— Да, мама. Прости, мама.

Сколько ж раз она это говорила, да — мама — прости — мама, сколько себя помнит, вот в точности это, ни вариаций, ни модификаций, но сегодня, кажется, привычные слова поперек глотки встают. Впервые.

И заметила, какой старой, измученной выглядит входящая в столовую мать, — тоже впервые.

— БОГ МОЙ, что с тобой случилось? Только посмотри на свою одежду!

Не надо смотреть, держись… но Элизабет невольно опускает глаза, дрожь пробирает — в точности, как тогда, на могиле, холод словно сквозь поры пролезает, до костей доходит, до легких — так, что не продохнуть. Правда, кошмар. Подол юбки весь грязью забрызган, к колготкам погубленным, у самого левого колена, лист сухой прилепился. Три пуговицы на плаще оторваны — а она и не помнит, как и когда.

— Что с тобой случилось? — В голосе матери не волнение, обвинение, она тарелки на стол обеденный почти швыряет, потом, словно подражая Элизабет, внезапно судорожно хватается за пуговицы халата.

— Тебя… изнасиловали? — Холодные слова, злые, жестокие, вонзясь, раны должны бы оставлять. — Я тебя предупреждала — не ходи через лес, Элизабет, но разве ты слушаешь — и вот результат. Какой позор! Да ни один мужчина теперь на тебя и не взгля…

Пальцы Элизабет нащупали оборванные нитки — все, что осталось от потерянной пуговицы.

— Да нет, мамочка, никто меня не насиловал. Просто… поскользнулась. Такая грязь была на тропинке. — Холод наконец убрался из легких, Элизабет сумела перевести дыхание, боль прочно угнездилась внизу живота. — Уже все в порядке.

— О. — Мать облегченно вздыхает, перестает мучить пуговицы, переводит внимание на блюдо. — Замечательно. Обед по милости твоей беспечности совершенно испорчен. Я стараюсь, чтобы все было вовремя, подать горячим, а ты ни о чем не беспокоишься, гуляешь сколько вздумается!

— Я не собиралась опаздывать, мама.

— Это не оправдание, Элизабет. Ладно, иди мыть руки, пока рагу еще больше не остыло. — Мать садится во главе стола и принимается раскладывать на тарелки исходящие паром груды мяса и овощей. — Если ты позволишь, дорогая, я не стану тебя ждать.

— Конечно, — Элизабет кивает и направляется в кухню. — Естественно, нет, мамочка. Я тебя и не прошу.

Мать бормочет в ответ суровое нечто, чего Элизабет предпочитает не расслышать.

Вода еле теплая, но ободранные ладони саднит. Она тщательно смывает грязь. Больно. Мать ей всю жизнь говорила: БОЛЬ — это единственное, чему можно по-настоящему доверять. Если долго не мучиться, ни черта не получится. Не стоило и стараться. То, что ты делаешь, должно быть тяжким.

ЕЕ МАТЬ НЕ БЫЛА ХОРОШЕЙ МАТЕРЬЮ.

Боль в животе медленно перекатывается, потягивается, как котенок на солнышке, все время, пока Элизабет закрывает воду и вытирает руки. Ее мать даже не знает, ЧТО это значит — БЫТЬ ХОРОШЕЙ МАТЕРЬЮ.

Элизабет вытягивает руки перед собой, напрягает пальцы, поворачивает ладони сначала вверх, потом — вниз. Пожимает плечами.

Бедные руки. Идеально чистые. Покрасневшие. Исцарапанные. Воспаленные нещадным мытьем. Два ногтя сломаны под немыслимым углом. Надо будет подрезать и подпилить, поскольку утром-то — библиотечный час для младшеклассников.

Старшие бы не заметили. Но маленькие… ДЕТИ… видят каждую мелочь. С детьми надо поосторожнее.

МОЕ СОКРОВИЩЕ.

Из столовой — позвякиванье серебра о китайский фарфор: мать без слов дает Элизабет понять, что уж ОЧЕНЬ долго выполняет она такое простое дело.

Элизабет села к столу — нервное побрякивание и не подумало прекращаться.

— Ты забыла принести булочки, Элизабет.

Элизабет прижимает трясущиеся руки к животу, к боли внутри. ЕЕ МАТЬ — ПЛОХАЯ МАТЬ, НАДО ЕЕ НАУЧИТЬ, НАУЧИТЬ… Я не знала, что нужно, мамочка.

Материна вилка ударила о край тарелки — резкий, короткий звон…

— Как это на тебя похоже. Я полагаю, взрослая женщина, женщина, теоретически зрелая, могла бы потрудиться посмотреть, есть на столе булочки или нет, и предпринять что-нибудь по этому поводу… и без МАМИНОГО НАПОМИНАНИЯ. Элизабет, ты вообще ничего не замечаешь!

ДО СЕГОДНЯШНЕГО ДНЯ — НЕ ЗАМЕЧАЛА.

Элизабет отправляется назад, в кухню, с невольной усмешкой.

— И, пожалуйста, не забудь масло, — стенает мать из столовой. — Ты знаешь, я люблю булочки с маслом. И джем принеси. Клубничный. А не мармелад, как вчера. На обед — клубничный джем. Мармелад — к завтраку. Кажется, не так уж трудно запомнить, я просто не понимаю, как тебе удается постоянно путать.

