Царица вод! Любовница волны!Изгнанница в опаловой короне,Цветок цветов! Небесный образ Иони!Твоим рожденьем женщины больны...Но не любить тебя мы не вольны:Стада медуз томятся в мутном лонеИ океана пенистые кониБегут к земле и лижут валуны.И глубиной таинственных извивовДвижения приливов и отливовВнутри меня тобой повторены.К тебе растут кораллы темной боли,И тянут стебли водоросли воли С какой тоской из влажной глубины!

Входит Фрейд. Отложив рукоделие, Марта радостно бросается ему на шею.

V

Он машинально целует ее. Она, удивившись, откидывается назад, внимательно смотрит на него и замечает, какой у мужа потерянный вид.

С какой тоской из влажной глубиныВсе смертное, усталое, больное,Ползучее, сочащееся в гное,Пахучее, как соки белены,Как опиум, волнующее сны,Все женское, текучее, земное,Все темное, все злое, все страстное,Чему тела людей обречены,Слепая боль поднятой плугом нови,Удушливые испаренья крови,Весь Океан, плененный в руслах жил,Весь мутный ил задушенных приятий,Все, чем я жил, но что я не изжил —К тебе растут сквозь мглу моих распятий.

Марта. Что с тобой? (Он улыбается вымученной улыб­кой, плохо скрывающей его глубокую растерянность.) Расстроился из-за Мейнерта? (Он быстро кивает головой в ответ.) Сколько раз я тебя просила держать себя в руках. (Фрейд молчит. Он отвел глаза в сторону и уставился на гравюру «Клятва Ганнибала», которую сам повесил на стену.) Вы поссорились? (С уверенностью.) Все уладится! Не может быть, чтобы не уладилось. (Фрейд по-прежнему молчит. Нежно отстранив Марту, он идет в глубь комна­ты.) Ты меня пугаешь! Что ты ищешь?

VI

Фрейд. Скамеечку.

Марта Зачем?

К тебе растут сквозь мглу моих распятий —Цветы глубин. Ты затеплила страстьВ божнице тел. Дух отдала во властьБезумью плоти. Круг сестер и братийРазъяла в станы двух враждебных ратей.Даров твоих приемлет каждый часть...О, дай и мне к ногам твоим припасть!Чем дух сильней, тем глубже боль и сжатей...Вот из-за скал кривится лунный рог,Спускаясь вниз, алея, багровея... —Двурогая! Трехликая! Афея!С кладбищ земли, с распутий трех дорогДым черных жертв восходит на закате —К Диане бледной, к яростной Гекате!

Фрейд. Чтобы сделать тебе приятный сюрприз.

Марта (испуг ее не проходит). Хорошо, хорошо. Я сама поищу.

VII

Она быстро уходит в другую комнату. Оставшись один, Фрейд опускает руку в карман пиджака. Достает портсигар. К портсигару прицепился красный шнурок, который опутывал ноги Шарля; Фрейд вытягивает шнурок из кармана, с изумлением его разглядывает, потом, охваченный каким-то ужасом, подбегает к окну, распахивает его и вышвыривает на улицу шнурок вместе с портсигаром. Он быстро захлопывает окно, услышав шаги Марты, оборачивается и с наигранно равнодушным видом стоит, прислонясь спиной к стеклу. С улицы доносится сердитый голос. Слышно его плохо.

К Диане бледной, к яростной ГекатеЯ простираю руки и мольбы:Я так устал от гнева и борьбы —Яви свой лик на мертвенном агате!И ты идешь багровая, в раскатеПодземных гроз, ступая на гробы,Треглавая, держа ключи судьбы,Два факела, кинжалы и печати.Из глаз твоих лучатся смерть и мрак,На перекрестках слышен вой собакИ на могильниках дымят лампады.И пробуждаются в озерах глубины,Точа в ночи пурпуровые яды,Змеиные, непрожитые сны.

Голос за кадром. Кто там швыряется портсигарами? Эй вы, наверху, нельзя ли поосторожней?

VIII

Входит Марта, неся скамеечку.

