Он сидел себе день за днем на своем подобии трона, а перед ним проходили представители разных рас, занятые своими делами. Властелину нравилось чувствовать пульс жизни, кишевшей вокруг него, и поэтому он разрешал им находиться около себя, хотя и не терпел, когда его лично вовлекали в эту жизнь.

В тот момент он устремил свой взгляд далеко вперед, мысленно унесясь из тронного зала. В его воображении возник город, такой же большой, как сама планета и остальные пять миров их солнечной системы, являвшиеся придатками центрального мира Дунбара. И этим миром «управлял» он. Нет, слово «управлял» почти ничего не говорило. Он владел им, этим миром, и носил его, как носят кольцо на пальце.

По едва уловимому мановению его мизинца высокий мужчина той же, что и он, расы отделился от своего места за троном. Губы на зеленом и невыразительном лице Властелина слегка шевельнулись:

— Время течет. Нет ли чего-нибудь нового?

— Владыка! — зашептал камергер ему на ухо. — С тех пор как вы спрашивали в последний раз, ничего не произошло в этих шести мирах. Если не считать того, что в тронный город прибыло существо неизвестной доселе расы. Оно не принесло жертву перед святилищем Пурпура, но во всем остальном вело себя подобающим образом.

— Является ли отказ принести жертву чем-то новым? — пожелал узнать Властелин.

— Речь идет об обычном проступке, — ответил камергер. — Много поколений прошло с тех времен, когда святилище Пурпура стало символом истинного почитания. Жертвоприношение считается общепринятым обрядом только в нашем порту. Чужестранцы почти всегда забывают зажечь ладан на кубе перед Пурпуром.

Властелин ответил не сразу.

— Как наказывается этот проступок? — спросил он наконец.

— Согласно древнему закону он карается смертью, — ответил камергер. — Но вот уже сотни лет, как смерть заменена маленьким штрафом.

Властелин обдумывал ответ.

— Древние обычаи ценны по-своему, — изрек он в конце концов. — Обычаи, вышедшие из употребления много лет назад, кажутся новыми, когда их реставрируют. Пусть древнее наказание войдет в силу!

Властелин шевельнул мизинцем, и камергер удалился.

Властелин слегка повернул голову, чтобы окинуть взглядом собственное изображение в зеркале: он увидел создание ростом немногим более двух метров, сидевшее в высоком резном кресле. Из воротника выдавалась вытянутая голова с мелкими чертами лица, тонкий рот, тонкий зеленоватый нос, лысый череп. Только золотые глаза были огромными и прекрасными. Но ни в глазах, ни на лице не было никакого выражения. Ему было несколько сот лет, и он знал, что будет жить до тех пор, пока какой-нибудь непредвиденный случай не прервет его жизнь или ему самому надоест жить.

Он не знал, что такое болезни. Он никогда не терпел ни голода, ни холода, ни лишений; никогда не испытывал ни страха, ни ненависти, ни любви. Он смотрелся в зеркало, потому что был для себя вечной загадкой, которой одной хватало, чтобы заставить, забыть тоску собственного существования.

…Глаза Уилла Маустона были окружены сетью морщин. Эти морщины были следами жестокого выражения, которое его лицо научилось принимать в течение долгих лет борьбы за жизнь во время длительных космических путешествий. Морщины разглаживались, но ненадолго, в тех редких случаях, когда он возвращался на Землю навестить жену и двоих детей. Ему было двадцать шесть.

Он услышал о Дунбаре от межзвездных коммерсантов-кьяка, коренастых существ с львиными головами. Дунбар был звездным Самаркандом. Мощный поток товаров тек туда из ультрацивилизованных миров центра галактики и сталкивался там с многочисленными периферийными торговыми путями, отходившими от далеких звезд.

Уилл прибыл туда один, он был первым землянином, который когда-либо ступал в Дунбар. Кьяка были народом честным и научили его всему, что необходимо было знать о порте Дунбар. Но забыли упомянуть лишь о святилище Пурпура, может быть, потому, что штраф был пустячный.

Кал Дон, агент народа кьяка в Дунбаре, приветливо встретил Уилла в своем доме. Они разговаривали о торговле на свободном звездном языке, который был общим языком звездных коммерсантов, когда беседа их неожиданно была прервана голосом, звучавшим из стены и говорившим на незнакомом Уиллу языке.

Кал Дон выслушал, ответил и, повернув к Уиллу свою львиную голову, сказал:

— Нам нужно сойти вниз.

В гостиной на первом этаже их ожидали двое представителей местной расы, одетых в короткие черные туники с серебряным поясом; у каждого в руке была тоненькая серебряная палочка.

— Чужестранец и незнакомец, — произнес один из них, — сообщаем тебе, что ты арестован.

Кал Дон начал что-то быстро-быстро объяснять на местном языке. Немного погодя те двое поклонились и вышли. Тогда Кал Дон обернулся к Уиллу:

— Вы мой гость, и покровительствовать вам — мой долг. Нам лучше пойти к одному моему знакомому, лицу, гораздо более влиятельному в тронном городе, чем я.

Пока они ехали на юрком планетоходе, Кал Дон объяснил Уиллу обычай, связанный со святилищем Пурпура. У полицейских был приказ на арест Уилла, но они не арестовали его, потому что Кал Дон поручился за Уилла, заверив, что тот явится в полицию, если после проверки окажется, что приказ на арест не был отдан по ошибке.

Остановившись перед домом, походившим на дом Кал Дона, они зашли внутрь и очутились в комнате, обставленной массивной мебелью. Из глубокого кресла навстречу им поднялось высокое худое существо с шестипалыми руками.

— Вы мой гость, Кал Дон! — воскликнуло оно резким и пронзительным голосом на свободном звездном языке. — Добро пожаловать и гостю моего гостя, — добавило оно, обращаясь к Уиллу. — Как его имя?

— Его имя Мау… — и, не сумев правильно произнести его, Кал сказал: — Мауццон.

— Добро пожаловать, — повторил хозяин. — Меня зовут Авоа.

Кал Дон рассказал о случившемся. Внимательно выслушав его, хозяин успокоил гостей:

— Зайдите ко мне завтра с утра.

На следующее утро они снова направились к Авоа, который принял их с той же радушностью. Кал Дон и Авоа долго беседовали на языке Дунбара, а когда закончили, оба повернулись к Уиллу.

— Очень жаль, но мой друг ничего не смог сделать, — ответил Кал Дон. — Совершенно случайно Властелин узнал о вас, и так же случайно пал его выбор на вас.

