- Видать, в рубашке тебя мать родила, Ефим Алексеевич. Много откупных денег сулю я господину за волю, а он и ответом не удостоит. Директор Александр Акинфиевич весьма благосклонно принимает подарки и кое-какое попущение из уважения к моему богатству делает, а на просьбы, однако, одно долбит: \"Куда суешься с кувшинным рылом да в калашный ряд!\"
Все эти льстивые слова приносили еще больше душевных мук Ефиму. \"Сын Миронка как был, так и остался в рабстве! Вот и радуйся!\" - угрюмо думал он.
В апреле 1833 года из санкт-петербургской конторы пришло предписание о том, чтобы Мирон Черепанов срочно явился в столицу. Получение столь важного приглашения не особенно обрадовало молодого механика: его в эту пору занимали другие мысли. Вместе с отцом он задумал построить паровую телегу. Побывавшие на Каме приказчики рассказывали, что годов пятнадцать тому назад они видели первый русский пароход, - это сильнее разожгло и без того любознательного Мирона.
Весной 1819 года пермские жители валом валили на крутой камский яр, чтобы подивиться невиданному зрелищу. На темной воде по стремнине плыли два парохода. Построены они были на Пожевском заводе владельцем Всеволожским. Проекты этих пароходов составлял горный инженер Соболевский. Строили их в большом секрете и теперь удивляли ими уральцев. Пароходы сделали несколько рейсов перед городом, катали господ, после этого уплыли на Волгу и больше оттуда не возвратились. Однако молва о них пошла среди народа; широко и далеко разнесли ее бурлаки.
История с пароходами не давала покоя Мирону.
\"А что, если применить пар и устроить на суше паровую телегу?\" напряженно думал он, и эти помыслы захватили его целиком. Только и дум у него было, что о паровой телеге! Слухом земля полнится, и до Черепановых дошли вести, что в Англии уже опробовали паровые повозки.
Известие о поездке в Санкт-Петербург тревожило и пугало Мирона. Взволнованно он собирался в дальнюю дорогу, а мать успокаивала сына. Она подолгу любовалась им и в душе гордилась: чувствовало ее сердце, что не впусте вызывают Миронку в главную демидовскую контору.
Выехал плотинный Выйского завода весной, как только установилась дорога. До Чусовой он добирался по трудным уральским проселкам: глухими борами, крутыми горами да тряскими гатями. Прибыл он в демидовскую Утку в самую пору: готовилось отплытие \"на низы\" каравана с железом. В маленькой деревянной Утке сейчас набилось до отказа пришлых людей. Со всего Камня, даже из далекой Чердыни, набрели сюда сотни бурлаков, которые, надрываясь, грузили в свежие тесовые коломенки грузную кладь. Поглядывая на синеющие просторы, по селу бродили матерые опытные лоцманы из Слудки, водоливы и толпы сплавщиков. Шумно, крикливо было в избах. Немало хмельных буянило у коломенок и стругов, только приказчики и могли угомонить их.
Мирон отыскал \"казенку\" демидовского каравана, который тихо покачивался неподалеку от берега, сдерживаемый крепкими якорями. С верховьев Чусовой на глазах прибывала шалая и неугомонная вешняя вода. Река вздулась, кипела, кидалась на берег и с шипением отступала, чтобы разъяренным зверем снова броситься вперед. В такую пору опасно пускать коломенки, и тагильский приказчик Шептаев выжидал удобной минутки. Ко времени и подоспел Черепанов. Оглядывая его ладную коренастую фигуру, караванный озабоченно спросил механика:
- Не боишься. Мирон Ефимович? Гляди, как играет и ревет река.
- А чего мне бояться? - спокойно отозвался тагилец. - Только и в ответе за свою душу. Тебе страшней: за железную кладь ответ держишь. Не доставишь - как взглянет тогда хозяин!
- Ой, и не говори! Страшно! - с нескрываемым ужасом вымолвил приказчик: - Идем, идем!
Всегда неугомонный и злой, на этот раз Шептаев обрадовался Черепанову и указал на свою каморку в \"казенке\":
- Иди отдохни, пока спокойно. На плаву не до того будет. Страхов не оберешься!
Однако Мирон не пожелал отдыхать, - его тянуло полюбоваться на реку, и он остался на палубе коломенки. Все ему казалось здесь в диковинку: и пушка, выставленная на \"казенке\", и длинные потеси, и бунты тугих пеньковых канатов. У пушечки сидел сухонький обветренный старичок лоцман. Держался он тихо и сосредоточенно. Указывая на реку, старик восторженно сказал:
- Красавица, буянка, с такой и поспорить любо!
Черепанов улыбнулся в свою рыжеватую бородку, дед понял его сомнение, однако не обиделся.
- Ты, милок, не гляди, что с виду я стар, - сказал он сурово, - я ведь шестьдесят годочков на воде плавал, ровно гусь. И то верно, что, может быть, это последняя весна моей жизни, но скажу тебе - будь спокоен! Мастерство наше старинное, умное, - наши лоцманы николи не срамились, сам увидишь!
Старик не хвалился, держался уверенно и говорил о реке с большой любовью. При взгляде на серебряные блики вспененных вод глаза у него загорались юношеским блеском. Он шумно, полной грудью втягивал свежий речной воздух.
- Словно свою силушку в мое тело вливает! Ой, любо! Эх, Чусова-река, буйная дорожка! - сказал он весело. - По всему видно, завтра отвалим!
