– Да. – Она взяла его под руку, и они медленно пошли по самой кромке тротуара. – А что, это для тебя неожиданность?
– Откуда тебе знать? И у нас брать нечего. Если найдешь что ценное, мне скажи. Я только рада буду. – Людмила Никандровна старалась говорить с матерью как с больным человеком, но у нее плохо получалось. Совсем не получалось. Хотелось поставить мать на место, накричать на нее, заставить извиниться перед домработницей, и… Людмила Никандровна останавливала себя усилием воли.
– Да нет. – Сэм все еще пребывал в растерянности. Все-таки не каждый день делают предложения. – Просто мы никогда даже не говорили об этом.
Двери в комнатах открывались наружу. Мать дергала ручку на себя, даже не пробуя толкнуть дверь. Людмила Никандровна вышла из комнаты, гадая, как уговорить мать пройти обследование. Та панически боялась врачей и твердо была убеждена, что дочь мечтает от нее избавиться, уложив в психушку. С ее-то связями это раз плюнуть. Напишет диагноз – и все. А Галка тоже на ее стороне, все подтвердит, как пить дать. Это мать сообщила Лариске, а та, естественно, позвонила Людмиле Никандровне. Ей-то наплевать, а весь поселок гудит – Милка, мол, мать упекла в дурку. Мать, оказывается, не только Лариске звонила, а всем соседкам.
– Передай всем, что скоро я в дурку лягу из-за нее, – ответила Людмила Никандровна.
Молли снова остановилась. Она ждала, что Сэм поцелует ее хотя-бы, но, видно, это признание сильно выбило его из колеи.
– Ага, в это все точно поверят, – рассмеялась Лариска.
– Ты любишь меня, Сэм? – Настойчиво спросила она.
– Ну. а ты сама-то как думаешь? – Он повернулся к ней, стараясь как-то смягчить этот жесткий разговор.
Но вдруг мать опять стала вроде бы нормальной и даже старалась вежливо разговаривать с домработницей. Людмила Никандровна боялась предположить, что будет дальше. А дальше, естественно, случился скандал. Оказывается, мать решила вывести тетю Галю на чистую воду и доказать дочери, что та наняла воровку. Мать вытаскивала купюры из кошелька Людмилы Никандровны и подкладывала их под ковер. Два раза в неделю. После ухода тети Гали поднимала ковер и убеждалась, что купюра пропала. Когда сумма «украденного» стала приличной, мать устроила собрание. В присутствии тети Гали мать показала Людмиле Никандровне, куда она клала купюры, которые исчезали аккурат после визита домработницы. Людмила Никандровна подошла к тумбочке и открыла ящик – все купюры лежали там. И сообщила матери, что тетя Галя сразу же, как только нашла деньги под ковром, рассказала об этом.
– А почему же ты никогда не говоришь мне об этом? – Она улыбнулась и пошла дальше.
– Как не говорю? Да я твержу об этом постоянно. – С преувеличенной серьезностью парировал он.
– Она специально! А ты – гадина! Ты на ее стороне! – кричала мать.
– Ты никогда не говоришь мне об этом, Сэм. – Снова повторила она.
Дальше стало еще хуже. Марьяша спросила у матери, что такое психушка. Настя посоветовала спросить у бабушки, не вникая, почему у ребенка вообще возник подобный вопрос и откуда она знает это слово. Людмила Никандровна никогда дома не произносила ни «психушка», ни «дурка». Она говорила «учреждение», «больница», «клиника». Так что Марьяша спросила у Людмилы Никандровны.
– Откуда ты знаешь это слово?
Сэм вздохнул и на полном серьезе объяснил:
– Знаешь, ведь некоторые только и делают, что каждые пять минут повторяют эти слова, но это ничего не значит…
– От прабабушки, – ответила Марьяша.
Молли замедлила шаг. Они поравнялись с небольшим перекрестком. В обе стороны уходили совершенно темные, почти черные, проемы закутков, которые и улицами-то назвать было нельзя. Так, загаженные щели в лице сияющего города. Зловонные, смрадные. Из тех, на которых мусор вываливают прямо в окно, а протянув руку, можно поздороваться с соседом из дома напротив, даже не выходя из квартиры.
Девочка стала свидетельницей разговоров прабабушки с соседками. Та жаловалась, что родная дочь хочет упечь ее в психушку. Соседки качали головами и поджимали губы. С одной стороны, сочувствовали, а с другой – считали, что матери Людмилы Никандровны там самое место. Совсем ненормальная стала. Вроде бы еще не возраст. Но то ходит скандалит с соседями снизу – ей музыка мешает, причем днем. А днем в той квартире вообще никого не бывает. То прибежала к соседке сверху с криком, что она их затапливает. Все проверили, все краны закрыты. А сумасшедшая бабка утверждала, что на потолке на кухне разводы. И вода капает. Когда пришли сантехник и соседка сверху, они увидели, что весь кухонный пол заставлен кастрюлями, тазами и пустыми цветочными горшками.
«Господи, нашли местечко в любви объясняться». – Подумала она. Но, тем не менее, сказала:
– Капает ведь! Не видите? – кричала мать Людмилы Никандровны, показывая на идеально сухие потолок и пол.
– Иногда очень хочется это услышать. – Она ждала. Ей, действительно, ОЧЕНЬ ХОТЕЛОСЬ услышать это. Модли видела, что он почти решился, и, чтобы подтолкнуть его, она добавила: -Мне НУЖНО это слышать.
Вырванные с корнем из горшков цветы валялись тут же, на полу. Марьяша стояла с совком и веником и пыталась смести землю.
Соседки хотели рассказать все Людмиле Никандровне, но не стали вмешиваться. Все-таки она врач, да еще и психиатр, так что наверняка заметила странности и что-то пытается с этим делать. Может, больница и вправду лучшее решение, раз уж все совсем плохо.
Сэм понял, что он должен сказать эти три слова, и он сказал бы их, если бы в этот момент…
Про эти случаи Людмиле Никандровне тоже рассказала Марьяша. А тетя Галя доложила, что бабуля, как домработница всегда называла мать Людмилы Никандровны, начала ходить под себя.
Из вонючей, густой и липкой, как страх, темноты вдруг появилось странное видение. Лицо человека с широкими скулами, тяжелой челюстью и нависающими над глазами надбровными дугами. Оно скорее могло быть мордой обезьяны, чем человеческим лицом. Густые черные брови, под которыми белели жуткие сумасшедшие глаза, и длинные вьющиеся, давно не мытые волосы только усиливали это ощущение.
Молли стало страшно. Ей захотелось быстрее попасть домой, в их чистую, уютную квартирку.
– Пеленки надо купить, – сказала тетя Галя. – Она же день через день то обмочится, то обосрется прямо в кровать. Мне-то что, не на руках стираю, машинка есть, но я же два раза в неделю прихожу, а бабуля на мокром и грязном спит. Или вам перестилать. Делать, что ли, больше нечего? Пеленку-то проще подложить.
– Она только перед вашим приходом так делает, думаю, специально, – ответила Людмила Никандровна.
Человек стоял, задрав вверх подбородок и запрокинув голову, и наблюдал за ними, скрытый темнотой. Пугающий своим молчанием и неподвижностью. На мгновение Молли показалось, что он просто висит в воздухе, чуть покачиваясь в теплом, кисло-винном потоке ветра, выползающего из проема улицы.