Элизабет достает банку — сквозь стекло просвечивают ягоды, большие, ярко-красные (Я ПУТАЛА, ПОТОМУ ЧТО НЕНАВИЖУ КЛУБНИЧНЫЙ ДЖЕМ) — и опрокидывает ее в раковину.

— Ой!

— Что случилось?

— Мамочка, банка перевернулась, прости! — Банка мармелада приятно холодит ладонь. На поднос, вместе с булочками и маслом. — Я завтра новую куплю. И насчет кухни — не беспокойся, я после обеда все уберу. Намазать тебе булочку маслом, мама?

Мать взирает на нее со своего конца стола.

— Как можно быть такой неуклюжей?

Элизабет вопрос игнорирует, намазывает на булочку толстый слой золотистого мармелада.

— Мама, слушай… ты когда-нибудь про могилу в лесу слышала?

— Про что?

— Про могилу… в лесу, ребенок там похоронен. Возле реки. Тебе что-нибудь об этом говорили?

— Разумеется, нет. — Мать демонстрирует презрение к булочкам и маслу, гордо питаясь рагу. — Никаких могил в лесу нет. Почему ты вообще об этом спрашиваешь?

— Да особенно ни почему. — Элизабет подносит булочку с мармеладом ко рту. — Ходят какие-то слухи.

— На то они и слухи. Удивительно, как ты обращаешь внимание.

Боль внутри Элизабет поднялась из живота, коснулась сердца. _:

— Сама удивляюсь, мамочка.

* * *

Мать на этот раз задержалась много позже своих обычных десяти вечера, не отправилась спать, кажется, просто из вредности. Шляется по дому в халате на ночную рубашку, в тапочках, НЕ ЖЕЛАЕТ убираться, несмотря на все намеки Элизабет.

ХОРОШАЯ МАТЬ ПОШЛА БЫ СПАТЬ, ЕСЛИ ЕЕ ПРОСЯТ. ХОРОШАЯ МАТЬ ЗНАЕТ, КОГДА РЕБЕНКА НАДО ОСТАВИТЬ В ПОКОЕ.

— Я буду знать, — шепчет Элизабет и осторожно достает свернутый грязный носовой платок, спрятанный на самом дне сумки. — Я буду хорошей матерью. Правда, Мое Сокровище?

Крошечный череп, нежный пушок каштановых волос, тонкая патина кожи. Поворачивается в поднятой руке Элизабет боком, точно подставляет щечку для поцелуя.

И Элизабет целует. Как любая хорошая мать.

Старая эта могила в лесу, ох, и старая. Маленькая ее обитательница вот только что в прах не рассыпалась. Уж какой осторожной старалась быть Элизабет, и все равно, только прикоснулась к истлевшему детскому одеяльцу (РОЗОВОЕ, ДЛЯ ДЕВОЧКИ) — тело под ним треснуло.

Только череп спасти и удалось. Все. Ничего больше.

Но и этого хватит.

— Бедняжечка ты моя маленькая. — И Элизабет видит, как от шепота ее детские волосики шевелятся, прямо пшеница на ветру. — Так долго была одна.

Снова целует. Малышка должна чувствовать себя любимой. Губы касаются высохшей кожи — совсем не так уж противно, не противнее любого поцелуя, какой ей приходилось на ком-нибудь запечатлевать. Если не брать в расчет могильную сырость и разложение, Ее Сокровище пахнет пылью… как любимая старинная книга.

Нет, все ж таки — не ДЕТСКИЙ это запах. Не должны дети книгами пахнуть. Должны — чем? Конфетами. Или цветами. Или?..

Элизабет улыбается. Встает. Несет дитя к своему комодику. Нежно сжимает Свое Сокровище в одной ладони, другой — судорожно роется в кипе трусиков и лифчиков, разыскивает то, на что однажды решилась. Купила. Спрятала. Много лет назад!

Флакон духов — нетронутый, невинно совершенный, ярлычок с ценой — не оторван. До сегодняшнего дня. Не любим. До сегодняшнего дня.

Аромат гардении заполнил комнату, стоило Элизабет вынуть белую пробочку. Но это ж — не то что похороны отца, сейчас гардении пахнут радостью. Она тихонько мурлычет. Она наклоняет бутылочку над лобиком Своего Сокровища — и одна прозрачная капля падает, висит на сухих волосах, как хрусталинка, а потом вдруг — вторая капля, большая, непрошеная, мимо детской головки, прямехонько на льняную, прикрывающую комодик салфетку.

След остался. Целая полоска.

Элизабет — дыхание перехватило — от неожиданности выпускает бутылочку из пальцев. Флакон разбивается, умирает, истекая прозрачной кровью на комод.

Аромат гардений забивает комнату. Мать заметит. Мать догадается.

А виноват во всем — кто? Ее Сокровище.

— Плохая девочка, — шепчет Элизабет и, ухватив двумя пальцами маленький подбородок, сердито его треплет. Правое ушко отпадает, шелестит, точь-в-точь — увядший лепесток.

Да как же это можно — стать хорошей матерью для такого ребенка?

— Посмотри, что ты натворила. Ты можешь вести себя нормально хоть минуту?

Элизабет стряхивает мумифицированную плоть на пол и торопливо вытирает лужицу духов уже испорченной салфеткой. Воздух от аромата — густой, хоть ножом режь, ее чуть наизнанку не выворачивает, пока удается выбросить мокрую ткань в мусорное ведро.