Змеиные, непрожитые сныВолнуют нас тоской глухой тревоги.Словами Змия «Станете, как боги»Сердца людей извечно прожжены.Тавром греха мы были клеймлены.Крылатым стражем, бдящим на пороге.И нам с тех пор бродящим без дорогиСопутствует клеймленный лик Луны.Века веков над нами тяготелоВсетемное и всестрастное телоПланеты, сорванной с алмазного венца.Но тусклый свет глубоких язв и ссадинСо дна небес глядящего лицаИ сладостен и жутко безотраден.

Марта (потрясена и возмущена). Это ты выбросил что-то на улицу. Ты с ума сошел? Что ты выбросил?

IX

Фрейд (в тоне черного юмора). Орудие преступления.

И сладостен и жутко безотраденБезумный сон зияющих долин.Я был на дне базальтовых теснин.В провал небес (о, как он емко-жаден!)Срывался ливень звездных виноградин,И солнца диск, вступая в свой притин,Был над столпами пламенных вершин —Крылатый и расплесканный – громаден.Ни сумрака, ни воздуха, ни вод —Лишь острый блеск агатов, сланцев, шпатов.Ни шлейфы зорь, ни веера закатовНе озаряют черный небосвод.Неистово порывист и нескладенАлмазный бред морщин твоих и впадин.

Марта. Что?

X

Фрейд (берет у нее из рук скамеечку и ставит под гра­вюрой). Шнурок. А вот и сюрприз, Марта! Смотри! (Он ста­новится на скамеечку, снимает гравюру и швыряет ее на пол. Звон разбивающегося стекла.)

Марта (почти в ужасе). Прекрати! Как ты меня испугал!

Алмазный бред морщин твоих и впадинТомит и жжет. Неумолимо жесткРисунок скал, гранитов черный лоск,Строенье арок, стрелок, перекладин,Вязь рудных жил, как ленты пестрых гадин,Наплывы лавы бурые, как воск,И даль равнин, как обнаженный мозг..Трехдневный полдень твой кошмарно-страден.Пузырчатые оспины огняСверкают в нимбах яростного дня,А по ночам над кратером Гиппарха.Бдит «Volva» – неподвижная звезда.И отливает пепельно-неяркоТвоих морей блестящая слюда.

Фрейд, стоя на скамеечке, говорит с нарочито комическим пафосом, пытаясь скрыть свое отчаяние.

XI

Фрейд. Марта, карфагеняне сдались без боя. Слава – рим­лянам! (Он спрыгивает со скамеечки и обнимает Марту.) Представь себе, я так и не стал Ганнибалом!

Твоих морей блестящая слюдаХранит следы борьбы и исступлений,Застывших мук, безумных дерзновений.Двойные знаки пламени и льда.Здесь рухнул смерч вселенских «Нет» и «Да»,От Моря Бурь до Озера Видений,От призрачных полярных взгромождений,Не видевших заката никогда,До темных цирков Маге Тепевгагиш —Ты вся порыв, застывший в гневе яром.И страшный шрам на кряже Лунных АльпОставила небесная секира.Ты, как Земля, с которой сорван скальп —Лик Ужаса в бесстрастности эфира!

Пауза. Марта, смотря на него, робко гладит по щеке.

XII

Лик ужаса в бесстрастности эфира —Вне времени, вне памяти, вне мер!Ты кладбище немыслимых Химер,Ты иверень разбитого потира.Зане из сонма ангельского клираНа Бога Сил, Творца бездушных сфер,Восстал в веках Денница-Люцифер,Мятежный князь Зенита и Надира.Из статуй плоти огненное «Я»В нас высек он; дал крылья мысли пленной,Ваяя смертью глыбы бытия,Но в бездну бездн был свергнут навсегда.И остов недосозданной вселенной —Ты вопль тоски, застывший глыбой льда!

Марта (очень нежно). Тебе плохо?

XIII

Фрейд (с улыбкой, но неискренне). Плохо будет моей матери. Когда я лежал в колыбели, она уже верила, что я буду премьер-министром. Я хочу доставить тебе удовольствие, Мар­та: я бросаю гипнотизм. (С фальшивой веселостью.) Мы будем прописывать ванны, массажи, а главное, э-лек-тро-те-ра-пию.