— В таком случае я хочу поговорить с ним!

— Нет. Такого никогда не было, — сказал Авоа. — Никто не смеет заговорить с ним.

— Однако я ваш гость, — спокойно заявил Уилл…

Авоа все-таки добился аудиенции для Уилла.

Планетоход доставил Кал Дона и Уилла к дворцу. Кал Дон остался ждать на балконе, а Уилл вошел в тронный зал.

Оглядевшись, он заметил в противоположном конце зала возвышение, на котором стоял трон Властелина. Уилл направился к нему, прокладывая себе путь через толпу, которая замолкла при его приближении. Уилл остановился у трона, охраняемого стражей и обратился к высокой фигуре с зеленым лысым черепом:

— У меня не было намерения совершить какое-либо преступление.

— Властелин знает это, — перебил его камергер.

— Я прибыл сюда по делам. По тем самым, которые приводят сюда стольких жителей из разных миров. Без Дунбара было бы невозможно торговать, но и Дунбар без торговли не был тем, чем он стал. Значит, если другие уважают законы и обычаи Дунбара, разве не должен Дунбар уважать жизнь тех, кто приезжает сюда по своим делам? Смерть… — глубоко вздохнул Уилл, но сразу же оборвал себя, потому что Властелин пошевелился, наклонившись к нему так, что теперь его лицо почти вплотную приблизилось к Уиллу, и произнес медленно, с расстановкой:

— Ты не умрешь… ты будешь жить. И когда время от времени я буду посылать за тобой, ты будешь приходить, чтобы поговорить со мной.

Уилл уставился в это нечеловеческое лицо. Его пальцы лихорадочно сжимали гибкую полированную трубку.

— Ты дал мне повод, — произнес Властелин. — Но поводов не бывает. Есть только я. Я отвечаю за все, что здесь происходит. Один мой жест приводит всех в движение, мой жест, и больше ничего. Это по моему жесту было восстановлено наказание для тех, кто не почитает святилище. Твоя смерть была неизбежна. Но когда ты входил, у меня появилось другое желание. Я подумал, что ты сможешь быть для меня интересен в будущем. А если я решил, что ты меня заинтересуешь в будущем, значит ты не умрешь. Сегодня я дал тебе понять, — продолжал Властелин, — что такое ты по сравнению со мной. Я взял создание, которое даже не принадлежит к моему народу, и заставил его уразуметь, что у него нет ни жизни, ни смерти, ни собственных желаний, кроме тех, что зависят от моей воли. Не бойся. Я убил тебя, но я заставил родиться другое создание, которое будет жить в твоем теле. Создание, которое будет ходить по земле моего мира еще многие и многие годы. Но это уже будет другое существо.

Неожиданно Уилл услышал собственный голос, испустивший крик бессильной ярости, и в следующее мгновение выплеснул содержимое стоявшего рядом сосуда в неподвижное лицо, пялившее на него застывшие глаза.

Вопль вырвался из уст стражников, окружавших трон.

Властелин не шевельнулся, жидкость на его лице быстро высыхала. Однако он не изменил выражения и не поднял пальца. Он продолжал в упор смотреть на Уилла.

Уилл повернулся и пошел сквозь толпу к двери в другом конце зала, провожаемый изумленными взглядами присутствующих, застывших в неподвижном молчании.

Его шаги гулко раздавались под сводами зала; он уже вышел наружу, когда поднялся мизинец Властелина, посылая приказ внешней охране. Серебряные палочки сразили землянина струей пламени.

Авоа, который следил за происходившим с балкона, содрогнулся и, оторвав наконец взгляд от того, что осталось от Уилла, обернулся к Кал Дону, который стоял рядом.

— Это был… — начал он, но не смог продолжать. Потом добавил: — Жаль, я даже не знаю, как его звали. Как, ты говоришь, его звали?

Кал Дон поднял голову и, посмотрев на друга, ответил:

— Это был Человек.



Фредерик Браун

Хобби аптекаря


Перевод с англ. А. Яковлева


До меня дошли слухи… — негромко начал Сангстрём и осмотрелся. В маленькой аптеке не было никого, кроме хозяина, невысокого простоватого на вид человека неопределенного возраста. Но Сангстрём все-таки еще понизил голос:

— Говорят, что у вас имеется яд, который невозможно обнаружить в человеческом организме.

Аптекарь кивнул. Он повесил у входа табличку «Закрыто» и указал гостю на внутреннюю дверь.

— Я как раз собирался устроить небольшой перерыв, — сказал он. — Пойдемте выпьем по чашечке кофе.

Сангстрём последовал за аптекарем в следующую комнату. На всех ее стенах оказались полки, уставленные склянками с медикаментами. Хозяин включил электрическую кофеварку и поставил ее на узкий стол, по обе стороны которого стояли кресла.

— Ну вот, — проговорил он, когда оба уселись, — теперь я готов все слушать. Кого вы хотите убрать и по какой причине?

— Разве это так важно? — спросил Сангстрём вместо ответа. — Я плачу вам…

— Да, это важно, — прервал его аптекарь. — Я должен знать, заслуживаете ли вы то, что я вам дам.

— Хорошо, — согласился Сангстрём. — Речь идет о моей супруге. Что касается причин, то… — и Сангстрём начал рассказывать длинную историю своей семейной жизни. Между тем в кофеварке забурлило, аптекарь наполнил обе чашки, и Сангстрём продолжал говорить, медленно потягивая ароматный напиток. Наконец он закончил.

Аптекарь снова кивнул:

— Да, это верно, иногда я даю яд, который невозможно обнаружить в человеческом теле. Я не беру за него платы, так как уверен, что такие случаи заслуживают внимания. Я уже оказал содействие многим убийцам.

— Прекрасно, — оживился Сангстрём. — В таком случае дайте и мне яда.

Аптекарь усмехнулся:

— Я уже дал вам его. Когда кофе закипел, я понял, что вы заслужили этот яд. И, как я уже говорил, бесплатно. Однако, противоядие, если вы его захотите получить, будет стоить денег.

Сангстрём побледнел. Он предусматривал — нет, не такой вариант, но что его вообще попытаются обмануть или шантажировать. Он нервно вытащил из кармана пистолет.

— Ну нет, на это вы не рискнете, — снова улыбнулся аптекарь. — Разве вы в состоянии сами найти здесь, — и он повел рукой вдоль полок, — среди сотен склянок нужное противоядие? Вы ведь можете взять и более сильный, быстродействующий яд. Впрочем, если вы считаете, что я блефую и что вы вовсе не отравлены, то стреляйте. Но через три часа, когда начнет действовать яд, вы поймете, что я говорил правду…

— Сколько вы хотите за противоядие? — пробурчал Сангстрём.

