– Нормально, – ответил спокойно. – Отделался оторванной пуговицей.
– Я про концерт. Я сегодня подумала… что ты…
– Что я?
– …избранный, что ли. Столько людей с ума свести.
– А ты этого раньше не понимала? – Он иронично улыбнулся и вышел из машины, чтобы открыть жене дверь.
У подъезда, прислонившись к стене дома, стояла елка, снесенная соседями вниз после рождественских праздников. Уже порядком осыпавшаяся, она еще распространяла сладковатый запах сосны.
По хрустящему белому снегу Ободзинские поднялись в шестнадцатиэтажку и скрылись в подъезде.
С начала зимы они жили в новой квартире.
Скинув в дверях ботинки, Валерий поспешил в гостиную. Барная стойка, обитая красной кожей, празднично опоясывала огромное, во всю стену, зеркало. Над деревянной столешницей с двух сторон таинственными грибами возвышалась парочка блестящих красно-бурых плафонов. Из-под элегантных шляп лился теплый приятный свет.
– Выпьем! – Валерий сбросил дубленку на бархатный диван, оставшись в брюках и блузе с декольтированным вырезом. Оборки-воланы прикрывали кисти рук. Он мигом очутился за баром, где пряталось множество полок. Быстрым движением налил себе газировки и, рассматривая разнообразие фирменных напитков, выбрал из богатых недр бара французский ликер для Нели:
– Помнишь, я обещал тебе горы богатств?
Неля поправила подол темного строгого платья и, присев на высокий пуф, неотрывно следовала глазами за мужем, как он похаживал барином по мягкому большому ковру. Роскошные гранатовые портьеры слева от входа спускались до пола тяжелыми волнами. Багровые обои одевали стены и потолки комнаты, наполняя уютным таинственным полумраком.
– Я всего достиг. Сам! – взвил муж руки над головой. – У кого, например, такая квартира в Союзе? Невероятно! Ты понимаешь, с какого дна я поднялся!
– Дна? – изумленно спросила жена. – Ты никогда не стыдился своего прошлого. Тебе нравилось у Домны, и друзья-одесситы…
– Да потому что сравнивать было не с чем! – оборвал он, испытав неясную досаду. Неля не поддержала его. Напротив, будто пыталась вернуть на какое-то свое место, которое ему не предназначалось. – Что тебя пугает? Деньги? Роскошь? Смешно! Вот получил человек все, а радоваться страшно? Все кажется, накажут его? А ведь нужно уметь не только заработать, нужно уметь достойно принимать дары. Только трусы бояться жить!
– Папа! – выбежав из спальни, Анжелика помчалась к отцу и крепко прижалась к его груди. За дочерью последовала мама. Еще заспанная, она слегка щурилась на зеленый свет в коридоре.
– Богословский не хочет, чтоб ты с другими записывался? – тихо спросила Неля, осторожно переводя тему.
– Да мне оно и не нужно, – Валера отмахнулся. Теперь раздражало все. – О чем ты вообще? Я работаю сейчас с людьми иной категории!
Он скривил гримасу, словно спросила она что-то глупое, бестолковое. И, отодвинув дочь, строго посмотрел на свою мать:
– Почему ребенок не спит? – провел пальцами по черной стенке. – Пыль на шкафах. Не можете убрать? Я работаю до ночи. Всех вас кормлю. Вы хоть что-то можете сделать?
– Валерчик, готовили же…
Слегка опустив голову, Неля поставила недопитый ликер на столешницу бара. Помолчав, она взяла Анжелику за руку и повела в комнату. Мама поспешила за ней.
Никто не разделил с ним его радость, его победу. Когда человеку плохо, сочувствующих хоть отбавляй. А как порадоваться за тебя – никого! А ведь он для них живет. Чтоб жена, ребенок, родители ни в чем не нуждались! Хотел им сказочную жизнь подарить…
Телефонный звонок прервал накал, готовый вырваться волной негодования.
– Валер, ты зачем развращаешь советскую молодежь? – смеясь, на том конце провода отозвался Шахнарович и с нескрываемым восхищением заголосил:
– То, что ты вытворял… Это никому не снилось. Тебя же все бабы хотят!
– Завидуешь? – Валера облокотился на черное пианино, купленное у английского посла.
– Так меня штук пять девок выловило после концерта. Прямо-таки на полусогнутых пришли, – шаловливо зашептал Пал Саныч. – Просили, чтобы к тебе провел.
– Сам не воспользовался? Мог бы хорошо время провести, – подтрунивал Ободзинский, вместе с тем нарочно выказывая безразличие. – А я-то что? Я человек семейный.
– Одно другому не мешает, Валерка!
Понаслушавшись восторгов Шахнаровича, певец заулыбался. Важно закурил Мальборо и перевел взгляд на зеркало, где, будто генерал в погонах, отражался черный лаковый шкаф с золотыми вставками. Он величественно и уверенно стоял у стены, с гордостью, словно награды выставляя сверху дониза заставленные книгами полки с полным собранием Гоголя, Пушкина, Толстого. Все женщины мечтают быть с Ободзинским. Как все-таки Неле повезло с ним. А разве ценит?
Накинув пиджак на плечи, Валера вышел на лоджию и тоскливо облокотился на перила балкона. Перед ним предстал целый город, расцвеченный огнями горящих окон и светом фонарей. Высотка гостиницы «Ленинградской» сияла сказочным замком. И он представил себя там, в кругу красивых женщин, с бокалом дорогого коньяка. Распущенные нимфы нежно выдыхают дым сигарет ему в лицо.