Тогда она признала проблему для самой себя: мать действительно больна, а не просто как обычно «с придурью». Попытка отвезти ее на обследование закончилась дикой истерикой. Мать кричала, вырывалась, ее невозможно было посадить в такси. Безобразная сцена – платье матери задралось до пояса, она кричала так, что все соседи выбежали на улицу, Марьяша плакала. Людмила Никандровна с помощью тети Гали уговаривала мать сесть в такси, но она кричала, что родная дочь ей сломала руку, пытается со свету сжить, упечь в психушку.
– Пошли отсюда. – Давя в себе мерзкий страх прошептала она и, подхватив Сэма под руку, быстро пошла в сторону освещенного фонарями пятачка.
Соседи смотрели с осуждением. Да, бабуля была странноватой, но кто в таком возрасте без странностей? Зачем уж так-то, насильно? Вроде и не всегда она совсем больная – здоровается, собак любит, ребенка всегда конфеткой угостит. Соседи стояли, смотрели, но не вмешивались. Шептались, конечно, сплетничали, как без этого. Мол, Людмила Никандровна, конечно, врач, но все же знают – сапожник без сапог. Вот и дочка у нее с прибабахом, может, в бабку пошла?
Фигура отлепилась от стены и выплыла на тротуар. Человек напоминал паука. Длинные цепкие руки, засунутые в карманы коричневой куртки, обтянутые потрепанными джинсами худые длинные ноги и странно выгнутая, чуть сутулая спина, широкий крепкий торс. Человек молча, не издав ни звука, пошел за ними, постепенно ускоряя шаг и сокращая расстояние.
– Все, не могу больше, хватит: – Людмила Никандровна отпустила руку матери. Тетя Галя тоже ослабила хватку.
– Что ты будешь делать? – Дрожащим голосом спросила Молли.
Мать вырвалась и побежала по улице. Кричала, что пусть дочь подавится домом, пусть все отберет! А Галка-воровка с ней в сговоре, естественно. Милка ей наверняка заплатила. Но не на ту нарвались, она так просто не сдастся. Сыну позвонит, он за ней приедет. И сестру в милицию сдаст и за решетку упечет. За то, что над матерью так издевается. Силой в Москву притащила и измором берет. А все потому, что дом ей приглянулся.
– Спокойно. Справлюсь. – Сэм почувствовал, как у него начинают мелко дрожать пальцы. Не от страха, он не боялся. Человек был один, и Сэм, всю жизнь занимавшийся спортом, понимал, что у него неплохие шансы. Просто где-то внутри под сердцем вновь образовалась леденящая пустота и тоска, волчья тоска, начала постепенно, капля за каплей заполнять ее, пока не покрыла сердце стылой темной водой.
– Чё делать-то? – спросила тетя Галя, глядя, как мать села на скамейку на детской площадке, продолжая кричать, и раскачивалась из стороны в сторону, как неваляшка.
Как через вату Сэм услышал, что человек догнал их и, развернувшись, резко спросил:
– Не знаю, – ответила Людмила Никандровна. Это было чистой правдой. Такое с ней было всего один раз в жизни. С Настей. Она не знала, что делать с собственной дочерью. А теперь не знала, что делать с матерью. Два профессиональных провала за всю жизнь.
– Что тебе надо?
Марьяша подошла к прабабушке, села рядом и просто сидела. Потом взяла чьи-то забытые в песочнице формочки и на лавочке стала делать кулички, украшая их листочками и палочками. Потом начала кормить воображаемыми блюдами прабабушку. Та покорно открывала рот и делала вид, что жует песочный тортик. Марьяша взяла прабабушку за руку и повела домой. Та подчинилась сразу же. Они шли, как ходят прабабушки и правнучки, с той лишь разницей, что внучка вела прабабушку, а не наоборот.
Перед самым лицом, глядя ему в глаза черным бездонным зрачком ствола, еле заметно подрагивая в напряженной руке, колыхалась «беретта» 25-го калибра.
«Это опасно. Это ОЧЕНЬ опасно. Он может нажать на курок и попасть в Молли».
Людмила Никандровна поняла, что сейчас задохнется. Сделала шумный вдох, поперхнулась слюной, закашлялась. Тетя Галя начала бить ее по спине. Людмила Никандровна оглянулась – домработница плакала, не пытаясь вытереть слезы.
– Вот ведь беда, беда, – причитала она тихонько. – Беда, беда.
– Бумажник, быстро! – голос неприятный, какой-то скрипящий.
– Сэм, тяни время! – Срывающимся голосом закричала Молли. Она озиралась в надежде увидеть в полутьме фары машины или какого-нибудь запоздалого прохожего. Тщетно. Ничего.
Они пошли следом, и тетя Галя так и твердила, как метроном: «Беда, беда… беда, беда…» Людмила Никандровна поняла, почему никогда не любила неваляшек. За этот звук, который ложился как раз на короткие слоги. Качок в одну сторону – бедабеда, в другую – бедабеда.
– О\'кей. Ладно. – Глубоко вбирая свежий ночной воздух в легкие, быстро и четко заговорил Сэм. Он достал бумажник и вытащил из него деньги. – Ладно. Вот тебе деньги, только…
Людмила Никандровна стала подсыпать матери препараты в еду и питье, что считала неправильным – обследования нет, результатов анализов тоже. Даже банальной биохимии крови нет! Давление мать, слава богу, позволяла измерить, но не современным тонометром, который надевается на запястье, а старым способом – обмотать предплечье, накачать грушу и слушать удары в фонендоскоп. Электронный градусник мать тоже отвергла сразу же, как и глюкометр.
– Сэм, осторожнее! – Закричала Молли. Грабитель, вцепившись в бумажник свободной рукой, попытался ударить Сэма рукояткой пистолета в висок.
– Не доверяю я им, – отвечала она на все уговоры.
Старый тонометр принесла тетя Галя, спасибо ей. Людмила Никандровна подобрала схему лечения.
Сэм успел уклониться и избежал удара. Перехватив руку с пистолетом чуть ниже локтя, он зажал ее под мышкой и, ухватив парня за шиворот, впечатал спиной в кирпичную серую стену дома.
– Это неправильно, так нельзя делать, – объясняла она тете Гале. – Препараты серьезные, нужен контроль, анализы. Я не знаю, как отреагирует печень, сердце. Я ничего не знаю. У меня нет даже семейного анамнеза!
– Ты, сукин сын. – Яростно прохрипел он. Хотя грабитель был выше, зато уже в плечах. Он попытался ударить Сэма коленом в живот, но попал по бедру. Сэм понял, что, если противнику удастся освободиться, им придется туго. И, перехватив зажатую под мышкой руку, начал выворачивать ее, пытаясь заставить парня выпустить пистолет. Тот ударил Сэма кулаком в лицо и резко рванулся вбок, стараясь вырваться.
– Нет! Кто-нибудь, помогите!! Помогите!!!
– Ну пусть срется в кровать, бегает по двору и кричит, что ее убивают. Пусть Марьяшу пугает, – отвечала тетя Галя.
Молли кричала, и этот крик, отражаясь от стен высоких мрачных домов, катился дальше по улице, затихая вдали слабым эхом. В окнах быстро гас свет.
Мать под действием лекарств стала спокойнее, но превратилась в комнатный цветок. Соглашалась есть, пить, ложиться спать, идти в душ, одеваться. Если ей включали телевизор, она его смотрела. Если давали в руку книгу, она ее читала. Она прекратила справлять нужду в кровать. Тетя Галя была только рада.
Двое рабочих из ночной смены, зашедшие перекусить в маленький бар с названием «Нью-Йоркер», который располагался на углу 7-й и Мичиганавеню, вышли из душного помещения на улицу и остановились прикурить. Один из них достал коробок и уже собрался было чиркнуть спичкой по коричневому прямоугольнику серы, как вдруг второй поднял голову и спросил:
– Она превращается в растение или в овощ, – делилась с домработницей своими опасениями Людмила Никандровна.