— Вот это разумный вопрос, — заметил аптекарь. — Всего пять тысяч. В конце концов, нужно же жить. И если предотвращение убийств считать своим хобби, то нет никаких причин, мешающих зарабатывать на этом, не так ли?

Сангстрём сжал губы и опустил пистолет, но держал его наготове. Затем вытащил бумажник. Может быть, пистолет пригодится, когда противоядие будет получено? Он отсчитал пять тысяч и положил на стол. Но аптекарь вовсе не спешил взять деньги.

— И еще одну мелочь, — проговорил он, — для гарантии безопасности вашей супруги и моей скромной особы. Сейчас вы составите письменное признание в вашем намерении — теперь уже, я надеюсь, отвергнутом — отравить вашу супругу. Затем вы соблаговолите подождать, пока я прогуляюсь до почтового ящика и отправлю это признание своему приятелю в криминальную полицию. Он сохранит его как вещественное доказательство на случай, если вы вздумаете убить свою супругу или вашего покорного слугу. Затем я спокойно вернусь и вручу вам противоядие. А пока что — вот вам перо и бумага… Да, и еще одна просьба, хотя я на ней и не очень настаиваю: вы, пожалуй, расскажете вашим знакомым о моем яде, который невозможно обнаружить в теле, не так ли? Ничего нельзя знать заранее, мистер Сангстрём. Жизнь, которую вы таким образом спасете, может оказаться вашей жизнью. Особенно если у вас есть враги…



Роберт Прессли

Прерванный сеанс


Перевод с англ. А. Когана


Моя жена готовит, как ангел, а ее научный багаж позволяет ей уверенно найти переключатель телевизионных программ. Так оно и должно быть, конечно… Понятно, меня злит, что именно она изобрела способ путешествовать во времени…

Вечер. Я сижу у камина. Аннабел штопает носки. И вдруг она заявляет — просто так, на ровном месте: «Завтра вечером я иду в гости».

Я что-то тихо бурчу в ответ. Это вовсе не значит, что я невежлив. Просто в этот момент я погружен в сложное уравнение из новой книги Сиберга по пси-электронике.

«Программа с Дэнни Динглфутом тоже завтра вечером», — объясняет она. По крайней мере она полагает, что это — объяснение. Убежден, можно прожить с женщиной сто лет и не научиться понимать ее логику, если таковая существует.

«Правильно, завтра, — соглашаюсь я, чувствуя, что ход уравнения начинает от меня ускользать, — ну, и что же?»

«О нет, ничего».

Теперь уже я не сомневаюсь — придется перелистать шесть страниц обратно. Когда женщина говорит «о, нет, ничего», она безусловно имеет в виду «очень даже чего» и лучше вам выслушать ее, а не то будет худо.

Я складываю книгу у себя на коленях и терпеливо говорю: «Ладно, послушаем, что у тебя на уме». Она оскорбляется: «Если ты так относишься…»

«Как я отношусь? — спрашиваю. — Я охотно готов выслушать все, что ты хочешь сказать».

«У тебя такая мина, будто тебя заставляют бросить все, что тебе дорого, чтобы несколько минут послушать собственную жену. Каждый раз, когда ты утыкаешься носом в книгу. И хоть бы в самом деле занимался чем-нибудь стоящим!»

Это уже задевает меня всерьез. «Милочка, — молю я, — пойми, что электроника — моя работа. Она платит за квартиру, за бекон, за кости для собаки. А эта книга Сиберга — новинка».

Она внимательно изучает штопку, точно я — пустое место. Прием проверенный. Кто-нибудь, верно, додумается: женщина — вот кто способен сломить волю упорнейшего из политзаключенных.

«Ну, — говорит она, когда снова начинает меня замечать, — ну, если ты так много знаешь из своих книжек, почему ты не придумаешь чего-нибудь для дома?»

Мне все-таки хочется сегодня еще вернуться к Сибергу, и потому я спрашиваю: «Например?»

«Я тебе уже говорила, но ты не слушал».

«Ты говорила только, что завтра вечером идешь в гости и программа с Дэнни Динглфутом передается по телевидению тоже завтра вечером. Очевидно, тебе придется ее пропустить, не так ли?»

«Сто часов прошло, как я тебе это сказала. Но ты же знаешь, я никогда не пропускаю Дэнни, и будь ты на самом деле такой умный, как тебе кажется, ты бы сделал так, чтобы я посмотрела завтрашнюю программу сегодня!»

Она не поставила в конце фразы восклицательного знака — его поставил я. Ей это не пришло в голову просто потому, что она совершенно не представляет себе, что именно говорит, что означают эти слова.

«Моя дорогая Аннабел, — говорю я. — Почему бы тебе не отправиться на кухню и не приготовить ужин. Я убежден, что ты сделаешь это божественно. И пока ты будешь готовить, чуточку поразмысли — как это можно увидеть сегодня программу, которую не начнут передавать раньше завтрашнего дня».

Когда она идет на кухню, носик ее выражает бесконечное пренебрежение. С порога она бросает замечание, ответ на которое я не побоялся бы потребовать у самого Сиберга.

«Я ведь могу узнать погоду на завтра, не так ли?» — говорит она.

По службе мне часто приходится выезжать из города. На этот раз я возвращаюсь лишь через неделю.

Жена берет у меня пальто, ведет меня прямо в кухню, где мы едим, когда нас только двое и не для кого устраивать помпу, и там ставит передо мной тарелку с одним из ее знаменитых суфле, которые я готов есть утром, днем и ночью. Ее суфле предельно воздушны — их необходимо придержать, чтобы не дать им улететь. И очень разнообразны. Розовое — самое легкое из всех. Она подкрашивает его капелькой кларета. Я ем молча — было бы святотатством разговаривать за этим блюдом. Кроме того, я помню спор, который однажды разгорелся у нас как раз по поводу розового суфле. Я как-то попытался ей объяснить, что розовое суфле легче всех остальных благодаря счастливому совпадению: точка кипения алкоголя, содержащегося в кларете, совпадает с температурой свертывания яичного белка. Она невероятно разозлилась. Сказала, что я понятия не имею о том, что говорю, мол, каждый может мне объяснить, что секрет приготовления суфле заключается в способе взбивания белка. В тот раз мы не разговаривали целых два дня.

