— Воздайте должное Господу, пока Он не воздал должное вам! Не сносите долее ваших безмолвных грехов! Извлекайте на свет Божий правду, несите ее в руках, вручайте ее мне — все безобразие, всю гнусную скверну ваших душ! Я омою вас в крови Агнца, в крови Господа, в крови Слова Истинного! Иного пути нет! Великий день не придет, если вы сами себя не избавите, если не очистите своего духа! Я, я могу справиться со всей той болью, что кипит и кипит в черных провалах ваших душ! Услышь меня, Господь милосердный, услышь меня… Я есмь уста ваши, язык ваш и ваше горло — тот рупор, что возгласит о вашем избавлении Всевышним Небесам! Добро и зло, труды и печали — все это мое! Мое! Я могу с этим справиться, могу это вынести — могу рассеять скверну в ваших умах, ваших душах и ваших телах! Место этому здесь! Я есмь это место — вручите же мне ваши горести! Это ведал Христос, Бог это ведает, я это ведаю — а теперь и вы должны это узнать! Известь и камень, кирпич и бетон воздвигают стену вашей нужды! Дайте же мне снести эту стену! Дайте мне войти в ваши умы и взять на себя ваше бремя! Я есмь сила, я есмь водопой придите же испить от моей силы!

И люди бросились к нему. Облепили его, как муравьи, кормящиеся от мертвечины. А дальше воспоминание рассеивалось. Картину религиозного собрания сменили образы диких зверей, грызущих мясо, стай грифов, опускающихся на падаль, острозубых рыбок, кидающихся на беспомощную плоть, рук, рук, зубов — и еще рук и зубов, рвущих кровавое мясо.

Номер был занят. И опять занят.

Бурма уже битый час набирал один и тот же номер — и номер этот неизменно был занят. Взмокшие танцоры тоже хотели воспользоваться телефоном, но Эдди Бурма рычал им, что речь идет о жизни и смерти, — и танцоры возвращались к своим партнерам и партнершам с глухими проклятиями в его адрес. Но линия все время была занята. Только тут он пригляделся к номеру, что высвечивался на телефоне-автомате, и понял, что все это время звонил самому себе. Бурма понял, что эта линия всегда, всегда будет занята. И что бешеная ненависть к тому, до кого никак не удавалось дозвониться, обернулась самоненавистничеством. Он понял, что звонил самому себе, — и тут же вспомнил, кто был тем проповедником на собрании «возрожденцев». Вспомнил, как выпрыгивал из толпы на трибуну, чтобы просить тех убогих и страждущих утолить свою боль, отпив от его существа. Бурма вспомнил — и страх его перешел все пределы. Снова укрывшись в туалете, он стал ждать, когда его найдут.

Эдди Бурма таился в самом темном углу мусорной корзины беспросветного ада этой Вселенной — того мира, что именно ему даровал подлинную сущность. Эдди Бурма был личностью. Личностью, полной и материального, и духовного содержания. В мире ходячих теней, мерного дыхания зомби и глаз, недвижных, как мертвая плоть Луны, Эдди Бурма был подлинной личностью. Ему от рождения была дарована способность принадлежать своему времени — та особая наэлектризованность натуры, которую одни называют харизмой, а другие — просто сердечностью. Чувства его были глубоки. Он двигался в этом мире и осязал его — и его осязали.

Судьба его оказалась предрешена, ибо он был не просто экстравертом, человеком, созданным для общения, — он был действительно умен, невероятно находчив, всегда полон юмора и наделен истинным талантом слушателя.

Именно поэтому, миновав стадии эксгибиционизма и погони за дешевой похвалой, он пришел к тому состоянию, когда подлинность его сущности стала фирменным знаком Эдди Бурмы. Когда он куда-то входил, его сразу же замечали. Эдди Бурма обладал собственным лицом. Не каким-нибудь имиджем или иным суррогатом личности вроде маски, которую можно натянуть на себя при общении, а истинной индивидуальностью. Он был Эдди Бурма и только Эдди Бурма. Его ни с кем нельзя было спутать. Он шел своей дорогой и каждым встреченным им на этой дороге опознавался именно как Эдди Бурма — редкая, запоминающаяся личность. Из тех людей, о которых обычно болтают другие, лишенные собственного лица. Тут и там он ловил обрывки разговоров: «…знаете, что сказал Эдди?..» или «…слышали, что Эдди отмочил?..» И никаких сомнений насчет того, о ком идет речь, никогда не возникало.

Эдди Бурма не был фигурой колоссальной жизненной важности, ибо жизнь сама по себе достаточно важна в том мире, где большинство твоих попутчиков не обладают ни личностью, ни индивидуальностью, ни подлинной сущностью, ни собственным лицом.

Но цена, им заплаченная, оказалась поистине роковой. Ибо те, что не обладали ничем, приходили и, будто гнусные порождения тьмы, беспардонно кормились им. Выхлебывали его — настоящие суккубы, тянувшие его душевные силы. И у Эдди Бурмы всегда находилось что отдавать. Он казался бездонным колодцем — но вот в конце концов дно было достигнуто. И теперь все те, чьи горести он утолял, все те неудачники, чьи жизни он пытался наладить, все те хищные рептилии, что выскальзывали из праха своего несуществования, чтобы урвать с его щедрого стола, утолить жажду своей пустой натуры, — все они взяли свое.

Теперь Эдди Бурма нога за ногу добредал последние мгновения своей реальности. Источники его жизни почти иссякли. Он дожидался, когда они — все его социальные пациенты, все его трудные дети — придут и покончат с ним.

«В каком голодном мире я живу», — подумал вдруг Эдди Бурма.

— Эй, парень! А ну давай слазь с очка! — Гулкий бас и стук по дверце кабинки слились в одно.

Эдди вздрогнул, натужно приподнялся и отдернул шпингалет, ожидая увидеть кого-то из знакомых. Но там оказался всего-навсего танцор из «Погребка», желавший избавиться от излишков дешевого портвейна и пива. Эдди выполз из кабинки и едва не рухнул на руки мужчине. Стоило крепкому пуэрториканцу увидеть кровь и мертвенно-бледное лицо Эдди, взглянуть в его загнанные глаза, манеры парня сразу смягчились.

— Эй, кореш… ты как, ничего?

Эдди улыбнулся танцору, тепло поблагодарил и выбрался из туалета. Танцулька все так же визжала и грохотала — и Эдди вдруг понял, что не должен позволить остальным найти это славное местечко, где милые люди и вправду жили полнокровной жизнью. Ибо для тех это был бы просто подарок — и они опорожнили бы «Погребок» точно так же, как они опорожнили его, Эдди Бурму.

Тогда он отыскал черный ход и очутился в безлунной городской ночи, столь же чужой ему, как пещера на глубине пяти миль или загадочный изгиб другого измерения. Этот проулок, этот город, эта ночь запросто могли бы быть Трансильванией, обратной стороной Луны или дном бушующего моря. Бурма потащился по проулку, размышляя…

«У них просто нет собственных жизней. Как же ясно я теперь вижу этот отравленный мир! Они живут лишь призрачными образами чужих жизней — даже не подлинными чужими жизнями, а их образами. Образами жизней экранных звезд, вымышленных героев, культурных стереотипов. Потому и занимают у меня, даже не думая отдавать. Занимают самое дорогое. Мою жизнь. Выхлебывают меня. Рвут на куски. Кто я? Ведь я — тот самый гриб, что нашла Алиса. И кроваво-красное СЪЕШЬ МЕНЯ намертво впечатано в мое подсознание. А они — настоящие суккубы, что опустошают меня, высасывают мою душу. Порой мне кажется, что я должен пойти к какому-то магическому колодцу и снова наполниться жизненной сущностью. Я устал. Как же я устал!

Пo этому городу шастают люди, движимые энергией, высосанной у Эдди Бурмы, движимые его жизненными силами. Они слоняются повсюду с моими улыбками, с заношенными мною мыслями — будто со старой одеждой, подаренной бедным родственникам. Пользуются моими жестами и мимикой, щеголяют остроумными замечаниями, что прежде были моими, а теперь, словно липкой лентой, наклеены поверх их собственных. Я как составная картинка — а они все крадут и крадут кусочки. Теперь я уже ничего из себя не представляю — я неполон, и никакой картинки из меня не составить. Они уже взяли слишком много».

Все они в тот вечер пришли к нему — все, кого он знал. И те, кого он считал друзьями, и те, кто был ему лишь едва знаком. Все, кто использовал его как своего чародея, своего гуру, своего психиатра, свою стену плача, своего отца-исповедника, свое вместилище личных невзгод, горестей и разочарований. Алиса, которая до смерти боялась мужчин и обрела в Эдди Бурме последний оплот веры в то, что не все мужчины чудовища. Заика Берт, упаковщик из универмага, что считал себя полным ничтожеством. Линда с подножия холма, в чьих глазах Эдди Бурма был истинным интеллектуалом — единственным, кому она могла излагать свои взгляды на мироздание. Сид, встретивший свое пятидесятитрехлетие законченным неудачником. Нэнси, которой без конца изменял супруг. Джон, мечтавший об адвокатском поприще, где он никогда бы не преуспел, ибо слишком много думал о своей косолапости. И все остальные. И новенькие, которых, казалось, всякий раз кто-нибудь да приводил. В особенности та очаровательная блондиночка с глазками-пуговками, что не сводила с Эдди Бурмы голодного взгляда.

И в самом начале, еще ранним вечером, он понял что-то не так. Слишком уж много их оказалось. Слишком много для него… И все слушали его захватывающую историю про то, как они с Тони мотались в 1960 году на «Корвете» до Нового Орлеана и на пару заработали воспаление легких, потому что как следует не закрепили верх, а в Иллинойсе их застигла снежная буря.

Все они буквально зависали на его словах — как сохнущее на веревке белье или гирлянды плюща. Присасывались к каждому слову и жесту, будто голодные твари, тянущие мозг из телячьей кости. Наблюдали за ним, посмеивались — и глаза их поблескивали…

Эдди Бурма явственно чувствовал, как силы понемногу оставляют его. Казалось, он с каждым словом слабеет. Так уже случалось на других вечеринках, других собраниях, когда он удерживал общее внимание, а потом возвращался домой, ощущая какую-то опустошенность. Тогда он еще не понимал, в чем тут дело.

Но этим вечером силы уходили и не возвращались. А голодные зрители все наблюдали и наблюдали — казалось, они им кормятся. Так продолжалось до бесконечности — пока он все же не сказал, что ему пора спать, а им самое время расходиться. Но они настаивали еще на одной шутке, еще одном мастерски рассказанном анекдоте. Эдди Бурма негромко запротестовал. Перед глазами плыли красные круги, а тело словно лишилось костей и мышц — осталась лишь вялая оболочка, в любой момент готовая сплющиться.

Он попытался встать, уйти и прилечь — но они делались все настойчивей, все требовательней, все бесцеремонней. Стали наконец просто угрожать. Тогда блондинка бросилась на него и вонзила нож, а остальные отстали от нее лишь на шаг. В последовавшей свалке, когда друзья и знакомые оттаскивали друг друга, пытаясь до него добраться, Эдди Бурме неведомо как удалось улизнуть. Он сам не понял, как это получилось. Чувствовал только боль, что неотвратимо вползала в него через правый бок. Он затерялся среди деревьев небольшой лощины, что скрывала его дом. Потом бежал через лесок. Дальше по водоразделу к шоссе. Поймал машину. И в город…

«Увидьте! Пожалуйста, увидьте меня! А не только приходите и насыщайтесь! Нельзя же купаться в моей подлинности — а потом уходить обновленными! Подождите! Пусть хоть часть вашей грязи перейдет на меня! Я чувствую себя невидимкой, фонтанчиком для питья, сервантом, полным конфет… Бог мой, а что если все это только пьеса, где я невольный герой? Как мне убраться со сцены?

Когда наконец опустят занавес? Бога ради, есть тут хоть кто-нибудь, кто вытащит меня отсюда?

Я-как добросовестный знахарь — совершаю обходы.

Каждый день провожу немного времени с каждым из них. С Алисой, с Бертом, с Линдой с подножия холма. И все они от меня берут. Но ничего не оставляют взамен. Никакая это не сделка — чистое воровство. А самое скверное — что я сам всегда в этом нуждался, всегда позволял им грабить себя. Какая болезненная потребность открыла им двери моей души? Не знаю. Но ведь даже вор порой оставляет какую-нибудь мелочь. Я принял бы от них все, что угодно: ничтожнейший анекдот, самую затасканную мысль, наикоснейшее мнение, нелепейший каламбур, тошнотворнейшее из личных откровений… Все, что угодно! Но они только сидят с разинутыми ртами и пристально на меня глазеют. Слушают так, что лишают мои слова и цвета и запаха… Будто заползают ко мне вовнутрь. Больше мне не выдержать… Правда, не выдержать…»

Выход из проулка был перекрыт.

Там двигались тени.

Берт, упаковщик. Нэнси, Алиса и Линда. Сид, неудачник. Джон, с медвежьей походкой. А еще доктор, мастер по ремонту музыкальных автоматов, повар из пиццерии, торговец подержанными автомобилями, супружеская пара, менявшая партнеров, танцовщица из дискотеки — все, все они.

Пришли за ним.

И в первый раз он заметил их зубы.

А мгновением раньше они, растянувшись цепочкой, уже добрались до него — безмолвные и вечные, как та ржавчина, что разъедала его мир. Времени не оставалось даже на сожаления. Эдди Бурму не просто пожирали каждый день в году, каждый час Дня, каждую минуту каждого часа каждого дня в каждом году. В тот миг безвременья пришло грустное понимание — он сам позволил им это с собой проделать. И ничем он не лучше их. Просто другой. Они были едоками, а он — едой. Но бескорыстием не отличался никто. Ему требовалось восхищать и очаровывать. Он нуждался в любви и внимании толпы — в поклонении обезьян. Так Эдди Бурма начал путь к своей смерти. Так в нем погибли невинность и естественность. С тех самых пор он стал сознавать все то умное, что говорил и делал, на клеточном уровне — не на уровне разума. Он сознавал. Сознавал, сознавал, сознавал!