Так. Она перематывает тошноту. Заставляет себя дышать. Снова смотрит на малышку. Отпал еще кусочек кожи — теперь, кажется, надбровие.

— Да что ж мне делать с тобой?!

Не дожидаясь ответа, Элизабет обеими руками яростно встряхивает детскую головку. В черепе что-то хрустнуло — но нет, она не хочет обидеть Свое Сокровище, просто надо ж научить ребенка, что такое хорошо и что такое плохо, какая ж она иначе ХОРОШАЯ МАТЬ?

— Какая ж я мать, если не буду воспитывать тебя? — спрашивает Элизабет, и перестает трясти, и смотрит в запавшие, пустые глазницы. — Плохая мать, а я хочу быть хорошей. Обязана быть. Теперь, я надеюсь, тебе стыдно за весь этот кавардак? Уверена, стыдно.

Элизабет наклоняется, нежно целует сморщенный лобик.

— Да, солнышко, мама тебя прощает. Ладно. Теперь пора спать. И не возражайте мне… юная леди.

Да, вспоминает она. РОЗОВОЕ — ЦВЕТ ДЕВОЧЕК. ЕЕ СОКРОВИЩЕ — ДЕВОЧКА. Какое счастье. Всегда хотела девочку.

Ее Сокровище молчало. Даже не захныкало, когда Элизабет, самая настоящая хорошая мать, понесла ее к ящику со старинными куклами в дальнем углу, надо же подобрать ребенку подходящее тело, да, собственно, зачем подбирать, и так сразу понятно — из всей коллекции фарфоровых кукол, много лет, с детства собиравшейся, только одна и подходит — младенец с ангельским личиком, в кружевной, роскошной, длинной крестильной рубашечке.

Кажется, кукле более ста лет, кажется, безумных денег стоила, это мать ей так говорила… ну и что, НИКОГДА ЕЕ МАТЬ НЕ БЫЛА ХОРОШЕЙ МАТЕРЬЮ, а Элизабет будет, вот так, и плевать ей, что там мать болтала.

И Элизабет разбивает кукольную головку о край ящика, озирает, улыбаясь удовлетворенно, кучку жалких фарфоровых осколков на полу.

— Смотри, золотко. — Она поднимает Свое Сокровище, чтоб той было лучше видно. — Смотри, прямо снежинки. А теперь — не дергайся, больно не будет, мама обещает.

Головка Ее Сокровища легко, без усилий насаживается на деревянный стержень, удерживавший раньше головку кукольную.

— Какая прелесть. — Элизабет тщательно выкладывает вокруг высохшей плоти оборочки кружевного воротничка, головка Ее Сокровища покачнулась, но самую малость, ничего страшного. — Ну посмотри, разве ты у меня не красавица?.. Да, ты мамина красавица!

И Элизабет целует, и обнимает, и напевает, и они вместе кружатся по комнате, по большой, уютной комнате, она тут с самого рождения жила, а теперь — теперь они вдвоем будут жить.

Танец обрывается. Мать зовет. Как всегда.

— Элизабет! Полночь уже! Сейчас же ложись… тебе же завтра на работу!

Элизабет останавливается — слишком резко. Головка Ее Сокровища наклоняется, подбородок почти упирается в расшитую кокетку рубашечки.

— Да, мама. Прости, мама, — кричит она матери, а потом — сердито — ребенку: — А ты сиди прямо. Леди не сутулятся. Не горбись, я сказала!

Элизабет чуть встряхивает Свое Сокровище. Теперь головка завалилась назад. Какая рассеянная девочка! Плохая девочка.

Нет, ЕЕ СОКРОВИЩЕ — далеко не сокровище, если честно. Может, потому ее и похоронили так далеко в лесу? Может, именно Элизабет и нашла могилу, потому что никому больше не под силу бы было управиться с таким капризным ребенком?

Нет, придется преподать Своему Сокровищу урок. Хорошая мать должна отучать своего дитя от дурного.

— Запомни, я делаю это только потому, что люблю тебя. — И Элизабет перекидывает свое сокровище через руку, лицом вниз, и заносит другую руку для крепкого шлепка.

— Я все сделаю, чтобы стать для тебя ХОРОШЕЙ матерью. Но уж тебе, моя дорогая, придется быть ХОРОШИМ РЕБЕНКОМ. Это только честно.

Элизабет прячет улыбку. Ее Сокровище слышит. Ее Сокровище поймет. ЭЛИЗАБЕТ — настоящая ХОРОШАЯ МАТЬ.

— Не бойся. — И ее занесенная рука опускается. — Мне сейчас будет гораздо больнее, чем тебе.

Не было. Потому что Элизабет уверяла, утешала себя — впереди у нее столько возможностей показать, какая она хорошая мать!