Жизнь манила, звала, искушала, а он стоял один, не зная, куда деть нерастраченную энергию, что бурлила в крови. В свои тридцать три достиг небывалого. Только что, час назад, он был богом. А сейчас что? Игра кончилась? Лечь спать? Погасить жизнь?
Теперь Ободзинский приводил к себе в дом, как в музей, Кохановского, Лещенко, Антонова.
В один из дней пожаловал Френкель показать новую песню к готовящемуся альбому. Ловкими движениями Ян закрутил круглый стул, уменьшив его под свой рост, и сел за инструмент. На пианино горели свечи в бронзовых канделябрах, сплошь в фигурных наплывах воска, капли которого иногда стекали на черную лаковую панель фортепиано. Танец мерцающих свечей отражался на блестящей поверхности пианино.
Лишь вчера, лишь вчераВсе иначе было.А теперь вечераХолодом пронзило.
Наигрывал Френкель, а Валера со смутной досадой поймал себя на том, что ему скучно.
Чемодан уже в коридоре. Утром с Нелей в Минск. У него наконец есть все. Как говорит Фима, осталось только жить. Так чего ж ему не хватает?
Неделя в слякотном Минске еле тащилась. Ревели дожди, достала вечная серость.
И Алов, он поехал в эту поездку администратором вместо Фимы, то и дело «щипал» Валеру:
– Ой, сынок, загниваешь. Жизнь уходит. А ты опять с женой да трезвенький.
Певец отмахивался. Борис с утра «готовый», только денег успевает таскать в кассу за свои вечные опоздания. Что с него взять?
Поутру Валера с Нелей прошвырнулись до книжного. Шли молчком.
– Концерты, концерты, концерты. Уже ничего и не разобрать, кроме этих концертов, – нарушил молчание Валера и краем глаза посмотрел на жену. Может, и правда причина в ней? Неля сковывает его? Лишает свободы.
– Давай ты сейчас езжай домой. Анжелика устала без нас. А я закончу турне и вернусь к вам, – придумал Валера и купил ей билет.
Когда провожал в аэропорт, тоска взяла вдвойне. Неля еще не уехала, а он до смерти скучал по ней. Будто не ее, а себя провожал. Что-то отрывал от себя безвозвратно.
Взяв жену за руку, неловко улыбнулся, подыскивая слова. Но забыл, о чем говорили прежде:
– Ты сдай лучше золото в багаж вместе с чемоданом, – заботливо погладил Нелю по щеке. – Опасно одной со всем этим в самолет. Да и зачем тяжести таскать?
– А я же с собой почти все, что было – забрала. Думала, на прием пойдем…
– Ничего, – Валера неуклюже повел плечом и положил чемодан на ленту. Обнялись.
Он глядел жене в спину и одновременно с радостью освобождения находил в себе вину, смешанную с какой-то болезненностью. Неужели Неля стала ему чужой?
И вспомнилось, как она приезжала к нему прежде, как ждал ее. Жил от встречи к встрече. А будто тогда был вовсе не он, а какой-то другой Валера.
Но стоило выйти на улицу, щемящее чувство растаяло. Освободилось пространство и, воздух стал легче. Скоро весна. Билеты в Нижневартовск на руках. Жить. Жить, ни секундой не медля!
Прикупив в магазине две бутылки коньяка, Ободзинский поспешил в гостиницу прямой наводкой к Алову. Сейчас посмотрим, кто загнивать будет.
Полный решимости, Валера постучал в номер. Алов оказался с музыкантами.
– Мы сегодня такую классную пробежку за книгами устроили! – хвастал Щеглов. – И ЖЗЛ-овского Ренуара нашли, из Всемирки – Фолкнера «Свет в Августе» за два тридцать достали.
– Да? – Валера нахмурился. – Странно. А я ходил, ничего не было.
– Так это мы уже все скупили. Кто не успел, тот опоздал, – рассмеялся Жора. – Мы как на кассе сказали, что мы из коллектива Ободзинского…
Скрывая недовольство проигравшего коллекционера, Валера замешкался в коридоре. Но в тот же миг досада приняла личину решимости: ничего. Он еще покажет этим халявщикам!
– Предлагаю оторваться в преферанс! – певец поставил коньяк на стол и уселся в кресло возле бледно-дымчатых занавесок.
– Думаешь, нас без всего оставить? – ухмылялся Алов.
– Ты же знаешь, мне катастрофически везет! – Валера выгреб из карманов пиджака колоду, ручку и бумагу.
Через несколько часов к своему изумлению Ободзинский проиграл все заработанные в Минске деньги. Но игра увлекла. Она смывала глупые размышления о смысле. Смысл победить. Даже на краю гибели – победить!
– Валер, тебя Нэлка разыскивает. Перезвони ей, – показался в дверях Шахнарович, прервав картежный запал.
– Ободзинский так просто не сдается! – стукнул играючи по столу Валерий. – Есть Достоевщина, а есть Ободзинщина. Ждите. Будет бой.
Он поспешил к телефону:
– Нелюша, как добралась? – весело и нежно проговорил, набрав номер.