И это сознание притянуло едоков туда, где они кормились. Эдди Бурму же оно привело к неестественности, показухе, мелочным притязаниям. Все это было лишено содержания, лишено реальности. А если чем-то его подопечные и не могли питаться, так это рисующимся, фальшивым, пустым человеческим существом.

Они неизбежно должны были его опустошить.

Быстро пришел миг вневременной развязки. Тяжестью своих тел они увлекли Эдди Бурму вниз и принялись пожирать.

А когда все было кончено, бросили его в проулке и отправились рыскать дальше.

От опустевшего сосуда вампиры двинулись к другим пульсирующим артериям.

Ким Ньюмен

Дракула Энди Уорхола. Anno Dracula

Перевод: К. Тверьянович


Ким Ньюмен — лауреат Премии Брэма Стокера, премий British Fantasy Award, British Science Fiction Award, Children of the Night Award, Fiction Award of the Lord Ruthven Assembly и International Horror Critics Guild Award.
Его перу принадлежат романы «Ночной мэр» («The Night Mayor»), «Дурные сны» («Bad Dreams»), «Яго» («Jago»), «Кворум» («The Quorum»), «Назад в СССР» («Back in the USSR», в соавторстве с Юджином Бирном), «Жизнь — игра» («Life\'s Lottery»), а также получившая громкую известность серия «Anno Dracula», включающая одноименный роман, «Кроваво-красный барон» («The Bloody Red Baron») и «Суд слезный» («Judgement of Tears»), известный также под заглавием «Дракула ча-ча-ча» («Dracula Cha Cha Cha»). Кроме того, снимается фильм по «Английской истории о привидениях» («An English Ghost Story»), сценарий к которому был написан самим Ньюменом. «Дело Британии» («The Matter of Britain») — еще одно произведение, созданное в соавторстве с Бирном.
Помимо этого Ньюмен опубликовал несколько произведений под псевдонимом Джек Йовил. Все они были написаны отчасти под впечатлением ролевых игр — героико-фэнтезийной игры «Молот войны» («Warhammer») и апокалиптической «Мрачное будущее» («Dark Future»): это «Drachenfels», «Твари в бархате» («Beasts in Velvet») и «Бессмертная Женевьева» («Genevieve Undead»). К числу недавних произведений Ньюмена принадлежит цикл «Серебряные гвозди» («Silver Nails»). В него вошли пять рассказов, действие которых происходит в мире Games Workshop и развивается вокруг вампирши по имени Женевьева Дьедонне — героини нескольких произведений писателя.
Необычайно остроумные и увлекательные рассказы Ньюмена, многие из которых связаны сквозными темами и персонажами, были собраны в целый ряд сборников, опубликованных под собственным именем писателя: «Необыкновенный доктор Тень и другие рассказы» («The Original Dr Shade and Other Stories»), «Знаменитые чудовища» («Fa-mous Monsters»), «Семь звезд» («Seven Stars»), «Непростительные рассказы» («Unforgivable Stories») и «Мертвые ходят быстро» («Dead Travel Fast»). В книгу «Там, где закопаны тела» («Where the Bodies Are Buried») вошли четыре новеллы, связанные друг с другом теснейшим образом, а «Время и относительность» («Time and Relative») представляет собой предысторию героев телесериала Би-би-си, опубликованную издательством Telos Publishing в серии «Новеллы доктора Икс» («Doctor Who Novellas»). Кроме того, Ньюмен вместе с Полом Дж. Мак-Оли (Paul J.McAuley) является составителем альтернативной антологии по истории музыки.
Его рассказ «Женщина недели» («Week Woman») был положен в основу сериала «Голод» («The Hunger»), снятого канадским телевидением, а в 2001 году Ньюмен выступил одновременно как сценарист и режиссер, создав по заказу кабельного телеканала «The Studio» 100-секундный короткометражный фильм «Пропавшая девушка» («Missing Girl»).
Изначально Ньюмен предложил нам включить в эту антологию рассказ «Багровая власть» («Red Reign»), которым открывается серия «Anno Dracula», столь любимая читателями. Однако, желая доставить удовольствие истинным ценителям этой серии, мы решили поместить на страницах нашей антологии один из самых свежих рассказов, продолжающих все ту же альтернативную историю.
«Я получил одновременно заказы на две новеллы, от двух разных издателей — Эллен Датлоу и Питера Кроутера, — вспоминает Ньюмен, — кроме того, я собирался написать еще одну, впоследствии получившую название „Джонни Алукард“ („Johnny Alucard“). В общем, я договорился, что каждый из издателей получит свою долю за публикацию этого рассказа, прочитал много всего об Энди Уорхоле — и вот, написал».
Читателям, желающим узнать побольше о знаменитостях, выступающих здесь в качестве эпизодических персонажей (кстати, это один из самых сильных приемов серии, как в фильмах Джона Лэндиса, где режиссеры сами появляются на экране), — советую зайти на ‹www.pjfar-mer.com/woldnez0ton/AnnoDracula.htm›.
«Дракула Энди Уорхола» — по первоначальному замыслу автора, самостоятельный рассказ, который — вместе с еще семью небольшими произведениями и другими сопутствующими материалами — должен в конце концов составить четвертую и, возможно, последнюю книгу из серии «Anno Dracula».


Посвящается Саре и Рэнди
Нэнси сопела, кровь сворачивалась. Его рот заполнял мерзкий привкус засохшей крови. Он оттолкнул ее, выдрав клыки из развороченных ран. Нити кровавой слюны свисли с ее шеи к нему в пасть. Он вытер рот тыльной стороной руки, разорвав эту жидкую цепь. Их тела сотряс последний электрический разряд, связав их в одну дугу. Ее сердце остановилось.

Какое-то время назад он швырнул ее спиной на постель, крепко прижал своим телом, присосавшись к ее горлу, пока руки девушки слабо царапали ему бока. Теперь же, опустошенная, она лежала на нем мертвым грузом. Он с досадой заметил, что в постели полно постороннего мусора: журналы, погнутые ложки, иглы от шприцев, использованные «Kleenex», шмотки — рваные и заколотые английскими булавками, банковские купюры, окаменевшие бутерброды, куча мятных конфет, какие бесплатно раздаются на улицах. Пачка синглов — «Му Way» Сида — треснула под ними, превратив измазанный черт-те чем матрас в утыканное гвоздями ложе факира. Виниловые осколки вонзились ему в кожу.

Джонни Поп был бы совершенно голым, не будь на нем трусов леопардовой расцветки, носков и ювелирных изделий. Он слишком ценил свои новые тряпки, чтобы марать их кровью, так что и костюм и рубашку он аккуратно сложил и повесил на стул на безопасном расстоянии от кровати. Его лицо и грудь были липкими от крови и прочих выделений.

Как только багровая волна блаженства ударила ему в глаза и уши, в нем вдруг с удесятеренной силой вспыхнуло множество ощущений. Снаружи, где-то в бархатной ледяной октябрьской ночи, полицейские сирены выли так, что, казалось, стенают осиротевшие матери всей Европы. Далекие выстрелы громыхали так, будто их произвели тут же, в этой комнате, — и все эти острые звуки пробивали его череп насквозь. Неверный свет телевизора озарил на аляповатых обоях неоновый городской пейзаж, населенный какими-то психоделическими тараканами.

Он чуял присутствие духов отеля «Челси» — уличных королев и вампиров-убийц, наркоманов и порнографистов, художников и просто чудаков, прорицателей и пофигистов. Протискиваясь в его сознание, они пытались обратить его бессмертное тело в коридор, через который они могли бы прорваться обратно, на этот уровень бытия. Их протестующие вопли настойчиво требовали внимания. Выброшенные вон из Манхэттена, они жаждали вернуться в свой мощенный камнем парадиз.

Горло его яростно запротестовало, но Джонни заставил себя проглотить то, что было во рту. Живая кровь Нэнси была не многим лучше, чем эта отвратная мертвая жижа. Американцы заживо гноят свои тела. Даже не пригласи она вампира в № 100, этот образ жизни все равно ее вскоре прикончил бы. И вообще Джонни не особенно мучила совесть. Есть люди, которые сами ищут своих вампиров, всю жизнь моля о смерти. Он же — носферату, и его связь с этим миром очень хрупка. Единственное, что ему остается, — смириться со своей долей. Без отданного другими тепла он зачахнет от холода и умрет. Они сами его кормят. Так что винить следует их самих — не его.

Мертвая кровь, насыщенная туиналом и дилаудидом, ударила ему в голову, выбив оттуда духов. Следовало быть осторожным: этот город кишел истинными мертвецами, которым было чуждо само понятие тепла и которые отчаянно искали хоть кого-то, способного понять их. И стоило ему дорваться до пищи, как они собирались вокруг. Сам мертвый, хоть и не так давно, он был для них как маяк в ночи.

Он взвыл и сбросил с себя этот мешок с мясом. Нервы были взвинчены до предела; он сел на кровати и взглянул на мертвую девушку. Ее тело, затянутое в черное нижнее белье, отливало призрачной белизной. Алая рана, распустившаяся на шее, была на нем лишь одной из множества отметин. Втянутый живот Нэнси был исполосован вдоль и поперек. В ее боках, подобно жабрам, открывались пульсирующие разрезы, из которых сочились жалкие остатки жидкости. Отметины, оставленные когтями Джонни, — они напоминали мертвые рты, все еще алчущие его поцелуев.

Приехав в Америку, он неизменно брал только тех, кто сам просил его об этом, кто уже был жив только наполовину. Вампиров здесь было немного. Трупы, выжатые до последней капли, привлекали внимание. Он знал, что его уже заметили. Чтобы жить здесь припеваючи, ему придется совершенствовать навыки, которым обучил его Темный Отец: во-первых, оставаться в тени; во-вторых, повелевать.

Отец никогда его не покидал, он был первым из духов. Он присматривал за Джонни и никогда не давал ему влипнуть по-настоящему.

Сид, по-бельзенски тощий,[115] за исключением пуза, раздутого, как у Биафры, неуклюже развалился на замызганном стуле перед заросшим пыльной пленкой допотопным телевизором. Он пялился на Джонни и Нэнси, не в состоянии сфокусировать взгляд. Какое-то время назад он сделал себе укол прямо в глазное яблоко. Цветные пятна вспыхивали и скользили по его голой груди, покрытой шрамами и паршой, по рукам. Там, где предполагалась голова, у него сидел череп, покрытый колючим, жутковатого вида ворсом; когда «Josie and the Pussycats» проецировались на его физиономию, как на экран, в огромных глазах начинало что-то копошиться. Парень порывался смеяться, но получалось у него только трястись. В его левой руке болтался какой-то дурацкий крошечный ножик, даже не серебряный.

Джонни прижал ладони ко лбу и с силой зажмурился. Сквозь веки пробивался кроваво-красный свет. Такое бывало и прежде. Через пару секунд все пройдет. Ад бушевал у него в мозгу. А потом судорожным рывком жидкость хлынула в горло, будто черный кулак сплющил ему желудок. Он открыл рот, и тончайшая струйка черной жидкости выплеснулась на ковер и растеклась по стене.

— Какая очаровательная блевотина, — удивленно заметил Сид.

Ну вот, вся гадость вышла. Теперь Джонни был полон чистейшей крови. В нем уместилась вся недолгая жизнь Нэнси. Это была мировая девчонка. Она дала ему все.

Он внимательно оглядел парня на стуле и девушку на кровати. Панки. Их племена враждовали — его племя и их. Одежда была как боевая раскраска: его итальянские шмотки — и их синтетические тряпки, подколотые английскими булавками. Встреча в отеле «Челси» стала перемирием, которое закончилось вероломством, отступлением и резней. Отец гордился стратегией Джонни.

Сид взглянул на лицо Нэнси. Глаза ее были открыты — пронизанные венами белки, ничего больше. Он сделал своим ножичком неопределенный жест: понял — что-то случилось. Этим вечером, в какой-то момент, Сид пару раз всадил ножик в собственное тело. Комнату наполнял резкий запах его гнилой крови. Клыки Джонни, притаившиеся в мягкой десне, оскалились, но он еще не успел проголодаться. Уж слишком насытился.

Он думал, эти панки — американцы, но Сид оказался англичанином. Музыкантом, не умеющим в общем-то играть на гитаре. Певцом, умеющим только вопить.

Америка — это странный, совершенно новый мир. Более странный, чем казалось Джонни, когда он жил в Прежней Стране; более странный, чем он когда-либо мог вообразить. Если он будет пить больше крови, скоро станет американцем. Тогда страх ему будет неведом, он станет неприкосновенным. Именно этого желал для него Отец.

Джонни спихнул труп со своих ног и принялся прихорашиваться, подобно коту, ловко выгибая спину и шею, высовывая из пасти длиннющий язык и слизывая им малейшие кровяные пятна. Он отклеил от себя виниловые треугольники и выкинул их прочь. Довольный собой, он соскочил с постели, натянул белые тренировочные штаны, нескромно обтягивающие пах и зад, а ниже колена — свободные, как матросские брюки. Темно-багровая рубашка покрыла его спину и грудь, прилипая к телу в тех местах, где не высохли еще потеки слюны. Он забрякал гроздью золотых цепей и медальонов — трансильванских талисманов, знаков почета и побед, — которые болтались в просвете между длинными, с ладонь, концами воротничка.

Во всем этом и в белом пиджаке, подбитом кроваво-красным шелком, Джонни представлял ослепительное зрелище. Чтобы сиять во тьме, ему не нужны были софиты. Сид поднял руку с ножом, прикрыв ею глаза. Джонни реакция этого парня сказала больше, чем любое зеркало.

— Панк — отстой, — заявил Джонни, провоцируя ответ.

— Диско — для лохов, — насмешливо отозвался Сид. У Сида скоро будут проблемы. Джонни придется подставить этого парня, чтобы не замараться самому.