Сейчас я молчу — с меня довольно знать, что я прав. Я все еще уверен (про себя), что алкоголь, вскипая как раз в тот момент, когда белки сворачиваются, образует как бы соты из пузырьков, что и делает суфле таким невесомым. Я знаю, что она неправа еще и потому, что она вообще не признает точных кулинарных рецептов. Моя жена предельно эмпирична. Чашка того, горсть сего, щепоть третьего — ничто не взвешивается, не измеряется, и все время она болтает и даже не смотрит на то, что делает. И тем не менее, ни одного промаха. Каждый раз совершенство.

…Мы переходим в гостиную, и она показывает на телевизор.

В первую минуту я не обращаю внимания на экран. Меня слишком поражает нагромождение предметов между ножками телевизионного столика. Боже мой, сколько приборов она вытащила из моей мастерской! Перевожу страдающий взор на экран. И у меня слабеют ноги.

Изображение немного не в фокусе и контрастность не совсем, но знакомые шуточки не оставляют сомнения — это ваш друг, и мой друг, и друг каждой семьи, тот, кто никогда не разочарует вас и др. и пр., словом, не кто иной, как Дэнни Динглфут. Но его шуточки и гнусавое похахатывание — единственное, что я узнаю. Он удивительно плохо выглядит сегодня. И сколько не верти ручку фокусировки, дело не меняется.

«Кто-то жег этот телевизор с обоих концов», — многозначительно говорю я. И получаю снисходительный ответ: «Меня удивит, если ты будешь выглядеть так же хорошо через двадцать лет».

Вот тут-то я и вспомнил о нашем споре недельной давности…

Аннабел злорадствует: «Это тысячная передача. Он уже побил все рекорды популярности».

Я мог бы ответить, что репертуар Дэнни за это время не стал новее, но молчу, потому что это 1) значило бы признать нечто невозможное существующим и 2) заставило бы мою драгоценную уклониться в сторону от темы.

Остаток вечера я провожу, пытаясь понять, что она сделала с телевизором. Это трудно, потому что она категорически запрещает что бы то ни было разъединять. И все мои нападки на ее сооружение она отражает, кротко замечая, мол, эта штука ведь работает — и как я это объясняю? Поскольку я имею привычку наклеивать этикетки на каждый свой прибор, понять ее выбор не трудно. Она выудила из моей мастерской блок синхронизатора — реликвию тех времен, когда я собирал наш первый телевизор, и соединила его с частотным модулятором, на шкале которого помечены «опережение» и «отставание». А третья, главная деталь — хотите верьте, хотите нет — часы-календарь, которые я сделал практически постоянными с помощью счетчика Гейгера и четверти грамма урана.

Я объясняю: «Синхронизатор ничего общего не имеет с Временем, милочка!»

Она явно считает меня дураком: «Хронос — время, не так ли? А может, ты цепляешь ярлыки, которые значат не то, что на них написано?»

Я еле воздерживаюсь от напоминания о ее кухне, где вы должны открыть банку для риса, чтобы обнаружить сахар, а верный способ найти рис — заглянуть в сосуд, предназначенный для соли. И вместо этого показываю на частотный модулятор: «Это — штука для получения тока с различной частотой колебаний. Когда ток выходит вот из этих двух дырочек розетки, у него частота пятьдесят колебаний в секунду. Если я буду вертеть ручку «опережения» и «отставания», я могу снизить частоту до одного и поднять ее до пятидесяти тысяч колебаний в секунду. Но я мог бы вертеть ручку до второго пришествия, прежде чем ускорю или замедлю Время!»

«Удивительное дело, — саркастически замечает она. — А у меня он работает. Когда я кручу ручку, твои старые глупые часы почему-то идут или вперед или назад. Но ты не должен верить на слово мне. Включай — и смотри сам. Увидишь, что на циферблате половина восьмого, вечер субботы…»

«Естественно — сейчас именно половина восьмого, вечер субботы».

«Одна тысяча девятьсот восемьдесят четвертого?» — спрашивает она (и ох, как мне хочется стереть с ее хорошенького лица эту ухмылочку).

Но, в конце концов, я вынужден признать, что она права. Со своим кухонным эмпиризмом она состряпала аппарат, способный принимать телевизионные передачи из будущего.

Когда я ложусь спать, уже занимается утро. Да, частотный модулятор действительно, по-видимому, регулирует опережение и отставание во времени, но один старый дефект мешает ему давать ток с частотой меньше двух тысяч колебаний. Это значит, что телевизор не может принимать программ, отодвинутых в будущее меньше чем на пять лет. И очень жаль, потому что сообразительному человеку без средств весьма бы пригодился список завтрашних победителей в рысистых бегах.

Зато я внимательно слежу за сообщениями о новинках в электронике. Вот бы «изобрести» какую-нибудь из них! Что касается вытекающих из такого поворота событий парадоксов, то я о них не тревожусь: все равно я не верю в открытие, сделанное Аннабел.

Но если есть что-нибудь — кроме юмора Дэнни, — что не меняется со временем, так это характер передач. Жалкие крохи фактов окутаны такими облаками мути, что возможность собрать урожай практически ничтожна. И к тому же, как раз, когда я начал уже приводить эти крохи в систему, надеясь по ним найти хотя бы новую молекулярную радиосхему, — меня снова послали за город.

Когда я вернулся, то, честное слово, направился прямо к телевизору, даже не заглянул на кухню, чтобы узнать, какое сегодня суфле. Позднее выяснилось, что я ничего не потерял, так как суфле было столь же плоским и бесцветным, как и моя бесценная, которую я застал съежившейся в кресле перед пустым экраном.

«Он сломан», — трагическим шепотом произносит она.

Я включаю телевизор, и на экране возникает картинка. Аннабел жестом, полным безнадежности, останавливает готовое сорваться у меня обвинение во лжи. «Это старое, — шепчет она, — тысяча девятьсот восемьдесят девятый год. И дальше он не показывает». А все программы с Дэнни Динглфутом на двадцать пять лет вперед она, конечно, уже посмотрела.

Ну, разумеется, замыкание в модуляторе. Уношу его в мастерскую и серьезно задумываюсь. Скоро день рождения Аннабел. Если я куплю новый модулятор, то расположение жены мне обеспечено: ведь она сможет тогда смотреть программы целого будущего столетия, в том числе и тех пяти ближайших лет, которых старый модулятор не дает. Они же весьма выгодны для человека, любящего заключать пари наверняка. Но… новый модулятор выставит меня на сотню, а сотни у меня нет. Одолжить? Но я уже заложил страховку, чтобы купить дом, и заложил дом, чтобы его обставить. А главное… Черт побери, неужели мне мириться с Дэнни до конца его дней?!