Толстый и важный, в суконной поддевке и в скрипучих козловых сапогах, распустив парусом широкую бороду, приказчик медленно расхаживал по \"казенке\", покрикивая на водоливов и потесных. К барже беспрерывно подплывали лодки от других коломенок, из них вылезали люди и шли за указаниями к Шептаеву. Ему доставляло большое удовольствие повышать голос, грозить, топать ногами, упиваться властью над сплавщиками. Недоступный и грозный демидовский доверенный только к лоцману относился снисходительно и его не трогал.
На ранней заре, когда сладко спалось. Мирона разбудил выстрел из пушки. Он вскочил, быстро оделся и выбежал на палубу. Над водой курился легкий туман, вершины высоких кедров на яру искрились под первыми лучами солнца. На реке быстро сновали лодки, шли последние приготовления к отплытию. Утренняя тишина простиралась над Чусовой, которая по-прежнему широко и неукротимо катила свои воды. Рулевые стояли у толстых смолистых потесей. Лоцман был тут же рядом с ними и зорко вглядывался в голубоватую даль. Вот впереди, за просторной излучиной, порозовели облака, засинело небо. Все и потесные, и водоливы, и приказчик - внимательно следили за стариком. Он взмахнул рукой, крепкие молодцы бросились поднимать якорь, обрубили путы, и коломенка тихо, незаметно пошла на стрежень. Все быстрее и быстрее она отходила от берега, еще мгновение - и могучим порывом ее подхватила коренная струя и понесла. Одна за другой на большом расстоянии отрывались от берега другие коломенки и тянулись на стрежень. Вскоре весь караван понесся по Чусовой.
Вчерашний старичонка лоцман неузнаваемо преобразился. Теперь перед Мироном стоял озаренный солнцем властный водитель каравана, за каждым движением руки которого с замиранием сердца следили двадцать пар зорких глаз потесных. По мановению его руки они дружными усилиями направляли потесь то вправо, то влево. Даже приказчик притих, принизился: хозяином на всем караване вдруг стал маленький сивобородый дед!
Чусовая неслась быстро, взбешенно, с разбегу билась о каменистые скалы, ревела, тянула вниз, в омут, клокотала и бурлила там. Горе, если прозеваешь и не повернешь коломенку вовремя из буйного течения, - не обогнуть ей тогда камня! А повернешь раньше - тоже беда. Гляди-поглядывай! Проворой будь! Время у лоцмана рассчитывалось на мгновения.
Впереди караван поджидали \"бойцы\". Издалека слышался рев разбушевавшейся стихии, виднелись валы сверкающей пены, над которой радугой сияла водяная пыль. Все затихли, со страхом прислушиваясь к нарастающему реву. Речная струя подхватила коломенку, как перышко, и понесла. Все кипело кругом, навстречу в бешеном кружении понеслись леса, горы, скалы. Эх ты, Ермакова путь-дорожка, шалая река! Лоцман стиснул зубы, глаза его засверкали, - чуть-чуть, почти незаметно, он шевельнул поднятой ладошкой. Не успел Мирон и глазом моргнуть, как коломенка быстрой лебедью пронеслась под самой скалой, так что можно было рукой шаркнуть по камню. Кипенем кипел рядом страшный водоворот-омут, с ревом бились о \"боец\" взбешенные струи, но \"казенка\" проскользнула, оставив позади себя шум и ярость бездны, и вырвалась на простор. У Черепанова сразу заликовала душа, но лоцман по-прежнему оставался строг, не шевелился и напряженно смотрел вдаль.
Шептаев скинул шапку, перекрестился.
- Слава тебе, господи, \"Разбойника\" миновали! - со страхом посмотрел он назад. Там, одна за другой, с бешеной скоростью мимо \"бойца\" проносились коломенки.
Прошло десять - пятнадцать минут, и снова с прежней силой стал нарастать шум. Потесным ни дохнуть, ни пошевелиться нельзя, глаз не спускают с лоцмана. А он на своем месте, как орел среди бури. Мирону и страшно, и жутко, и весело от стремительного движения по опасным местам. Мгновения тогда кажутся вечностью, а вдали опять белые шапки пены, рев, беснование, - вода скачет табуном белогривых коней, вот-вот снесет, ударит, разобьет вдребезги и потянет в черную пучину! Секунда - и опять простор, озаренный солнцем, и река притихла, блестит, а в глубине ее отражаются опрокинутые кедры, бегущие облака и тень от скользящей коломенки.
Весь день не исчезал страх в напряженном ожидании очередных \"бойцов\". Как глубоко и легко вздохнулось, когда на третий день выплыли на синюю Каму! На высоком яру заблестели маковки церквей, забелели белокаменные торговые ряды и присутственные места, - из легкого тумана вставала только что отстроенная Пермь - губернский город. Тут с \"казенки\" сошел старый лоцман. Перед уходом он подошел к Мирону, хитро подмигнул:
- Ну, брат, подвезло, через все беды стрелой пронеслись! Счастлив ты, парень! Теперь без большой опаски доплывешь!
- Что ж, сейчас на отдых, отец? - спросил его плотинный.
- Это как поглянется, милок! - поклонился он Черепанову и удалился в каморку приказчика. Шептаев не утерпел и напоследок обсчитал старика. Лоцман взволновался, стал уламывать демидовского доверенного, но тот нахмурился - и ни в какую.
- Будет с тебя и этого! - Он бесцеремонно взял деда за плечи и выпроводил на берег...