– Валера… – Она плакала в трубку. – Я прилетела в Шереметьево. Возле ленты прождала целый час чемодан. Каких только не было, а нашего, черного… Потом чемоданы запустили с нового рейса. Я опять ждала. Побежала к начальнику аэропорта, заполняла декларации. Он обещал, но… Все пропало.
Валера помрачнел:
– Я свяжусь с аэропортом. Успокойся, слышишь?
– Валер, там было все… И кулон, где твоя гравировка.
Ободзинский посмотрел на часы:
– Сейчас же иди в ювелирку и купи себе что-нибудь. Деньги переведу на книжку.
Бросив трубку, пошел одеваться.
– Чего хоть стряслось? – встрепенулся Шахнарович.
– Да золото уперли в аэропорту!
– А ты куда?
– В баню.
– В аэропорт? – не унимался Паша.
Ободзинский, уже одетый, на пороге обернулся к администратору и свысока, с жалостливым прищуром посмотрел на того:
– Паша, ну кто вернет тебе столько бабок? Деньги приходят и уходят. Закон жизни.
И тут лицо певца просветлело, он снял с руки часы «Кейсо» и протянул их Шахнаровичу:
– Слушай, Паш! Я сейчас на мели. Сходи в ломбард, заложи часы. А я… я обещал с ребятами доиграть.
Шагая по коридору в номер к музыкантам, вспомнилось Гольдберовское «а в кармане дыр-ра»!
«Выкрутимся», – ответил воспоминаниям своей же фразой.
Из Минска путь держали в Нижневартовск. Когда хмурым снежным мартовским днем группа высадилась у гостиницы, Валера поманил Зайцева к себе и с детским задором зашептал:
– Лень, ты не иди сейчас в номер. Давай езжай по магазинам за книгами. Всюду скажи, что есть такие шарлатаны, авантюристы. Ездят за нами. Представляются, что они из ансамбля Ободзинского. Скажи, чтоб гнали их на фиг. Чтоб книги «ни под каким соусом» не продавали.
Леня с улыбкой кивнул и, не отпуская такси, поехал на задание.
Вечером с полными сумками книг Валера пошел навестить музыкантов. Важно похаживая по номеру, он поглядывал на ребят с хитрым прищуром:
– Поглядите, чего купил!
Те с возгласом «вау, откуда!» сунулись в сумки:
– А нам не продали ничего, представляешь?
Ободзинский снисходительно кивнул:
– Где было, там уже нет! – с очаровательной улыбкой он вальяжно уселся в кресло. – Так и быть. Поделюсь кое-чем. Я же все равно по два, по три экземпляра брал.
В пятикомнатный люкс возвратился победителем. Распластавшись на диване, уставился на старые большие деревянные оконные рамы. Тишина иногда перебивалась скорыми шагами и голосами постояльцев за дверью.
Он успешен, молод, красив, талантлив и заслужил лучшую жизнь. И тут же осекся: работа, семья… эти концерты, словно стахановские рекорды. А где трофей? Заслуженная радость? Счастье-то где?
Весь следующий день резались в карты. На этот раз Ободзинский схватил игру. Едва он раззадорился, Жора испортил дело:
– Не буду я с тобой играть. Это разориться так можно!
Глядя на Мамиконова, отказались и другие. Вместо игры повели разговор о трудностях игры на каких-то дурацких кирилловских гармошках.
Валера зевал, вяло глядел на музыкантов и тут обратил внимание на Щеглова с Натальей:
– А вы чего вообще? Издеваетесь? – шутя обрушился на них. – Устройте людям праздник наконец и женитесь. Все равно ж вместе. Хоть будет повод ребятам водку попить!
Изумленные, Наталья с Юрой переглянулись. Валера не дал опомниться:
– Буду свидетелем со стороны жениха. А Борька со стороны невесты! Леньку вон уже поженили. У нас все ребята в коллективе женатые.
Музыканты поддержали, и Валера договорился, чтоб жениха с невестой расписали уже на следующий день. Но накануне церемонии сам идти передумал. Что за веселье, если все равно не выпить. А им и без него хорошо будет.
Лишь за полночь тихонько прокрался к номеру Щегловых, приставил ухо.
– Все, тихо, тишина! – послышался в номере у Щегловых зычный бас Мамиконова.
– Тарам! Славик, давай вместе! За грибами в лес девицы собрались, как взошли на почту, все там разбрелись, – путая текст, запел Толмачев.
– Как взошли на опушку леса, все там разбрелись, – складно подхватили остальные.
Прижавшись к стене, Валера усмехнулся. Устроил-таки людям праздник. А самого по-прежнему что-то свербило. Он просто обязан быть счастлив. Теперь же!
Он нагрянул к Зайцеву. Леня открыл полусонный.
– Лень, пошли ко мне. Скучно… – попросил певец.
– Валерик, я сплю. Какой скучно, у тебя концерт завтра!
– У меня люкс, Леня. Сто комнат! Там спи. Чего тут торчать одному?
Когда Зайцев перебрался к нему с вещами и засопел на диване, Ободзинский еще блуждал по темному номеру.
– Я вот Нельку отправил. А без нее тоска. Люблю я ее…
– Валера, спи, не бухти. Замучил меня!
Валера набрал Неле в ночи, когда луна осветила номер и желтый свет упал на спящее, тревожное лицо Зайцева.
– Нелюша! – зашептал певец, на этот раз прийдя в восторг от ее голоса. – Я дико соскучился. Как вы там? Как дочура, мама, отец? А я сегодня Юру с Наташей поженил!