Он обнаружил в постели неиспользованный шприц. Сжав пальцами головку, напоминающую сосок, он вонзил иглу себе в запястье, безошибочно попав в вену. Потянул за поршень, и часть его крови — или крови Нэнси? — перетекла в стеклянную ампулу. Он вынул иглу. Крошечная ранка затянулась на глазах, пока он стирал с кожи кровяную каплю и слизывал отпечаток большого пальца. Джонни кинул шприц Сиду, который явно знал, что делать дальше. Парень всадил его в привычное место на руке и надавил на поршень. Вампирская кровь влилась в жилы Сида — не то зараза, не то наркотик. Джонни почувствовал, что крючок уже засел у Сида в мозгу, — и кинул ему наживку.

Сид поднялся, в мгновение ока став непобедимым, его зубы заострились, глаза налились кровью, уши стали чутки, как у летучей мыши, движения — стремительны. Джонни поделился с ним ощущением силы — можно сказать, по-отцовски. Это опьянение вампиризмом долго не продлится, зато Сид останется рабом на всю жизнь — которая, по всей видимости, вечной не будет. Чтобы стать носферату, кровь надо отдать и получить; в течение веков большинство смертных ее только отдавало; теперь же нарождалась новая форма взаимодействия между настоящими живыми — «тепленькими» — и «живыми мертвецами».

Джонни кивнул в сторону опустошенного существа, которое лежало на кровати. Ничья кровь уже не способна была ей помочь. Усилием воли он направил команду через удочку — леску — крючок — прямо Сиду в мозг. Парень мгновенно подчинился: одним прыжком перелетел через комнату, приземлившись на колени, прямо на постель, он вонзил свой нож в уже мертвое тело девушки, превратил с его помощью рану на горле в сплошное месиво и разодрал ей кожу еще в дюжине мест. Вспарывая плоть, Сид сердито рычал: сквозь его десны прорезались черные клыки.

Джонни вышел из комнаты.



Его называли вампиром задолго до того, как он им сделался.

Люди-кроты, обитающие на «Фабрике» серебряных грез, вечно бодрые, будто под воздействием возбуждающих препаратов, бодрствующие «от заката до рассвета» в вечном поиске крови, прозвали его «Драколушкой» — полу-Дракулой, полу-Золушкой. Этот ведьминский шабаш любил посплетничать о «жертвах» Энди: сперва об отбросах, чьи жизни были оприходованы во имя Искусства и у которых почти никогда не бывало денег на поддержание своей грошовой славы (очень многие из них теперь уже действительно умерли); потом — о богачах, изображенных на портретах, или о тех, кто давал рекламу в «Интервью»[116] и потому обихаживался столь же старательно, как какой-нибудь меценат эпохи Возрождения (очень многим из них действительно стоило бы умереть). Энди, как пиявка, присасывался ко всем этим людям, опустошал их или ломал, используя их и не позволяя при этом прикасаться к собственной персоне, без разбору присваивая все то, что он мог приобрести только одним способом — вытянув из других: деньги, любовь, кровь, вдохновение, преданность, смерть. Те, кто чтил его как гения, и те, кто почитал его за мошенника, радостно хватались — слишком уж радостно — за эту метафору.

Она липла к нему так упрямо, что просто должна была в конце концов реализоваться.

В книге «Движение в авангарде: Мои годы на „Фабрике“ Уорхола» («Swimming Underground: My Years in the Warhol Factory», 1995) супервамп Мери Воронов (Mary Woronov; фильмы «Хеди / Магазинный вор» — «Hedy/The Shoplifter», 1965; «Девушки из Челси», 1966) пишет: «Люди звали нас живыми мертвыми, вампирами — меня и моих младших ночных братьев, — наши губы плотно присосались к горлу города, выкачивая энергию из его кварталов, одного за другим. Каждый светский прием мы покидали, как опустошенное тело, изнасилованное и небрежно отброшенное в сторону… Энди был самым неугомонным, он успевал на пять-шестъ вечеринок за одну ночь. Он даже внешне был похож на вампира: бледный, опустошенный, жаждущий наполнения и никогда не получающий окончательного удовлетворения. Он был как белый червь — вечно голодный, вечно холодный, вечно неспокойный, непрестанно вертящийся». Когда Лу Риду сказали, что художник стал вампиром, он дугой изогнул лохматую бровь и насмешливо полюбопытствовал: «А Энди что, был живым?» Ни в одном из множества воспоминаний, словесных или музыкальных портретов, пытающихся дать описание человеку по имени Энди Уорхол, никто ни разу не употребляет по отношению к нему эпитета «теплый».

Валери Соланас (Valerie Solanas), которая заметила произошедшее с Энди превращение, следуя суеверию, попыталась застрелить его самодельными серебряными пулями. Она обернула патроны тридцать второго калибра в фольгу так, чтобы они входили в патронник, а затем покрыла их краской из распылителя, в стиле Билли Нейма (Линича) (Billy Name (Linich)), декоратора студии «Фабрика», который на два года похоронил себя в крошечной комнатухе, покидая ее только в самые глухие ночные часы, чтобы добыть пропитание. Имена — лишь согласные, которых маловато для анаграмм: Энди Уорхол — Влад Дракула; Валери Соланас — Ван Хельсинг. И обвинение Валери, лозунг бесстрашного победителя вампиров: «Он имел слишком большую власть надо мной». На операционном столе, в 4 часа 51 минуту вечера, в понедельник 3 июня 1968 года — сердце Энди Уорхола остановилось. Была констатирована клиническая смерть, но он снова ожил, и продолжал жить. Его представления о смерти и катастрофе полностью оправдались и остались неизменными. Прикованный к мясу призрак, каким стал он в последние годы, казался порою пародией на него настоящего, живого — ходячий экспонат из коллекции Дианы Арбус (Diane Arbus), со шрамами на животе, напоминавшими застежки-молнии, с мертвенной кожей, в неизменных солнечных очках «Ray Ban».

Уорхола-вампир, вооруженный когтями носферату, скатился с горы семидесятых, как и прежде оставаясь законодателем моды, а тем временем — уже век в открытую просуществовав в Европе — вампиризм (своего рода) обосновался в конце концов и в Америке. Сам Энди никого не обращал — просто он был фонтаном, бьющим из кровеносной жилы. Их по-прежнему можно встретить — в галереях, в журнале «People» или на улице после наступления темноты, в клубах и на чердаках. Отпрыски Энди — клонированные твари, подобные бесчисленным отпечаткам его портретов знаменитых людей, вытесненным на ярких полотнах, и лица эти повторяют друг друга бесконечное число раз, пока не становятся лишь бессмысленными цветными пятнами, нанесенными по шаблону. Еще при жизни Энди сказал как-то, что желал бы стать машиной и что все должны к этому стремиться. Что же чувствовал он, когда мечта его воплощалась в жизнь? Что вообще он чувствовал? И чувствовал ли вообще? Хоть когда-нибудь? Если хоть какое-то время занимаешься этим человеком, изучаешь его личность и творчество, невольно ловишь себя на том, что начинаешь беспокоиться: а не тянется ли он к тебе из своей могилы, пытаясь обратить тебя в Валери?

Проанализируйте знаки, символы, симптомы: бледное лицо альбиноса, одновременно младенческое и древнее, съеживающееся под солнцем, как бадья личинок, в которую кинули горсть соли; острые или оплывшие контуры черной одежды, жесткой от лежания в могиле; темные очки с круглыми линзами, эти гипнотизирующие черные дыры на месте глаз; славянская монотонность шепчущего голоса и какой-то урезанный, детсадовский лексикон; скрытая религиозность, пристрастие к священным и серебряным предметам; стремление заначить в своей берлоге побольше денег и вещей на долгие века; даже неестественная копна серо-бело-серебристых волос. Не является ли все это характерными признаками классического вампира, самого Дракулы? Взгляните на фотографии, снятые до и после июня 1968 года, и вы не сможете сказать, где он вампир, а где — нет. Подобно мургатройдам 1890-х, еще не будучи вампиром, Энди был преданным учеником. Обращение стало для него снятием последней завесы, последнего кусочка хитинового покрова с куколки, последним шагом к становлению тем, чем он всегда стремился стать, признанием того, что это всегда сидело у него внутри.

Вся его жизнь вращалась вокруг мертвецов.


Кэтлин Конклин (Kathleen Conklin),[117] «Убить Драколушку» («Destroying Drella»), доклад, прочитанный на «Мирах Уорхола» («Warhol\'s Worlds»), конференции, посвященной открытию Музея Энди Уорхола (21–23 апреля 1995 г.); опубликован под заглавием «Уорхола-вампир» («Warhola the Vampire»)в сборнике «Кто такой Энди Уорхол?» («Who is AndyWarhol?») под редакцией Колина Мак-Кейба, при участии Марка Френсиса и Питера Уоллена (Colin MacCabe, Mark Francis, Peter Wollen) (Британский институт кинематографии и Музей Энди Уорхола, 1997; The British Film Institute and The Andy Warhol Museum).


Он вышел из отеля «Челси» на тротуар Двадцать третьей Вест-стрит и вдохнул Нью-Йорк. Время было безлюдное, сумрачный предрассветный час, когда все, за исключением самых отпетых сов, покоились дома, в своих кроватях или по крайней мере лежали, вырубившись, на полу, и по жилам их вяло бежала очумевшая от кофе, сигарет и наркоты кровь. Для вампиров это был вечер, и Джонни почувствовал, как он одинок. В этом городе были и другие вампиры, и он готов был уже кинуться на их поиски — но ни одного подобного ему, с которым можно было найти общий язык.

Америка огромна, она налита сочнейшей, жирной кровью. И эта свежая страна кормила лишь несколько жалких паразитов, которые осторожно тыкались своими хоботками в толстую шкуру, пробуя, но не насыщаясь. В сравнении с ними Джонни был просто голодным чудовищем. Спустя несколько минут после того, как он насытился Нэнси, он уже был готов брать еще и еще. Необходимого ему было мало. Он смог бы обработать с дюжину тепленьких тел за одну ночь — и при этом не лопнуть и не задохнуться в толпе духов. Со временем он создаст себе Темных Детей, рабов, которые станут служить ему, прикрывать его. Он обязан передать им кровь Отца. Но время еще не пришло.

Он не собирался приезжать в этот город башен, окруженный рвом, полным бегущей воды. Он хотел затесаться в компанию киношников, с которыми познакомился в Прежней Стране, и отправиться в сказочный Голливуд, что на Тихоокеанском побережье. Но в Международном аэропорту Кеннеди произошла какая-то путаница, и его задержали в иммиграционной службе, а остальной компании, размахивающей американскими паспортами, словно спасительными знаменами, сделали знак отправляться дальше, согласованным рейсом до Лос-Анджелеса или Сан-Франциско. Он застрял в аэропорту, в толпе слишком уж рьяных просителей, темнокожих и тепленьких, между тем как угрожающе близилась заря. Отец сопровождал его, когда он проскользнул в мужскую уборную и пустил кровь канадскому стюарду, который пригласил его жестом, привлеченный вдруг чем-то новым и необузданным. Кипя свежей кровью, первым глотком этой новой земли, он направил всю мощь своего восторга на то, чтобы осилить представителей власти, преградивших ему путь. Он был выше того, чтобы давать взятки людям, с которыми можно справиться усилием воли.

Америка сбивала его с толку. Чтобы выжить, придется приспосабливаться быстро. Шаг перемен в этой стране гораздо расторопнее, чем ледниковые разломы долгих лет, проведенных Отцом в его карпатской твердыне. Чтобы двигаться вперед, Джонни придется превзойти Отца — впрочем, кровь ему подскажет. Хотя в жилах его и течет древняя кровь, все же он — дитя XX века, обращенное лишь тридцать пять лет назад, взятое тьмой, не успевшее окончательно сформироваться в человеческой жизни. В Европе он был лишь мальчишкой, который прятался в тенях, выжидая. Здесь же, в сверкающей Америке, он мог реализовать свои способности. Здесь люди его считали молодым человеком, а не ребенком.

И вот Джонни Поп явился.

Он знал, что его заметили. Он очень старался вести себя подобающе, но уже понимал, каким желторотым был всего лишь пару недель назад. В первые свои ночи в Нью-Йорке он, конечно, наломал дров. Кровь, пущенная в воду, привлекла акул.

Кто-то стоял на углу, наблюдая за ним. Трое черных, в длинных кожаных плащах. Один из них, несмотря на время суток, носил темные очки; на другом была шляпа с узенькими полями, с крошечным перышком, торчащим из-под ленты. Не вампиры, но было в них что-то хищное. Хорошо вооружены. Пряжки на ботинках и пуговицы — из серебра, плащи топорщились из-за спрятанных под ними пистолетов. Сами тела их были оружием, отточенными клинками, черенками стрел. Чернокожий парень в темных очках извлек из-под плаща темный нож. Не серебро — полированное дерево.

Джонни напрягся, приготовившись сражаться и убивать. Он только что насытился и был силен как никогда.

Человек с ножом улыбнулся. Он установил оружие у себя на ладони, на кончик клинка, и поднес рукояткой к собственному лбу — воинское приветствие. Нападать он пока не собирается. Он явился, чтобы известить его, дать предупреждение. Он дал о себе знать. Этот человек увидел Джонни прежде, чем позволил ему увидеть себя. Он отлично владеет ночными искусствами.

Потом парень с ножом удалился, вместе со своим компаньоном. Казалось, они просто исчезли — скрылись в тени, которую не могли пронизать даже глаза Джонни, прекрасно приспособленные к темноте.

Он подавил дрожь. Этот город пока еще не стал его джунглями, и он здесь на виду — посреди улицы, в белоснежном костюме, сияющем, подобно маяку; в Прежней Стране он не бывал так заметен.

Этим чернокожим следовало прикончить его. Пока у них была такая возможность. Джонни сделает все, что в его силах, чтобы второго шанса они не получили.

Надо было поторапливаться, смешаться с толпой.