По Каме плыли с песнями. Широко и привольно разлилась темно-синяя река. По берегам уходили назад деревянные прикамские городишки, серые деревушки, одинокие часовенки, ставленные на помин загубленной души. Вечерами на плесах по-бурлацки варили уху и под звездами у костра слушали страшные сказки старого водолива Изотки. Из лесных чащоб ветер приносил запахи смолистой хвои. К чистым камским струям из нагорных глухоманей спускались медведи полакать студеной водицы. Нередко из густых зарослей выходил сохатый и склонял свои могучие рога над Камой-рекой. Пробирались к ней в вечерней тишине и на ранних росистых зорьках и черемная лисица, и гладкошерстая норка, и всякая пушная зверюшка. А на бережку за кустом нежданно-негаданно вдруг пробобочет притаившийся заяц.
Над головами ночью - высокий темно-синий купол неба с золотыми звездами. Под таким шатром еще краше, еще милее казались сказки Изотки. Пламя костра озаряло изборожденное крупными морщинами лицо водолива, а речь его лилась медленно, плавно, как золотая пряжа тянулась.
- Богатый, братцы, всегда завидует бедному, все норовит его обмануть. Я вам, милые, расскажу о смелом Иванушке, крестьянском сыне! - Изотка торжественно оглядел слушателей и продолжал весело: - Расскажу, дорогие, как он вместе с Коньком-горбунком чудес наделал, как он
...хитро поймал Жар-птицу,
Как похитил Царь-девицу,
Зощенко Михаил
Как он ездил за кольцом,
Фельетоны
Как был на небе послом,
Как он в солнцевом селенье
Михаил Зощенко
Киту выпросил прощенье,
Фельетоны
Как к числу других затей
От автора
Спас он тридцать кораблей,
Настоящее предисловие открывало раздел фельетонов во втором томе Собрания сочинений М.М. Зощенко 1929-1932 гг.
Как в котлах он не сварился,
В этом отделе собраны мои фельетоны. Они печатались в разных юмористических журналах за время 1923-1929 гг.
Как красавцем учинился...
Подписывал я их обычно псевдонимом \"Гаврила\", а позже - \"Гаврилыч\".
В этих фельетонах нет ни капли выдумки. Здесь все - голая правда. Я решительно ничего не добавлял от себя. Письма рабкоров, официальные документы и газетные заметки послужили мне материалом.
Ночь притихла, трава сверкала росой, филин неслышно пронесся над кустами, а сказочник все сидел, обняв длинными и сильными руками свои колени, лицо его светилось лаской, и, глядя на золотой уголек костра, он продолжал размеренно-певучим голосом передавать сказку. У Черепанова мечтательно-тревожно забилось сердце. Он неподвижно сидел на земле, боясь проронить хотя бы одно слово. И когда Изотка внезапно смолк. Мирон не удержался и глубоко вздохнул:
Мне кажется, что именно сейчас существует много людей, которые довольно презрительно относятся к выдумке и к писательской фантазии. Им хочется настоящих, подлинных фактов. Им хочется увидеть настоящую жизнь, а не ту, которую подают с гарниром товарищи писатели.
- Чудо-сказка!
В этих моих фельетонах есть драгоценное свойство - в них нет писателя. Вернее: в них нет писательской брехни.
- Что за диво, дурак дураком и есть! - грубо возразил Шептаев и сплюнул в костер.
А живые люди, которых, быть может, я здесь пихнул локтем - пущай простят меня.
- Неверно! - вспыхнул механик. - В этой сказке великий смысл скрыт, он и согревает душу. Дурачком называется Иванушка в ней только на людском языке: не схож он с обыкновенными человеками, не так живет, как они, себялюбцы, живут! Честно служит людям Иванушка, терпит многое, и его не миновали человеческие немощи, но ради людей он решается на невозможное, и добрые всемогущие силы помогают ему, как своему собрату. А кто эти добрые силы, где они? - Черепанов внимательно посмотрел на водолива.
Впрочем, в последний момент у меня дрогнула рука, и я, по доброте душевной, слегка изменил фамилии некоторых героев, чтобы позор не пал на ихние светлые головы.
- Народ - великая и всемогущая сила! - сурово сказал старик.
Так вот - читатель, который захочет прикоснуться к подлинной жизни, пущай прикасается. Здесь все голая правда.
Приказчик нахмурился, сердито оборвал сказочника. Поднеся к нему кулак, зло выкрикнул:
Письма в редакцию
1. Прелести НЭПа
- Какой такой народ? Уж не ты ли, Изотка, тот русский народ? Не Миронка ли? Или вон потесные? Я их, такой народ, в эту жменю сожму, только мокрое место станет!
Уважаемый товарищ редактор! В трамвае No 12 некоторые из буржуев прут что слоны через трудовую публику и пихаются локтями. Так что мне наступили на ногу, вследствие которой образовался нарыв, и япринужден на службу манкировать.
Красное пламя костра играло на рыжеватых жестких волосах Шептаева, оно ярко освещало все его круглое сытое лицо со множеством веснушек, походивших на пятна, какие бывают на вороньих яйцах. Изотка с плохо скрываемой ненавистью взглянул на него и со страстью ударил себя в грудь.
Семен Каплунов
- Я народ! Все мы, трудяги, русский народ! Не хвались силой! Хоть ты здесь и хозяйский глаз, но сильнее тебя народ! - выкрикнул он с вызывающей горделивостью. Лицо старика внезапно преобразилось, засияло вдохновением. Потесные, водоливы и Мирон невольно залюбовались Изоткой.