Он был уверен, что в ответ услышит холодное, пустое «ничего», а так хотелось, чтоб и Неля была сейчас же счастлива, ведь у них есть все, о чем мечтали.
– Валеша! – воскликнула она радостно и, отметив про Щегловых, что «им давно пора связать себя узами брака», бодро заголосила: – Представляешь, тут вчера мой дядя приехал и перепутал дома! Вместо нас к Кобзону пришел! Поднялся на тринадцатый, позвонил в квартиру. Говорит, Неля тут живет? Ему, мол тут. Он попал на какое-то застолье, его там напоили, накормили! И только потом уж разобрались, что номера домов у нас поменяли и теперь пятый – это наш!
И Валера с Нелей заговорили совсем, как раньше: взахлеб, увлеченно перебивая друг друга.
– Мы сейчас на Зею, на комсомольскую стройку века едем! – шептал Валера. – Я так скучаю. Без тебя я сам себя не чувствую. А ты? Ты, Нелюша? Скучаешь по мне?
– Возможно…, – флиртующе посмеивалась она, и этот смех, эта неожиданно возникшая близость между ними казались главным счастьем, про которое Валера давно забыл.
* * *
По возвращении в Москву певец продолжил работу над альбомом. Неожиданно с новой песней позвонил Дербенев. Не найдя и не желая искать повода для отказа, Ободзинский взял, да и поехал на Алексеевскую. Устроились в комнате на диване. Леня воодушевленно рассказывал:
– Валерк, в песню влюбишься. Это твое!
– Невозможно сквозь горечь полынную возвратиться к началу дорог. И не просто уходят любимые. А уходит земля из-под ног, – увлеченно читал Валера строки – и что-то близкое, глубокое колыхали в нем эти слова.
У Дербенева оказалось тепло, душевно. Совсем, как бывало у Вильки или у Гольдберга. И Ободзинский подивился, как могло прийти ему в голову, слушаться какого-то Богословского… Он будет работать с кем считает нужным. Никто ему не запретит.
– Лень, шедевр! – выдвинув губу, оценил песню Валера. – А пропустят?
– Так мне ее пропустили уже! Дело за тобой.
Пятого мая поехали на «Мелодию» записывать шедевр. Продолжая работу с Дербеневым, певец сделал на студии песни к фильму «Между небом и землей».
– Одной задницей на два базара сидишь. – вмешался Никита Владимирович. – Хочешь, чтоб я пропустил твой альбом и помог, тогда решай, где ты и с кем.
– Я все давно решил, – фальшиво, заискивающе улыбнулся Ободзинский и оторопел: он ведь собирался сказать совсем другое…
– Мне этого не видно, – немного надменно разъяснил композитор.
И Валера снова приехал на Алексеевскую. Что сказать Дербеневу? Что хочет записывать альбом? Что с Богословским надежно? Что устал бороться и хочет просто жить?
Отсидевшись на лавке в соседнем дворе, решился. Последний рывок – и новая жизнь. Поедет в Юрмалу. Отдохнет. Приведет себя в чувства. Все наладится.
Поднялся на этаж, остановился перед дверью. И позвонил. Послышались шаги и звук открывающегося замка. Дверь распахнул Леонид.
– Валерка, заходи! – в пестрой рубашке, с выразительной, широкой улыбкой, поэт засуетился возле Валеры. Из комнаты вышла встретить певца и жена Дербенева – Вера.
– Я по делу. Поговорить, – сразу предупредил Валера.
– Пошли, чаю попьешь.
Ободзинский с легкой усмешкой оглядел их, вообразив, как они посмотрят на него, когда он скажет.
– Как доехал? На улице сегодня жара такая, все окна пооткрывали. Ты машину-то где поставил?
– Да тут, рядом с домом. – Валера прошел в ванну и, пока мыл руки, глядел на себя в зеркало.
– Ну и свинья же ты, Ободзинский, – проговорил с каким-то удовольствием.
В кухне неловко присел у стола против Лени. Вера готовила чай. Лучше сразу и без чая. Что ж, иногда приходится и свиньей быть.
– Лень. Ты не обижайся на меня. Но я твои песни больше петь не буду, – выпалил разом.
– Как? Валер… С ума сошел? – Дербенев ошарашенно уставился на певца. – У нас же с тобой только дела пошли, Валера! Ты чего?
– Понимаешь, ну мне не разрешают их петь, потому что ты не член союза. Я сам, тоже знаешь, никакой певец по образованию.
– И что? – эмоционально воскликнул Леня. – Да кто они такие вообще, кто тебе не разрешает?
– В общем… Мне с маститыми предложили записать пластинку. Я не буду называть имен, – твердо, даже бесчувственно проговорил певец.
– Валерка, ты понимаешь… это пустое. Ну, не надо так. Не делай этого, прошу тебя, не соглашайся!
– Лень! А что мне делать? Вообще не петь, что ли? Мне либо пой Тютькина, члена союза, либо не пой вообще! Что мне-то делать!
Дербенев огорченно нахмурился.
– Хочешь, чтоб я все бросил? Чтоб я не пел? Дома сидел? – нападал Валера, защищаясь.
Но Леонид молча глядел в сторону.