По улице ехало такси горчично-желтого цвета. Оно появилось, подобно дракону, из рыжевато-розовых клубов пара. Джонни окликнул шофера и скользнул в похожую на клетку внутренность машины. Сиденье было крест-накрест перетянуто изолентой — бинты, наложенные после битвы на смертельную рану. Шофер, белый, сухопарый, в мешковатой военной куртке, инстинктивно посмотрел в зеркало заднего вида, ожидая встретиться взглядом со своим пассажиром. Джонни заметил удивление, отразившееся на лице молодого человека, когда тот не увидел в зеркале ничего, кроме пустого сиденья. Парень обернулся, уставился в полумрак у себя за спиной и, обнаружив там Джонни, сразу понял, что за клиент ему достался.

— Проблемы? — поинтересовался Джонни.

После секундного колебания, таксист пожал плечами:

— Черт! вовсе нет. Многие призраков даже в машину не пустят, а мне что, я любого отвезу. Они все по ночам выползают.

За прицельными взглядами водителя перед Джонни вставали сумеречные джунгли, расцвеченные пурпурными соцветиями напалма. В его ушах звенящим эхом зазвучали выстрелы, прогромыхавшие многие годы назад. Ноздри опалил давно сгоревший порох.

Ему стало неприятно, и он оборвал связь.

Джонни велел шоферу отвезти его в «Studio 54».

Даже в это время, глубокой ночью, возле клуба тянулась беспокойная очередь. Выдыхаемый ждущими пар сгущался в мерзлое облако, и они притоптывали безвкусно обутыми ногами, пытаясь согреться. Эти безнадежные неудачники лестью и мольбами умащивали Бернса и Стью, мордоворотов-вышибал, но бархатный канат не поднимался перед ними, по-прежнему преграждая им путь. Лбы их были помечены невидимым клеймом. Эти люди были не мертвы, но хуже того: они были неинтересны.

Джонни рассчитался с таксистом липкими купюрами, извлеченными из кошелька Нэнси, и ступил на тротуар, прислушиваясь к пульсу музыки, доносившейся из клуба. «Pretty Baby», группа «Blondie». К нему взывал голос Дебби Хэрри — ни живой, ни мертвый.

Такси не двинулось с места. Быть может, шофер надеялся заработать на одном из этих прокаженных? Нет, он старался надежно запечатлеть в своей памяти Джонни. Человека без отражения лучше запомнить.

— До скорого, Джек, — попрощался таксист.

Этот парень был опасен так же, как те двое чернокожих возле «Челси». Джонни взял его на заметку. Хорошо, когда знаешь, кто за тобой придет: можно приготовиться. Имя таксиста было указано в лицензии, и его намерения не менее отчетливо были отпечатаны на его лице. Трейвис. Во Вьетнаме он научился смотреть чудовищам в лицо — даже через зеркало, в котором они не отражаются.

Такси ожило, сердито огрызнулось и крадучись двинулось прочь.

Приплясывая в такт музыке, Джонни пересек тротуар и направился к двери, за которой царила преисподняя, одновременно пытаясь сконцентрироваться и установить связь с вышибалами, мускулистыми парнями в кожаных куртках и кепках с надписью «Tom of Finland». Бернс был коп по совместительству, печальноокий и весь в синяках; Стью — сынок владельца доверительного фонда, носивший в себе свое личное чудовище — постоянную мысль об отце. Крючочки, заброшенные Джонни, зацепились за обоих, прилаженные к тончайшим лескам. Эти ребята не были и никогда не станут его потомством, но они были все же его. Сперва он заведет себе тепленьких невольников, а потомство подождет.

Наслаждаясь причитаниями и жалобами неудачников, Джонни продефилировал вдоль очереди, словно воплощая собой «открытый сезам», который этим уродам и во сне не снился. Стью прищелкнул коваными каблуками своих мотоциклетных штиблет и отдал честь; пальцы четким австро-венгерским движением подлетели к козырьку черной кожаной кепки. Бернс ловко приподнял канат и отступил в сторону; на тихий лязг крюка, извлекаемого из металлической петли, отозвались завистливые вздохи. Желая насладиться мгновением, Джонни помедлил в дверях: он знал, что в струях света, льющегося изнутри, костюм его сияет, подобно ангельским одеждам, — и окинул взглядом тех, кому войти не суждено. Отчаяние, отразившееся в глазах этой публики, едва не вызвало в нем сочувствие.

Еще пару недель назад он был одним из них: так же стремился к свету, но к пламени допущен не был. Как и некоторые более древние представители его племени, он не мог прорваться внутрь, не получив приглашения переступить порог. К тому же и одежонка его — найденная в чемодане, наугад снятом с транспортера в аэропорту, — была так себе. Носферату здесь были редкими птицами, и на него обращали внимание. Стив Рабелл, проходя мимо двери, с любопытством взглянул на тонко очерченное, красивое лицо Джонни. Владея даром видеть себя чужими глазами, Джонни понял, что владелец и управляющий клуба заинтересовался стоящим в дверях молодым вампиром. Но даже сам Блестящий Люцифер не смог бы проникнуть в «54» в допотопной рубашке и ковбойских сапогах, с черными волосами, прилизанными наподобие влажной китовой шкуры, плотно льнущими к черепу.

На другой вечер он вернулся в классном прикиде: костюм «Halston» — в темноте чернющий, на свету вспыхивающий пурпурной искрой — и рубашка от «Ralph Lauren» со свежими пятнами крови на отложном воротничке. Они все еще слегка попахивали своим прежним владельцем, неким Тони из Бруклина. Вышибалы, даже не спросив разрешения у Стива, легко пропустили Джонни, который, воспользовавшись случаем, поближе к ночи, в одной из задних комнат запятнал обоих громил своей кровью — якобы в знак благодарности, на деле же в знак своего господства. Джонни приберегал этих двоих на будущее, чуя, что они пригодятся.

Едва Джонни нырнул под занавеску и проскользнул в «54», как вдруг ощутил, что в его руки и ноги проник дух Тони. У Тони Манеро, обескровленного им на Бруклинском мосту, Джонни позаимствовал многое. Из крови этого парня он извлек ритмы, бьющие в такт самой хитовой музыке. Тони был танцором, и Джонни унаследовал от него этот дар — заодно со взбитым чубом, откинутым назад, и одеждой, которая не только прикрывала и защищала, но и утверждала стиль, выражала личность.

И теперь Тони сопровождал его почти каждую ночь — в виде духа. При жизни парню не удалось пробиться в «54», и все же он стоил большего, чем Бруклин, — он стоил Манхэттена. Джонни подумалось, что Тони, чью опустошенную оболочку он сбросил с моста, был бы счастлив узнать, что по крайней мере какая-то часть его проникла в то место города, которое существовало лишь для избранных. Пока кровь в нем была свежа, Джонни следовал ее зову: совершил обратный путь к квартире Тони и проскользнул внутрь — никто из родных мальчишки его не заметил, даже поп-расстрига, — с тем, чтобы опустошить гардероб, забрать ту самую одежду, что стала теперь его броней.

Он отдался во власть музыки, кровью ловя ее ритмы. Тень Нэнси возмутилась, ее сотрясали рвотные позывы при звуках диско, презираемого всеми истинными панками. Подавив ее, Джонни одержал великую победу в войне стилей. Ему нравилось «мочить» панков. Их гибели никто не замечал. Они и так совершали медленное самоубийство — вот в чем дело, у них не было будущего. А любовь к диско — это мечта о вечной жизни, стремление потреблять, не считаясь с моральными ограничениями. Панки же не верили ни во что, кроме смерти, и не любили ничего и никого — даже себя самих.

Интересно, куда подевался Сид.

Тряпичный лунатик, забивая нос коксом, отвалился от стены, одарив толпу благословением 1978 года. Когда Джонни ступил на освещенный пол и гоголем прошелся среди танцующих, костюм его вспыхнул белым пламенем. Он ловил ритм каждым движением. Даже сердце его билось в такт музыке. Узнав песню, он улыбнулся, его клыки засияли неоновым светом, глаза обратились в мерцающие алые шары. Он присвоил эту музыку; ни одна другая песня не была исполнена для него такого значения. «Staying Alive», «The Bee Gees».

В припеве ему слышались стенания тепленьких, умирающих от его поцелуев, ах-ах-ах-ах, и все же не умирающих. Ему казалось, в песне говорилось о нем — о любовнике, у которого нет времени на болтовню.

Он танцевал, и люди расступались, оставив его в центре круга.

Очень похоже на кормежку. Он хотя и не сосал, но все же притягивал к себе кровь этой толпы, освобождая от тела дух каждого, кто танцевал вместе с ним. И эти материализовавшиеся духи протягивали свои щупальца через рты и носы, прирастая к нему, наподобие эктоплазменных трубочек. Танцуя, он всем телом всасывал, смаковал множество сознаний и сердец, затмевая их все своим блеском. И никто не осмелился подступить к нему, чтобы бросить вызов. Отец им гордился.

Властью песни он стал живым.



Эндрю Уорхол родился в Питсбурге 6 августа 1928 года, он был американцем — в отличие от своей семьи. Виктор Бокрис (Victor Bockris) в «Жизни и смерти Энди Уорхола» («The Life and Death of Andy Warhol», 1989) цитирует его слова: «Я — ниоткуда», — указывая, однако, точное расположение этого места: «Уорхолы были русинами, они приехали в Америку из славянской деревни Микова, расположенной в Карпатских горах на пограничье России и Польши, на землях, которые в начале века принадлежали Австро-Венгрии». Бокрис, как человек внимательный, уже тогда ввел тему, ставшую доминантой биографии Уорхола, отмечая, что «Карпатские горы широко известны как место обитания Дракулы, и селяне, которых описывает Джонатан Харкер, преклоняющие колени перед святынями, стоящими возле дорог, и крестящиеся при упоминании Дракулы, напоминают дальних родственников Энди Уорхола».

Третий сын Ондрея и Джулии Уорхолов вырос в Сохо, в замкнутом этническом сообществе, почти что в гетто.

С юных лет он казался не от мира сего, был бледнее и субтильней других членов семьи. Глядя на него, было смешно подумать о том, что в будущем его ждет работа сталевара. Талант проявился в мальчике, как только он впервые смог удержать в руке карандаш. Другой на его месте вообразил бы себя осиротевшим принцем, которого воспитал дровосек, но Уорхолы приехали — сбежали? — из земли вампиров. Не прошло и пятидесяти лет с тех пор, как граф Дракула явился с Карпат и основал в Лондоне свою мимолетную империю. В те годы Дракула был еще значительной фигурой, самым известным вампиром в мире, и его имя частенько звучало в доме Уорхолов. Годы спустя у Энди в одном фильме актриса, игравшая его мать, утверждала, что в детстве стала жертвой графа и что в ее жилах течет кровь Дракулы, которая во чреве ее перейдет к младшему сыну. Как и многие подробности автобиографии Энди, которые постоянно менялись, эту историю не стоит целиком и полностью принимать на веру, но герой ее многие годы пытался силой мечты воплотить эту фантазию — и возможно, в конце концов преуспел в этом. Прежде чем окончательно принять имя «Энди Уорхол», он порой подписывался как Эндрю Алукард.[118]

Наклонности малыша Эндрю приводили Джулию в ужас. У нее вампиры вызывали не восхищение, а страх. Будучи набожной православной христианкой, она постоянно таскала детей за шесть миль в деревянную церковь Святого Иоанна Златоуста, что на Салин-стрит, и заставляла исполнять бесконечные ритуалы очищения. И несмотря на это, уже среди самых ранних рисунков Энди есть изображения летучих мышей и гробов. В 1930-х годах, когда Дракула находился в очередном изгнании, американская «желтая» пресса сходила с ума по вампирам не меньше, чем по кинозвездам. Существовал целый ряд популярных периодических изданий — «Таинственные истории» («Weird Tales»), «Пикантные истории о вампирах» («Spicy Vampire Stories»), — посвященных почти исключительно светской жизни вампиров. Просматривая вслед за маленьким Энди эти журналы, понимаешь, каково это: знать, что праздник, на который достать приглашение ты не имеешь ни малейшего шанса, продолжается, даже когда ты уже давно спишь в своей постели. Чтобы получить приглашение, нужно было в буквальном смысле умереть. В Вене, Будапеште, Константинополе, Монте-Карло и в поместьях и замках, полумесяцем разбросанных по Европе, короли и королевы вампиров правили свой бал.

Юный Эндрю вырезал из журналов портреты и фотографии, которые хранил потом всю свою жизнь. Ему больше нравились фотографии, особенно смутные и расплывчатые отпечатки тех избранных, чей образ с трудом улавливали фотокамеры и зеркала. Он сразу понял, что существа, лишенные возможности видеть себя в зеркале, должны высоко ценить портретистов. Он писал, вполне в жанре «писем от поклонника», таким звездным вампирам, как де Лионкур Парижский (de Lioncourt of Paris), Эндрю Беннетт Лондонский (Andrew Bennett of London), Белорус Розоков (the White Russian Rozokov). Но всем прочим живым мертвецам он, понятное дело, предпочитал вампиров-детей, бессмертных, навечно застрявших в детстве, о которых Ноэль Ковард (Noel Coward) поет в «Бедней мертвой крошке» («Poor Little Dead Girl»). Его ценнейшим сокровищем в детстве был портрет с автографом, изображавший умершую в мучениях Клаудию, подопечную элегантного де Лионкура. Среди себе подобных она считалась образцом совершенства, архетипической фигурой. Позже Энди использовал этот образ — предмет с подписью, полученный в дар от Ночной Жизни, — в одной из своих шелкотрафаретных работ, названной «Кукла-вампир» («Vampire Doll», 1963).