Сколько еще возможностей доказать…

Уильям Питер Блэтти

Где-то там

Я гостил у южноафриканского племени на Маунт Эгдон и в дружеской беседе неосторожно произнес слово selelteni, что означает «привидения». Мертвенное молчание неожиданно воцарилось во всем собрании. Мужчины отводили взгляды, опускали головы, а некоторые просто поднялись и ушли. Карл Юнг. «Психология и сверхъестественное»
Когда-то я боялась смерти. Теперь боюсь мертвых. Почему я пришла в это место? Из одиночества? Гордости? Жажды богатства? Скрип половицы, случайный шум, приобретший цвет воздух — источники невыразимого ужаса. Дом ярко освещен, общество самое изысканное. Почему же я все время ловлю себя на желании втянуть голову в плечи? Просто потому, что тьма сгущается? Вряд ли. Столько раз я прикасалась к неведомому… это мое дело и призвание. Но на этот раз все по-другому: что-то неладно… что-то непоправимо худо, как вековая скорбь… как сам ад. Дождь наконец перестал, выглянуло солнце, омерзительно, ненавистно красного цвета, балансирующее на краю света и готовое провалиться в пропасть. Я спрашиваю себя: чего мне опасаться? Слушай! Голоса. Шепот. Шепот, просачивающийся сквозь стены, как блевотная слизь с камней подземной темницы. Изнутри. Из самой глубины. Иисусе, спаси и сохрани меня в эту ночь! Из дневника Анны Троли; четверг, 20 часов 22 мин.
Часть 1

Глава 1

Зажав бледно-розовую телефонную трубку между плечом и подбородком, хмурая и злая Джоан Фриборд раздраженно рылась в бесчисленных блокнотных листочках с записками, словно пыталась отыскать ту, в которой объяснялся бы смысл жизни. Индикатор на второй линии призывно замигал. Джоан обреченно уставилась на него.

— Да, я уже слышала, что ты едешь, — бросила она капризным хрипловатым голосом, в звучании которого человек с воображением услышал бы жалобные звуки шарманки, играющей под окном, перемежаемые хлопаньем мокрого белья, вывешенного сушиться на крыше.

— И что из этого! Вечно ты все забываешь, Терри! Надеюсь, хотя бы запомнил число и время?

Немного послушав невидимого собеседника, она поджала губы и швырнула листочки на стол.

— Знаю, знаю. Запиши: вечер пятницы, в шесть ровно. И не вздумай тащить с собой чертовых псов! Пока!

Она ткнула кнопку налившегося кровавым светом индикатора.

— Да, Фриборд у телефона.

И тут же брезгливо наморщила нос.

— Поторопиться?

Переступив с ноги на ногу, она рассеянно потеребила себя за серьгу-подвеску, чудовищное изделие авангардной моды из камешков и голубых бусин. В свои тридцать четыре она могла позволить себе короткую стрижку с челкой. За кукольным личиком с растерянными голубыми глазками, обрамленным белокурыми прядями, скрывались стальная воля и бульдожья хватка.

Но сейчас она была явно выведена из себя и, недоуменно подняв брови, выпалила:

— Список кондоминиумов в Гринвиче, Гарри? В современном стиле? Да ты шизанулся! С тех пор как та леди, что срубила деньжат на поваренной книге, купила особняк в стиле Тюдоров, всякий яппи[19] требует нечто «аутентичное», иначе говоря, темное, сырое, угнетающее и к тому же готовое в любую минуту рухнуть. Слушай, иди и посоветуй леди с поваренной книгой построить дом из стекла. Что-нибудь круглое, или треугольное, или в форме блюдца, чтобы имело такой вид, словно только что приземлилось в центре Гринвича. А потом поговорим, идет? И действуй побыстрее, мне некогда.

В комнате бесшумно возникла немолодая секретарша. Типичная брошенка: унылый вид, волосы стянуты в тугой пучок, недавно разведена. Фриборд протянула ей набросок рекламного объявления, прошептав одними губами:

— \"Таймс\".

Секретарь кивнула и улетучилась. Фриборд, с жалостью глядя ей вслед, покачала головой.

— Нет, четверг для меня несчастливый день, Гарри, — мрачно заметила она. — Как насчет «никогда»? «Никогда» тебя устроит?

Она отвела душу на несчастной трубке, злобно швырнув ее на рычаг.

— Тупой, занудный, спесивый болван! — сообщила ей Фриборд. — Я уже кинула тебя однажды! Какого же хрена ты снова лезешь?

Схватив со стула жакет и сумочку, она выскочила из кабинета, разрешила секретарше не слишком спешить в офис после обеда и, пройдя через аркаду Трамп Тауэр, вышла на Пятую авеню в оглушительные вопли и гудки застрявших в пробках машин. Хорошо еще, что небо затянули тучи и для мая день выдался не слишком жарким.

Ей почти сразу же удалось поймать такси.

— Куда, леди?

Фриборд поколебалась, глядя прямо перед собой. Что-то ей не по себе. Какое-то смутное предчувствие. Чего именно? Интересно, удастся ли вспомнить, что ей приснилось этой ночью?

— Так куда едем?

— Куда-нибудь подальше, — пробормотала Фриборд.

— Подальше?

Она слегка опомнилась; подбородок с ямочкой вызывающе вздернулся, словно у непокорного ребенка.

— Ист-ривер драйв семьдесят семь, — велела она. Такси рванулось вперед, возвращая ее мысли в привычную, годами наработанную схему ее жизни-сна.

— Здесь, — уверенно определила она полчаса спустя.

Фриборд стояла в медленно всползающем вверх строительном подъемнике вместе с супружеской парой из Хинсдейла, штат Иллинойс, намеревавшейся приобрести подходящий кондоминиум на Манхэттене. Оба спокойные, задумчивые, в красных строительных касках на белоснежных, как песцовый мех, волосах. Фриборд поправила свою каску и заверила:

— Ничего новее вы не найдете.