Вниманию милиции
Приказчик, встретившись с потемневшими глазами сказочника, промолчал. Затихли и остальные. А кругом, на необозримом пространстве между звездным небом и благоухающими травами, в воздухе разливались бодрящие запахи смолистого бора, дыхание набухшей весенними соками теплой земли, радость самой жизни. Из-за темного леса выплыл робкий серп месяца, и его трепетный свет заструился на тихой Каме и росистых травах. Весенняя радость проникала в поры всего живого на земле, будоражила его кровь, заставляя людей мечтать, птиц - петь и суетиться, а зверя - ревом взывать к подруге.
Пароходное движение имеет свои печальные стороны. Я ехал на Васильевский остров, воспользовавшись хорошей погодой, на палубе. Подъезжая под мост Лейтенанта Шмидта, сверху кто-то плюнул. Последний попал какой-то даме на шляпку, которая не заметила.
- Живем мы, как черви в навозе, и всей красоты земной не видим! - снова с огоньком заговорил Изотка. - А отчего? Оттого, что вот хозяева наши отняли у нас все радости! Эх, братцы, прислушайся, какая отрада!.
Я потребовал у шкипера легкового пароходства немедленно остановиться, чтобы словить виновника, а шкипер начал выражаться по-фински и дал свисток.
Воспользовавшись этим, плюнувший хулиган скрылся.
В кустах раздалась песня притаившегося соловушки. Лица у всех потеплели. Сплавщики жадно вслушивались в звенящую трель, в нежные переливы. Шептаев - и тот не устоял, задумчиво опустил голову и заслушался. Кто знает, может быть и в его заскорузлой душе проснулось человеческое чувство?
Пора бы оградить пассажиров от плевков злоумышленников.
- Хорошо выводит колена, шельмец! - потрясая бороденкой, прошептал старый водолив. - Ну просто на сердце сладко щемит от такой песни!
Конторщик Ив. Лермонтов
Мирон очарованно разглядывал усталые бородатые лица демидовских холопов, их изодранные одежды - порточную рвань да прелые лапти, а сам думал: \"Неприглядны, нуждой изъедены, а смотри, что творится! Какая ласковая и отзывчивая душа! Сами нищи, так песней и сказкой украшают свою жизнь! И нет на свете сказок да песен краше русских!\"
Глас вопиющего
Костер постепенно погасал, раскаленные угольки подергивались серой пленкой. Ярче на синем небе запылали звезды. За бугром в деревне прокричал полуночник-петух. Один за другим, кутаясь в латаные, ветхие зипунишки, сплавщики укладывались на отдых и быстро засыпали.
Группа интеллигентных служащих просит ответить редакцию: где купить гроб честному служащему, если он не вор и не спекулянт?
Шептаев, кряхтя, встал и пошел на покой в свою каморку на \"казенке\". У костра остались только двое: водолив Изотка да Мирон. Они сидели молча, боясь нарушить очарование весенней ночи. Только Кама-река все что-то шептала и сонно журчала на близких перекатах...
Миновали уральские реки, выбрались на Волгу, и коломенки поплыли против течения, влекомые бурлацкой силой. Широка и глубока Волга-матушка, но еще глубже и томительнее над ней бурлацкий стон. Впрягшись в лямку, бедолаги брели вдоль берега, шлепая истоптанными лаптями. Канат, на котором держалась коломенка, то натягивался и скрипел, то, при обходе коряг и пней на берегу, ослабевал, - бурлаков покачивало от натуги. Над ватагой столбом вилось комарье, жадно липло к бурлацкому телу, сосало кровь.
Пепо открывает разные гастрономические лабазы и торгует краковской колбасой, тогда как самый простой гроб без кистей и без ручек не по карману служащим.
Я обернулся к нотариусу и сказал:
- Эй, тянем-потянем! - разносились выкрики над волжскими плесами, а за ними ухала разудалая и грустная \"Дубинушка\".
Необходимо, чтобы Пепо открыло отделение, где бы каждый служащий мог купить себе недорогой гроб, хотя бы без кистей и без ручек.
На коломенке, как дубовый кряж, врос демидовский приказчик и грубо подгонял бурлаков:
Группа интеллигентных служащих
— Очевидно, этот человечек станет достойным клиентом вашего преемника.
4.Барон
- Эй, живей шевели, бреди! Галахи!
У всех врачи как врачи, а у нас в Нюхательном тресте из бывших барончиков. Ходит он завсегда чисто, за дверную ручку голой рукой не берется - брезгует - и после каждого больного ручки свои в растворах моет.
Соленым потом поливали трудяги волжские пески, старые пни, болотистые топи, которые подходили к реке. Надрывались, хрипели и плевались кровью изможденные работой волгари, но брели и брели.
Давеча я пришел в приемный покой, говорю: \"Болен\". Стал этот барон меня слушать, а после и говорит вроде насмешки: \"Не дыши\".
Я вернулся в гостиницу, оставил там коня Альфреда на попечение прислуги и в пять часов выехал в Лизьё в наемном экипаже, следовавшем из Кана.
Мирон со страхом смотрел на тяжелый труд и думал:
Я говорю: \"Не имеете права требовать - не дыши... Если я, вообще, через биржу, тоя должен дышать\".
А он говорит: \"Пошел вон, дурак!\" И на \"ты\" назвал.
Через день я вернулся в Эврё, как и обещал своему другу.
\"Простор и раздолье кругом, а работному человеку и податься некуда! Как вола, в лямку впрягли! Вот бы машину сюда!\"
Я говорю: \"Не имеете права на \"ты\" выражаться. За что боролись?\"
А он трубку, через что меня слушал, наземь бросил и разорался. А трубка, товарищи, народное достояние.
