я плачу из-за того, что ждет вас.





Довольно этого беспомощного бормотания. Кстати, я должен сказать, что большая часть рассказа Генри Ламба о китайском ресторане — чистой воды вымысел; эта несчастная девица просто хотела избавиться от назойливого поклонника и пыталась найти способ, который не слишком бы обидел этого простачка. Да, бедняга Генри был безнадежно поглощен созерцанием ее соблазнительной фигуры, а когда сообразил, что на самом-то деле девице на него наплевать, было уже слишком поздно.



Измотанный треволнениями и событиями предыдущего вечера, принц Уэльский рано улегся спать. Как и идиот Ламб после его первой встречи с Дедлоком, принц изо всех сил старался выкинуть этот эпизод из головы, относиться к нему как к яркому сну или крайне несмешному розыгрышу, но происшествие за завтраком вернуло его к реальности, и вчерашнее во всей его удручающей мрачности снова всплыло перед ним. Мать ответила на его просьбу об информации, прислав маленькую квадратную карточку, четверть которой была занята позолоченной маркой в виде королевской короны и перечислением всех ее званий и титулов. Ниже дрожащим неуверенным почерком были большими буквами написаны три следующих слова:


СТРИТЕР — ЭТО БУДУЩЕЕ


И потому Артур Виндзор был взволнован и не в себе, когда вскоре после девяти часов, одетый в отглаженную Сильверманом пижаму и с томиком Райдера Хаггарда под мышкой, пожелав доброй ночи атлетического сложения слуге, стоящему на страже у дверей, улегся в кровать и постарался поудобнее устроиться на подушке.

Он был абсолютно уверен, что спать ему придется в одиночестве. Лаэтиция через Сильвермана сообщила, что желает провести ночь в своей отдельной спальне — явление сие в последнее время повторялось с нарастающей регулярностью, и Артуру это казалось признаком ее убывающего желания. В полутора главах от конца «Дочери мудрости»[39] принц загнул уголок страницы, положил книгу на столик рядом с кроватью, выключил свет и несколько минут спустя погрузился в сон.

Когда он снова открыл глаза, то почувствовал, что в комнате есть кто-то еще и что именно ее приход и разбудил его. Темнота в спальне была далеко не полной, и он различил знакомый силуэт.

— Лаэтиция? — позвал он с неожиданной надеждой, возбуждаясь. — Ты что — передумала?

Когда фигура приблизилась, он услышал шелковую музыку ее самой сексуально благоухающей ночной рубашки, источающей слабый аромат тех духов, которыми она пользовалась в первые месяцы их любви. Он закрыл глаза в сладостном предвкушении того, что должно последовать, — ее гладкий язык на его лице, ее мягкие ладони, спускающиеся по его телу.

Но не последовало ничего. Совершенно ничего.

— Дорогая? — прошептал он. — Мы так давно не были вместе. Не дразни меня.

По-прежнему ничего. Даже запах ее исчез.

Артур сел на кровати, щелкнул выключателем лампы на столике, сбросил с себя одеяло, завернулся в просторный халат и открыл дверь.

Охранник стоял на своем месте.

— Добрый вечер, сэр.

Принц моргнул, отчаянно пытаясь вспомнить имя.

— Том, так, кажется?

— Да, сэр, так.

— Вы кого-нибудь впускали в мою комнату, Том?

Даже одна эта мысль, казалось, оскорбила его.