Ты вопль тоски, застывший глыбой льда!Сплетенье гнева, гордости и боли,Бескрылый взмах одной безмерной воли,Средь судорог погасшая звезда.На духов воль надетая узда,Грааль Борьбы с причастьем горькой соли,Голгофой душ пробудешь ты, доколеЗемных времен не канет череда.Умершие, познайте слово Ада:«Я разлагаю с медленностью ядаТела в земле, а души на луне».Вокруг Земли чертя круги вампира,И токи жизни пьющая во сне —Ты жадный труп отвергнутого мира!

Марта. Почему же бросаешь?

XIV

Ты жадный труп отвергнутого мира,К живой Земле прикованный судьбой.Мы, связанные бунтом и борьбой,С вином приемлем соль и с пеплом миро.Но в день Суда единая порфираОденет нас – владычицу с рабойИ пленных солнц рассыпется прибойУ бледных ног Иошуа Бен-Пандира.Но тесно нам венчальное кольцо:К нам обратив тоски своей лицо,Ты смотришь прочь неведомым нам ликом.И пред тобой, – пред Тайной глубины,Склоняюсь я в молчании великом,Жемчужина небесной тишины!

Фрейд. Лечение гипнозом несовершенно. Я заставил своего больного наговорить грандиозных глупостей. (С отвращени­ем.) Он был омерзителен. (С той же фальшивой, вымучен­ной веселостью.) Я все бросаю. Позволяю себе роскошь гоя и хочу быть как все. Ты будешь женой обыкновенного врача.

XV

Жемчужина небесной тишины,Лампада снов, владычица зачатий,Кристалл любви, алтарь ночных заклятий,Царица вод, любовница волны,С какой тоской из влажной глубиныК тебе растут сквозь мглу моих распятий,К Диане бледной, к яростной ГекатеЗмеиные, непрожитые сны.И сладостен и жутко безотраденАлмазный бред морщин твоих и впадин,Твоих морей блестящая слюда —Лик ужаса в бесстрастности эфира,Ты вопль тоски, застывший глыбой льда,Ты жадный труп отвергнутого мира!

Марта говорит с ним с величайшей нежностью. Но, обманутая его бодрым тоном, она и не предполагает, что он переживает настоящий ужас, отрекаясь от своих честолюбивых за­мыслов.

Коктебель, 15 июня—1 июля 1913

Странник

Марта. Я всегда буду твоей женой, что бы ни случилось. Но я предпочитаю обыкновенных врачей, не специалистов. Зиг­мунд, как, наверное, одинок великий человек. А кем бы я стала? Супругой знаменитого доктора Фрейда. (Притворно вздрагивает.) Брр… Слава, как же она холодна! Слава уби­вает любовь.

Как некий юноша, в скитаньях без возврата,Иду из края в край и от костра к костру,Я в каждой девушке предчувствую сеструИ между юношей ищу напрасно брата.Щемящей радостью душа моя объята.Я верю в жизнь, и в сон, и в правду, и в игру.Я знаю, что приду к отцовскому шатру,Где ждут меня мои и где я жил когда-то.Бездомный, долгий путь указан мне судьбой;Пускай другим он чужд – я не зову с собой:Я странник и поэт, мечтатель и прохожий...Любимое – со мной. Минувшего не жаль.А ты, – что за плечом, со мною тайно схожий,Несбыточной мечтой больнее жги и жаль!

1913

Фрейд сжимает ее в объятиях. Марта, опустив голову ему на плечо, не видит, какое у него скорбное, измученное, почти пророческое лицо.

Петербург

Фрейд. Слава – мертвое дитя. У меня больше не осталось ничего.

Посвящается Бальмонту
ВТОРАЯ ЧАСТЬ

Над призрачным и вещим ПетербургомСклоняет ночь кран мертвенных хламид.В челне их два. И старший говорит:«Люблю сей град, открытый зимним пургамНа топях вод, закованный в гранит.Он создан был безумным Демиургом.Вон конь его и змей между копыт!Конь змею – «сгинь!», а змей в ответ: «Resurgam!»[3]Судьба империи в двойной борьбе:Здесь бунт – там строй; здесь бред – там клич судьбе.Но во сто лет в стране цветут РифейскойЛикеев мирт и строгий лавр палестр... »И глядя вверх на шпиль Адмиралтейский,Сказал другой: «Вы правы, граф де Местр».