«Ничего не выйдет, — докладываю я, вернувшись в гостиную. — Больше, чем двадцать пять лет, он не берет».

«А ты все попробовал?» — спрашивает она. Я пожимаю плечами.

«А ты пробовал поменять местами эти провода?» — она показывает на концы, торчащие из испорченного модулятора.

«Я еще не свихнулся».

Она смотрит в сторону и вверх так, что мне видны только белки ее глаз, — взывает к невидимому собеседнику, всегда готовому с ней согласиться… Слава Богу, что хоть ее мама живет далеко.

«А по-моему, это надо было сделать прежде всего», — говорит она и приступает к делу. Снимает клеммы, перекрещивает провода, надевает клеммы снова. Я не успеваю выразить надежду, что она все же не включит прибор, как это уже сделано.

Теоретически мы должны были остаться при своих минус один телевизор. Но я всего лишь специалист. Ничего не произошло, кроме того, что, как вскоре выяснилось, те годы, что раньше были доступны, оказались вне пределов досягаемости, зато пустые периоды стали видны.

Конечно, моя профессиональная гордость страдает. Но есть два утешения: Аннабел скоро узнает, что и Дэнни не бессмертен, а я надеюсь сыграть-таки в тотализатор. Список завтрашних победителей передо мной. Но если я поставлю на номер с предлагаемой выдачей к одному, то я изменю соотношение — и оно уже не будет двадцать к одному… Трудно все-таки безнаказанно эксплуатировать парадоксы!

И как будто мне мало одной неприятности, я вдруг слышу вопль: «Симон, — кричит жена и слезы, вызванные известием о смерти Дэнни, еще текут по ее щекам, — смотри!»

Судя по часам, прошло шесть месяцев после смерти незабвенного Дэнни Динглфута. На экране — объявление о первой передаче из новой серии. Серия называется «Динглфут-сын».

Как вы думаете, нет ли способа отправить эту штуку прогуляться в прошлое и отменить там одну свадьбу?



О. Лесли

Красный узор


Перевод с англ. В. Кубичева


Писатель-«призрак»6 был еще молод, но виски ему уже посеребрила тонкая паутина седины. Эта отличительная черточка была единственным, чем он мог гордиться, глядя на свое лицо — костлявое, с большим ртом и глазами, в которых застыла печаль. Звали его Гар Митчелл.

Доктор Соломон Уизерс, директор Индикатора Возбужденности, принял писателя в библиотеке — до отказа забитой книгами просторной комнате, пропитанной стойким запахом табака, кожи и каминного угля. Доктор был чрезвычайно польщен идеей, которую изложил ему Митчелл… В самом деле, его — доктора Соломона Уизерса — автобиография, несомненно, явится вкладом в научное понимание проблемы… И поэтому не может быть, разумеется, никаких оснований чувствовать себя неловко, нанимая для воплощения этой возвышенной цели профессионального писателя… Да и, кроме того, как ни крути, а основным его — Соломона Уизерса — занятием является все-таки наука, а не литература…

— Я ведь, знаете, не писатель, не Хемингуэй, — доверительно сообщил он Митчеллу, вертя в пальцах сигару. Сигара была тонка, изящна и явно выбрана с таким расчетом, дабы не смотреться грубо рядом с круглым, по-мальчишечьи здоровым лицом доктора: в шестьдесят с хвостиком Уизерс выглядел еще привлекательно и был чрезвычайно высокого мнения о своей наружности.

— Я тоже, — сказал Гар. — То есть я хочу сказать, что и я тоже не Хемингуэй…

Доктор расхохотался. Гар знал, что угодил таким ответом в самую точку. Едва переступив порог библиотеки, он почувствовал, что весь этот конфиденциальный разговор наедине будет всего-навсего спектаклем, в котором каждый из них призван сыграть вполне определенную роль. Важно было только не сбиться.

— Тем не менее, — проговорил Уизерс, — ваши предыдущие работы доказали, что вы человек способный. Только… не поймите меня превратно, мистер Митчелл, или — могу я вас называть просто Гар?..

«Ни в коем случае, — подумал «призрак». — Зови меня только «мистер Митчелл»…

— Ну, разумеется, — сказал он вслух.

— Отлично. Только, Гар, дело вот в чем. Мне меньше всего улыбается делать из своей довольно-таки тусклой жизни нечто пленительное. Если я и хочу оставить что-то потомкам, так только основанный на фактах отчет о работе, которой я посвятил всего себя. Хочется, видите ли, подарить истории правду об Индикаторе…

Эта реплика несколько озадачила Гара. Но почти тотчас он догадался, какого именно ответа от него ждут.

— Не знаю, не знаю, доктор. Вряд ли мне это по плечу — поведать людям о вашем гениальном творении. Да и помимо всего прочего на эту тему уже написана масса добротных научных работ. Я, понимаете, более склоняюсь к тому, чтобы придать автобиографии этакую теплоту человечности…

Доктор засиял:

— Ну что ж, а почему бы и…? Нет, в самом деле!..

Видно было, что ответ Гара доставил ему живейшее удовольствие. Он раскурил сигару.

— Ведь и верно: нет ничего скучнее учебника, мистер Митчелл… Гар. А человеческая сторона дела — о! — это совсем другое. Рассказать о том, как я совершенствовал Индикатор, каких титанических трудов стоило мне убедить Вашингтон в том, что мои идеи здравы, поведать об оппозиции, на которую я натолкнулся… А?

— Именно это я и имел в виду, доктор.

— Вот-вот. — Уизерс лениво похлопывал ладонью по столу. Голову его окутывало голубое облако сигарного дыма, а в глазах появилось то самое отсутствующее выражение, которое Гару не раз случалось наблюдать у своих клиентов. Все они в такие минуты уже воочию видели тот день, когда их автобиография примет форму книги, удостоенной похвалы «Нью-Йорк таймс» («…ценный вклад в жизненно важную тему…»), выставленной в витрине у Брентано («Это здесь! Книга, которую читает вся Америка?»), с дарственными надписями скромного автора родным и друзьям («…дорогой Мэйбл, вдохновившей меня…»).

Гар вежливо кашлянул, и доктор вернулся на грешную землю.