Подошел Шептаев и, указывая на ватагу, с восторгом обронил:
Василий Пинчук
- Рвань, галахи, а силища какая! Всю Волгу в ярме обшагали!
Театральная жизнь
Из-за мыса на горах в синей дымке встал златоглавый город. Приказчик повеселел:
- Гляди, вон он, батюшка Нижний! Эх, городок! - Он скинул шапку и истово перекрестился: - Слава богу, груз в целости доставили, то-то хозяину радость! Эхма! - Шептаев хлопнул в ладоши и сразу же после моления пустился в дикий пляс.
Вчера, будучи в государственном драматическом театре, я был поражен представившейся мне картиной. Бис хлопают. Это значит - довольна публика. Теперича спрашивается, кто на бис вылезает. На бис вылезают артисты и актрисы тоже. А теперича спрашивается, что же скромные труженики сцены делают, например, суфлеры, плотники и пожарники? А они в тени, в полной забывчивости.
Водоливы с изумлением смотрели на демидовского доверенного.
Неправильно. Которая публика, может, и им бис хлопала. Я, например, им хлопал, а вылезают не те.
X
- Ух ты, ирод! Брюхо не вытрясло, а совесть давно вынесло! И плясать по-людски не умеет!
Теперича еще картина. Заплачено мной за восьмой ряд деньги, а не щепки по курсу дня. А теперича спрашивается, что я видел? А видел я дамскую спину, которая, будучи высокого роста, вертелась в переднем ряду как черт перед заутреней.
Мирон удивился: и в самом деле, рыжебородый приказчик плясал, а глаза его были хищны и жестоки.
Две недели спустя я снова оказался в гостинице «Золотой лев».
На спину я могу смотреть и дома, а в театре позвольте мне искусство, за которое заплачено. Пущай бы плакат на стену привесили, дескать, воспрещается публике вертеться с момента поднятия занавеса. Или пущай администрация пересаживает публику по ранжиру: высоких взад, которые низенькие, пущай вперед садятся.
Спускался вечер, бурлаки выбивались из сил, а бурая широкая река все еще гневно бурлила пенистыми воронками, с ворчанием ударяясь о берег. Вверху, над холмами, в безоблачном ясном небе догорал закат...
Гр. Палкин
На этот раз я приехал в Берне на свадьбу Грасьена и Зои. Жених жил здесь у столяра папаши Гийома, обосновавшегося на Большой улице.
Из Нижнего Новгорода до Москвы Мирон доехал на попутных лошадях. На постоялом дворе он отдохнул, походил по Белокаменной, внимательно присматриваясь ко всему. Его поразило радостное оживление, кипучесть и неугомонная стройка города. На главных площадях и улицах еще простирались огромные пепелища, но кругом высились леса, слышался бодрящий стук топоров, звенели пилы, покрикивали каменщики. Москва залечивала раны, нанесенные иностранными полчищами. Наполеон и многие его сподвижники давно уже стали прахом, а бессмертный русский народ строил и обновлял свой великий город. Вновь на бульварах зазеленели молодые тополя, в больших зеркальных прудах заиграла рыба. Вешние дожди смыли копоть и сажу с кремлевских стен; восстановленные в прежней красе зубцы и башни снова горделиво вонзились в небо. Казалось, помолодела вся русская земля после прогремевшей бури, а с нею помолодела и стала краше Москва.
Панама
Что касается невесты, ее домом было поместье Шамбле, о местоположении которого говорилось выше. (Зоя последовала сюда за своей молочной сестрой.)
Досыта налюбовавшись Белокаменной, Мирон по совету постояльцев отправился в контору дилижансов.
Нам прислали 50 пар ботинок. Стали выбирать, кому какие, а инженер и говорит: \"Даровому коню в зубы не смотрят, подходи, братишки, получай без выбору\".
Графиня лично занималась туалетом невесты, и именно из поместья должно было начаться свадебное шествие новобрачной.
Только что закончилось постройкой шоссе из Москвы в Санкт-Петербург, и теперь в столицу ходили спокойные рессорные экипажи. Мирон смущенно подошел к смотрителю и попросил записать его на проезд в дилижансе. Чиновник с унылым носом даже не взглянул на клиента. Коротко и деловито он предложил уральцу:
А сам, между прочим, выбрал себе самый большой размер, да еще примерил, собачий нос.
На триста франков, остававшихся после покупки Жана Пьера, Грасьен заказал обед в «Золотом льве». Супруг г-жи де Шамбле разрешил ей присутствовать на свадьбе, но сам не нашел нужным явиться на праздник, очевидно расценивая это как повинность.
- Платите деньги, господин, и езжайте с богом! Трое пассажиров имеется, только и не хватало четвертого. Кстати, вон и сосед ваш по экипажу! указал он на коренастого молодого человека с широким круглым лицом и выразительными глазами, весело блестевшими из-под очков. На путешественнике было старенькое потертое пальто и широкополая шляпа, через плечо переброшен плед в клетку. Черепанову сразу приглянулся попутчик. Он был значительно моложе Мирона, но выглядел солидно и держался с достоинством.
А когда я подошел, то, здравствуйте, - остался мне один сапог, а другого не было. Может, это инженер для своей любовишки припрятал, а по этому случаю я ходи в одном сапоге.
- Очень рад! - приветливо пожал он руку механику, озаряя его светлым взглядом. - Судя по виду, издалека путь держите?