Коротышка-лифтер кивнул. Сгорбленный, морщинистый, чем-то напоминающий сказочного гнома, в рваном мешковатом сером свитере, он широко улыбался, обнажая беззубые десны.

— Лучший вид во всем городе. Гляньте — мост Уильямсбург да и вся река под нами. Слай Сталлоне собирается здесь поселиться. Я сам видел его вчера.

Здание безраздельно царило над Ист-ривер. Супруги хотели чего-то новенького, они уже насмотрелись старых квартир, выставленных жильцами на продажу.

— Интересно, почему это, — проворчал муж, — во всех этих роскошных апартаментах, которые стоят к тому же до небес и выше, все парадные комнаты — хоть сейчас на выставку, но стоит сунуть нос на кухню или в ванную — с души воротит?

Оказалось, что в доме напротив Музея естественной истории хозяйская спальня освещалась всего одной лампочкой, даже без абажура, подвешенной на ржавой проволоке к закопченному, с отвалившейся штукатуркой потолку. В другой квартире душевая кабинка была вделана прямо в стену спальни: хозяйка использовала ее для хранения обуви, зато в третьей свободного места не было от огромных картин в массивных багетовых рамах, изображавших обнаженных мужчин и женщин, поглощенных к тому же весьма странным занятием: каждый, сжимая в руке шприц, старательно делал себе инъекцию.

— Вероятно, владельцы — диабетики, — мягко предположила жена.

— А здорово от тебя пахнет.

Фриборд тупо уставилась на лифтера. Тот пялился на нее, словно осененный внезапной догадкой.

— Персиковая пена для ванн, — бесстрастно пояснила она. Аромат исходил от ее шеи.

— И серьги премилые, — кивнул он.

— Спасибо.

— Эй, Эдди, остановись же, ради Бога! Сколько тебя ждать! — вопил взбешенный рабочий, колотя в дверь подъемника.

Но крошка лифтер как ни в чем не бывало отмахнулся:

— От вас, парни, воняет дерьмом! Несет, спасу нет! А со мной приличные люди! Загадите мне тут все!

— Ну, мать твою, Эдди, попадись только, за все заплатишь, — пригрозил работяга.

Пара из Хинсдейла квартиру одобрила. И тут случилось нечто из ряда вон выходящее: стоя у окна и дыша известковой пылью, рассеянно глядя при этом на моторную лодку, взбивавшую белую пену на мутной речной воде, Джоан Фриборд, неутомимый ловец фортуны, вот уже много лет непобедимый «Риэлтор года», совершила немыслимое.

Круто развернувшись к покупателям, она вдруг спросила:

— Уверены, что хотите жить в большом городе? Он такой уродливый, грязный и перенаселенный!

Иисусе, что это я несу?

Она снова посмотрела на моторку. Что-то в ней такое…

Джоан наморщила лоб. Что? Она не знала. Пора давать обратный ход.

— Как насчет кондоминиума в Гринвиче?

Непонятное ощущение преследовало ее, буквально не давая дышать. Уже к концу дня, когда сделка была благополучно завершена (слава Небесам, не сорвалась!), а бумаги подписаны, Фриборд отчего-то отправилась в последнее кафе-автомат на Манхэттене, где, усевшись за бежевый в крапинку столик, набросилась на бобы с дымящимся рисом и смела все так быстро, словно не ела неделю. Взяв из открытой миски горсть лимонных долек, предназначенных для охлажденного чая, она выжала их в стакан со льдом и холодной водой, добавила сахара, как часто делала в дни бедной юности, и запила еду. Рис и бобы приятно грели желудок, а если бы она не наелась, можно было наполнить чашку горячей водой, посолить, добавить кетчупа из бутылки на столе, размешать и получить вполне съедобный томатный суп.

Зачем я делаю все это?

Фриборд пожала плечами и вгляделась в ряды стеклянных окошечек, за которыми стояли тарелочки с едой. Опустишь монетку — получай конфетку… то бишь жратву. Интересно, остался ли у них горячий яблочный пирог с ромовым соусом? Когда-то давно мартовский ветер швырнул ей в лицо долларовую банкноту. Как же она пригодилась! Да где же пирог? У нее в желудке осталось место как раз для кусочка!

— Вы часто сюда приходите?

Фриборд подняла глаза на бомжа, сидевшего напротив. Откуда его черт принес? Жирные седоватые волосы до плеч, старая, чересчур широкая армейская шинель, засаленная джинсовая рубашка и штаны-хаки.

— Смахиваете на актрису. Пробовали просматриваться? Я ассистент. Набираю актеров, — заверил бомж. От него несло винным перегаром и помоечной вонью. Большой палец с обломанным ногтем выглядывал сквозь дыру в кроссовке.

— И продюсер тоже, — непринужденно добавил он.

— Ну да, а я все думаю, кого вы мне напоминаете? Дэвида Селзника, разумеется.

— Напоминаю? Откуда такой тон, малышка? На кого хвост поднимаешь? Поимей хоть немного уважения. Покажи класс. Вижу, у тебя нет денег на хавку. Я мог бы помочь.

— Судя по вашему виду, вам самому не мешало бы немного подкинуть.