— Разумеется, — живо сказал он, — я хочу основательно подковать вас по всем вопросам, касающимся Индикатора. Мне хочется, чтобы о его работе, ну, может быть, за исключением некоторых узкотехнических проблем, вы знали столько же, сколько и я. Получите завтра специальный пропуск в корпус Центрального контроля. Уверен, что для писателя там найдется много интересного.

— Несомненно, несомненно, — покладисто согласился Гар. Уизерс встал. По всему было видно, что спектакль окончен. Но Гар не смог удержаться, чтобы не произнести несколько слов, не предусмотренных правилами игры.

— Простите, доктор, могу ли я спросить вас…

Неожиданное обращение вызвало у собеседника что-то похожее на мгновенное раздражение и досаду. Но все тотчас прошло, и Уизерс усмехнулся:

— Знаю, знаю, о чем вы. Это все хотят знать. Интересуетесь, подвергаюсь ли контролю я сам, отец Индикатора?

Гар покраснел.

— Боюсь, что вы угадали…

— Взгляните, — доктор подтянул рукав пиджака. На внутренней стороне предплечья у него слабо проступали три голубых значка «СУ-1».

— Первый, — прошептал Гар. — А мой уже «М79807-Г».

Уизерс спустил рукав.

— Завтра в девять за вами заедет автомобиль. Доставит вас прямо к корпусу Центрального контроля. Там и увидимся.

— Хорошо, сэр, — ответил «призрак» и неслышно, как и полагается призракам, удалился из дома Уизерса.

* * *

Багаж жизненных впечатлений Гара Митчелла был еще невелик, корпус Центрального контроля Индикатора Возбужденности он увидел впервые, и поэтому зрелище, открывшееся его глазам, восхитило его. Перед ним возвышалось легкое круглое сооружение из стекла, выделявшееся среди зелени деревьев милях в двадцати к северу от Канзас-сити. Оно было просто великолепно, это сооружение, но, по правде говоря, Гару понравилась не столько архитектура самого здания, сколько его обитатели, или, лучше сказать, обитательницы, ибо семьдесят процентов обслуживающего персонала Индикатора составляли девушки, и было похоже на то, что их нанимали на работу, руководствуясь главным образом критерием привлекательности. Гар не без некоторой досады подумал, что поступил бы, пожалуй, гораздо умнее, уделив утром больше внимания процедуре бритья и надев что-нибудь другое вместо своего грубошерстного серого костюма. Но эти два печальных обстоятельства, казалось, ничуть не смущали миловидную голубоглазую девушку-техника, которая взяла его под свою опеку. Звали ее Друсилла Фри. Она довольно рискованно прошлась насчет своей фамилии7, и Гар покраснел.

— Доктор Уизерс сказал, что вы писатель, — проворковала она, увлекая его в сверкающую хромом, обитую красным плюшем приемную. — Это что-то новенькое. Обычно мне приходится сопровождать здесь экскурсии конгрессменов и им подобных. Собираетесь писать книгу?..

— Что-то вроде этого…

— Знаете, док разрешил показать вам все. Это довольно необычно. Такие привилегии даются далеко не каждому. — Она пристально всматривалась в лицо Гара, пытаясь понять, что же он такое собой представляет. Волосы у нее были белокурые, длинные, перехваченные лентой. Голубоватая форма техника Индикатора облегала фигуру девушки подобно купальному костюму. Вид у нее из-за этого был далеко не профессиональный, но Гар не имел ничего против.

— А чем здесь занимаетесь вы, мисс Фри?

— Я статистик. Моя специальность, фигурально выражаясь, — она улыбнулась, подчеркивая голосом слою «фигурально», — математические аспекты производимых здесь экспериментов.

— Вот как, — с невинным видом произнес Гар. — Боюсь только, что мне многого не понять. Никогда не разбирался во всей этой электронной чертовщине…

— Ничего, я привыкла иметь дело с простофилями, — с неожиданным холодком ответила Друсилла, и Гар снова покраснел.

Он следовал за девушкой через лабиринт подсобных помещений, с трудом поспевая за бодро постукивающими высокими каблучками. Длинные волосы Друсиллы, отброшенные назад стремительным движением, струились, словно золотой флаг. Объяснения о многочисленных отделах Индикатора, которые она на ходу бросала Гару, были отрывисты и заученны.

В нижней части здания в основном, по-видимому, занимались обработкой статистических сведений. Шум машин, потрескивание и глухое жужжание вычислителей наполняли просторные залы. К тому времени, когда они обошли весь первый этаж, Гар успел почерпнуть чрезвычайно мало, если не считать того, что в полной мере смог оценить походку мисс Фри.

Однако на втором этаже, где были расположены лаборатории, его интерес возрос. В длинной, сверкающей стерильной чистотой комнате, полной света и хорошеньких лаборанток, тысячами производились крошечные голубоватые, толщиной в спичку, катодные датчики Индикатора Возбужденности, готовые к тому, чтобы быть вживленными под кожу предплечья каждому гражданину Соединенных Штатов, достигшему четырнадцатилетнего возраста. Гар стал свидетелем этой операции в лабораторной секции, которая и была как раз предназначена для такого рода экспериментов.

Он увидел, как лаборантка в белом халате сделала аккуратный, лишь чуть-чуть кровоточащий надрез на руке девочки и быстро вложила в него маленькую голубую трубочку. После этого ее проворные пальцы зашили ранку с ловкостью рук опытной швеи. Когда она кончила, сквозь тонкую кожу ребенка просвечивал только бледный голубой номер.

— Быстро и безболезненно, — весело прощебетала мисс Фри.

— Да, — медленно проговорил Гар, чувствуя, как у него на руке, в том месте, где находился датчик Индикатора, под напором крови забилась какая-то жилка, причиняя ему боль. Он не отводил взгляда от девочки, которая теперь пристально смотрела на свою руку. В глазах у нее стояли слезы. Отныне, где бы она ни была и что бы она ни делала, эта трубочка всегда будет с ней: извлечь ее из тела — значит совершить государственное преступление…

* * *

— Пройдем сейчас в самое сердце Центра, к Контрольной стене, — предложила Гару его провожатая.

Они миновали несколько оборудованных фотоэлементами дверей, и возле каждой их останавливал охранник в форме Службы безопасности, придирчиво допытываясь, кто они и зачем идут в Центр. В конце концов Гар и Друсилла добрались до огромного, с куполообразным потолком зала, где размещалась центральная установка Индикатора Возбужденности — массивный контрольный пульт, регистрирующий эмоциональную температуру каждого штата.