– Хорошо, Валер! – Дербенев поднялся. – Не будешь со мной записываться – не надо! Но я тебя уверяю, через полгода сам приползешь. И тогда делай, что хочешь, а я тебе больше никогда! Писать ничего. Не буду!
С мыслью «ну вот и отлично», Валера заторопился к дверям. На улице выдохнул.
Накрапывал дождь. Духота сдавливала воздух. Даже не заметил, как пролетела весна. Остановиться, разобраться в себе. Он просто запутался. Время! Вот чего ему не хватает! Ободзинский отдохнет и все для себя решит окончательно: с кем он, куда и как.
Стараясь себя приободрить, певец широко потянулся. Как же чудесно вокруг!
На улице вовсю хозяйничал молодой красавец июнь. Задиристо расправив плечи, он красовался бархатным воротником тополей, изящно обмахивался нежными резными листьями клена. Надушившись запахом сирени, источал невероятные ароматы, которые забирались в самые укромные уголки подвала, вытаскивая оттуда драчливых рыжих котов. Щебетали птицы, распушились растения, шуршали на ветках насекомые. Целыми стаями из переулка в переулок шастали кобели, увязавшись за неприметной дворовой сукой. Не отставали коты, уже порядком потрепанные после весенней битвы за любовь, они воровато шныряли по закоулкам. Лишь иногда останавливаясь с тем, чтобы перевести дух, и любопытно сверкали глазищами на молодежь, запевающую в сотый раз под гитару «Об ла ди, об ла да».
Семья Ободзинских энергично собиралась в заслуженный отпуск. Анжелика еще за месяц до отъезда принялась сноровисто укладывать нужные игрушки, миниатюрную лаковую сумочку, точь-в-точь, как у мамы. Примеряя сумочку, она крутилась и кокетливо улыбалась отражению в зеркале. А чтоб никто не забыл о назначенной дате, взялась отсчитывать дни, ежедневно отрывая листы из календарного блокнота, висевшего на стене под оранжевой лампой.
Наконец-то Валера посвятит себя семье. Никаких концертов. Только море, пляж и его девчата.
Ободзинские выехали затемно и встретили рассвет в поле, когда остановились на перекус, устроив пиршество прямо на траве.
Однако в Юрмале думать ни о чем не хотелось. Валере не нравилось все: от отношения официантов до еды и погоды. Последней каплей стала прогулка третьего дня с женой и дочерью по пляжу.
– Анжелика! Лови-ка воланчик! – Валера взмахнул ракеткой – и белый волан улетел ввысь, утопая в солнечном свете. Дочурка, забавно щурясь, размахивала ракеткой, силясь поймать подачу папы. Ее маленькие пухленькие ручки покрылись легким загаром. Подняв с песка волан и легонько отряхнув, она подбросила его за хвостик и дала промаху, принявшись почесывать спину.
Неля тепло улыбалась, глядя на прыгающую дочь и на энергичного мужа.
– Котик, выручай нашу принцессу! – подмигнул жене, когда к ножкам Анжелики плюхнулся вот уже в третий раз непослушный волан, никак не желающий лететь в сторону папы. Поглаживая спину, дочь рассеянно таращилась вокруг. Неля развернула ребенка и настороженно пригляделась.
– Ну, кто со мной? – озорно кивал им Валера. Поймав тревожный взгляд жены, таинственно, глазами указывающий ему на дочь, приблизился и обнаружил черное пятно под правой лопаткой. Ни секунды не раздумывая, крепко схватил кончиками пальцев неизвестно откуда появившуюся у дочери родинку и дернул. Неля ахнула. Когда родинка исчезла, он принялся отсасывать неизвестное нечто. Сплюнув несколько раз на горячий песок, торопливо выпрямился.
– Клещ, – сухо пояснил Валера после проделанных манипуляций и, взяв за руку Анжелику вспотевшими от напряжения руками, повел с пляжа:
– Живо к врачу, – улыбка сошла с его лица. Теперь светлые глаза потемнели и были строги, сердиты.
– А что там? Что там? – повторяла Анжелика.
– Ничего. Нормально все, – успокаивала Неля.
Доктора, осмотрев пострадавшую, объяснили, что следов от клеща нет.
– Это моя дочь! Посмотрите еще раз! – настаивал Ободзинский.
Но те лишь похвалили заботливого отца за быстроту и сообразительность. Сам Валера, не радовался ничему:
– Едем домой. Сейчас куплю вам билеты, а сам на машину.
– Как домой?
– Собираемся, – поставил он точку и немедленно отправился за билетами.
Вот уж и деньги есть, а толку? Разве дают они какую-то радость? Нет. Отношение? Официантов в ресторане здесь ждешь по полчаса, прежде чем меню принесут. Нарочно, из вредности не хотят ничего делать. Русские им, видите ли, не нравятся!
А в Москве что? Он все хорошим хотел быть. И Дербеневу, и Богословскому угодить. Всем хорошим не будешь. Да, звук аплодисментов пьянит. Это восторг. Счастье для певца. Но отчего потом так тяжело от этого счастья, что и не знаешь, куда себя деть? Его слишком много, счастья этого? Или оно какое-то не такое? Ведь он, как пленник в пустыне, бежит от оазиса к оазису, хватает губами воду, а все мираж. Потому что надо уметь это счастье взять!
Проводив, Нелю с ребенком в аэропорт, Валерий сел за руль и без остановок погнал в Москву.