1915

(1)

* * *

1892 год. Шесть лет спустя.

Кабинет доктора Фрейда. Зритель видит обстановку кабинета: письменный стол, заваленный бумагами и книгами, несколько разностильных стульев и канапе, стоящее у стены против письменного стола. Раздвинутая ширма скрывает часть стены слева, напротив окна —странный, опутанный проводами стул с контактами, больше напоминающий средневековое орудие пыток, нежели лечебное приспособление, он несколько похож на «электрический стул», используемый в США для смертной казни.

Неслись года, как клочья белой пены...Ты жил во мне, меняя облик свой;И, уносимый встречною волной,Я шел опять в твои замкнуться стены.Но никогда сквозь жизни переменыТакой пронзенной не любил тоскойЯ каждый камень вещей мостовойИ каждый дом на набережной Сены.И никогда в дни юности моейНе чувствовал сильнее и больнейТвой древний яд отстоянной печали —На дне дворов, над крышами мансард,Где юный Дант и отрок БонапартСвоей мечты миры в себе качали.

Фрейд склонился над диваном, и зритель догадывается: он производит какие-то манипуляции руками. Кисти, выступающие из манжет, массируют прикрытые махровым полотенцем поясницу, ягодицы и ляжки больной, лежащей на канапе вниз лицом.

19 апреля 1915 Париж

Это хорошенькая девушка с приятным, но несколько смешным личиком.

Ее тело, кроме ног – больная чулок не сняла, – обнажено под простынями.

Города в пустыне

Голые руки лежат вдоль тела.

Ее спокойное, умиротворенное лицо явно показывает, что девушке сеансы массажа нравятся.

Акрополи в лучах вечерней славы.Кастилий нищих рыцарский покров.Троады скорбь среди немых холмов.Апулии зеркальные оправы.Безвестных стран разбитые заставы,Могильники забытых городов.Размывы, осыпи, развалины и травыИзглоданных волною берегов.Озер агатовых колдующие очи.Сапфирами увлаженные ночи.Сухие русла, камни и полынь.Теней Луны по склонам плащ зубчатый.Монастыри в преддверии пустынь,И медных солнц гудящие закаты...

Фрейд. На сегодня хватит. Одевайтесь!

24 октября 1916

Дора (с невинным видом). Массажи все короче и короче.

Фрейд (раздраженно). Отнюдь нет.

Взятие Бастилии

Он поворачивается к ней спиной и идет к окну.

Голос за кадром. Мне только массаж и помогает.

14 июля 1789 – ничего. Дневник Людовика XVI
Фрейд (мрачно, ворчливо). Делайте, что вам говорят.

Зритель слышит, как Дора встает и идет за ширму. Фрейд подходит к «электрическому стулу» и рассматривает его. К нему Дора приставила свой зонтик, а на сиденье положила сумочку и книгу.

Бурлит Сент-Антуан. Шумит Пале-Рояль.В ушах звенит призыв Камиля Демулена.Народный гнев растет, взметаясь ввысь, как пена.Стреляют. Бьют в набат. В дыму сверкает сталь.Бастилия взята. Предместья торжествуют.На пиках головы Бертье и Де-Лоней.И победители, расчистив от камнейПлощадку, ставят стол и надпись: «Здесь танцуют».Король охотился с утра в лесах Марли.Борзые подняли оленя. Но пришлиИзвестья, что мятеж в Париже. Помешали...Сорвали даром лов. К чему? Из-за чего?Не в духе лег. Не спал. И записал в журнале:«Четырнадцатого июля – ни-чего».

Фрейд читает название и хмурит брови.

1917

Поворачивается в сторону ширмы.

Бонапарт

Фрейд. Что это за книга?

Голос Доры за кадром. «Госпожа Бовари».

(10 августа 1792 г.)

Фрейд. Я и сам вижу. Что вы с ней делаете?

Голос Доры закадром. А что можно делать с книгой? Читаю.

Il me mengue deux batteries pour balayer toute cette canaille la[4] Мемуары Бурьена, слова Бонапарта
Фрейд. Больше читать не будете.