На этот раз Гар и в самом деле был поражен, и на его костлявом лице появилось выражение почти детского изумления и благоговения. Взглянув на него, мисс Фри удовлетворенно хмыкнула.

— В этом что-то есть, правда? — она сжала ему локоть. — Каждый раз, когда я сюда прихожу, меня озноб пробирает. Это как миллион рождественских елок, или как фейерверк, или… — Ей не хватило метафор. Словно невзначай, она легонько прижалась к Гару, как прижимается к любимому девушка, притихшая перед огромной тайной звездного неба.

…Главный контрольный пульт Индикатора Возбужденности Соединенных Штатов представлял собой огромный, в сто пятьдесят футов, кусок круговой стены просторного зала. Основание Стены было черным, как смоль, и на этом фоне выделялась гигантская географическая карта Штатов и Территорий, обведенная сверкающей белой линией. Но поражали не фантастические размеры карты. Дыхание перехватывало от зрелища пляшущего, искрящегося, переливающегося, мерцающего водопада из полумиллиона крохотных цветных огоньков, который струился по ее поверхности. Голубые и красные искры, белые вспышки, желтые проблески, зеленые, оранжевые, коричневые, фиолетовые оттенки и сотни других, не переставая, дрожали на огромном пространстве, покрывая его многоцветной рябью…

На небольшом возвышении у основания Стены Гар заметил несколько вращающихся кожаных кресел. Сидевшая в одном из них знакомая фигура в костюме из плотного твида приподнялась. Соломон Уизерс улыбнулся Гару и Друсилле.

— Гар, мой мальчик!

Уизерс соскочил с высокого кресла и прыгающей, словно у беззаботного школьника, походкой направился к Митчеллу. Мисс Фри он по-отцовски похлопал по спине, но руки не убрал, и все время, пока разговаривал с Гаром, рука его покоилась на талии девушки.

— Поражены? — он широко улыбнулся.

— Очень. Я и представления не имел…

— И это только Главный пульт. Кроме него, большое число пультов поскромней установлено у нас и в других секциях. Каждый из них охватывает более мелкие части страны. А все эти различные цвета — уверен, знаете уже об этом — представляют собой, так сказать, различные длины волн эмоционального возбуждения всей нации в каждый данный момент, всю, так сказать, шкалу чувств и настроений, от вялого неудовольствия до дикой радости и того гнева, в припадке которого, — голос доктора Уизерса зловеще упал, — совершают убийства. — Он внезапно нахмурился и через плечо поглядел на Стену.

— Гнев… — проговорил Уизерс тяжело и задумчиво.

— Что вы сказали, доктор? — встрепенулась Друсилла.

— А? Нет, ничего, ничего. — Он перевел разговор на другое. — Ну, как вы относитесь к нашему другу, мисс Фри?

— Прекрасно, — лояльно вставил Гар.

— Великолепно! Только теперь я возьму его на свое попечение, дорогая Друсилла. Можете быть свободны.

* * *

Они прохаживались взад и вперед вдоль мерцающей бесконечными огоньками Стены: доктор — важно вышагивая, сцепив руки за спиной, Гар — легко ступая чуть позади, напряженно пытаясь вникнуть в смысл слов Уизерса.

— Кризис, — говорил доктор, — кри-зис. Вот что в конечном итоге утвердило эту идею, Гар. Целых два года после окончания войны я и мои коллеги умоляли правительство принять на вооружение систему, которая бесстрастно и точно докладывала бы об эмоциональном состоянии нации, но эти остолопы и слушать нас не хотели. Ни кливлендские беспорядки, ни кровавое восстание в Калифорнии не смогли открыть им глаза на то, что такая система нужна, нужна, как воздух. Но рано или поздно они должны были прийти к пониманию этой необходимости. Мы живем в такое время, Гар, что того и гляди вспыхнет пожар. Наша страна никогда не знала времени более ужасного. Война, скажете вы, но война — это было не то. Страшным образом, конечно, но война только освежила наши чувства…

Гара передернуло.

— Бороться, убивать, мстить, — продолжал вещать Уизерс, — все это здоровые и ясные направления человеческих эмоций. Но война кончилась и воцарился хаос. Все время учащающиеся беспорядки, анархия, взлеты и падения возбужденности. Потом грянул кризис, и Индикатор стал нужен, как никогда. Необходим! — Уизерс замолчал и перешел на обычные разговорные интонации.

— Вы, конечно, записываете все это на магнитофон?

— Что? — Гар с трудом, одним ртом, улыбнулся. — А… Простите, я совсем забыл…

Он сунул руку в карман пиджака и тронул механизм, который там лежал.

— Все в порядке.

— Да, — повторил доктор, — кризис. Индикатор стал сразу настоятельной, всем очевидной необходимостью. Метод, который позволяет проследить все чувства, по мере того как они охватывают человеческий организм, эффективнейшее средство, позволяющее обнаружить и ненависть, зреющую среди целой группы людей, и жажду насилия задолго до того, как они достигнут опасной точки. Провозвестник преступления, который предупреждает о надвигающейся угрозе мятежа, мой Индикатор дает нам в руки первоклассное средство для обуздания самого дикого зверя — человеческих чувств…

В полном восторге от собственного красноречия он замолчал и сунул в рот сигару.

— …Пути человеческих чувств неисповедимы. Иногда случаются… гм… отклонения. Необычные сочетания и узоры… По-видимому, это просто совпадения…

— Какого рода совпадения, доктор?

Уизерс вынул изо рта сигару и помахал ею по направлению линии алых огоньков на калифорнийском побережье.

— Видите тот красный узор, который тянется от Окленда к Мертвой Долине? Он распространяется по прямой от одного пункта к другому. Неуклонно. Лавиной… Мы заметили это явление в начале прошлой недели.

— И что это может означать?

— Затрудняюсь ответить вам определенно. Ясно одно — это Гнев. Красное — это цвет Гнева. Но здесь он так странно сконцентрирован…

— Но ведь, кроме этого узора, на Стене есть и другие красные огни…

— Да, да! Тысячи! — выпалил Уизерс. — Люди сердятся постоянно, не переставая, день за днем. Но этот узор — он слишком устойчив, слишком последователен. Разумеется, это всего-навсего какая-то необъяснимая игра случая. Дурацкое совпадение…

— Понимаю, — сказал Гар.

— Мы проводим сейчас более тщательную проверку этого района. Мы этот Гнев скрутим. Калифорнийская секция Индикатора работает все утро. Мы докопаемся, в чем там дело!