– Ты слышал?
– Ну так, может, ей хорошо? – Тетя Галя не понимала, что беспокоит Людмилу Никандровну. Радоваться вроде должна.
– Что? – Из дверей кабачка доносилась музыка, заглушая шумы улицы.
Людмила Никандровна пыталась подобрать адекватную, разумную дозировку, но уменьшение дозы даже на четверть ничем хорошим не заканчивалось. Мать начинала плакать и могла проплакать целый день, не понимая, почему плачет. Или вдруг проявляла активность, решив разобраться в старых альбомах с фотографиями. Иногда ее внезапные приступы энергии и активности выливались на Марьяшу, и прабабушка учила правнучку читать, писать и решать примеры. А Марьяша терпела, хотя все это давно умела делать.
– Вроде, как кричал кто-то?
Но активности матери хватало ненадолго. Вещи так и оставались разбросанными по комнате, как и альбомы с перемешанными фотографиями. Марьяша самостоятельно дочитывала положенное или решала до конца примеры, которые задала бабушка. Но только благодаря собственным ответственности и педантизму.
– Нинка, я что-то совсем устала, – призналась подруге Людмила Никандровна, когда заехала к ней в гости – просто посидеть и поговорить. – Ну как тебе удается двигаться?
– Тебе показалось. – Отмахнулся мужчина.
Людмила Никандровна по-прежнему восхищалась подругой. Той, казалось, не составляло ни малейшего труда съездить на две работы, заехать в супермаркет за продуктами, забрать вещи из химчистки и испечь здоровенный пирог с капустой. И сделать еще миллион дел с неиссякаемым энтузиазмом.
– Да точно говорю, кричал кто-то.
– Я даже говорить уже не могу, – призналась Людмила Никандровна.
«Помогитеееееееее…» – Слабый крик докатился до них и тут же растаял в шуме бара.
– Депрессняк?
– Вот, только что. Слышал?
– Точно.
– Ага. – Рабочий завертел головой, определяя направление. «…гииитееееее!!!» – и выстрел.
– Пить будешь? – Нинка уже наливала вино.
– Это там! – Первый ткнул пальцем в узкий проход между домами. Они поспешили на крик, нырнув в темный закуток между высоких мрачных стен.
– Даже это уже не помогает.
– Смотря сколько выпить, – рассмеялась Нинка.
Выстрел прозвучал настолько неожиданно, что Сэм даже сначала не понял, что это за хлопок. Грабитель дернулся вперед, и Сэму показалось, что парень ударил его в солнечное сплетение. Удар был не то чтобы сильный, но Сэма откинуло на шаг, и парень, вырвавшись, припустил по улице со всех ног, сжимая в руке пистолет.
– Что мне делать? Не могу. Даже резервное питание закончилось.
Сэм рванулся за ним, но тот оторвался от него довольно далеко, и, хотя Сэм бегал неплохо, нападавший все же успел нырнуть в темный узкий проулок. Догонять в такой темноте человека с пистолетом было бы полным безрассудством, и Сэм остановился. Да он бы и не решился оставить Молли одну на этой слабоосвещенной улице.
– Сэм!.. – полный ужаса всхлип за спиной. – Сэм, не оставляй меня! О, господи, боже мой! Помогите же кто-нибудь!!! – рыдания Молли вдруг достигли его слуха, как запоздавшая звуковая волна. И Сэм обернулся.
– Не говори так. – Нинка вдруг стала серьезной. – Ты же знаешь. Как только решишь, что больше не можешь вытянуть, жизнь тебе такой финт подкинет, что прошлые заботы покажутся ерундой.
Он хотел сказать ей, что все в порядке… Слова уже готовы были сорваться с его губ, но в этот момент он увидел…
– Не каркай, – отмахнулась Людмила Никандровна.
…Тень у его ног! Он осознал то, что увидели секунду назад его глаза. У НЕГО НЕ БЫЛО ТЕНИ! ЕГО ТЕЛО НЕ ОТБРАСЫВАЛО ТЕНИ!!!
Но Нинка опять оказалась права. Людмила Никандровна сто раз потом вспомнила предупреждение подруги – не жаловаться на усталость. Проблемы вдруг не посыпались, а полились, как вода из прорванной водопроводной трубы. Людмила Никандровна понимала, что надо звать аварийную бригаду, но все еще пыталась удержать воду тряпками. Так бывает в стрессовых ситуациях, в самых банальных и бытовых. Обычная реакция, нормальная – страх, надежда на то, что само как-нибудь рассосется, нежелание признавать очевидное. Проводя аналогию с той же банальной протечкой – ну кто сразу бежит к телефону и звонит в аварийку? Нет, сначала все без исключения бросаются перематывать трубу полотенцем, даже если прорвало горячую воду. Ошпариваются, естественно. Это Людмиле Никандровне рассказал сантехник Петька, который пришел по вызову на подтекающий кран на кухне. Если человеку вдруг становится плохо, редко кто из родственников или находящихся рядом людей сразу звонит в «Скорую». Сначала пытаются привести в чувства подручными средствами. По щекам хлопают, валокордин капают, мокрое полотенце на лоб кладут. Спрашивают: «Что с тобой?», «Все хорошо?». И теряют драгоценное время. Но это нормально. Цинично, равнодушно, быстро и хладнокровно ведут себя только профессионалы-врачи.
Потрясение было настолько сильным, что Сэм некоторое время тупо глядел перед собой и только немо, как рыба, открывал рот, глотая воздух. А подняв глаза, он увидел впереди, в пятидесяти шагах от себя, Молли.
– А что с краном-то? – спросил Петька, туда-сюда поворачивая вентиль. – Не сорван, все текет нормально.
– Сэм! Сээээм… – Молли рыдала, запрокинув голову к небу, и в свете фонаря Сэм увидел нечто, вытянувшееся на асфальте, обмякшее и жуткое. И это нечто…
– Не знаю. Мама жалуется, что капает, – ответила Людмила Никандровна.
«Молли! Молли!!!» – закричал он и бросился к ней, стоящей на коленях прямо на грязном замусоренном тротуаре. Ему стала страшно. Молли не УСЛЫШАЛА его крика, не подняла глаз. Она продолжала слепо раскачиваться из стороны в сторону, взывая о помощи к черным проемам спящих окон.
– Помогите!! Кто-нибудь, помогите же!!!– Она, бережно придерживая ЭТО на руках, прошептала: – Сэм! Не оставляй меня. Все будет хорошо, только не оставляй меня, Сэм!…
– Сухо, – пожал плечами Петька и посветил фонариком, чтобы Людмила Никандровна могла сама убедиться – никаких подтеков и даже следов воды.
И тогда он понял: то, что лежит у нее на коленях, – это ЕГО ТЕЛО.
– Да он без денег ничего не сделает. – На кухне появилась мать. – Или без водки. У них всегда все сухо, пока не заплатишь или не нальешь. Жулье.
«Боже мой…» – прохрипел Сэм, холодея от ужаса. Он опустился на тротуар, и его расширенные глаза увидели…
– Мам, пожалуйста, иди в комнату, отдохни, – предложила Людмила Никандровна.
Рубашка пропиталась кровью в том месте, куда попала пуля. Маленький кусочек свинца вошел в солнечное сплетение снизу вверх, пробил сердце и, раздробив ключицу, вышел возле самой шеи на левом плече. Вытянувшееся, сразу ставшее каким-то нескладным тело, пустые мертвые глаза бездумно смотрели в темное, мерцающее звездами небо.