Дора. Почему же?

Париж в огне. Король низложен с трона.Швейцарцы перерезаны. НародИзверился в вождях, казнит и жжет.И Лафайет объявлен вне закона.Марат в бреду и страшен, как Горгона.Невидим Робеспьер. Жиронда ждет.В садах у Тюильри водоворотВзметенных толп и львиный зев Дантона.А офицер, незнаемый никем,Глядит с презреньем – холоден и нем —На буйных толп бессмысленную толочь,И, слушая их исступленный вой,Досадует, что нету под рукойДвух батарей «рассеять эту сволочь».

С книгой в руке Фрейд подходит к письменному столу. Дора высо­вывает из-за ширмы голову и половину туловища, она – в комбина­ции.

21 ноября 1917

Фрейд не замечает ее. Кладет книгу в ящик и запирает на ключ.

Термидор

Фрейд. Это отвратительно.

1

Дора(в комбинации выходит из своего укрытия и топает ногой). Вы мне надоели!

Фрейд машинально оборачивается, смотрит на нее, нахмурив брови. Он возмущен этой выходкой, но нисколько не смущен.

Катрин Тео по власти прорицаний.У двери гость – закутан до бровей.Звучат слова: «Верховный жрец закланий,Весь в голубом, придет, как Моисей,Чтоб возвестить толпе, смирив стихию,Что есть Господь! Он – избранный судьбой,И, в бездну пав, замкнет ее собой...Приветствуйте кровавого Мессию!Се Агнец бурь! Спасая и губя,Он кровь народа примет на себя.Един Господь царей и царства весит!Мир жаждет жертв, великим гневом пьян.Тяжел Король... И что уравновеситЕго главу? – Твоя, Максимильян!»

Фрейд (властным тоном). Есть у вас стыд? Вы читаете французские романы и смеете появляться передо мной в подобном виде! Поберегитесь, дитя мое, если вы будете продолжать в том же духе, то никогда не излечитесь.

2

Она, испугавшись, прячется за ширму.

Разгар Террора. Зной палит и жжет.Деревья сохнут. Бесятся от жаждыЖивотные. Конвент в смятеньи. КаждыйНевольно мыслит: завтра мой черед.Казнят по сотне в сутки. Город замерИ задыхается. Предместья ждутПовальных язв. На кладбищах гниютТела казненных. В тюрьмах нету камер.Пока судьбы кренится колесо,В Монморанси, где веет тень Руссо,С цветком в руке уединенно бродит,Готовя речь о пользе строгих мер,Верховный жрец – Мессия – Робеспьер —Шлифует стиль и тусклый лоск наводит.

Фрейд подходит к «электрическому стулу» и включает контакты.

3

Ножки стула из стекла.

Он берет некое подобие круглой щетки, к которой подведен провод, и включает ток. Щетка потрескивает, искрит. Услышав потрескива­ние, Дора резким шагом выходит из-за ширмы, на сей раз уже одетая.

Париж в бреду. Конвент кипит, как ад.Тюрьо звонит. Сен-Жюста прерывают.Кровь вопиет. Казненные взывают.Мстят мертвецы. Могилы говорят.Вокруг Леба, Сен-Жюста и КутонаВскипает гнев, грозя их затопить.Встал Робеспьер. Он хочет говорить.Ему кричат: «Вас душит кровь Дантона!»Еще судьбы неясен вещий лет.За ним Париж, коммуны и народ —Лишь кликнуть клич, и встанут исполины.Воззвание написано, но онКладет перо: да не прейдет закон!Верховный жрец созрел для гильотины.

Дора. Нет. Только не это. Фрейд оборачивается к ней с наигранным возмущением.

4

Фрейд. Почему же?

Уж фурии танцуют карманьолу,Пред гильотиною подъемля вой.В последний раз подобная престолу,Она царит над буйною толпой.Везут останки власти и позора:Убит Леба, больной Кутон без ног...Один Сен-Жюст презрителен и строг.Последняя телега Термидора.И среди них на кладбище химерПоследний путь свершает Робеспьер.К последней мессе благовестят в храме,И гильотине молится народ...Благоговейно, как ковчег с дарами,Он голову несет на эшафот.