Что-то мелькнуло в глазах бомжа… некое смутное воспоминание о прошлой жизни. Залихватски выдвинув челюсть, он подался вперед.

— Ничего, — победно ухмыльнулся он, — мы еще повоюем.

Сдержав сочувственную улыбку, риэлтор полезла в голубую кожаную сумочку, выудила что-то из бумажника и сунула бомжу.

— По-моему, вы уронили это, мистер Селзник.

— Сотня?!

Фриборд встала и пошла к выходу.

— Минутку, — окликнул бомж.

Риэлтор оглянулась.

— Я беру за интервью две сотни.

Фриборд кивнула, почти с любовью озирая бомжа… ничего не скажешь, родственная душа.

Перед глазами промелькнула картина из давнего прошлого: в дупель пьяный папаша хлещет по щекам ее, тогда шестилетнюю малышку.

— Ну, сучка? Будешь делать, как велено?

— Нет!

— Молодец, старина, — одобрительно кивнула риэлтор. — Не сдавайся! И не позволяй всяким ублюдкам вколотить тебя в землю!

И, решительно повернувшись, вышла на оживленную улицу, где разом окунулась в рычание грузовиков, визг тормозов, тявканье автомобильных рожков; мечты, злоба, обиды, зависть и страхи торопившихся на пригородные электрички словно приливной волной смыли мучительные мысли, туманившие мозг — словно батарейку зарядили привычной энергией, той самой, которая отличала ее, Джоан Фриборд, дитя-женщину, вечного борца, девизом которой было «сражаться или умереть».

Сражайся или умри.

Этой ночью в пентхаусе Джоан на Сентрал Парк Уэст стояла тишина. Слышалось только шарканье мягких кожаных шлепанцев по полу из лакированного дубового паркета: это риэлтор в махровом туго подпоясанном темно-зеленом халате бродила по комнатам, обдумывая любопытнее предложение, сделанное ей несколько дней назад.



— Я не ослышалась? Вы сказали, двадцать процентов?

— Совершенно верно.

— И в чем тут подвох?

— Никакого подвоха. Мой клиент желает иметь все самое лучшее. А лучший риэлтор — это вы.

— Но вы сами утверждали, что там уже много лет ничего не случалось.

— Так оно и есть.

— В таком случае пустите его в открытую продажу и сбавьте цену. Какая проблема?

— Репутация дома. Мрачные воспоминания и дурные слухи умирают медленно, миссис Фриборд. А у людей долгая память.

— Мисс.

— Мисс. Прошу об одном — хорошенько подумайте.

— Обещаю.



Наконец Фриборд подобралась к маленькому круглому столу из некрашеной сосны в углу своего кабинета, отделанного панелями вишневого дерева. На столе валялись карта, несколько распечаток и снимков массивного особняка, словно припавшего к земле на одном из островков на реке Гудзон. Фриборд сунула руку в карман, извлекла оттуда зажигалку и пачку «Кэмел», закурила. Глубоко затянувшись, она поднесла к глазам фото и покачала головой. Ничего не выйдет. Пустая трата времени. Этот чертов дом — словно декорация к фильму ужасов.

Мрачный, как-то странно вытянутый, из обветренного серого камня, с остроконечной крышей, зубчатой оградой и узкими амбразурами, он напоминал древний шотландский замок. Нечто вроде Гламиса.[20] И там, и здесь одинаково зловещая атмосфера, и такие же конические башни, как злобное воплощение дьявольских мыслей.

Фриборд вздохнула и разжала пальцы. Снимок с едва слышным шелестом приземлился поверх остального бумажного мусора. Жаль, что эта куча дерьма не находится в Гринвиче! Она продала бы его за неделю, получив кучу бабок!

Однако она почему-то медлила, не спешила отойти от стола: слишком велико было искушение принять вызов, хоть на несколько дней избавиться от тоскливой скучной обыденности существования. Только ты, Храбрый Портняжка, и никто другой!

Краем сознания она отметила треск автоответчика: запись ее обращения… пауза… короткие гудки. Должно быть, Гарри.

Фриборд покачала головой и перевела взгляд на черную кожаную папку, содержавшую историю дома. Она всего лишь наспех ее пролистала: с самого детства Джоан страдала легкой дислексией,[21] результатом зверских побоев алкоголика-отца, недоедания и непрерывных пропусков школьных занятий. Чтение было для нее тяжелым трудом. Большую часть контрактов составлял за нее помощник. Поэтому она знала о доме только то, что ей сказали: построен в 1937 году доктором, зверски убившим жену и сразу же после этого покончившим с собой.

Фриборд погладила кожаный переплет. На обложке большими черными буквами выведены слова, которые могла без труда прочесть даже она.


ГДЕ-ТО ТАМ


И тут же вспомнился обрывок сна: странное, незнакомое место. Смертельная опасность. Кто-то пытается спасти ее, некое светящееся существо вроде ангела-спасителя Кларенса в фильме «Эта чудесная жизнь». Во сне он назвал свое имя… что-то очень известное… громкое… она попыталась припомнить, но не смогла.

Звонок, щелчок автоответчика. Фриборд наклонила голову, вслушиваясь. Не Гарри. Элль Редмунд, жена Джеймса Редмунда, прославленного издателя журнала «Вэнитис мэгезин».