– А я говорю, капает. Весь день. Уснуть не могу от этого звука. Как по мозгам! – Мать продолжала настаивать. Людмила Никандровна снова попыталась снизить дозировку, поскольку давление у матери скакало – то высокое, то слишком низкое. Вот и результат. Начались слуховые галлюцинации. Или же просто захотелось выпустить пар, как она всегда делала на рынке. Но на рынок Людмила Никандровна мать давно не отпускала.
Сэм протянул руку и осторожно коснулся побелевшей щеки. Своей собственной щеки. Пальцы прошли сквозь тело, словно оно было сделано из воздуха. И ОН НИЧЕГО НЕ ПОЧУВСТВОВАЛ!!!
– Мам, пойдем, я тебя уложу. – Людмила Никандровна отвела мать в комнату и вернулась на кухню. – Петь, прости. Мама не в себе. Отказывается лечиться.
– Да я уж слышал. Держись.
…Ангел, сорвавшийся с веревок, падал вниз, переворачиваясь в воздухе. Крылья его откололись и, ударившись о землю, лопнули, рассыпаясь на тысячи мелких осколков.
…Он потянул на себя одеяло, но вместо Молли с ужасом увидел деревянное смиренное лицо ангела…
– А что еще остается? Мать домой просится все время. А брату моему она зачем? Я перестала Витьку деньги присылать, когда маму забрала. Так она ему тайком отправляла. Копила, врала, из кошелька моего таскала. Витек считает, что я сука, а брать у матери деньги – нормально. А я считаю, что он сволочь и подлец, раз материнские деньги тратил на бухло и баб. Не знаю, что делать, честно. Хотела как лучше, а все хуже становится. И Марьяша стала… изменилась очень. Спит плохо. От каждого звука вздрагивает. Я ее уже боюсь с прабабушкой оставлять. Получается, ребенок несет ответственность, как взрослый, за жизнь и здоровье другого, причем близкого человека.
…Молли возникла с другой стороны. Она села в кровати и, спокойно глядя ему в глаза, тихо сказала:
– Так в чем проблема-то? Заплати бабе Витька, пусть она за матерью ходит, – пожал плечами Петька.
– Не оставляй меня, Сэм…
– Петь, ты гений, – Людмиле Никандровне не приходило в голову такое очевидное решение проблемы. – Но с другой-то стороны, здесь хоть больницы, я на подхвате. А там? Деревня. До ближайшей больницы пока доедешь, по дороге помрешь. В местной поликлинике, кроме анальгина, ничего нет и никогда не было. Да и мы с Витьком опять не разговариваем. Он обидчивый и злопамятный.
Яркий свет вдруг появился где-то высоко в небе и заскользил вниз, образуя широкий чистый коридор. Свет не резал глаз, напротив, он был мягким и теплым. В этом чарующем сиянии вспыхивали огоньки и Сэму вдруг стало тепло и радостно. Вспыхивающие точки сплелись вокруг него в мерцающий хоровод. Чистый и добрый, словно старые друзья встречали его на пороге нового дома. И когда он уже готов был взлететь, подняться вместе с ними туда, вверх, к небу, до него долетел слабый далекий голос:
– Мил, давай я тебе прокладки оставлю, скажешь матери, что я все поменял, она и успокоится, – предложил Петька. – И я бы ребенка выбрал.
– Сэм… Не покидай меня!..
– В смысле? – не поняла Людмила Никандровна.
Свет заклубился, словно сворачивали большой красивый Ковер, поднялся к небесам и пропал так же мгновенно, как появился. Осталась темная грязная улица. Молли и тело, лежащее на ее ногах. Откуда-то из-за домов вынырнули мужчины в форме ночных рабочих и побежали к Молли.
– Сэм… Помогите кто-нибудь!
– Если выбирать пришлось бы, как тебе, я бы ребенка выбрал, – пожал плечами Петька.
Сэм шагнул к рабочим, но они пробежали мимо, НЕ ЗАМЕТИВ его.
Сантехник оставил шелуху, какие-то тряпки, прокладки и ушел. Мать вышла на кухню с инспекцией и осталась довольна. Больше капли из крана ее не беспокоили.
«Молли! Молли!!! Господи, что же делать? Что происходит?!!!»
Между тем она быстро сдавала, стала совсем плоха. Ей уже требовалось не просто обследование, а госпитализация. Она приставляла стул к двери и, если кто-то пытался войти, поднимала крик, на который сбегались соседи. Мать кричала: «Убивают! Помогите!» Марьяша сначала плакала и не знала, можно ли ей открывать входную дверь, в которую звонили и стучали соседи. Она набирала номер телефона бабушки, Людмила Никандровна срывалась с работы и неслась домой. Врывалась вместе с соседями в квартиру и обнаруживала плачущую внучку и прабабушку, которая успевала отодвинуть стул от двери и сидела за вязанием как ни в чем не бывало. Марьяша рассказывала, что бабушка долго кричала, соседи подтверждали. Когда мать закричала во второй раз, Марьяша сразу же открыла соседям дверь. Те ворвались в комнату прабабушки. Та смотрела телевизор и кричала что есть мочи: «Убивают!»
– Успокойтесь, мисс, все будет хорошо. Все будет нормально. – Он обернулся к напарнику. – Вызови полицию. – И снова к Молли. – Успокойтесь, мы вам поможем.
– Мам, ты хоть понимаешь, что на твои крики больше никто не прибежит? – пыталась воззвать к остаткам рассудка матери Людмила Никандровна. – А если действительно что-то случится? Если по-настоящему потребуется помощь?
– Сэм… – Стонала Молли. – Держись, Сэм. Не покидай меня. Только не покидай меня, Сэм. Держись…
Завывая сиреной, подлетела полицейская машина. Двое рослых крепышей, выскочив из салона, подбежали к телу.
– Ты только и ждешь, что со мной что-то случится, да? – Мать тут же начинала заводиться.
– Что здесь произошло? – Спросил один. Сэм понял: ЭТИ ЛЮДИ ТОЖЕ НЕ ВИДЯТ ЕГО.
– Нет. Я не жду. Но подумай хотя бы о Марьяше. Ты ее пугаешь. Она плачет.
– Марьяша твоя ненормальная. Шалава выросла, куда ты только смотрела? Да еще и наркоманка. Вот вынесет все из дома, тогда помянешь мое слово. Ты бы деньги прятала от нее.
Один из полицейских побежал к машине и, сорвав с панели рацию, вдавил кнопку «вызов».
– Центральная? Говорит 69-й. Пришлите врача. На пересечении 7-й и Мичиган. Черт его знает, как называется эта дыра. Да, тут убийство. Да нет, ему уже ничем не поможешь. Он мертв.
Людмила Никандровна поняла, что мать говорит не о правнучке, а о внучке.
И СЭМ ОСОЗНАЛ. ЕГО БОЛЬШЕ НЕТ. ЕГО УБИЛИ. ОН – УМЕР.
– Мам, тебе нужно в больницу. Давай хотя бы на несколько дней. Я буду рядом все время. И больница хорошая, я договорюсь. Палата отдельная.
– Да, ты договоришься, чтобы мне укол сделали, и я окочурюсь. Как это у вас, врачей, называется? Автозия какая-то.
Глава 5
– Эвтаназия, – машинально ответила Людмила Никандровна.
– Вот-вот. Ты небось уже все организовала!