Это увлечение живыми мертвецами ставило Энди в авангарде моды. В Америке было еще очень мало вампиров, и даже те, кто здесь родился или обратился, стремились сбежать в Европу, которая была им все же более сродни. В конце Первой мировой войны среди вампиров поднялась настоящая паника: вернувшиеся солдаты принесли в своих жилах порченую кровь, и в 1919 году вспыхнула эпидемия. Народилось потерянное поколение, все представители которого вынашивали в своих телах палящий недуг, в несколько месяцев пожиравший их изнутри без остатка. Они были страшным доказательством того, что вампиры никогда не приживутся в Новом Свете. Конгресс принял акты против распространения вампиризма: исключение делалось только для строжайше регламентированных ситуаций. Дж. Эдгар Гувер считал, что наибольшую угрозу американскому образу жизни представляют коммунисты, вампиры же стояли в его списке на втором месте, и только третье место отводилось организованной преступности. В 1930-х окружной прокурор Нью-Йорка Томас Дьюи организовал настоящий крестовый поход против наплыва итальянских вампиров; в результате глава клана Никколо Каваланти и его приспешники были успешно депортированы. На Юге воскресший Ку-Клукс-Клан жестоко пресек возможное возрождение союза вампирских кланов в Новом Орлеане и по всей дельте Миссисипи.

Америка, подобно Джулии Уорхол, считала всех без исключения вампиров отвратительными чудовищами. И все же был в них особый, жутковатый блеск, который притягивал Энди. Во времена Великой Депрессии мимолетные проблески светской жизни, которую вели иные существа на другом континенте, впечатляли и соблазняли. Первым голливудским актером, который специализировался на живых мертвецах, стал венгр Пол Лукас (Paul Lucas) — начиная с «Лица со шрамом» («Scarface», 1932) и до «Дома Рутвена» («The House of Ruthven», 1937). Снимались в кино и несколько настоящих вампиров: Гарбо, Малакаи (Malakai), Шевалье Футен (Chevalier Futaine). С расцветом фашизма и началом Второй мировой войны в Америку потянулась вереница вампиров-беженцев из Старого Света. Законы были пересмотрены, в результате чего некоторые действия были объявлены «временно» допустимыми, а пока по приказу Гувера ФБР, постоянно понукаемое американскими «охотниками на ведьм» — кардиналом Спеллманом и отцом Колином, — составляло досье толщиною с пару кирпичей на каждого вампира — и на старших, и на вновь родившихся. Сам Дракула, поскольку нацистская евгеника попыталась вычистить из рейха носителей его крови, присоединился к союзникам, и вампирское подполье в оккупированной Европе сотрудничало с освободительными силами.

По окончании войны ситуация снова изменилась: последовали «черные списки», аресты и казни на скорую руку — в мясорубку попали все, кроме тех, кому удалось вернуться в Европу, прикинувшись «тепленькими». Эти преследования были в значительной степени спровоцированы предательством родившегося и обращенного в Америке вампира Бенджамина Латема (Benjamin Lathem), которое совершил Роберт Ф.Кеннеди. Настала эпоха фильмов ужасов, где чиновники в фетровых шляпах идут на крестные муки и финансируют каких-то темных личностей, просочившихся из-за границы: «Я женился на вампире» («I Married a Vampire», 1950), «Я служил вампиром в ФБР» («I Was a Vampire for the FBI», 1951), «Кровь Дракулы» («Blood of Dracula», 1958). Уорхол к этому времени был уже в Нью-Йорке, рисовал туфли для рекламных проектов, компоновал витрины для универмага «Бонуит Теллер», зарабатывая сотню тысяч долларов в год, и при этом злился, что его не принимают всерьез. Одних лишь денег ему было недостаточно, он жаждал славы, будто над ним тяготело проклятие, описанное Фрицем Лейбером (Fritz Leiber) в «Гробовом демоне» («The Casket Demon», 1963): о нем должны были знать, о нем должны были говорить — без этого ему грозило полное исчезновение. Он, как и вся Америка, так и не перерос свое болезненное увлечение вампирами — только научился хранить его в тайне.

В 1956-м, когда «Вокруг света за 80 дней» получил «Оскар» как лучший фильм года, Энди предпринял большое путешествие вместе с Чарльзом Лисанби (Charles Lisanby), человеком на редкость недружелюбным: они посетили Гавайи, Японию, Индию, Египет, Рим, Париж, Лондон. В пути он встречал вампиров, которые жили открыто, среди «тепленьких», у которых они вызывали не меньше обожания, чем страха. Так ли уж нелепо было бы предположить, что во дворце какого-нибудь магараджи или на нильском судне его, брошенного Чарльзом и вынужденного унижаться перед каким-нибудь экзотическим персонажем, укусил вампир?


Конклин. Там же.


— Эй, а это что за малый? — безо всякого выражения в голосе поинтересовался Энди. — Он просто супер.

Такое определение привычную Пенелопу не смутило: это было одно из немногих характеризующих слов, входивших в лексикон Энди. Все и вся могли быть либо «супер», либо «отстой» или вроде того, причем ударный гласный всегда растягивался. Все, что показывали по телевизору, было «су-у-упер», Вторая мировая война была «отсто-о-ой». Старые жестяные коробки из-под печенья были «просто потряса-а-а», подоходный налог — «фигня-а-а». Знаменитости были «обалде-е-еть», дневной свет — «ерунда-а-а».

Она обернулась и посмотрела вниз, на танцпол. Они сидели на балконе, возвышаясь над человеческой массой, которая сбивалась в пену. На столе перед ними стояли бокалы с прохладной кровью — таинственно оттененные в полумраке, и все же достаточно освещенные, чтобы их содержимое могло вызвать сомнения.

В «Studio 54» стоило приходить только с одной целью — чтобы тебя увидели, заметили. Завтра на закате, когда они пробудятся от дневного сна, Пенни должна будет пробежать взглядом колонки светской хроники, вычитывая все упоминания об их появлении на публике, чтобы Энди мог покудахтать и посмаковать то, что о нем говорят, и посокрушаться о том, что было упущено журналистами.

В ту же секунду она сообразила, кто именно привлек внимание Энди.

Да, на сей раз он не ошибся. Танцор в белом костюме был супер. Более того — су-у-упер. Она сразу поняла, что этот парень — такой же, как она: носферату. Весь его облик, его повадки были американскими, но она чувствовала повеявший от него запах европейской могильной плесени. Это был не новообращенный, не nouveau:[119] это было опытное существо, поднаторевшее в своем мрачном ремесле. Только вампир, оставивший за своими плечами многие ночи, мог выглядеть так молодо.

Это должно было случиться. Она не первая перебралась сюда. Она знала, что нашествие неизбежно. Америка не могла вечно оставаться в стороне. Она приехала не для того, чтобы быть единственной, исключительной, а для того, чтобы отделиться от своего рода, забыть свои прошлые жизни. И хоть она была нерасторжимо связана с Энди, она не хотела, чтобы ее засосало обратно, в мир живых мертвецов. Но ее желания уже не имели почти никакого значения — все решала судьба. Что бы ни случилось, она готова это принять. Такова ее доля, ее долг.

Она снова взглянула на Энди. Для того чтобы определить, является ли его воодушевление истинным или напускным, нужно уметь чувствовать очень тонко. Он много сил положил — кстати, не стоило недооценивать работоспособность этого апатичного чучела — на то, чтобы выглядеть настолько невыразительно, бесчувственно; в Америке эта тщательно сработанная маска сходила за простую рассеянность. Его покрытые штукатуркой щеки и холодная складка рта не выдавали ровным счетом ничего. Его шевелюра сегодня была серебристой, густой и жесткой, как связка лисьих хвостов. Образ дополнял спокойный, темный итальянский костюм с однотонным галстуком.

На обоих — на Энди и Пенни — были темные очки с круглыми стеклами, защищавшие глаза от пульсирующего клубного света. Но в отличие от некоторых прежних подруг Энди, Пенни в общем-то не пыталась ему подражать.

Она наблюдала за танцором: он завертелся, крутанул бедрами, вскинул руку в жизнерадостном heil,[120] как делают поклонники диско; полы его белого пиджака взвились, обнаружив алую подкладку. На его холодном красивом лице застыл сосредоточенный оскал.

Разве мог Энди не обратить внимания на другого живого мертвеца? К тому же на такого.

По крайней мере присутствие танцующего парня означало, что эта ночь прошла не совсем зря. До сих пор все шло как обычно: две презентации, три вечеринки и один прием. Одно большое разочарование: Энди надеялся привести Миз Лиллиан, мамашу президента, на прием в честь принцессы Ашраф, сестры-двойняшки иранского шаха, но в Белом Доме об этом пронюхали, и план провалился. Люси Арназ, прежняя пассия Энди, вряд ли могла ее заменить, и Пенни была вынуждена весь вечер пробеседовать с этой несчастной девушкой, о которой прежде никогда даже не слыхала, — в то время как Энди молчаливо замкнулся в себе, что большинство публики восприняло как тщательно продуманную позу. На самом же деле он просто-напросто дулся. Принцесса, этот бесценный бриллиант в ожерелье одного из немногих еще уцелевших родов вампирской аристократии, в тот день явно встала не с той ноги или, возможно, была встревожена неприятностями своего царственного брата, который как раз возвратился домой в окружение исламских фанатиков, громко выражавших желание посадить его на кол.

В автомобиле, по пути из «Чайных», где проходила вечеринка Бианки Джаггер, в Галерею фотографии, на вернисаж Л. Б. Джеффриза, Палома Пикассо довольно занудно принялась трендеть о тонизирующих свойствах человеческой крови и о том, как она полезна в качестве крема для лица. Пенни с радостью разъяснила бы этой тепленькой безмозглой кукле, как глупо с ее стороны рассуждать о вещах, о которых она не имеет ни малейшего понятия, но Энди и без того уже был холоден со своей верной спутницей-вампиршей, так что не стоило подкалывать в его присутствии такую известную персону, хотя Пенни никак не могла взять в толк, чем, собственно, дочка художника известна, — ведь она неизбежно наследовала его имя на ярмарке тщеславия.

У Бианки Энди показалось, что он раскусил интрижку Дэвида Боуи с Катрин Денев, Но эта парочка оказалась гораздо менее интересной, чем можно было подумать, — еще одно разочарование.

Боб Колачелло, редактор журнала «Интервью» и посредник между Энди и представителями династии Пехлеви, принялся болтать о том, как прекрасно держится принцесса, и пытался уломать его, чтобы он принял участие в выставке в новом Музее современного искусства, который был открыт шахом в Тегеране. Пенни показалось, что Энди эта идея не понравилась: видимо, он рассудил — и вполне справедливо, — что негоже связываться с тем, кто стоит на пороге краха. Энди старательно избегал Боба — следовательно, все присутствующие делали то же самое. Он пришел в восторг, узнав от Пенни, что эту старую школьную пытку называют «послать в Ковентри», — от этого она показалась ему еще более смешной, и оттого действенной. В болтовне Боба слышалась отчаянная обида, но он сам был всему виной, и Пенни ничуть его не жалела.

В Галерее фотографии, в окружении снятых крупным планом солдатских сирот и разоренных азиатских селений, Энди вдруг обуял очередной приступ любопытства, и он учинил Пенни допрос об Оскаре Уайльде. Каким он был, вправду ли он всегда жил припеваючи, испугался ли он, когда над ним вдруг сгустились тучи, сколько он зарабатывал, насколько он был знаменит на самом деле, узнавали ли его повсюду, куда бы он ни пошел? Теперь, почти сотню лет спустя, Уайльда она помнила хуже, чем многих других, с кем общалась в 1880-е. Поэт, как и она сама, принадлежал к первому поколению современных новорожденных вампиров. Он был одним из тех, кто после обращения протянул не более десяти лет, пожранный изнутри болезнью, полученной еще в бытность тепленьким. Пенни не любила вспоминать о пережитых ею современниках. Но Энди настаивал, приставал, и она была вынуждена выдавать анекдоты и афоризмы — лишь бы он угомонился. Она даже сказала Энди, что он напоминает ей Оскара, что отчасти было правдой. Пенни боялась перейти из разряда «супер» в разряд «отстой», за чем логически следовало изгнание в кромешную тьму.

Всю свою жизнь — всю свою вторую жизнь — она добровольно провела в тени целой вереницы деспотов. Сама она полагала, что казнит себя за грехи. Даже от Энди это не укрылось: на «Фабрике» ее звали Пенни Епитимья или Покаянная Пенни. И все же, сходя с ума по титулам и прочим дворянским атрибутам, чужакам Энди обычно представлял ее как Пенелопу Черчвард, леди Годалминг. Она никогда не была супругой лорда Годалминга (впрочем, ничьей вообще), но Артур Холмвуд был ее Темным Отцом, а некоторые вампиры-аристократы действительно передавали титулы своим потомкам.

Она была не первой английской розой, распустившейся в саду Энди. Ей говорили, что она похожа на модель Джейн Форт, которая снималась у него в фильмах. Пенни отлично знала, что стала для Энди «девушкой года» только после того, как Кэтрин Гинесс покинула «Фабрику», чтобы стать леди Нидпат. Впрочем, у нее было неоспоримое преимущество перед предшественницами — вечная молодость. И как «девушка года», она была обязана сопровождать его по вечерам и в значительной степени брать на себя организационные и светские хлопоты, связанные с деятельностью «Фабрики», «Энди Уорхол Интерпрайзиз, Инкорпорейтед». Эти обязанности были привычны ей еще с Викторианской эпохи, когда женщина должна была играть роль «домашнего ангела», и с ночного периода ее жизни, когда она была последней хозяйкой замка Дракулы. Она даже неплохо справлялась с финансами.

Пенни потягивала кровь, нацеженную из какого-то местного повара или официанта, который «на самом деле» был актером или моделью. Энди к своему напитку не притронулся, как и всегда. Кровь, налитая в стакан, не вызывала у него доверия, и никто никогда не видел, как он кормится. Пенни даже подозревала в нем вегетарианца. Сейчас две красные точки, блестящие за темными очками, были четко нацелены. Он продолжал наблюдать за танцором.

Впрочем, вампир в белом костюме завладел и ее вниманием. На долю секунды ей показалось, что это он, вернувшийся, несмотря ни на что, юный и смертельно опасный, полный решимости осуществить кровавую месть.

И она выдохнула имя: «Дракула».