— …ужасная наглость с моей стороны, но давний приятель неожиданно свалился сегодня на голову, а мы скорее умрем или объявим голодовку, чем пропустим вашу сказочную вечеринку. Не будете возражать, если мы…

Фриборд уронила папку на стол, придавила сигарету в пепельнице, закурила другую и вновь принялась с мрачным видом шастать из комнаты в комнату, словно легкий, не выпускающий изо рта сигарету призрак, приговоренный к вечным скитаниям в одном из идеально устроенных роскошных коридоров ада. На стенах — ни одной личной фотографии, ни следа прошлого, никаких указаний на пристрастия, воспоминаний о тяжелых временах. Но время от времени она останавливалась перед маленькой картиной Моне или миниатюрой Пикассо — не с тем, чтобы полюбоваться красотой или тонкостью живописи, нет. Только обрести некоторое утешение в огромной стоимости того или иного шедевра. Постояв немного, она снова принималась бесцельно болтаться по дому, пока наконец усталые ноги не привели ее в огромную кровать с мягкой периной. Плюхнувшись прямо на покрывало, Джоан бесцельно уставилась в зеркальный потолок. Что же все-таки делать с проклятым домом?

За стеной с шипением раскрылись двери лифта, в скважине повернулся ключ. Это вернулись после выходного дня Антония и Джордж, живущие у нее слуги.

Не отвлекайся, Фриборд, думай! Ну и сволочная же заморочка!

Ничего, она справится.

Она сама не заметила, как заснула. И видела во сне отца, голого, пьяного, гнавшегося за ее школьным ухажером. А потом снова появился ангел, великолепный, высокий, с огромными крыльями, только вместо лица — белое пятно. Она ждала за столом в «Палм», узкой, убогой бифштексной на Восточной стороне Манхэттена, а ангел, склонившись над молодой красивой темноглазой женщиной, внимательно записывал заказ. Внезапно, подняв глаза, он встретил взгляд Джоан и резко предупредил:

— Садитесь на поезд. Моллюски небезопасны.

— Как вас зовут, черт возьми? — завопила ошарашенная Фриборд и проснулась от собственного крика. Застонав, она потянулась к будильнику. Шесть утра.

Можно еще поспать. Слишком рано.

Она снова повернулась на спину и стала таращиться в потолок. «Моллюски небезопасны»? Что это все значит? Ну и чушь!

Мысли снова вернулись к особняку. Агент, которому владельцы поручили продажу, объяснил, каким образом она в любое время может осмотреть дом.

Джоан так и подскочила. Сегодня!

* * *

Переодевшись в удобные джинсы, ковбойские сапожки и белый свитер, Фриборд уселась за руль зеленого «мерседеса»-кабриолета с опущенной крышей, переехала мост Джорджа Вашингтона и направилась вдоль реки Гудзон к Крейвн Коув, крохотной малонаселенной деревушке, откуда добралась до острова катером. У штурвала стоял владелец и матрос в одном лице: угрюмый худой старик лет шестидесяти, с просоленным морщинистым лицом и прищуренными глазами того голубовато-серого цвета, который встречается иногда у морских раковин. Пока они пробирались через пласты утреннего тумана, матрос не выдержал и поинтересовался, уж не собирается ли она жить в том доме.

— Что? — переспросила Фриборд, не расслышавшая его за ревом двигателя.

— Я сказал, вы собираетесь жить там?

Несколько мгновений она смотрела в выцветшие «джинсовые» глаза, потом повторила про себя название катера, вышитое на бескозырке старика: «Far Traveler».

— Нет, — обронила она наконец, вновь отвернувшись. Катер причалил, но старый лодочник не подумал сойти на землю. Облокотившись о борт, он закурил пенковую трубку и провожал глазами Джоан, шагавшую по старым доскам причала, пока она не зашла в дубовую рощицу и не исчезла из виду. Сам не зная почему, он поежился. Что-то его тревожило. Непонятно только что.

Фриборд тем временем шагала по усыпанной гравием дорожке, вьющейся через заросли, которая примерно через четверть мили привела ее к крыльцу. Подойдя к торчавшему у двери почтовому ящику, она набрала комбинацию цифр, извлекла ключ и огляделась. За деревьями поблескивала вода, желтел прибрежный песок, а вдали в солнечном мареве сверкали изломанные неровные бесконечные очертания Манхэттена, даже отсюда выглядевшего строгим, деловым, утилитарным — воплощением истинно урбанистических тенденций. Ничего зловещего или сверхъестественного.

Джоан внимательно вгляделась в зловещую серую громадину особняка.

«Прекрасно, — подумала она. — Он словно прикрыл свои проклятые зенки и не смотрит на меня. Пока гребаная лачуга не сделала ничего дурного».

Дыхание реки принесло сладкий ярко-зеленый древесный аромат, земля и небо были абсолютно спокойны. Джоан услышала негромкий скрежет ключа, проворачивавшегося в замочной скважине. Она нажала еще раз; дверь отворилась, и Фриборд вступила в изящный холл со сводчатыми потолками. За приоткрытыми дубовыми дверями виднелась огромная гостиная с бесформенными силуэтами мебели, прикрытой белыми чехлами, призванными оберегать ее от солнца и пыли. Владелец — наследник первого хозяина — вместе с женой и двумя маленькими детьми последние три года безвыездно жил во Флоренции, и на сдававшийся в аренду особняк не нашлось ни единого охотника. Никто не желал купить эту усадьбу и поселиться здесь. В доме с привидениями.