Еще была безумная гонка завывающей машины «скорой помощи» по ночным пустынным улицам. Был дождик, начавший слезинками падать с неба. Был молодой врач, суетящийся у носилок и пытавшийся вернуть к жизни то, что вернуть уже невозможно. Была плачущая Молли, сжавшаяся в комочек в углу «санитарки». Не было только Сэма Вита – симпатичного молодого парня, так и не успевшего сказать три простых слова.
– Мам, я даже слушать тебя не хочу.
Усталый врач вывел Молли из приемного покоя, держа аккуратно под локоток. Через стеклянную дверь были видны какие-то люди, полицейский инспектор, маленький и толстый, с тоской ожидающий, когда закончится вся эта канитель, чтобы допросить девушку и уехать домой спать. Побледневший Карл, примчавшийся среди ночи в больницу и с тревогой смотрящий через стекло на Молли, безучастно, равнодушно взирающую на всю эту суету.
Как только Людмила Никандровна принимала решение вколоть матери успокоительное и все-таки ее госпитализировать, та вроде бы приходила в себя. Приступы агрессии уступали место слезам, раскаянию и проблескам душевности, которые пугали Людмилу Никандровну не меньше криков.
– Сожалею, мисс. Мы сделали все, что было в наших силах… – Врач подвел Молли к двери и предупредительно придержал ее, давая девушке пройти первой.
Полицейский оживился и, указав на какую-то дверь, пробормотал:
– Ты у меня умница, я всегда тобой гордилась, – говорила мать Людмиле Никандровне, – сама выбилась в люди, врачом стала. А я все на Витька потратила – и любовь, и силы. А он вырос – оторви да выбрось. У него одно – дай, подай. Ты никогда не просила, только отдавала. Вот думаю, если ты у меня такой выросла, может, не зря я свою жизнь прожила? Не такая у меня пропащая судьба получилась? И Марьяша – чудо, а не ребенок. В тебя пошла. Такая же ответственная. Все у нее по полочкам, аккуратистка. И посуду помоет, и в комнате всегда идеальный порядок. Ты такая же в детстве была. Один в один. Куклы у тебя по росту сидели. Мягкие игрушки тоже. Ни одного карандаша не потеряла, ни одного фломастера. Остальные дети все время все забывали в школе, только не ты. Помнишь, как тебе бойкот в классе объявили? Я-то помню, как ты страдала. Русичка ваша задала задание, а никто не записал. Никто, кроме тебя. Ты одна и сделала. Как ее звали-то?
– Ворона. На самом деле Венера Ивановна. Но все ее звали Ворона из-за черных волос и длинного носа.
– Пройдемте сюда, мисс…
– Да, точно, – рассмеялась мать. – Так эта ваша Ворона устроила скандал. Всем в году оценки снизила, только ты одна отличница оказалась. Ну и с тобой весь класс перестал разговаривать. Прямо накануне летних каникул. Ты ходила как неприкаянная. Всегда одна. Везде компании, гуляют, плавают, а ты в одиночестве. Только из-за того, что задание выполнила. Ты тогда мячик и начала бросать. Витя всегда в твоей тени был. Все учителя удивлялись – такая умная сестра. Тяжело ему было учиться.
Сэм, стоя в коридоре, растерянно наблюдал, как за ними захлопнулась, и они исчезли. Все. Из операционной вывезли столик, накрытый белой простыней, под которой угадывались очертания тела. ЕГО ТЕЛА. Каталку поставили здесь же, в коридоре, рядом с ними, вероятно, для отправки в морг. Сэм присел в пластмассовое стоящее у стены кресло для ожидающих, стараясь сосредоточиться и обдумать создавшееся положение.
– Потому что он не учился.
Итак. Его тело мертво, но, по какой-то причине, сознание, отделившееся от тела, все еще живо. Он слышит и видит, хотя никто из окружающих не может услышать и увидеть его самого. Причем он сам видит себя именно как человека. У него есть тело, невидимое для окружающих, и он прекрасно понимает, где он находится и что происходит вокруг. Это, казалось бы, неплохо, но… он не может воздействовать на предметы, а значит, и подать какой-нибудь знак Молли о том, что он жив, для него не представляется возможным.
– Это-то да. Но разве он виноват? Тебе способности достались. Да и волейбол твой помог. А кто тебя в секцию записал?
Шарканье старческих ног по линолеуму и вежливое покашливание. Оторвавшись от своих мыслей, Сэм поднял глаза и увидел стоящего перед ним старичка. На умном лице внимательные темные глаза. На старичке была байковая клетчатая рубашка, синие пижамные штаны и больничные тапочки. Он внимательно оглядел Сэма и, видимо сочтя осмотр удовлетворительным, полюбопытствовал:
– Я сама себя записала.
– Ну, и что с тобой случилось?
– Да, правда. Но я тебе и кроссовки достала, и форму. И на тренировки ты убегала вместо того, чтобы с младшим братом сидеть да мне помогать.
– Что? – Сэм был в шоке. ЭТОТ СТАРИК ВИДЕЛ ЕГО!
– А, новенький… – Улыбнулся старик. – По тебе заметно.
– Мам, ты уже определись, я хорошая дочь или плохая? А то я никак не пойму. Витя тоже в футбол играл, надежды подавал, только он раздолбай был. Вот его и выгнали из секции.
– Вы со мной разговариваете? – Сэм хотел удостовериться, что ему не почудилось и этот человек ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ВИДИТ И СЛЫШИТ ЕГО.
– У него палец болел. Разве ты забыла? Ноготь черный слезал! А если бы он калекой остался на всю жизнь?
– Эй, расслабься. – Засмеялся тонким дребезжащим смехом собеседник. – Ты просто не привык еще. Здесь все по-другому…
– У меня тоже были все шансы стать калекой, – тихо сказала Людмила Никандровна, – когда связки порвала и через боль играла. И кроссовки не ты мне купила, а их выдали, потому что у меня, кроме шлепок, другой обуви не нашлось.
Мать ее уже не слушала, погрузившись в полудрему, что стало с ней случаться все чаще. Иногда, очнувшись, она удивлялась, что рядом сидит дочь.
– Ты кто такой? – Ошалело спросил Сэм. – Да я жену здесь свою жду. – Охотно пояснил старик. – Она в реанимации. В палате 4-Ц. За жизнь свою борется. – Он подошел к каталке, на которой покоилось тело Сэма и, наклонившись, сунул голову внутрь. Его лицо до половины погрузилось в простыню, причем она даже не шелохнулась, а в том месте, где лицо исчезло, образовалась тонкая серая дымка. И в этот момент Сэм сообразил, что перед ним такое же привидение, как и он сам. Старик выпрямился и участливо взглянул на него.
– Ты чего здесь? – спрашивала мать.
– Подстрелили, да? Бедолага. Вот так все и бывает. Живешь себе, живешь и вдруг БАХ! – Он покачал головой. – Ты, главное, ничему не удивляйся. Тебе ведь еще долго здесь торчать. – Старик присел в соседнее кресло. – Помогу тебе для начала. Запомни: двери для тебя больше не преграда. Чиктрак -и ты с другой стороны. – Сэм растерянно смотрел на него. -Сам поймешь, когда попробуешь, – засмеялся старик. – О! Смотри-ка! – Он ткнул пальцем в сторону операционной.
За стеклянной перегородкой вокруг распластанного на столе тела суетились врачи. Сестры подавали им какие-то препараты, шприцы. Кто-то подкатил установку «Электрошок».
– Мы с тобой разговаривали, – отвечала Людмила Никандровна.
– Нет. Не выживет.– Спокойно констатировал призрак. -Миллион раз видел. Не выживет.