Острый слух Энди уловил его даже сквозь жуткую какофонию, которая нынче зовется музыкой. Это было одно из немногих имен, неизменно пробуждавших в нем интерес.

Энди ценил Пенни за ее причастность к Королю Вампиров. Ведь она была в Палаццо Отранто, в самом конце. Она была одной из немногих, кто знал все о последних минутах il principe,[121] но ревниво умалчивала об этом. Хватит с нее и того, что воспоминания не исчезают бесследно.

— Мальчишка похож на него, — пояснила она. — Возможно, он один из потомков графа, или носитель его крови. Вампиры, обращенные Дракулой, в большинстве своем стали похожи на него. Его двойники расселились по всему миру.

Энди кивнул: ему понравилась эта идея.

У танцора были красные глаза, орлиный нос, полные губы — все, как у Дракулы. Однако он был чисто выбрит, и голову его украшала шапка взбитых, начесанных черных волос: он напоминал не то актера с Бродвея, не то подросткового идола. Внешность его была в равной степени римской и румынской.

Уже с первой встречи Пенни поняла, что Энди Уорхолу мало быть просто вампиром. Он хотел быть Вампиром с большой буквы, Дракулой. Еще до его смерти и воскресения приятели звали его Драколушкой. Это прозвище свидетельствовало о жестокости: он был Графом ночной тьмы, но на рассвете вновь обращался в девушку, выгребающую золу.

— Выясни, кто он такой, Пенни, — сказал Энди. — Нам надо встретиться с ним. Его ждет слава.

О да, она и не сомневалась.

Раскрасневшийся от танца и все еще окрыленный кровью Нэнси, Джонни отправился на ночной промысел. Первые пару раз он располагался в мужском туалете, подобно наркодилерам, у которых он просто на глазах отнимал хлеб. Одна беда: он едва отражался в зеркалах и потому решил перебраться из ярко освещенных сортиров в зашторенные задние комнаты, где происходило совсем иное действо. В любом клубе бывали такие места.

Войдя в темную комнату, он почувствовал жар, исходящий от движущихся тел, и присутствие духов, выбрасываемых, на манер катушек «йо-йо», на струнах эктоплазмы во время оргазма. Меж сплетенных рук и ног он просочился к своему привычному месту в кожаном кресле. Выскользнул из пиджака, бережно повесив его на спинку, и, расстегнув запонки, по локоть закатал рукава рубашки. Его белоснежные предплечья и кисти рук сияли в темноте.

Первым пришел Бернс: его ломало. От крючка, засевшего в его мозгу, исходила пульсация; жажда сотрясала кости, подобно глухим барабанным ударам. Первый укол драка был бесплатным, но теперь каждая доза стоила сотню долларов. Вышибала вручил Джонни хрустящую купюру. Ногтем мизинца Джонни провел по своей левой руке, сделав на коже сантиметровый надрез. Бернс опустился возле кресла на колени и слизнул заструившуюся кровь. Он принялся сосать ранку, и Джонни оттолкнул его прочь.

В глазах бедняги отразилась мольба. Он получил свою порцию драка, но ему было мало. Он обрел физическую силу и остроту чувств, но вместе с ними и голод.

— Пойди укуси кого-нибудь, — посоветовал Джонни, посмеиваясь.

Крючок в вышибале засел глубоко. Парень одновременно любил Джонни и ненавидел его, но готов был исполнить любое его приказание. Изгнание, лишение этих ощущений, стало бы для Бернса адом.

Вышибалу сменила девушка в блескучем платье с бахромой. Ее волосы отливали оранжево-фиолетовым цветом.

— Это правда? — спросила она.

— Что — правда?

— Что ты можешь делать других людей подобными себе?

Его губы изогнулись в мгновенной улыбке. Он мог делать так, чтобы другие считали его бесподобным.

— Сотня баксов — и все узнаешь, — ответил он.

— Идет.

Она была совсем молоденькая, еще ребенок. Едва наскребла нужную сумму, однодолларовыми бумажками вперемежку с двадцатицентовиками. Обычно у Джонни в подобных случаях не хватало терпения, и он, с грубостью автобусного водилы, посылал таких несерьезных клиентов ко всем чертям, и на смену им приходили другие, способные расплатиться по-человечески. Но мелкие деньги ему тоже были нужны — на чаевые.

Когда ее рот присосался к свежей ране, Джонни почувствовал, как его щупальца погружаются в тело и сознание девушки. Она была девственна — во всех смыслах. В несколько секунд она стала его рабой. Когда она вдруг поняла, что может теперь видеть в темноте, ее глаза широко распахнулись. Кончиками пальцев она прикоснулась к внезапно заострившимся зубам.

Это продлится лишь ничтожно короткое время, но сейчас — сейчас она принцесса теней. Он нарек ее Ноктюрной и удочерил до рассвета. Она выплыла из комнаты — на охоту.

Он сделал еще несколько надрезов у себя на руке, получил еще денег, отдав взамен еще драка. Через комнату прошла целая вереница порабощенных им чужаков. С каждой ночью их становилось все больше.

Час спустя у него было 8500 долларов наличными. Дух Нэнси исчез, оторванный от него по кускам, по клочкам и унесенный его ночными детьми. Запавшие вены ныли. Его сознание было переполнено впечатлениями, которые таяли без следа так же быстро, как шрамы на его молочно-белой коже. А кругом, во тьме грызли друг друга его временные потомки. Он смаковал визгливую музыку боли и наслаждения.

И его опять мучила жажда.



На модных рисунках 1950-х годов вампирская тема зашифрована и выступает на поверхность только через символы: угловатые фигуры, задрапированные в плащи с ободранными краями, напоминающие крылья летучей мыши; на черно-белых лицах — губы, накрашенные ярко-алой помадой; крошечные, почти неприметные клыки, выглядывающие из растянутых в улыбке ртов. Эти подспудные шутки — не что иное, как самоирония, свидетельствующая о боязливом приятии того, что должно было случиться. Чтобы стать «Энди Уорхолом», оформитель витрин и иллюстратор должен был умереть и возродиться Художником. Те, кто утверждает, будто кроме заработка его ничто не интересовало, — справедливости ради упомянем: именно это он сам твердил каждому, кто готов был слушать, — забывают о том, что он отказался от весьма значительного дохода, чтобы отдать все силы работе, изначально приносившей массу убытков.

Незадолго до того, как серии «Бутылка Кока-Колы» («Coca-Cola Bottie») и «Банка супа Кэмпбелча» («Campbell\'s Soup Сап») принесли ему известность, в период, когда он опасался, что оправился от одного нервного срыва только для того, чтобы сорваться снова, Уорхол написал картину — синтетический полимер, пастель, холст, — изображавшую Бэтмана (1960), единственного вампира, которого Америка встретила с распростертыми объятиями. Пусть он, вне всякого сомнения, уступает Лихтенстайновым заимствованиям из «страничек юмора», «Бэтман» все же является в своем роде значительным произведением, недовоплотившим идею, пойманную художником, но брошенную на полпути, — первой вспышкой того, что позже станет называться поп-артом. Как и многое из созданного еще до того, как Уорхол догадался использовать повторы и штампы в качестве художественных средств выражения, эта работа напоминает детские карандашные каракули, нашкрябанные поверх окутанного сутаной силуэта Боба Кейна (Bob Kane), классической фигуры неусыпного вампира. Произведение было выставлено в Галерее Кастелли (Castelli Gallery) и стало первым творением Уорхола, за которое частный коллекционер выложил весьма приличную сумму (картину приобрел анонимный покупатель, действовавший по поручению Фонда Уэйна), что, вполне вероятно, и вдохновило художника на продолжение собственных исканий.

В период творческого подъема, который начался в 1962 году и продолжался как минимум до тех пор, пока его не подстрелили, Уорхол арендовал помещение бывшей шляпной фабрики на Сорок седьмой Ист-стрит, 231. Он обратил чердачные помещения в собственную «Фабрику», где намеревался поставить искусство на конвейер. По совету своего помощника Натана Глюка (Nathan Gluck) Уорхол использовал трафаретную печать («как мошенник, подделывающий документы») и выпустил целую серию долларовых купюр, суповых жестянок и Мэрилин Монро. Казалось, для него не имеет значения, что изображать, — лишь бы это «что-то» было общеизвестным. Когда Генри Гельдцалер (Henry Geldzahler), заместитель заведующего Отделом американского искусства XX века в музее «Метрополитен», сказал Уорхолу, что ему стоит обратиться к более «серьезным» темам, тот принялся за серию, посвященную «смерти и катастрофам», изображавшую автомобильные аварии, самоубийства и электрический стул. На грани банальности и смысловой глубины балансируют созданные им портреты вампиров: «Кармилла Карнстайн» («Carmilla Kamstein», 1962), «Кукла-вампир» («Vampire Doll», 1963) и «Люси Вестенра» («Lucy Westenra», 1963). Лица бессмертных, с красными глазами и зубастыми ртами, множество раз воспроизведенные на листах, — наподобие марок без перфорации, с кожей ярко-зеленых и оранжевых тонов: эта серия будто возрождает жанр вампирского портрета XIX века. Вампиров, изображенных Энди, объединяло одно: их гибель получила широкую огласку. Параллельно, с помощью той же трафаретной печати, он создал полотна, изображавшие их истинную смерть: протыкание кольями, обезглавливание, расчленение. Возможно, именно эти картины и стали его первыми великими работами — искореженные трупы, плавающие в алой крови, безжизненные тела, разорванные на части жестокими пуританами.

В 1964 году Энди привез черно-белую стенную роспись 20x20 под названием «Тринадцать вампиров» на Всемирную выставку в Нью-Йорке, в Американский павильон, где ее должны были выставить вместе с работами Роберта Раушенберга и Роя Лихтенстайна. Среди этих тринадцати, между прочим, был первый созданный Уорхолом портрет Дракулы, хотя все остальные знаменитости, представленные там, были женщинами. Архитектор Филип Джонсон, заказавший это произведение, сообщил Уорхолу, что директор выставки высказал пожелание, чтобы фреску убрали, поскольку существуют опасения, что она может оскорбить чувства богобоязненных посетителей. Когда предложение Уорхола перечеркнуть портреты огненными крестами, символизирующими триумф божественного, было отклонено, он явился на выставку вместе с Гельдцалером и еще одним своим помощником, Джерардом Малангой (Gerard Malanga), и закрасил картину толстым слоем серебряной краски, изгоняющей бессмертную нечисть, провозгласив при этом: «Вот каким будет мое искусство». Насчет этого утраченного портрета Дракулы нам остается лишь строить предположения, ибо ни один из немногих очевидцев не может дать ему подробного описания. Какое именно из огромного множества изображений Короля Вампиров — с настоящей смерти которого к тому моменту прошло всего пять лет — воспроизвел Уорхол? Самым соблазнительным является предположение, основанное на свидетельстве Маланги, который позже взял свои слова обратно, будто это был единственный случай за всю художническую карьеру Уорхола, когда он скорее позаимствовал образ из собственного воображения, нежели скопировал откуда-то или воспроизвел с натуры. Лгал Энди постоянно, но, за исключением этого случая, никто никогда не обвинял его в вымысле.

Первые киноэксперименты Уорхола проводились «в реальном времени», при совместном участии всех, кому случалось околачиваться на «Фабрике», и атмосфера их насквозь пропитана вампиризмом. В «Сне» («Sleep») камера так нависает над беззащитным горлом Джона Джорно (John Giorno), будто готова кинуться на него. Фильм, снятый с расчетом на двадцать четыре кадра в секунду, демонстрируется в замедленном режиме, при шестнадцати кадрах в секунду, и это сообщает шестичасовой ночи, проживаемой Джорно, оттенок вампирической апатии. Белые вспышки межкадровых полос обращают засаленные простыни в белоснежное погребальное покрывало, и мертвенное дребезжание проектора заменяет собой саундтрек (на который накладываются разве что нарочито комические зевки да «верните-деньги-за-билеты» — требование, неизменно предъявляемое зрителями, ненароком попавшими на показ этого фильма в настоящем кинотеатре). В том же году Уорхол снял еще несколько фильмов, откровенно затрагивающих тему вампиризма: так, в «Поцелуе» («Kiss») последовательно показаны несколько целующихся пар; люди впиваются друг в друга, подобно насекомым, не в состоянии разделить свои присосавшиеся друг к другу рты. В «Еде» («Eat») Роберт Индиана (Robert Indiana) набивает себе рот каким-то непонятным мясом. «Сосание» («Suck-Job») представляет собой затяжной (на тридцать минут) крупный план лица молодого человека, которого покусывают неизвестные существа, то ли остающиеся за кадром, то ли просто не фиксируемые пленкой. Уорхол договорился с Алексом Фордом, настоящим вампиром, о том, что тот «снимется» в «Сосании», но Форд не принял это дело всерьез и в день съемок на «Фабрику» не явился, вынудив художника удовольствоваться в качестве замены бледным как смерть, но «тепленьким» нахалом, подобранным на улице.

Когда Уорхол навел свою камеру на Эмпайр стейт билдинг, снимая «Эмпайр» (1964), это здание предстаю как огромнейший в мире гроб, выпирающий из земли, будто выброшенный наружу землетрясением. Затем постепенно наступает ночь, включаются прожекторы — и здание превращается в закутанного в плащ хищного гиганта, нависшего над Нью-Йорком: плечи его согнулись под гнетом лет, а на голове вырос рог — мачта авиамаяка. Затем в ныне утраченном «Бэтмане-Дракуле» («Batman Dracula», 1964) Уорхол снял своего коллегу, режиссера-авангардиста Джека Смита, который размахивает черным плащом над Бэби Джейн Хадсон (Baby Jane Hudson). Только жутковатые фотоснимки, запечатлевшие рот Смита, полный пластиковых зубов, и вытаращенные глаза Лон Чейни (Lon Chaney), остались от этого фильма, который — как и покрытые серебряной краской «Тринадцать вампиров» — получился, похоже, именно таким, как хотелось Энди. Как и в случае с фильмами «Сон» и «Эмпайр», важно здесь даже не конечное произведение, но сама идея. Достаточно того, что эти фильмы существуют; ведь в общем-то и не предполагалось, что кто-нибудь будет смотреть их от начала до конца. Джонас Мекас (Jonas Mekas), включив «Эмпайр» в 1965 году в список показов Ассоциации кинематографистов (Film-makers\' Со-Ор), заманил Уорхола в проекционный зал и крепко-накрепко примотал его толстой веревкой к одному из стульев, намереваясь заставить создателя целиком просмотреть собственное творение. Когда же два часа спустя он зашел проверить, все ли в порядке, то обнаружил, что Уорхол разгрыз путы — вылитое воплощение Бэтмана-Дракулы — и растворился в ночи. В начале шестидесятых Уорхол взял за привычку обтачивать себе зубы напильником, делая их острыми, как у пираньи.