Глава XXXIII. Кодеиновое лето
1975
Долгожданный альбом «Любовь моя – песня» не выстрелил. Ни одна песня не стала хитом. Продажи оказались низкими.
Проведя ночь в дороге, Ободзинский воротился в Москву. Упав на кровать, апатично уставился в потолок. Зуперман договорился о концертах в близлежащих городах. Уже на послезавтра.
Заставляя себя вздремнуть, певец проворочался впустую сорок минут и пошел на репетиционную базу.
– Выручай, Валер, – поймал его Юра Горшков, замдиректора оркестра Лундстрема. – Очень надо, чтоб ты выступил на этой неделе.
– Юра, у меня уже другие гастроли. Билеты проданы.
– Валер… – Юрий задумчиво похаживал по репетиционной. – Заплатим тебе больше. По пять рублей накинем за каждый концерт. А?
Горшков смотрел с надеждой. Валера задумчиво поглаживал подбородок. Чтоб отдохнуть в Одессе со всем шиком на корабле?.. Это на круг за неделю выйдет в среднем около ста рублей сверху.
– Ладно, – вздохнул Валера. – Придумаю что-нибудь.
Из дома набрал Зуперману:
– Фим, я не поеду выступать.
– В смысле? В чем дело?
– Не поеду – и все.
– Что значит, не поеду – и все? Что за детские выкрутасы? Я со всеми договорился. Мы с тобой работаем или как?
– Фима, я не обязан отчитываться за каждый шаг. Сказал не поеду, значит не поеду. Я устал, понимаешь? У-стал! Все от меня чего-то хотят, требуют. Оставьте вы меня наконец в покое!
И Валера, сорвав на Фиме все то, что накипело за последние месяцы, повесил трубку.
– Валера! – Неля, взволнованная стояла позади в коридоре. – Это Фима? Поссорились? Валер, он столько для тебя сделал…
– Я не намерен обсуждать свои дела. Хочешь в Одессу на корабль? Я зарабатываю.
– Фима такой умница…
– Иди и живи с ним. Ничего с ним не сделается. Пообижается и придет.
После десятидневных концертов с оркестром Ободзинские держали путь в Одессу. На этот раз планировались концерты на корабле.
– Я не узнаю тебя, – с досадой и разочарованием завела пластинку Неля, когда ехали в машине.
– Потому что не понимаешь… Я работаю без отдыха год за годом. Загнался так, что сам себя не узнаю.
– Тогда зачем все эти выступления? Отдохни… – смягчилась жена и протянула бутерброд, – поешь хоть.
Валера остановил машину. Опершись на сиденье, посмотрел на жену:
– На теплоходе всего несколько концертов. И музыканты едут, Алов. – Он обнял ее и обернулся на дочь:
– Ну что, Анжелика, поедешь на корабль?
– Хочу! – заголосила в ответ.
Валера тут же завел машину. Не вышло с Литвой, отдохнет на корабле. Путешествие, морской воздух, вдохновенные счастливые лица вокруг… Он представил, как будет сидеть за столом и любоваться на бескрайние аквамариновые просторы, сливающиеся с горизонтом, и заулыбался.
На пирс приехали пораньше, но люди уже толпились у лайнера. Певец неторопливо похаживал по жаркому причалу, оглядывался кругом и с напускным равнодушием продвигался в очереди к сходням. Анжелика топталась рядом и, широко раскрыв глаза, мерила судно.
– Это мы на нем поедем? – постукивала маленькими пальчиками по запястью отца.
– Большой? Целый многоэтажный дом, – кивал отец.
– А внутри – настоящий город! – подхватила Неля.
Как только вступили на круизное судно и по дощатой палубе прошли в пузо морского гиганта, Валера заметил, что стало еще светлее. В просторном салоне со всех сторон горело несметное число лампочек и фонариков. Музыка разливалась эхом. Расставленные повсюду мягкие диваны соблазнительно зазывали, суля уютный отдых в драпированных объятиях. Огромные светло-бежевые рамы отражались в начищенных до блеска полах и смотрели оттуда, как из туманного зазеркалья. Расслабленно вышагивая по мягко качающемуся на волнах судну, мысли Валеры также то взлетали, то плавно ухали вниз. Здесь его родина, дом, юность. Родная земля и море успокоят, он снова найдет себя. И, пытаясь пробудить прежнего, жизнерадостного, никогда не унывающего мальчишку Цуну, певец прошмыгнул вперед без очереди, взял ключи от каюты и повел за собой Нелю и Анжелику.
Огромный многоуровневый теплоход вмещал в себя круговорот разнообразной публики. Те отдыхающее, что победнее, располагались на нижних палубах. Валера с семьей разместился в люксе наверху.
– А я ж когда-то кочегаром был, – улыбнулся жене. – Но как? Закину в топку углей и забуду. Уйду с пацанами мечтать о карьере, о славе. Потом нас, мальчишек, били за то, что людей без тепла оставили.
Ступая по мягким коврам объемного коридора, он заметил мужчину в костюме, играющего на большом черном рояле. Его-то и было слышно при входе. Валера с чемоданом продвигался дальше, петляя по лабиринту коридоров и лестниц, на ходу выхватывая Нелины восторженные «ахи» и «охи», и с каким удовольствием она отвечала на вопросы дочери.