Собственные объяснения, казалось, успокоили Уизерса. Он провел Гара в смежную комнату, где несколько меньший вариант Центрального пульта вспыхивал многоцветными сочетаниями сверкающих узоров.

Оператором Калифорнийской секции был пухлый молодой человек, от напряжения покрывшийся испариной. Росинки пота выступили на его круглом лице, склоненном к большому журналу, в котором он что-то записывал.

— Ну, Коннерс, — осведомился доктор, — разобрались в этом маленьком осложнении?

— Да, сэр. Узор Гнева сконцентрирован, главным образом, в районе Окленда, Сан-Франциско, Лос-Анджелеса и других больших городов. Однако похоже, что Красное начинает переливаться и в небольшие округа.

— Вы смеетесь, Коннерс! Это что — все? Я мог бы сказать то же самое, взглянув на Центральный. Продолжайте работать. Если узор доживет до завтра, свяжитесь со Службой. Пусть они займутся безотлагательным расследованием. Кто его знает, возможно, там опять зреет мятеж или опять это Всеобщее народное движение…

Они отошли от оператора.

— Что это за «Служба»? — спросил Гар.

— Секретная Служба. — Уизерс нахмурился. — Она выходит на сцену, когда мы сообщаем, что на Индикаторе появился зловещий узор. Не потому, что я чего-то боюсь, а…

— Понимаю, доктор.

— Вот именно. Осторожность никогда не помешает. Нация в беспокойстве. Мне вспоминается, что я сказал по этому поводу конгрессу шесть лет назад, когда мне пришлось давать показания перед комиссией. Я сказал им… вы записываете все это?

— Да, сэр. Диктофон работает.

— Отлично, отлично. — «Джентльмены…» — сказал я им…

* * *

Первая неделя пребывания Гара под куполом здания Индикатора была полна бестолковщины и неразберихи. Время для изучения работы Индикатора оказалось в высшей степени неподходящим, поскольку весь обслуживающий персонал пребывал в полнейшем замешательстве.

В понедельник на следующей неделе Друсилла Фри сказала Гару:

— Красный узор распространился к северо-востоку до самого Соленого Озера. И такой же рисунок наступает с севера, от Сиэтла. Не похоже, чтобы доктора Уизерса это очень беспокоило, но других…

— А что же Секретная Служба? — спросил Гар. — Разве они ничего не обнаружили?

— Нет. Ничего существенного. Они опрашивали людей в течение целой недели — тех, индекс которых постоянно указывает на гнев. Но все без толку. Ничего заслуживающего внимания.

— Все-таки, похоже, что-то назревает, — заметил Гар. — Но, может быть, доктор и прав, все это просто совпадение…

* * *

— Совпадение! — проговорил Уизерс во второй половине того же дня. Они оба работали в заставленном книгами рабочем кабинете доктора. По сравнению с прошлой неделей манеры Уизерса существенно изменились. Не осталось и следа от той уверенности и непринужденности, с которой держался тогда этот коротышка. — Каждый может рассердиться, Гар. И причин тому — тьма! Вот посмотрите…

Он закатал рукав куртки и вытянул руку. Под бледно-голубым номером «СУ-I» трубочка Индикатора слабо светилась красным.

— Вот видите! — повторил он. — Я сержусь!

Уизерс нервно хохотнул, опустил рукав и снова сел в кресло. Митчелл через окно кабинета рассеянно наблюдал за игрой теней на лужайке.

— Ладно, пойдем дальше, Гар. На чем это я остановился?

— Вы начали было рассказывать о выступлении перед комиссией.

— Верно, верно. Да, так вот… Выложил им только факты, неприкрашенную правду. «Война кончилась, джентльмены, — сказал я им, — но мир ничего или почти ничего из нее не вынес. И теперь все водородные бомбы на земле не могли бы повлиять на один-единственный фактор, который крепчайшей цепью связал человека с насилием и хаосом. Эмоции! Элементарные, наипростейшие чувства! До тех пор, пока интеллект не найдет средств, с помощью которых он мог бы проследить их дикие тропы, страна обречена терпеть непрерывные бунты, самовозникающие политические фракции, целые армии в распоряжении частных лиц, вооруженные стычки, грабежи, кровопролития, беспорядки и всеобщий разброд. Чувство должно находиться под строгим контролем, должно быть заключено в четкие рамки определенных требований с такой же уверенностью в необходимости этого, с какой мы лечим хронические заболевания, когда единственная надежда на благополучный исход заключается в постоянной бдительности и неослабном надзоре…» Вы уверены, Гар, что диктофон работает?

— Да, сэр, — ответил Гар, похлопывая по механизму, который оттягивал ему карман пиджака.

— Великолепно. Так вот, в конце концов я заставил их прислушаться к голосу разума. Не позднее чем через год Акт об Индикаторе Возбужденности стал законом для всех и каждого. А через шесть месяцев после вступления закона в силу уже девяноста процентам населения Соединенных Штатов были введены наши датчики. И эта мера немедленно стала приносить свои плоды. Вы помните, конечно, что произошло в Огайо…

— О да! Резня…

— Ну, ну, ради бога! — Уизерс болезненно сморщился. — Зачем же так грубо! Огайоский мятеж — назовем это лучше так. Если бы не Индикатор, который позволил обнаружить в том районе волну грубых эмоций, последствия были бы куда более ужасны! Никто не может отрицать того, что именно информация, предоставленная в распоряжение правительства моим Индикатором, помогла подавить этот предательский мятеж, который мог бы стоить жизни многим тысячам.

— Мне кажется, доктор, что именно многие тысячи были тогда растрелены правительством.

— Нет! Сотни! Только сотни! Факты слишком раздуты! Правительственные войска убили там всего-навсего несколько сот бунтовщиков. А это было совершенно необходимо. Никто этого не отрицает!

— Да, конечно, — медленно выговорил Гар.

Зазвонил телефон. Уизерс снял трубку, некоторое время молча слушал, а затем зло швырнул ее на рычаг.

— Что-нибудь случилось?

— Этот узор Гнева, — прошептал Уизерс, — я просто ни-че-го не понимаю!

* * *

Частые алые огни мигали по всей Центральной стене Индикатора Возбужденности, а через западное побережье Соединенных Штатов шла сплошная кроваво-красная полоса. Гар, не отрываясь, смотрел на алую приливную волну Гнева, пока не почувствовал, как Друсилла Фри горячо задышала у него над ухом.

— Взгляните, — сказала она, — вон там, на востоке. Массачусетс и Нью-Гэмпшир…