Конклин. Там же.


Рыжеволосая девушка-вампир наскочила на нее со всего размаху и зашипела, обнажив жемчужные клычки. Пенелопа слегка опустила темные очки и одарила девчушку огненно-неоновым взглядом. Мелкая тварь испуганно попятилась. Пенни схватила девушку за голое плечо и с любопытством заглянула ей в рот — совсем как дантист. Клыки были настоящими, но стоило крошке забиться от страха, зажатой железной хваткой носферату, как они начали уменьшаться. Алые круги в ее зрачках потухли, и она снова стала тепленькой, бедняжка.

И Пенни сообразила, чем юный вампир занимался в задних комнатах. Она пришла одновременно в ужас и восхищение. Она слыхала о том, что тепленькие могут временно обретать вампирские способности, не будучи при этом укушенными: для этого достаточно было отведать крови вампира. Что-то такое болтали про Кэти Рид и летчика времен Первой мировой войны. Но подобные вещи случались очень редко и были опасны.

То есть прежде они случались редко. Вокруг нее буквально роились вампиры-однодневки. Один молодчик, споткнувшись, упал ей на руки и тут же попытался укусить. Она резко отшвырнула его в сторону, в отместку сломав ему пальцы на правой руке. Они, конечно, тут же заживут, но когда он вновь обратится в обычного подростка — болеть будут адски.

В сердце ее проросло семя страха. Чтобы делать такие вещи, нужно иметь способность видеть. А вампиры, ставшие за долгие века консерваторами, редко решались на что-либо новое. Она снова вспомнила о Дракуле, который вознесся над всеми носферату благодаря своему мужеству и решимости найти новый путь, ведущий в новые, обширные сферы, которые предстояло покорить. Такие вампиры всегда вызывали страх.

Стоит ли Энди встречаться с этим юношей? Она нашла взглядом белый пиджак, сияющий во мраке. Вампир стоял возле бара, вместе со Стивом Рабеллом, местным конферансье и киноактрисой Изабель Аджани. Стив, как всегда, порхал между посетителями; его прическа была разделена на две половинки, между которыми блестела плешь. Его оттопыренные карманы были под завязку набиты наличностью, извлеченной из переполненных кассовых аппаратов.

Стив заметил Пенни, уловил ее заинтересованный кивок и сделал приглашающий жест.

— Пенни, догогуша, — залопотал он, — только взгляни на меня, я такой же, как ты.

У него тоже были клыки. И губы испачканы кровью.

— Я — тепегь — вампиг!

Стив считал это удачной шуткой. У Аджани на шее красовался след от укуса, который она промокала салфеткой.

— Это пгосто потгясающее ощущение!

— Сказочное, — согласилась она.

Пенни вперила взгляд в приезжего вампира. Тот его выдержал. Она уже поняла, что перед нею не новичок, но он был явно и не из старших. И в нем, без всякого сомнения, текла кровь Дракулы.

— Представь же меня, — мягко потребовала она. Красные глазки Стива сузились.

— А что, Энди им заинтегесовался?

Пенни кивнула. Несмотря на кашу в мозгах, Стив был проницателен.

— Пенелопа, это Джонни Поп. Он из Тгансильвании.

— Теперь я американец, — поправил его Джонни, лишь с легким намеком на акцент.

— Джонни, мальчик мой, эту ведьму зовут Пенни Чегчвагд.

Пенни протянула руку для поцелуя. Джонни Поп пожал ей пальцы и слегка поклонился, как это принято в Старом Свете.

— Вы были сногсшибательны, — сказала она.

— Вы из старших?

— К сожалению, нет. Я восемьдесят восьмого года выпуска. Одна из немногих, кто выжил.

— Позвольте выразить мое восхищение.

Он отпустил ее руку. На стойке перед ним возвышался огромный стакан кровяного концентрата. Судя по количеству его эфемерных отпрысков, юноше не помешает пополнить свой запас крови.

Какой-то чудак взлетел над танцполом, неуклюже махая своими недолговечными кожистыми крылышками. Остервенело лупя ими, он сумел подняться на пару футов. Потом сорвался и рухнул в толпу, пронзительно вопя и обливаясь кровью.

Джонни улыбнулся и поднял стакан за здравие Пенни. Надо будет ей на досуге обдумать это нововведение.

— Мой приятель Энди хотел бы поболтать с тобой, Джонни.

Стив в восторге шлепнул Джонни по руке.

— Энди Уогхол — это фегзь сгеди нью-йогкских вампигов, — объявил он. — Добго пожаловать, дгужище!

На Джонни это не произвело большого впечатления — или же он изо всех сил старался не показать виду, что произвело. Он лишь вежливо ответил:

— Мисс Черчвард, я хотел бы поболтать с вашим приятелем мистером Уорхолом.

Итак, это пепельнолицее существо правит весь нью-йоркский шабаш. Джонни уже видел Энди Уорхола — и здесь, и в клубе «Mudd» — и знал, кто он такой: человек, рисующий суповые банки и снимающий похабные фильмы. Он и не подозревал, что Уорхол — вампир, но теперь, когда ему сказали, это казалось очевидным. Кем же еще мог он быть?

Уорхол был не из старших, но Джонни не понимал, что это за фрукт: подобных ему он прежде не видел. Придется соблюдать осторожность, оказывая местному хозяину должное почтение. Не стоит делать своими врагами тех немногих вампиров, что живут в этом городе; по крайней мере не сейчас. Женщина Уорхола — супруга? любовница? рабыня? — тоже явно непроста. Она балансировала на грани враждебности, излучая колкую подозрительность, но Джонни знал, чем можно зацепить таких, как она. Рожденная, чтобы идти по чужим следам, она затрусит за ним так же преданно, как нынче следует за своим хозяином-художником. Он уже встречал подобных ей: выброшенные бурными волнами вон из своего времени, они пытались скорее нащупать тропинку в этом мире, нежели перестроить его в соответствии с собственными потребностями. Эту даму не стоило недооценивать.

— Эй, — сказал Уорхол, — приходи к нам на «Фабрику». Для тебя найдется работенка.

Джонни в этом не сомневался.

По знаку Стива появился фотограф. Джонни заметил, что Пенелопа тихонько выскользнула из кадра еще до того, как вспышка успела потухнуть. Энди, Стив и Джонни оказались зажаты в ярко освещенном углу. Стив скалил свои новообретенные зубы.

— Скажи-ка, Джонни, — поинтересовался Стив, — мы ведь будем на снимке? Я хочу сказать, у меня еще осталось отгажение?

Джонни пожал плечами. Он понятия не имел, повлияет ли драк, принятый Стивом, на его отражение. В случае с Нэнси он тоже этого не знал.

— Дождись проявки и посмотри, что получится, — посоветовал Джонни.

— Чему быть, того не миновать.

Не стоит слишком серьезно задумываться над тем, что говорят американцы.

— Эй, — восторженно воскликнул Энди, — это просто су-у-упер, отличная идея!

Джонни предстояло не один месяц править этим городом.



С 1964 по 1968 год Энди забросил живопись — если трафаретная печать может считаться таковой — ради кинематографа. Многие полагают, что такие работы, как «Диван» («Couch», 1964) или «Тринадцать самых красивых мальчиков» («The Thirteen Most Beautiful Boys», 1965), — не более чем движущиеся портреты; разумеется, гораздо больше людей восприняли их как отголосок «Exploding Plastic Inevitable»[122] которое они с благоговением выстрадали на показе Ассоциации. «Киношки», а не фильмы, они были предназначены для показа аудитории, занятой танцами, беготней или затыкающей свои вянущие уши, — словом, не готовой воспринимать голливудские сюжеты.

К этому времени «вампирские киношки Энди» перестали уже считаться эстетской шуткой — восемь часов созерцать Эмпайр стейт билдинг!!! — и были приняты всерьез настоящими режиссерами-авангардистами, такими как Стен Брэкхейдж (Sten Brakhage) (считавший, что идея замедленного показа не лишена гениальности). В помещении Ассоциации кинематографистов регулярно устраивались «Фестивали Уорхола»; при этом намекалось, что фильмы, как бы это выразиться, «грязноватые», что, разумеется, привлекало целые толпы. Вероятно, даже самые отчаянные нью-йоркские зрители не видели ничего более близкого к вампиризму, чем фильм «Сосание», — несмотря на то что картина была немой, черно-белой и слегка не в фокусе. Изабель Дюфресн (Isabelle Dufresne), в будущем «супервамп» по кличке Ультра Вайолет (Ultra Violet), видела «Сосание» на «Фабрике», где фильм проецировался на большую простыню, — и тут же оценила прием незавершенности, когда самая суть вещей остается за кадром. В книге «Пятнадцатиминутная смерть: Моя жизнь с Энди Уорхолом» («Dead for Fifteen Minutes: My Years With Andy Warhol», 1988) Ультра Вайолет пишет: «Хотя ваш взгляд постоянно устремлен на лицо молодого человека, которому делают минет, внимание ваше постоянно устремлено к пустому месту на простыне под экраном. Вы подвергаетесь одновременно визуальному насилию и оскорблению. Это выводит из себя: хочется встать, схватить камеру и направить ее вниз, чтобы заснять само действие. Но этого вы сделать не можете и оттого испытываете раздражение».

Ультра Вайолет также сообщает, что во время показа некоторые из присутствовавших завсегдатаев «Фабрики» срывали свое раздражение, покусывая друг друга, повизгивая от боли и пуская друг другу тоненькие струйки быстро засыхавшей крови. Такие опыты псевдовампиризма были обычным делом среди Людей-кротов, этого ночного народа. Энди собрал их, чтобы они помогали снимать «его» фильмы, и составил из них собственный клан, собиравшийся в одной из задних комнат «Max\'s Kansas City». Настоящих живых мертвецов в его команде не было, и Энди работал с доморощенными «супервампами», которые могли не являться на репетиции, но в фильмах снимались: Поуп Ондайн (Pope Ondine) (который пил настоящую кровь), Бриджид (Берлин) Полк (Brigid (Berlin) Polk), Бэби Джейн Хадсон (которая когда-то была настоящей кинозвездой), муза Маланги — Мери Воронов, Кармилла Карнстайн, Ингрид Супервамп (Ingrid Supervamp). Позже Брайан Стейблфорд (Brian Stableford) припечатает этих ребят, назвав их «фантастами по жизни» — подогнав под этот штамп и их новоявленных аватар, готических мургатройдов. Как и Энди, Люди-кроты вели жизнь, типичную для вампиров: избегали дневного света, ночи напролет носились туда-сюда, обтачивали себе зубы, обретали сероватый цвет лица и пробовали друг у друга кровь, отравленную наркотиками.

Однако уже вскоре пришлось считать потери. Танцор Фредди Херко (Freddy Herko), который снимался в «Поцелуе» (1963) и «Фильме-танце/Роликовых коньках» («Dance Movie/Roller Scates», 1963), прочел в «Montague Summers» статью, озаглавленную: «Вампир: его друзья, знакомые и родня» (1928). Там говорилось, что тот, кто совершил самоубийство, причем сделал это эффектно и «без страха», возрождается «могучим вампиром». В 1964 году, накануне Хэллоуина, Херко протанцевал по квартире одного из своих друзей в Гринвич-вилледже, волоча за собой десятифутовый плащ, как у Бэтмана/Дракулы, и на этом парусе элегантно выплыл в окно шестого этажа. Прочитав «Саммерс» по диагонали, Херко не позаботился о том, чтобы составить договор с дьяволом, что является непременным условием гамбита, имеющего целью обретение бессмертия через самоубийство, — и в результате из мертвых не воскрес. Весть о выходке Херко едва не привела Энди в раздражение. «Эх, — вздохнул он, — ну почему он не предупредил меня, что собирается это сделать? Мы бы пришли и все засняли». Херко оказался лишь первым из сподвижников Уорхола, унесенных смертью: за ним последовали Эди Седжвик (Edie Sedgwick, 1971), Тайгер Морс (Tiger Morse, 1972), Андреа Фельдман (Andrea Feldman, 1972), Кэнди Дарлинг (Candy Darling, 1974), Эрик Эмерсон (Eric Emerson, 1975), Грегори Бэтткок (Gregory Battcock, 1980), Том Бейкер (Тот Baker, 1982), Джеки Кертис (Jackie Curtis, 1985), Валери Соланас (1989), Ондайн (1989). А также и сам Уорхол (1968). Хотя Энди, разумеется, вернулся. Он должен был стать вампиром, которым хотели бы быть они все, даже Валери.