Грасьен явился ко мне, как только я прибыл.
Вот так интеллигенция!
- С Камня, из демидовских заводов! - степенно ответил Черепанов, радуясь, что так просто началось знакомство.
Чижиков
Госпожа де Шамбле и Зоя приехали в Берне накануне дня бракосочетания.
- Вот как! - поправляя очки и внимательно вглядываясь в тагильца, радостно воскликнул юноша. - Выходит, вы уралец! А я сибиряк. Земляки, одного поля ягодка!
Голос прохожего
Я договорился с хозяином гостиницы, чтобы он отправил в Жювиньи карету от имени г-жи де Шамбле и привез мать Зои.
Мирона одно смущало: не думает ли его спутник, что Черепанов вольный человек? Что будет, если он узнает, что рядом с ним поедет в дилижансе крепостной?
На днях я проходил вместе с женой, но вдруг на площади Восстания бросились в меня из открытого окна отбросами.
- Позвольте узнать, как величать вас? Меня зовут Петр Павлович Ершов, студент Санкт-Петербургского университета! - просто представился юноша.
Я сделал эти распоряжения, а также попросил передать Жозефине сто франков на мелкие расходы, так как понимал, что старушка жаждет увидеть свою «крошку», как она называла графиню, и после случая со сбором пожертвований сомневался, что графиня сможет доставить своей кормилице такое удовольствие. Одновременно я написал Жозефине, что экипаж прислал ей новый владелец поместья и попросил не выдавать меня — пусть все думают, что мать невесты приехала за собственный счет.
В довершение всего, моя жена, будучи на третьем месяце и не имея средств произвести аборт вследствие невыплаты жалованья, испугалась.
Тагилец опустил глаза, покраснел, но решил разом покончить с сомнениями и честно признался:
Я смог еще раз повторить старушке все эти указания, так как она прибыла из Жювиньи за час до приезда из Эврё г-жи де Шамбле и Зои.
Спрошенный мною дворник этого дома - могут ли вверенные ему граждане бросаться отбросами, - пусть ответит, как администрация, - нахально ответил: не знаю. За что мной и привлечен к ответственности.
- Мирон, крепостной механик. У Демидова паровые машины с отцом построили.
Таким образом, когда они оказались в поместье, Зоя увидела там свою мать, а графиня — кормилицу.
Вообще, это недопустимое явление, чтобы среди бела дня бросались отбросами в то время, когда дорог каждый сознательный служащий.
Глаза студента изумленно расширились.
Вечером я пошел прогуляться к церкви Нотр-Дам-де-ла-Кутюр.
Бухгалтер Цыганков
- Вот как, выходит, мне повезло! Радуюсь, что с вами поеду! - Он запросто взял Черепанова под руку и повел его в соседний трактир. Подкрепим немного телеса. Путь дальний, хотя без терний.
Щедрые люди
Я не видел г-жу де Шамбле с того самого дня, когда она дала мне кольцо для деревенских погорельцев. Конечно, я не продал это кольцо ювелиру из Эврё, как Вы понимаете, а лишь оценил его, чтобы сделать соответствующий взнос, и теперь носил украшение на шее на золотой венецианской цепочке, тонкой и гибкой, как шелковая нить.
В трактире, жадно хлебая горячие щи, он с упоением рассказывал о Сибири. Студент весь горел и был подвижен, словно ртуть.
На пивоваренных заводах рабочим для поддержания здоровья выдают по две бутылки пива.
- Нажимай веселей, друг! - подбадривал он Мирона. - Желаешь, я тебе про отчизну свою прочту одно послание?
Хотя я не надеялся увидеть графиню, ноги сами понесли меня в сторону ее дома.
Ну что ж, пущай выдают. Мы не завидуем. Мы только несколько удивлены постановкой этого дела. Оказывается, на некоторых ленинградских заводах пиво выдается особенное - брак. В этом специальном пиве попадаются: щепки, волоса, мухи, грязь и прочие несъедобные предметы.
Черепанов ласково улыбнулся ему в ответ. В трактире было пусто. Уронив голову на стойку, буфетчик сладко посапывал. Студент, вскинув глаза, вполголоса начал:
Выйдя из города на закате, я прошел вдоль берега Шарантона и через несколько минут оказался у подножия лестницы, ведущей к церкви.
Любопытная картиночка нам рисуется.
Рожденный в недрах непогоды,
Рабочий варочного отделения Иван Гусев получил две бутылки пива, сунул их в карман и, весело посвистывая, пошел домой.
Поднявшись по лестнице, я увидел маленькое кладбище, настоящее сельское кладбище, такое же заброшенное и печальное, как в стихах Грея.
В краю туманов и снегов,
\"Все-таки не забывают нашего брата, - думал Гусев. - Все-таки про наше рабочее здоровье стараются. Ежели, например, цех у тебя вредный - получай, милый, для поддержки две бутылки бесплатно. Ах ты, щедрые люди какие! Ведь это выходит шесть гривен в день... А ежели в месяц - пятнадцать рублей... Ежели в год - двести целковых набегает\".
При свете лучей заходящего солнца, вытянутых и сверкающих, как огненные пики, я прочел несколько надгробных надписей, говоривших о скромности покойных и простодушии живых.
Сколько набегает в десять лет, Гусев не успел высчитать.
Питомец северной природы
Дома Гусева обступили родные.
Затем я вошел в церковь.
И горя тягостных оков,
- Ну что, принес? - спросила жена.