– Разве?
Так было и в этот раз. Мать ушла в свою память, в свой анабиоз, а выпроставшись, спросила:
Врач приложил к груди умирающего большие круглые пластины и что-то отрывисто сказал. Тело выгнулось дугой, замерло, прижавшись к черным соскам электродов, и рухнуло обратно на стол.
– Витя ел сегодня? Ты его покормила? Или он опять голодный в школу убежал? Ну что тебе сложно сварить ему кашу? Или яичницу пожарить? Ты же старшая сестра!
Сэм увидел, как сверху, с потолка, разлилось яркое сияние, в котором плавали чистые, переливающиеся пятнышки света.
– Мам, Витя уже взрослый.
– Все. – Сказал старик. Голубая дымка отделилась от тела и повисла в воздухе маленьким продолговатым облачком. – Вон душа, видишь? – Спросил он Сэма. – Сейчас за ней придут. -Призрак помолчал и добавил: – А может быть и нет. Нам не дано этого знать…
– Придешь из школы, суп свари. И проследи, чтобы он поел. А то запру тебя дома, и на тренировку не пойдешь.
Как зачарованный Сэм смотрел на голубую дымку. Вот ее обвили золотые искорки, и, поднявшись вверх, она растворилась в этом ярком свете, став частицей его. Сияние вдруг начало быстро сворачиваться и меркнуть, пока не исчезло совсем.
– Да, мама, конечно, – ответила Людмила Никандровна, вспоминая, что Марьяша уже не раз рассказывала ей про прабабушкины повторяющиеся «странности» – то она в этом времени, то в прошлом. Болезнь прогрессировала. Людмила Никандровна в очередной раз твердо решила госпитализировать мать, пусть и против ее воли, пусть с криками и скандалами. Тем более что Марьяша стала бояться любых громких звуков и подскакивала от страха на стуле, когда кто-то заходил в ее комнату.
Врачи накрыли тело простыней, и санитары стали перекладывать его на каталку. Сэм перевел дух.
Но с внучкой Людмиле Никандровне было проще справиться – Марьяша послушно пила таблетки и витамины. Если она падала и разбивала коленку, тут же шла и сообщала бабушке. Не жаловалась, а констатировала – сухо, по делу. Марьяша удивительным для ребенка столь юного возраста образом могла объективно оценить собственное самочувствие. Если внучка жаловалась на головную боль, Людмила Никандровна ни секунды не сомневалась, что у нее болит именно голова, а не живот, например. И если Настя в детстве придумывала себе миллион заболеваний, активно симулировала болезнь, чтобы не идти в детский сад или в школу, если мама тоже любила пожаловаться на давление и ломоту во всем теле, то Марьяша никогда не обманывала. Ни единого раза. Иногда Людмилу Никандровну внучка даже пугала.
– А ты сам кто такой? – Он повернулся к старику, но того уже не было. Он просто пропал. Исчез. Сэм вскочил и стал озираться по сторонам, надеясь отыскать своего собеседника, но в этот момент санитар подхватил коляску с его телом и направился к лифту. Сэму показалось, что коляска сейчас опрокинет его, повалит на пол, и он очнется от бредового сна, но ничего не произошло. Санитар спокойно прошел сквозь него, и Сэм успел даже разглядеть его мозг и кровяные шарики, бегущие по миниатюрным венам.
Когда Марьяше было года четыре, их пригласили на детский день рождения. Девочка, разыгравшись, упала и очень больно ударилась. Людмила Никандровна видела, как внучка упала, и могла оценить силу полученного удара. Но Марьяша даже не расплакалась. Она посидела минутку на стуле, сжав зубы, и снова пошла играть. Разве что бегать перестала. Было еще несколько случаев падения, когда у Людмилы Никандровны чуть сердце не останавливалось, но Марьяша старалась не плакать, хотя ей было больно. Если она плакала, значит, боль была нестерпимой или почти нестерпимой. Людмила Никандровна связывала такую особенность внучки с болевым порогом, но нет – Марьяша просто не хотела расстраивать бабушку. И научилась терпеть.
Человек, толкающий коляску, ничего не заметил. Он продолжал катить ее дальше по коридору и, конечно, не услышал голоса за спиной, прошептавшего:
«Боже, помоги мне! Господи, прошу тебя, помоги мне!»
Шкала оценки интенсивности боли – от одного до десяти – кстати, очень подошла Марьяше. Людмила Никандровна случайно догадалась, что внучке так будет понятнее, хотя сама она не очень понимала, как можно оценить боль в шесть или в семь баллов. И чем боль в восемь баллов отличается от десятки и как понять – умеренная боль или сильная? У них в спортивной юности существовало два критерия – умираешь или нет. В остальных случаях идешь играть. А боль присутствовала всегда. Марьяша же не могла ответить на обычные вопросы, которые задают детям: «Болит? Сильно? Или очень сильно?» Внучка не знала, как отличить «сильно» от «не очень сильно». И тогда Людмила Никандровна вспомнила про систему оценок. Марьяша обрадовалась и всегда оценивала по этой шкале не только уровень боли, но и уровень своих и чужих эмоций.
– Прабабушка сегодня нормальная была. На твердую шестерку, – докладывала она. – Арина в садике упала. Плакала, будто на десять баллов, а на самом деле там и тройки не было. Бабушка, у меня нога болит. На восемь.
Несмотря на мелкий, унылый надоевший дождь, в день похорон на пустынном кладбище собралось множество самых разнообразных людей. Они пришли, чтобы попрощаться с Сэмом, проводить его в последний путь. Дождь так и не перестал. Он начался в ту ночь, когда погиб Сэм, и продолжался все три дня. Лишь на короткое время, пока гроб стоял на краю могилы, а пожилой седой священник читал свою молитву, дождь прекратился, чтобы потом, когда все уйдут и оставят их один на один, оросить своими слезами, устилающие могильный холм.
Единственный раз Марьяша оценила собственную боль на десять баллов. И Людмила Никандровна тут же повезла ее в травмпункт – внучка жаловалась на руку. В травмпункте дожидались своей очереди дети с разбитыми носами, переломанными ногами и разбитыми головами. Марьяшина рука выглядела нормально. Может, слегка припухла. На них смотрели с удивлением.
Сэм, невидимый постороннему глазу, стоя в толпе, оглядывал собравшихся по обе стороны свежевырытой могилы. Кто из них думал сейчас о бренности жизни?
– Марьяш, как рука? – спросила Людмила Никандровна.
У самого изголовья гроба, глядя на подведенное румянами спокойное лицо умершего Сэма, застыла Молли. За ее спиной, положив руки на плечи девушки, стоял Карл. Рядом с ним -затянутый в черное Гарри Аллен. Люди, работающие в банке. Знакомые со скорбными выражениями на лицах. Кто-то из коллег Молли…
– Бабушка, десять, – ответила внучка.
Сэм повернул голову и вдруг увидел в дальнем углу кладбища девушку. Молодая и стройная, одетая в белое легкое платье, девушка брела вдоль ряда могил, с интересом поглядывая в сторону собравшихся на похороны людей. Странно она выглядела. В белом на кладбище, да еще и в такой холодный день. Девушка на мгновение замерла и, помахав им рукой, улыбнулась.
Рентген показал перелом лучевой кости, так что Марьяша не ошиблась, и даже врач удивился, как вовремя они приехали.