В 1965 году термин «вампирское кино» несколько изменил свое значение. Произошло это вместе с появлением на «Фабрике» Рональда Тэйвела (Ronald Tavel) — драматурга, который был нанят для изобретения отдельных сюжетных ходов (или даже целых сценариев), и Эди Седжвик — блондинки голубых кровей, которая по многим признакам соответствовала в представлении Энди образу «супервамп». Такие фильмы, как «Смерть Раду Прекрасного» («The Death of Radu the Handsome», 1965), с Ондайном в роли Дракулы-младшего — педерастического братца Влада Закалывателя, и «Бедная мертвая крошка» (1965), где Эди сыграла вампиршу Клаудию, — продолжаются по семьдесят минут (в два приема по тридцать пять минут — по длительности это два киножурнала, показанные подряд), сопровождаются пульсирующими саундтреками и настолько подражают Голливуду, что почти обретают сюжет. Если бы сами вампиры не были яркими личностями — один прекрасен, другой проклят, — эти опусы скорее напоминали бы «кино про зомби», неуклюжие потуги на подражание, постоянно запинающиеся, почти застывающие образы (камеру Энди поручил самому обкуренному из всех Людей-кротов), которые то попадают в фокус, то нет, то вдруг импровизированные «жертвы» не могут найти, что бы еще сказать или сделать. Ондайн, Эди и некоторые другие считали, что этими фильмами вносят собственный вклад в борьбу с безнравственностью, свойственной вампирам. С пластиковыми клыками, купленными в грошовой лавочке, закутанные в саваны, извлеченные из старых сундуков, — они скачут по экрану, живые, бережно сохраненные пленкой, — в то время как тела их давным-давно лежат в могилах — они мелькают перед нами, так и не умершие до конца. Кинокамера для Энди была своеобразным вампирическим станком точно так же, как трафаретная печать или «полароид» — машинкой, обращающей живое в мертвое, завершенное и поддающееся воспроизведению. Ведь делать людям больно — это так интересно, и потом на бумаге остаются совершенно потрясающие образчики чернильных пятен для теста Роршаха.

Эди обрезала волосы под стать вихрам Энди и стала подражать ему в одежде — особенно это заметно на фотографиях и светских мероприятиях. Они были похожи на бесполых близнецов или на клонов, но на самом деле стремились следовать во всем самым жутким из обитателей мира тьмы, древней чете вампиров. Р.Д. Ленг (R. D. Laing) в своем исследовании, озаглавленном «Хельга и Генрих» («Helga and Heinrich», 1970), предполагает, что, прожив вместе века, супруги-вампиры начинают терять свою индивидуальность и у них формируется единое сознание, которое оказывается разделено между двумя немощными на вид телами: каждый из них может закончить предложение, начатое другим, стоит только сознанию, мелькающему между ними, перенестись из одного черепа в другой; на жертву они набрасываются хищным рефлекторным движением. Если один из супругов гибнет, другой разлагается от горя. Возможно, Эди и была готова зайти так далеко — в конце концов она совершила самоубийство, — но Энди был слишком независим, чтобы что-либо совершить или намертво привязать себя к кому или к чему бы то ни было. Он видел в ней лишь зеркало, в которое не хотел смотреться — потому что отражение напоминало ему о том, что он все еще живой, — и частенько демонстрировал ей трюк, позаимствованный у Харпо Маркса (Harpo Marx): победоносно изрыгал изо рта молоко или извлекал из кулака грецкий орех — и все это для того, чтобы показать ей, кто здесь копия, а кто оригинал. Заявив, что он хотел бы, чтобы все были одинаковы, Энди сформулировал идею солипсизма, а не равноправия: все должны быть как он, но именно он должен быть образцом.


Конклин. Там же.


Он стал кормиться чаще — не столько, чтобы утолить голод, сколько для дела. Жертва, пойманная им перед самым рассветом, была последней из трех, схваченных им за эту апрельскую ночь. Он подстерег молодую гречанку, швею, работающую в квартале, где много мастерских по пошиву одежды: она возвращалась домой после долгого трудового дня. Она пришла в такой ужас, что не издала ни звука, когда Джонни впился ей в горло. Кровь хлынула в его разверстую пасть, и он сделал глоток. Он утолял свою страсть, свою нужду. Это была не просто кровь — это были деньги.

У девушки, которую он затащил в темный проулок, были огромные, испуганные глаза. Когда он пустил ей кровь, ее дух тут же вошел в него. Ее звали Тана — Смерть. Это имя застряло у него в горле, преградив путь змееподобному течению его мыслей, которое начинало бурлить каждый раз, когда он кормился. Ей скорее подошло бы имя Зоя — Жизнь. Но что с ее кровью? Там не было ни наркотиков, ни болезни, ни безумия. Она вдруг начала мысленно бороться с ним. Девушка управляла своим духом, она могла сопротивляться Джонни на уровне более высоком, чем физический. Он был потрясен ее непредвиденным мастерством.

Джонни прервал свое кровавое причастие и швырнул тело девушки на груду картонных коробок. Он был возбужден и напуган. Дух Таны вырвался из его сознания и рухнул обратно в нее. Она бесшумно всхлипнула, разинув рот.

— Смерть, — произнес Джонни, словно заклиная ее.

Кровь девушки переполнила его так, что он был готов лопнуть. Запавшие вены у него во рту и на шее забились в болезненной эрекции. После обильной кормежки у него появлялся уродливый второй подбородок, под нижней челюстью набухал зоб, а щеки и грудь вспыхивали бордовым цветом. И он не мог до конца закрыть рот, до отказа набитый огромными, острыми клыками.

Джонни даже подумал, не прикончить ли ему Тану, в соответствии с пророчеством, содержащимся в ее имени.

Но нет, он не должен был убивать во время кормежки. Джонни брал от каждой жертвы лишь понемногу, хотя жертв ему требовалось немало, — стараясь по возможности не убивать. Если ему придется убить человека, он сделает это, но не возьмет его крови — что во многом противоречило отцовскому инстинкту воина, в соответствии с которым победу над поверженным противником необходимо отпраздновать по крайней мере одним полным глотком горячей крови. Но это Америка, здесь все по-другому.

Кто бы мог подумать, что из-за Нэнси и Сида поднимется такой шум? Джонни очень удивился, когда увидел в газете пространную статью, сообщавшую о еще одной страшной смерти в «Челси». Сида — да попробуй он пальцем тронуть Джонни, его мозг выгорел бы дотла — этого раба обвинили в убийстве. Его выпустили под залог, но потом вновь посадили за решетку за то, что он огрел бутылкой брата Патти Смит. На Рикерс-айленд Сид узнал, что в тюрьме слово «панк» имеет другое значение.[123] Снова выйдя на свободу, он вдруг умер от передозировки, причем свидетели были глубоко потрясены его загаром, несколько необычным для февраля. Причиной послужила то ли политическая ситуация в Иране, то ли деятельность Джонни: за то время, как Сид был под замком и в завязке, героин стал не в пример чище, чем прежде. Видимо, персы стали вкладывать больше денег в наркоторговлю, чтобы тем самым вывезти наркотики за рубеж, или дилерам пришлось конкурировать с драком. Поскольку Сид был человеком известным, то его нелепая кончина стала предметом тщательного полицейского расследования. Тайное могло стать явным: кто-нибудь вроде Рокетса Редглэра, который торговал наркотой в № 100, мог вспомнить, что видел Сида и Нэнси в ночь убийства в компании вампира. Джонни и представить себе не мог, что певец, не умеющий петь, может быть знаменит. Газетные заголовки произвели впечатление даже на Энди, который раздумывал, не сделать ли ему портрет Сида, чтобы запечатлеть момент.

Джонни опустился возле Таны на колени и шарфом зажал ей рану на горле. Он взял ее руку и поднес к импровизированной повязке — чтобы она поняла, где прижать. В ее ненавидящих глазах он не увидел своего отражения. Для нее его не существовало.

Отлично.

Джонни оставил девушку и отправился ловить такси.

Он теперь жил в пентхаузе, в Брэмфорде, в викторианском доме из бурого песчаника, имеющем добрую славу. За аренду он платил ежемесячно, наличными. Для него было важно иметь хорошее жилье, ведь требовалось где-то хранить одежду и гроб, испещренный потеками трансильванской грязи. В глубине души Джонни был традиционалистом. Как и Энди, который весьма ценил американскую старинную мебель — американская старина, ха-ха! — и безделушки в стиле ар-деко; он заполнял свой дом трофеями прошлого, а на «Фабрике» тем временем спускал в сортир искусство будущего.

У Джонни было более 11 500 000 долларов на разных счетах и заначки наличными в банковских сейфах по всему городу. Он намеревался вскорости заплатить с части этих денег подоходный налог. В момент откровенности он обсудил свое предприятие с Черчвард. В этом городе она была единственным по-настоящему опытным вампиром, разумеется, после Энди, который вдруг замыкался, стоило спросить его про кормежку, хотя Джонни было известно, что тот кусает всех своих помощников. Джонни и Пенелопа так и не смогли понять, является ли его деятельность законной или нет, но рассудили, что лучше об этом помалкивать. Продажа собственной крови — это законный «серый» бизнес, чего не скажешь о нападении на людей и убийстве. От этих способов ему пришлось отказаться полностью, хотя он признал, что нормы поведения, принятые в Америке, по всей видимости, отличаются от тех, что характерны для его захолустной европейской родины. Не то чтобы нападения и убийства случались здесь реже, чем в Румынии, но власти поднимали вокруг них значительно больше шума.

Впрочем, такие как Тана, выжившие после его ласк, могли бы возразить, что сила его обаяния — это то же принуждение, и что он применил к ним особый вид насилия или ограбил их. Сюда можно было бы даже притянуть статью о запрете на изъятие органов. Как выразилась Пенелопа, скоро нельзя будет безо всяких опасений поймать какого-нибудь мистера Закускера и спокойно высосать его, не получив от него предварительно подпись на специальной форме, подтверждающую добровольное согласие.

Первую серьезную попытку уничтожить Джонни предприняли не церковники и не стражи закона, а преступники.

Он мешал их торговле героином и коксом. Странновато одетая парочка чернокожих явилась за ним с серебряными бритвами в руках. В нем вдруг проснулась отцовская безжалостность, и он растерзал обоих, в клочья разодрав их одежду и лица, чтобы другим было неповадно. Из «Дэйли Багл» он узнал их имена: Янгблад Прист и Томми Гиббс. Джонни задумался, не были ли те чернокожие, которых он встретил возле «Челси» в ночь своего знакомства с Энди, как-то связаны с этими гарлемскими отморозками. Он еще несколько раз бросил мысленный взгляд на тех парней — на обоих вместе и на каждого в отдельности. Они были похожи на близнецов, хотя у одного из них кожа была темнее. Один был с ножом, у другого под плащом скрывался арбалет. С ними справиться было бы сложнее.

«Триады Мотт-стрит» завели себе собственного вампира — этакого китайского болванчика, связанного молитвами, написанными на бумажке и приклеенными ему на лоб. Они стали откармливать его и получать собственный драк. Оказавшись в таком унизительном положении, через месяц их питомец выдохся окончательно, его тело рассыпалось в прах и разошлось по рукам. Вскоре невольники-носферату, взятые в рабство и вскоре угасшие от истощения, стали обычным явлением. Другие вампиры принялись сами продавать собственный драк — и в Америке, и в других странах. Уж коли мода на что-то пошла в Нью-Йорке — она всюду просочится.

Джонни неоднократно отклонял предложения о «партнерстве», поступавшие от крупных поставщиков наркотиков. Шесть миллионов долларов наличными, выплаченные семье Прицци, практически полностью избавили людей Джонни от уличных столкновений. Гарлемские бандиты его вообще не трогали. Он был похож на итальянца — а значит, до поры до времени его следовало уважать. Главы мафиозных группировок, такие как Коррадо Прицци и Майкл Корлеоне, имели дурную славу, зато ребята помоложе и похитрее, такие как Джон Готти и Фрэнк Уайт, — которые только выигрывали от того, что их доны теряют свое влияние, — были уже людьми другого пошиба. Либо сам Готти, либо кто-нибудь вроде него рано или поздно подключится к торговле драком. Джонни надеялся к тому времени уйти на покой и переехать в другой город.

Полицейские начали проявлять любопытство. Джонни сразу заметил их, когда от нечего делать слонялся поблизости с местами преступлений, болтал со свидетелями, находящимися в полуневменяемом состоянии, внимательно к ним присматриваясь. Он всех их хорошенько запомнил: один, в шерстяной фуфайке, косил под хиппи; другой был в хорошем костюме и лыс как колено; третий — шофер-самоубийца в приплюснутой шапочке пирожком. Джонни, как и его Отец, прекрасно чувствовал, когда лучше поосторожничать, а когда стоит рискнуть. Полиция в этих местах не играла никакой роли. В отличие от Securitate[124] в Прежней Стране, полицейские здесь даже не были вооружены серебряными пулями.

Собственные чада Джонни — дампиры — не сидели сложа руки. Его кровь, бьющаяся в их жилах, на какое-то время меняла их. После нескольких первых доз они лишь наслаждались новыми ощущениями, появлением клыков во рту, ускорением рефлексов. Но потом их начинала мучить багровая жажда. Им нужно было утолить ее, пока действие драка не иссякло.

Похоже, жертв они себе начали подыскивать в полуподпольных гей-клубах, среди тех парней, что одеваются в кожу и носят цепочки. Джонни полагал, что зачинщиком этого дела стал один из вышибал «Studio 54». И Бернс, и Стью были завсегдатаями этих злачных мест. Несколько месяцев — и укусы стали совершенно обычным делом. Еженедельно возрастало число погибших: дампиры, охваченные багровой лихорадкой, не в силах были себя контролировать и требовали слишком многого от своих мимолетных любовников.

Прибыль тем не менее пока не иссякала.

В холле, уже разгорающемся в свете зари, один довольно неприятный двенадцатилетний подросток лупил друг о друга двумя яйцами из плексигласа, связанными бечевкой. Если Джонни правильно понял, мальчишка пытался попасть в «Книгу рекордов Гиннесса». Это был не ребенок, а просто бич божий, которому родители, во всем ему потакавшие, а также их верные приспешники, позволяли гулять на свободе. Многие жители Брэмфорда выражали желание оказаться где-нибудь неподалеку, когда юный Адриан Вудхаус «получит заслуженную взбучку», но Джонни понимал, что мальчишку обижать не стоит. Если собираешься жить вечно — не обращай детей в своих врагов.

Джонни поспешно направился к решетчатому лифту, намереваясь удалиться на безопасное для слуха расстояние от эпицентра этой акустической китайской пытки.