- Принес, - сказал Гусев. - Очень аккуратно выдают. Стараются про наше рабочее здоровье. Спасибо им. Жаль только, пить его нельзя, а то совсем бы хорошо.
Я не ожидал кого-нибудь там встретить, но ошибся: в отдалении молилась какая-то женщина.
Я был приветствован метелью
- Может, можно? - спросила жена.
И встречен дряхлою зимой,
При виде этой фигуры, лица которой я не мог рассмотреть, так как его скрывали складки длинной шали, я вздрогнул.
- Да нет, опять чего-нибудь в ем плавает.
- А чего в ем сегодня плавает? - с интересом спросил Петька, сын Гусева.
И над младенческой постелью
Внутренний голос прошептал мне: «Это она!»
- Сейчас смотреть будем.
Кружился вихорь снеговой...
Гусев открыл бутылку и вылил пиво в глиняную чашку. Все домочадцы обступили стол, вглядываясь в пиво.
Я остановился как вкопанный и приложил руку к груди.
- Есть, кажися, - сказал Гусев.
Мой первый слух был - вой бурана.
- Есть! - вскричал Петька с восторгом. - Муха!
Мне нечем было дышать.
Мой первый взор был - грустный взор
- Верно, - сказал Гусев, - муха. А кроме мухи еще чевой-то плавает. Сучок, что ли?
На льдистый берег океана,
Собравшись не с силами, а с духом, я прошел в один из самых темных уголков церкви и встал, прислонившись к колонне, соседней с той, что была увенчана мраморной ракушкой со святой водой.
- Палка простая, - разочарованно сказала жена.
На снежный горб высоких гор...
Оттуда я стал смотреть на г-жу де Шамбле.
- Палка и есть, - подтвердил Гусев. - А это что? Не пробка ли?
Сибиряк произносил слова четко, сурово. Крепкие и круглые, они, как литые колечки, срывались с его крупных губ и катились к сердцу слушателя. Он окончил, смолк, а Черепанов все еще очарованно смотрел на него.
Жена с возмущением отошла от стола.
Один из последних солнечных лучей, при свете которых я только что читал эпитафии, проник сквозь окно церкви, упал на позолоченный нимб некоего святого и озарил молодую женщину сиянием, словно существо, уже переставшее принадлежать этому миру.
- Все ненужные вещи для хозяйства, - сердито сказала она. - Палка, да пробка, да муха. Хотя бы наперсток дешевенький попал или бы пуговица. Мне пуговицы нужны.
- Что это? Песня, быль? - взволнованно спросил он. - Будто про мой родимый край сказано. Ах, сударь! - Он горячо схватил руку студента и хотел ее поцеловать.
- Мне кнопки требуются, - ядовито сказала тетка Марья. - Можете обождать с вашими пуговицами...
Однако, как я уже говорил, день клонился к закату, и луч становился все бледнее и бледнее, пока совсем не угас.
- Что ты, братец! Разве ж это допустимо: не барин и не поп я! - с легкой насмешкой сказал тот.
- Трубу хочу, - заныл Петька. - Хочу, чтоб труба в бутылке...
Мирон смутился, покраснел.
И тут мое сердце сжалось; мне показалось, что луч, отнятый у г-жи де Шамбле ревнивым небом, это ее душа, которая была ненадолго сослана в наш мир и вскоре должна вернуться в свой отчий дом — обитель Божью…
- Цыц! - крикнул Гусев, открывая вторую бутылку.
Во второй бутылке тоже не было ничего существенного: два небольших гвоздя, таракан и довольно сильно поношенная подметка.
- Хоть я и крепостной смерд, но барину руки не лобызал, не приучен батюшкой. Твои речи вознесли меня высоко, схватили за душу. Вот говорил ты, и чуял я вой бурана, вихрь снеговой, сибирский! До чего хорошо!
Теперь графиню освещали только сероватые отблески заката. Я понял по одному из ее движений, что она сейчас закончит молиться.
- Ничего хорошего, - сказал Гусев, выливая пиво за окно на улицу.
Студент растерянно заморгал, снял очки и стал протирать глаза, будто запорошило их.
- Ну, может, завтра будет, - успокоила жена.
Невольно мне вспомнились строчки из «Гамлета»:
- Рояль хочу, - захныкал Петька. - Хочу, чтоб рояль в бутылке.
Перекусив, они вышли из харчевни. Над Москвой догорала заря. На ее алом фоне четкими силуэтами вставали кремлевские стены, островерхие башни, и среди них Иван Великий - златоглавая колокольня. Сиреневые тени легли на Красную площадь, и с Замоскворечья подул теплый, мягкий ветер. Над Кремлем засверкали первые робкие звезды. Взглянув на них, студент вздохнул:
Гусев погладил сына по голове и сказал:
- Ладно, не плачь. Не от меня это зависит - от администрации. Может, она к завтрашнему расщедрится насчет рояля.
Nymph, in thy orisons,
Be all my sins remember\'d.[5]
- Сейчас время страшное, глухое, а придет пора, иные звезды засияют над русской землей!.. До завтра, милый человек! - Ершов поклонился и вскоре исчез в наступающем сумраке.
Гусев спрятал пустые бутылки за печку и грустный присел к столу.
А за окном тихо плакал прохожий, облитый густым баварским пивом.
Госпожа де Шамбле встала, поцеловала правую ступню статуи Богоматери, ту, что стояла на голове змеи; затем она подошла к кружке для пожертвований и опустила в нее монетку.