Сосредоточенно поджав губы, Фриборд лениво проследовала в комнату и, подбоченившись, осмотрелась. Высокие потолки поддерживались перекрещивающимися балками в стиле старого испанского монастыря, а посреди стены зияло жерло гигантского очага. Она прошла вперед. Каблуки сапожек глухо стучали по пекановым половицам весьма произвольной ширины. Фриборд обошла комнату, стаскивая чехлы, и к собственному удивлению обнаружила, что мягкие стеганые диваны и стулья обиты приятной тканью пастельных тонов, а сама гостиная приобрела уютный вид. Обстановка включала игорный столик, стереоаппаратуру и кабинетный рояль «Стейнвей», гостеприимно сверкающий в свете неумолимо жизнерадостных солнечных лучей, проникавших сквозь готические окна, как огненное благословение какого-то надоедливого святого. Так где же кентервильские привидения, летучие мыши, вампиры и ведьмы? Где Кристофер Ли[22] и долбаные «Фанжетт»?[23]

Фриборд заглянула в ломившуюся от книг библиотеку с камином и миновала было широкую, плавно изгибавшуюся лестницу, ведущую в спальни и холл второго этажа, но тут же замерла, обнаружив под лестницей нечто вроде ниши. Подобравшись поближе, она обнаружила резную дубовую дверцу, в самом центре которой грязной угрозой скалилась рожа горгульи с широко открытым в злобной ухмылке ртом и яростно выпученными глазами.

— Ну и хренотень, — тихо пробормотала Фриборд и, схватившись за медную ручку, попыталась открыть дверь. Не тут-то было. Заперто.

Тин-н-нь!

Едва слышный звук прорезал тишину, как приглушенный аккорд фортепьяно. Фриборд медленно повернулась и посмотрела на «Стейнвей», почти ожидая увидеть кого-то, сидящего за роялем. Ей говорили, что к дому пристроено несколько крыльев, где размещаются комнаты и отдельная кухня для слуг. Возможно, здесь живет кто-то вроде экономки. Нет, вряд ли, иначе она увидела бы. Ни одной живой души, кроме нее.

Джоан подошла к роялю, подняла крышку и, не присаживаясь, наиграла несколько тактов песенки «Сделай счастливое лицо». Завершив мелодию лихим проигрышем, она подняла голову и громко сообщила:

— Это для тебя, крезанутый дом!

И замерла, навострив уши.

— Что бы придумать, чтобы хоть кто-то захотел прийти и посмотреть на тебя?

Дом не ответил.

Прекрасно. Так тому и быть.

* * *

Погруженная в невеселые мысли, она вернулась на Манхэттен, поручила машину заботам швейцара, поднялась к себе и, устроившись в кабинете, принялась стаскивать сапоги.

— Добрый вечер, мадам, — поздоровалась горничная.

— Привет, Антония.

— Миссус где-нибудь ужинает сегодня?

— Нет. Я поем в семь.

— Хорошо, мадам.

— Передай Джорджу, пусть сделает мне мартини по-каджунски.[24]

— Да, миссус. Что-то еще?

Фриборд стянула наконец сапожок, отшвырнула и, нахмурившись, уставилась на горничную.

— У тебя усталый вид и мешки под глазами. Плохо спала?

— Не слишком хорошо.

— Тебя что-то беспокоит?

— Нет, миссус.

— Уверена, Тони?

— Да.

— А мне кажется, ты слишком много работаешь.

Горничная безразлично пожала плечами и отвела глаза.

— Завтра вместе с Джорджем возьмете выходной, Тони.

— О нет, миссус.

— Да, миссус. Делай как велено. И знаешь, я не очень голодна. Сделай сандвич, ладно? С чем хочешь. И пусть мартини будет двойным.

— Хорошо, миссус. Сейчас. Минуточку.

Уже немолодая горничная, великолепно смотревшаяся в синей с белым униформе, поклонилась и отошла. Фриборд участливо посмотрела ей вслед и, сняв второй сапожок, отбросила его, с наслаждением вытянула ноги и пошевелила пальцами.

Господи, до чего здорово!

Рассеянно вперившись в невидимую точку на стене, она снова вспомнила об особняке, но тут же решительно мотнула головой. Нужно дать мозгам роздых.

Она откинула голову на спинку кресла и закрыла глаза, но тут же услышала знакомый щелчок автоответчика. Снова жена издателя, Элль Редмунд.

— Привет, дорогая, получила мое сообщение? Не важно, забудь, оказалось, что наш гость не приедет. Но все равно спасибо, Джоанн. Увидимся в пятницу вечером. Снова щелчок.

Несколько минут в комнате слышалось лишь неровное поверхностное дыхание. Внезапно глаза Фриборд широко раскрылись, в одном из тех таинственных озарений духа, где бессознательное торжествует над реальностью и во вдохновенном порыве дарит разуму откровение. Именно это и произошло с Фриборд.

Вот оно! Вот оно! Теперь она знает, как продать дом!

— Ваш мартини, миссус Фриборд.

— Спасибо, Тони. Передай Джорджу, на вид мартини просто идеальный.

— Да, миссус.

Фриборд взяла стакан, но пить не стала. Она строила далеко идущие планы.

Не всякое прозрение дается легко.