На подготовишках возникли сложности. Детям не ставили оценки, а за работу в прописях или решение примеров клеили смайлики или цветочки. Эти наклейки доставались всем детям без исключения. Марьяша не понимала, насколько хорошо она выполнила задание. Людмила Никандровна подошла к учительнице и попросила ставить Марьяше оценки. Только ей, никому больше. Учительница пустилась в объяснения, что оценки не важны, тем более на подготовишках, а маленьким детям оценки могут нанести непоправимый вред и так далее.
Сэм начал озираться, пытаясь понять, кому же был предназначен этот жест. Люди, казалось, совершенно не обращали на нее внимания. Девушка подошла к одной из могил, кокетливо улыбнулась Сэму и, пройдя СКВОЗЬ надгробную плиту, пошла дальше, время от времени оборачиваясь и поглядывая в его сторону. За эти три дня Сэм с большим удивлением обнаружил, что духов, обитающих на земле, гораздо больше, чем он мог себе представить. Они встречались довольно часто. На улице, в метро. Может быть, их было и больше, просто Сэм еще не научился отличать привидения от живых людей. Внешне, по крайней мере, это было совершенно невозможно. Например, вчера, когда Молли ездила в похоронное бюро, представительный господин в шикарной тройке и дорогих кожаных туфлях, которого Сэм принял за владельца бюро, подозрительно взглянув на него, прошел сквозь стену и исчез. -… Да не постыдятся во мне все, надеющиеся на тебя, господи. Да не посрамятся во мне ищущие тебя, боже. -Вещал священник громким, сильным голосом. – Мы говорим последнее «прощай» нашему другу Сэму Биту. Он навсегда останется в нашей памяти как человек огромной добродетели, огромной щедрости и всего того, что мы ценим в людях. -Глубокий зычный голос поднимался над толпой и окутывал ее теплой пеленой.
Сэм видел, как дрогнули плечи Молли, как слезы потекли по белому напряженному лицу. Она плакала совершенно беззвучно, и Сэму захотелось обнять ее и прижать к груди, но он тут же сообразил, что теперь ему НИКОГДА этого не сделать. НИКОГДА он не сможет заговорить с ней, взять ее за руку или просто погладить по темным коротким волосам.
– Просто ставьте Марьяше оценки, – строго, как доктор, разговаривающий с больным, велела Людмила Никандровна. И Марьяше тут же стало спокойно. Она, даже получая четверку, понимала, что должна сделать лучше. И кивала, видя тройку: «Заслужила». Ей было важно, что учительница не завышает и не занижает оценки (о чем опять же просила Людмила Никандровна), а ставит «справедливо».
– От друзей, от любимых, от души. – Продолжал священник. – Мы должны хранить память о тебе, Сэм. Мы все – путники одной дороги, которая ведет к одному концу.
Мать Людмилы Никандровны, напротив, терпеть не умела и не хотела. Так было еще в то время, когда они с братом были маленькими. Если Мила сама себе промывала раны, мазала зеленкой, терпела здоровенные гематомы на ногах, то мать страдала от банального пореза на руке. Она могла целый день провести в кровати, жалуясь на нестерпимую головную боль. Мила не понимала, как так бывает – нестерпимая боль? Один раз она закончила игру с вывихом плеча. Нинка после тяжелого перелома играла на обезболивающих. Их учили терпеть боль.
Сэму захотелось закричать, задрав голову к серому, затянутому тучами небу. Он – НИЧТО. Даже капля дождя, упавшая с неба, прошла сквозь него и с еле слышным шлепком разбилась о землю. Он – несчастное ПРИВИДЕНИЕ. ПУСТОТА.
За переживаниями о матери и внучке Людмила Никандровна забыла, что ей стоит волноваться еще и за дочь. Хотя та в последнее время вела себя практически идеально, если можно так сказать в ее случае. Много времени проводила с Марьяшей, даже гулять с ней выходила. Правда, стала слегка «прибабахнутой», как заметила прабабушка в период просветления.
– Сейчас, когда наш любимый брат входит в царство вечной жизни господа нашего, мы должны помнить, что любовь тоже бессмертна. Нам всем будет его не хватать, но наша любовь осветит ему дорогу.
– Что это с Настей? – спросила она.
– А что с ней? – не поняла Людмила Никандровна, поскольку с Настей всегда все было что-то не так, и это считалось нормой.
Шепот. Почему все эти люди говорят шепотом? Боятся потревожить мертвого? Его ДУШУ? Он здесь, рядом, ходит между ними и даже может дотронуться до любого из них. Правда, они при этом все равно ничего не почувствуют. Так могут ли они потревожить его? ПРИВИДЕНИЕ? Могут ли они потревожить ПУСТОТУ? Возможно ли рассердить НИЧТО? Странные, в их не лепых поступках, люди. Они не понимают, какие же они счастливые, что могут потревожить кого-то громким голосом, пожать кому-то руку или просто наступить соседу на ногу. Он НИЧЕГО этого НЕ МОЖЕТ. Сэм пытался кричать им на ухо, хватать за руки, пробовал даже ударить кого-то из гостей. ТЩЕТНО. Его больше НЕТ. Он мертв.
– Прибабахнутая ходит все время. И взгляд ненормальный. Опять на наркоту подсела? – хмыкнула мать.
Гончарный круг вращался, и руки Молли превращали глину в НЕЧТО. Она еще не знала, что это будет. Горшок или ваза, а может быть, еще что-то. А, может быть, ничего не будет. Сейчас сильная рука Сэма появится из-за ее спины и ткнет пальцем в тонкую крутящуюся стенку, и она сморщится, сомнется, станет тем, чем была раньше. Просто глиной.
– Настя никогда не принимала наркотики, – ответила Людмила Никандрновна.
Молли даже оглянулась. На мгновение ей показалось, что кто-то, действительно, стоит у нее за спиной. Но Сэма не было. Он мертв. Его убили. И Молли заговорила. Она обращалась к Сэму, будто он здесь – в доме. Просто спрятался куда-то и ждет, когда она начнет его искать. Она не начнет. Потому что знает, что…
Мать поджала губы и кивнула:
– Я сегодня собрала твои вещи. – Просто сказала она. -Не знаю почему. Вчера мистер Рендолс сказал, чтобы я передала тебе привет, а я расплакалась. – Молли помолчала. – Знаешь, я все время думаю о тебе. Мне кажется, что я до сих пор тебя ощущаю.
– Ну да, ты ж у нас доктор великий, а наркоту и не заметила.
Сэм сидел в двух шагах от нее в своем любимом кресле. Он слышал все, что говорила Молли, и от этих слов чувство собственного бессилия накрыло его с головой. Он встал и, подойдя к ней вплотную, опустился на колени. «Я здесь, Молли. Совсем рядом».
Настя – Людмила Никандровна могла голову дать на отсечение и сжечь диплом – никогда не употребляла наркотики. Ну, может, марихуану курила, но не более того. Даже энергетики не пила. С детства ненавидела все напитки «с газиками». Ее от минеральной газированной воды могло вырвать. У Насти был свой наркотик – любовь или то, что казалось ей любовью.
Молли вздрогнула. Вчера, возвращаясь с похорон, она зашла в зоомагазин к купила кошку. Сама мысль о том; что придется теперь жить одной в пустой квартире, казалась ей настолько абсурдной, что она решила завести какое-нибудь животное. Кошка оказалась довольно странной, она нервничала, часто забиралась под кресло, и Молли, как ни старалась, не могла выгнать ее оттуда. А сейчас кошка вдруг выгнула спину, волосы у нее на загривке встали дыбом, уши прижались к голове, и, глядя на пустое место рядом с Молли, она испуганно зашипела.