Наконец открыли каюту. В богато меблированной комнате – велюровый диван, огромная кровать, стол, покрытый гобеленовой скатертью, и деревянные стулья, обитые зеленым сукном. Просторный номер обтекаемой формы, с панорамными окнами, едва ли не на всю стену, шел полукругом. Валера распахнул тюлевую штору и, убедившись, что вид перед глазами предстал самый что ни на есть превосходный, отправился с женой и дочерью на палубу, глядеть, как корабль отчалит от берегов и ляжет на курс.
Наконец судно начало просыпаться. Разнесся над гаванью пароходный гудок. Огромный белый лайнер начал степенно выходить в море. Валера взглянул на берег. Когда-то легкий, свободный и счастливый Цуна стоял по ту сторону и провожал корабли.
– Ну. Пойдемте, – он утянул своих девчат внутрь.
Великолепием апартаментов, изысканностью ресторанов, пышностью убранства судно походило на огромный сказочный дворец с полукруглыми ступенями лестниц и перилами, сотканными из балясин. В носовой и кормовой части корабля располагалась уйма развлекательных залов: бары, рестораны, кинотеатры и музыкальный салон, где Валера должен был выступить через два дня.
Переодевшись, Ободзинские прогулочным шагом направились в ресторан. Окнами он обращался на палубу, где на открытом воздухе размещались столики.
Приоткрыв двойные деревянные двери с арочными стеклами, певец пропустил своих дам. Неля прошла вперед. Дочура следом. В длинном нарядном платье, она старалась идти так же элегантно, как мама.
Жизнь потекла размеренно. Утром Ободзинские выдвигались на верхнюю прогулочную палубу. Анжелика шлепала между родителями. Хватая их за руки, она раскачивалась, высоко поднимая ножки и болталась в невесомости. В первый же день Валера сгорел, начал подкашливать, и когда Неля располагалась у шезлонгов, муж скрывался от солнца в баре. Утопая в коричневом кожаном кресле, он сооружал для Анжелики кораблики из бумаги. Дочь подбегала, забирала кораблик и запускала его в ближнем бассейне.
Вечерами, после того, как дочь засыпала, Валера с Нелей блуждали по лайнеру, рассматривая необъятные просторы изумрудного моря.
После первого концерта Ободзинский по обыкновению стоял на палубе. Поставив ногу в черном лаковом ботинке на ребро палубного забора, с бокалом в руке он ожидал жену. Небо горело и полыхало кроваво-огненным закатом. Кашлянув в руку, он отпил воды.
– Сынок, – послышался за спиной вкрадчивый голос Алова. – Ты чего кашляешь? Простыл никак?
– Нормально все, – отмахнулся Ободзинский. – Пройдет.
– Э, нет. Это не шутки. Ты у нас певец.
– Боря, – усмехнулся снисходительно и грустно. – Не делай мне мозги. Я не обращаю на это внимание.
– Как не обращаешь? Твой голос – твое все. – Алов ловко достал пузырек из внутреннего кармана пиджака. – Примешь и успокоюсь. Тебе выступать послезавтра.
Ободзинский недоверчиво поглядел на пузырек.
– Да бери, не бойся! Сразу себя почувствуешь человеком. – Алов насильно впихнул Валере в ладонь таблетки и крепко зажал рукой.
Певец оглянулся по сторонам, словно опасался, что их увидят, и заметил, что солнце уже скрылось за горизонтом. Тьма огоньков корабля теперь отражалась в горящих глазах Бориса. Раздался гудок теплохода. Валера вздрогнул, словно очнулся.
– Хорошо будет, – хлопнул по плечу конферансье, показывая большой палец вверх, – супер!
И все вдруг в Валере возжелало, чтоб стало так хорошо, как говорил об этом Борис. Хотя бы на миг. И пока не передумал, пока разум еще не взял верх, певец быстро открыл бутылек и вынул таблетку.
– Бери еще! – настойчиво проговорил Боря.
Ободзинский достал еще пару таблеток и, не запивая, проглотил их, поймав себя на мысли, что принялся чего-то ждать. Но совсем не подумал о горле. Он стал ждать чего-то другого. И то, другое, наступило без промедления.
Через всю морскую гладь к горизонту узкой змейкой тянулась серебряная лунная дорожка. Отражаясь в иссиня-черном полотне, словно в зеркале, круглая луна иногда скрывалась за кучами облаков.
Ночной пейзаж стал неестественно ярок, словно художник написал картину люминесцентными красками. Все вокруг ожило и преобразилось. Певец зачарованно глядел минуту-другую на божье творение, воздавая дань единственному на планете, ни с кем не сравненному творцу. Наслаждаясь фантастическим живописным видом, он испытал легкость в теле, сродни невесомости. Казалось, за спиной распахнулись крылья и если только он захочет, то сможет взмахнуть ими и подняться в небо.
Сердце затрепетало. Ожили черты лица. Заиграли мускулы. Заулыбались глаза, легкие обожгло морским леденящим воздухом. Плечи расправились сами собой, а тело зазвенело радостной музыкой.
Он уставился в Бориса, задумавшись над тем, что даже этот человек стоит здесь неслучайно. Все не просто так. Все для чего-то. Каждый миг нашей жизни для чего-то очень важного.
– До чего ж красиво! – прошептал певец выразительно и громко, и помчался за Нелей. Он бежал, перепрыгивая через ступеньки, улыбаясь самому себе, своим мыслям, чувствам. Позабыв про дочь, забарабанил в комнату. Неля, отворив, выразила на лице недовольство:
– Ты что так стучишь? Ребенок только уснул! – шипела она в темном коридоре каюты, пытаясь вырваться. Но Валера не обращал внимания. Он схватил ее за запястье и прижал к себе.