На ранней заре затрубил почтовый рожок, кони тронулись, и дилижанс, мягко покачиваясь на рессорах, покатился по мостовой. Минули заставу, пригород, выехали на шоссе. Разыгрался ясный погожий денек, и далеко виднелось в прозрачных полях. Передние места в экипаже заняли толстый обрюзглый помещик с костлявой чопорной супругой. Они сидели спиной ко второй паре пассажиров, стараясь не замечать их. Прямая как палка, с длинным носом, чванливая дама брезгливо поджимала губы. Она не желала вступать в беседу со спутниками. Рыхлый и оплывший муж ее, опустив голову, сразу же задремал под легкое покачивание дилижанса.
Опасная пьеска
Только я и Бог знали, чего ей стоило это подаяние, каким бы незначительным оно ни казалось.
Мирону казалось, что он давным-давно знаком со студентом. Проникаясь к нему доверием, он рассказал о своей мечте - сделать такую паровую машину, которая перевозила бы груз и тем облегчила труд человека.
Нынче все пьют помаленьку. Ну и артисты тоже, конечно, не брезгают.
- Паровой дилижанс! - обрадованно выкрикнул Ершов, но сейчас же испуганно взглянул на дремавшего помещика и понизил голос. Он заговорил тихо, но горячо и страстно:
Пожертвовав деньги для бедных, графиня подошла к колонне, чтобы зачерпнуть святой воды. Тогда я вышел из скрывавшей меня темноты и, обмакнув кончики пальцев в ракушке, протянул ей свою влажную руку.
Артистам, может, сам Госспирт велел выпить.
- Да знаешь ли ты, братец, что великое дело задумал! Вижу и душой чувствую: талантливый ты русский человек! Всем сердцем верю, что сбываются чаяния Михаилы Васильевича Ломоносова, который уверял, что \"может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать\". Вот они идут! Жаль, весьма жаль, что не дожил Михаила Васильевич до наших дней!
Вот они и пьют.
Узнав меня, г-жа де Шамбле тихо вскрикнула, и мне даже показалось, что она побледнела под покрывалом. Графиня в свою очередь протянула мне руку без перчатки, коснулась кончиков моих пальцев, перекрестилась и удалилась.
Во многих местах пьют. А на Среднем Урале в особицу.
Многое непонятно было уральцу из того, что говорил студент, но всем разумом он догадывался, что веселый и бойкий сибиряк искренно радуется его мысли и сочувствует ему.
Там руководители драмкружка маленько зашибают. Это которые при Апевском рабочем клубе.
Я смотрел ей вслед до тех пор, пока она не вышла за дверь и не затихли ее шаги. Затем я тоже осенил себя крестом и преклонил колени на скамейке, с которой только что поднялась г-жа де Шамбле.
Всю дорогу оба любовались спокойным русским пейзажем и тихим говорком делились впечатлениями. Помещик на почтовых станциях насыщал утробу и терпеливо выслушивал жалобы сварливой и надоедливой жены.
Эти руководители как спектакль, так обязательно даже по тридцать бутылок трехгорного требуют. В рассуждении жажды.
В Новгороде, над синим Волховом, студент и Черепанов долго восхищались закатом. Было тихо, хорошо на душе, и Мирон, взглянув на спутника, предложил:
По правде говоря, я не молился, так как не знаю наизусть ни одной молитвы. Я захожу в церковь скорее не для того, чтобы молиться, а чтобы предаться размышлениям. Если мне надо попросить о чем-то Бога или поблагодарить его за оказанную милость, я не прибегаю к заученным книжным словам, что хранятся в недрах нашей памяти. Нет, эти слова исходят из моего сердца и зависят от умонастроения, а зачастую, обращаясь к Всевышнему, я выражаю свое пожелание без слов. В такие минуты, когда я парю за гранью мечты, мое душевное состояние граничит с восторгом. Подобно детям, которые во сне летают, моя душа обретает крылья и медленно поднимается над обыденной жизнью. В это время я общаюсь с Богом, но не так, как Моисей на Синае, стоявший перед неопалимой купиной среди сверкающих молний, а столь же естественно, как поет птица, благоухает цветок или журчит ручей. И вот я уже не просто человек, творящий молитву, а существо, переполненное обожанием. Я не поворачиваюсь к той или иной точке неба или земли, а лишь говорю: «О ветер, откуда бы ты ни дул: с севера или юга, запада или востока — я знаю, куда ты летишь. Донеси мое дыхание до Господа, благодаря которому я живу и которого я благословляю за то, что он вложил в мое сердце столько любви и так мало ненависти».
Ну а раз дорвались эти артисты до настоящей пьесы. Там по пьесе требуется подача вина.
- Я вам одну сказку поведаю, - на Каме от бурлаков слышал. Люблю байки да сказки: от них теплее становится на сердце!
Обрадовались, конечно, артисты.
Я выхожу из этого состояния со спокойным, доверчивым, но исполненным печали сердцем. Однако Богу известно, что моя печаль проистекает не от сомнений и сожалений, а от смирения.
Ершов склонил лобастую голову, теплые глаза его лучились.
- Наконец-то, говорят, настоящая художественная пьеса современного репертуара!
- Нуте-с! - попросил он.
Думала ли г-жа де Шамбле обо мне во время молитвы? Мне это неизвестно, но я знаю другое: все, что я говорил Богу, было о ней.
Потребовали артисты у клуба сорок рублей.
Мирон, глядя на быстрые воды Волхова, начал в полный голос:
- Потому, говорят, неохота перед публикой воду хлебать. И вообще, для натуральности надо обязательно покрепче воды. Так сказать, для художественной правды.