Но после замечания матери Людмила Никандровна стала наблюдать за дочерью. Да, та действительно вела себя немного странно. «Страньше», как говорила Марьяша, чем обычно. Во-первых, стала ночевать дома. Ложилась с Марьяшей и всячески ее тискала, обнимала и целовала. Марьяша скорее терпела вдруг вспыхнувшую материнскую нежность, чем была счастлива. Спать с мамой она не привыкла и уходила на диванчик в гостиной. Людмила Никандровна стала застилать диван на всякий случай. Настя, естественно, не замечала, что дочь уходит от нее и не хочет с ней спать. Поговорить с дочерью Людмила Никандровна не решалась. А Марьяша говорила, что захотела пить, в туалет и случайно уснула на диванчике.
– Что случилось, киска? – Удивленно спросила Молли.
– Тебе неудобно с мамой? – спросила Людмила Никандровна внучку.
– Удобно, но… она же все равно уйдет. И она пахнет странно… – как всегда, спокойно и по делу констатировала Марьяша.
Сэм понял: ОНА ВИДИТ ЕГО!
Людмила Никандровна на мгновение подумала, что, может, ее мать и права. Но запаха марихуаны не чувствовала. Она достала из стиральной машинки брошенную дочерью в стирку футболку и понюхала. Нет, точно не травка. А что тогда? Знакомый вроде бы запах.
Зрачки кошки, сузившиеся, испуганные, смотрели прямо на него. В глаза! ЭТА КОШКА ВИДИТ МЕНЯ!!!
Людмила Никандровна никак не могла понять, чем пахла Настина футболка. И этот запах не давал ей покоя.
Он повернулся к перепуганному животному и, наклонившись вперед, приблизил лицо вплотную к кошачьей морде. Кошка присела на задние лапы, хвост нервно задергался из стороны в сторону, и она, прыгнув куда-то вбок, стрелой пронеслась через комнату и спряталась на кухне.
– Что случилось? – Вслед ей спросила Молли и вздохнула. – Сумасшедшая кошка.
К пищевым странностям дочери Людмила Никандровна давно привыкла, а вот ее гардероб действительно снова претерпел изменения. Настя, предпочитавшая джинсы и футболки, кроссовки и куртки, вдруг стала наряжаться в юбки и кофты, будто снятые с чужого плеча, на пару размеров больше. Худющая, она в них утопала и выглядела чудовищно. На вешалках в шкафу появились несколько юбок-парашютов и безразмерных блузок с рукавами. Они подошли бы матери Людмилы Никандровны, но никак не Насте.
И вдруг она почувствовала, что В КОМНАТЕ КТО-ТО ЕСТЬ! Это ощущение было таким сильным, что Молли, неожиданно для самой себя, спросила: – Сэм?..
– Что с тобой происходит? – спросила Людмила Никандровна, когда Настя однажды объявила, что не будет на завтрак омлет, потому что не ест молоко и яйца, а на обед съест гречку, но без масла и тем более мяса.
Молчание. И тем не менее она точно знала, что рядом с ней кто-то стоит. И тут же все прошло. Мгновенно, словно щелкнули каким-то невидимым выключателем. Дура. Он не может быть здесь. Его нет. Он умер. Дура… – Господи, как это глупо… -выдохнула она.
– Ничего, – ответила та.
Сэм растерянно смотрел ей вслед, и ему хотелось заорать от собственной беспомощности, упасть на ковер и забиться головой об пол. Но он знал, даже если он даст выход своим эмоциям, это ни к чему не приведет. Ударившись головой об пол, он просто ничего не почувствует.
«Эй, я жив! – Крикнул он Молли. – Я жив! Я здесь!» Молли не слышала его крика, хотя на мгновение ей снова показалось, что она ощутила какоето движение. Но ведь это мог быть просто сквозняк, не правда ли?
– Ты опять вегетарианка, веганка или что-то другое? – уточнила Людмила Никандровна. – Я должна знать, чтобы не готовить лишнего.
– Сейчас пост, – призналась Настя, поняв, что мать от нее не отстанет без объяснений.
Глава 6
– Какой пост? – не сразу поняла Людмила Никандровна.
Карл пришел к ней после работы, вечером. Он оставил свой «мустанг» внизу у подъезда, и Сэм, примостившись на подоконнике, слушал, как они с Молли разговаривают, разбирая вещи, смотрел вниз, безразлично разгля дывая шикарную красную машину.
– Великий.
– В смысле православия? – Мозг Людмилы Никандровны все еще отказывался принимать полученную информацию.
Карл подвинул к себе следующую коробку и принялся доставать из нее вещи Сэма, демонстрируя их Молли и, в зависимости от ее пожелания, либо кидал их в ящик для мусора, либо откладывал в стоящую отдельно коробку из-под кроссовок с яркой надписью «Рибок» на синем боку.
– Да, в смысле православия.
Молли стояла рядом, но, в отличие от Карла, она не просто БРАЛА вещи, а подолгу разглядывала их, прежде чем положить в одну из коробок.
– Ты же некрещеная, – удивилась Людмила Никандровна, – или уже успела покреститься и стать воцерковленной?
– Я люблю эту фотографию. – Сказала она, показывая карточку Карлу. Улыбающийся жизнерадостный Сэм и прильнувшая к нему Молли.
– Какая разница – крещеная или нет? – огрызнулась Настя.
– Да, отличная… – легко сказал Карл, извлекая на свет новую вещь – затянутую в коричневую кожу пятидесятистраничную записную книжку.
– Дай посмотреть. – Молли протянула руку и взяла у Карла знакомую вещицу.
– Ну для меня – большая. Если ты вдруг во что-то уверовала, то хочу тебе напомнить – все обряды на тебя вроде как не действуют. И ты наполовину еврейка, хоть и по отцу. Так что сообщи своему батюшке, или кто там у вас за главного, эту информацию.
– Это вещь Сэма… – тихо сказала она.
– Я сказала, что не помню – крестили меня или нет. Но, скорее всего, крестили во младенчестве, как всех. – Настя насупилась, что не предвещало ничего хорошего.
– Да, – согласился Карл. – Это его записная книжка. Так, что там дальше? – Он вытащил из коробки плотный прямоугольник моментальной фотографии, перевернул и прочел на обороте: – Тед Ньюжен. 1988 год. НьюПорт. Выбрасывать?
– Нет. – Молли осторожно взяла фотографию. Записная книжка последовала в коробку с надписью «Ри-бок».
– Тебя не крестили, как всех, и ты это прекрасно знаешь. И дочь твоя, кстати, тоже некрещеная, если что. А можно узнать, с чего вдруг такая тяга к православной религии? Прости, мы ведь сейчас официальную религию имеем в виду, не адвентистов или сайентологов?
– Да, официальную. Я стала ходить в церковь, – заявила Настя.
«Помнишь, нам так не понравился этот концерт в Нью-Порте?» – Сэм смотрел на Молли. Ничего. Она уложила фотографию поверх записной книжки и взяла новую вещь. Маленький серый кусочек пластыря. Этим пластырем она заклеивала Сэму палец, когда он случайно порезался острым ножом, готовя сандвичи.
– Подожди, ты ничего не перепутала? Правильно поняла? Православие? Не католицизм? Не мусульманство? А то у нас в магазине появился отдел с халяльной бараниной. Берут все. Очень хорошее мясо, кстати. – Людмила Никандровна поняла, что готова сорваться. К очередному жизненному эксперименту дочери она опять оказалась не готова.
– Хочешь оставить? – Удивленно спросил ее Карл, глядя, как Молли аккуратно укладывает пластырь к остальным вещам. -Это же пластырь! Господи, Молли, что ты делаешь?