– Нелюша, – шептал с воодушевлением, целуя ее, – пошли гулять, пошли в бар, куда хочешь. Там такое небо. Это такие краски, невероятные. А ты… Какая ты красивая! Прямо школьница. Ты собралась? – Он слегка толкнул от себя дверь и узкая полоска света, скользнув в притворенную щель, осветила Нелино нарядное ярко-желтое платье на широком поясе. Жена показалась совсем молоденькой. Гнев любимой исчез, и она обескураженно расплылась в улыбке.
– Ты чего такой? – захихикала вполголоса.
– Пошли, я ж тебе все расскажу, – тащил ее безумец на выход.
Неля быстро схватила сумочку, одной рукой надела туфли и выскочила за ним. На мгновение ночное освещение коридора ослепило, она прищурилась.
– Я – Цуна. Ты знаешь, что я Цуна? – дурашливо зашептал ей. Наконец спал занавес вечного напряжения и маски, сковывающей кандалами ответственности «держать лицо». Ничего не нужно «держать», пришло время быть собой. Необузданным, живым, глупым, сумасбродным и настоящим.
– Ты что, пьяный, что ли? – подозрительно присматривалась она, – такой экспрессивный…
– Каждое мгновение жизни есть жизнь, когда ты настоящий. Это смысл всего! Я ж много думал последнее время над смыслом. И я понял. Смысл – жить. Быть собой. Ты понимаешь меня? В этом счастье, – тянул ее Валера куда-то вперед. Его тело в белой шелковой рубашке с длинными манжетами и в черных клешах было расслабленно и собранно одновременно.
– Я не пьяный, солнышко. А может, и пьяный. От жизни пьяный. Мне Борис дал таблеток каких-то. Но ты знаешь, как стало легко. Мне и пить не надо. Сегодня пойдем в ресторан. Я покажу тебе.
Они спустились по лестнице и долго шли по разным переходам и коридорам. Наконец Валера ловко толкнул пальцами арочные стекла входных дверей, повеяло легким сквозняком, и певец завел любимую в зал закатно-кофейного цвета.
В конце обширной комнаты у барной стойки на высоких пуфах сидели редкие гости. Все здесь было выполнено из кожи и дерева. По обеим сторонам висели огромные картины в дубовых рамах, где изображались неясные образы. Однако Валере теперь очертания эти показались вполне понятными, даже таящими смысл.
Зал уютно освещался множеством настенных бра, в виде уличных фонарей. В правом углу стояло коричневое пианино. Проводив ненаглядную за стол, Валера снова заговорил, похаживая вокруг. Хотелось двигаться, бесконечно созерцая смены разных картин. Переполняли подъем, смелость, дерзание. Тысячи оригинальных идей приходили в голову.
– Ты понимаешь, в чем смысл? – снова повторил он.
Неля пожала плечами:
– Жить.
– Жить! Конечно жить! – воскликнул он, подскочив на месте. – У меня мысли прояснились. Будто я читаю самого Бога.
– А хорошо ли это? Не опасно, Валера?
– Да ну, – отмахнулся певец, – таблетки от кашля. Я же не пью. И не хочу. Я тебе перед богом обещал. И перед сценой. И перед самим собой. Помнишь? Ну ты скажи мне, ты счастлива со мной?
– Счастлива, – улыбалась она, – меня все подружки спрашивают, Нель, неужели можно выйти замуж по любви и быть счастливой. А я им отвечаю: «Разве бывает иначе?»
– Вот видишь! А будешь еще счастливее. Посмотришь. У меня планы грандиозные. Я создам свой театр. Помнишь, я говорил? Я никогда ничего не забываю. Театр по сонетам Шекспира.
– Не зря же тебя одно время Ромео называли, – закивала радостно жена.
Официантка поставила перед Нелей бокал вина.
– Смысл жить. Проживать каждую судорогу чувства, отобразить ее. Мы же все боимся проживать, отсеиваем, будто через сито, оцениваем: хорошие чувства, плохие. Так ведь плохих чувств нет! Без боли невозможно познать полноту счастья. Без ревности, сладострастия собственника. Тут сплошные контрасты. Когда ты познал дно, ты готов возвеличиться до божества и покорить вершину.
– А мне хочется только хорошее проживать. И думать всегда только о хорошем. Я вот когда думаю о хорошем, то только хорошее и бывает. Но…
– Я не боюсь боли, – оборвал Нелю и, подбросив в воздухе пачку сигарет, по-кошачьи точным движением поймал ее, ухватив двумя пальцами, – чуть приглушил боль и уже не совсем живой, не настоящий. Маска, искусственность. Посмотри на детей. Какие они? Когда им больно, они кричат и плачут, когда хорошо, они прыгают от восторга. В любви важно оставаться детьми. И в песне так, и в музыке. Вот пошел накал, накал – и вдруг! Оцепенение… Все стихает, гаснет, гаснет – и снова накал. Это жизнь. Мы рождены в любви и для любви. Любовь заставляет нас идти к совершенству. Войны ради любви. Жизнь и смерть. Все это близко. Вот тебе Ромео и Джульетта. Любовь и смерть. Контрасты. Главная движимая сила всего.