1917 г. 7 декабря

Каллиера

Дора (заранее сдавшись). Ненавижу вашу машину. Я устала твердить вам об этом.

Посв. С. В. Шервинекому
Фрейд подходит к ней и нежно, но властно ведет к «электрическому стулу».

Фрейд (по-прежнему мрачным, хотя чуть более ласковым тоном). Вы же знаете, что вам больно не будет.

По картам здесь и город был, и порт.Остатки мола видны под волнами.Соседний холм насыщен черепкамиАмфор и пифосов. Но город стерт,Как мел с доски, разливом диких орд.И мысль, читая смытое веками,Подсказывает ночь, тревогу, пламяИ рдяный блик в зрачках раскосых морд.Зубец, над городищем вознесенный,Народ зовет «Иссыпанной короной»,Как знак того, что сроки истекли,Что судьб твоих до дна испита мера,—Отроковица эллинской землиВ венецианских бусах – Каллиера.

Дора. Я знаю, что мне страшно.

* * *

Фрейд. Страх лечит.

Он усаживает Дору на стул, ремнем привязывает ноги так, что они оказываются на изолированной подножке, кладет ее руки на подло­котники.

Как некий юноша, в скитаньях без возвратаИду из края в край и от костра к костру...Я в каждой девушке предчувствую сеструИ между юношей ищу напрасно брата.Щемящей радостью душа моя объята;Я верю в жизнь, и в сон, и в правду, и в игруИ знаю, что приду к отцовскому шатру,Где ждут меня мои и где я жил когда-то.Бездомный долгий путь назначен мне судьбой...Пускай другим он чужд... я не зову с собой —Я странник и поэт, мечтатель и прохожий.Любимое со мной. Минувшего не жаль.А ты, что за плечом, – со мною тайно схожий, —Несбыточной мечтой сильнее жги и жаль!

Фрейд. Ну вот. (Взяв электрощетку, которая начинает потрескивать, проводит ею по лицу, по затылку Доры. Она в испуге. Разговаривает с ней властно и ласково, как с ребенком.) Электротерапия вам гораздо полезнее массажей.

1913

Она не осмеливается ответить, но легким кивком отвергает это за­ключение.

Иван Коневский

Фрейд (настойчиво). Ваши навязчивые идеи все меньше и меньше преследуют вас. Кое-какие совсем исчезли.

Священные сосуды

Дора (упрямо насупившись, осмеливается скороговор­кой возразить). Зато другие вернулись.

В сосудах духа много мыслей есть,Что бережно, внимательно, тревожно —Ах, так легко расплетать нам их можно! —Как ценное вино, должны мы несть.Как приговор, страшит нас эта весть:Что за томленье – жить так осторожно!А расплеснет вино тот раб ничтожный,Что буйствовать захочет, пить и есть.Ужель же должен всяк из нас, в теченьеВсей жизни, в судорожном напряженьиДержать сосуд – не то дрожит рука?Смирим сердец мятежные порывы;Тогда пройдем, свободны, горделивы,Сквозь жизнь – и будет длань, как сталь, крепка.

Фрейд. Дора, вы лжете! Вы прекрасно знаете, что вам лучше. (Он тщательно водит щеткой вдоль тела больной.) И потом этот ваш тик… (Фрейд имитирует его: это гримаса, при которой приподнимается левый угол губ, вытягива­ется к уху и прикрывается глаз.) Вот уже три недели, как он не возобновлялся. (Дора сидит с недовольным видом.) Вы не можете этого отрицать.

1896 г. Боровичекий уезд

Позднее лето в Новгородском краю, и ранняя осень. Петербург.

Дора (нелюбезно). Нет, могу.

Наследие веков

Пауза Она стала чувствовать себя чуть увереннее с той минуты, как щетка отодвинулась от лица.

Вере Ф. Штейн
Дора (неожиданно). Я хочу, чтобы вы лечили меня гипно­зом.

Когда я отроком постиг закат,Во мне – я верю – нечто возродилось,Что где-то в тлен, как семя, обратилось:Внутри себя открыл я древний клад.Так ныне, всякий с детства уж богатВсем, что издревле в праотцах копилось:Еще во мне младенца сердце билось,А был зрелей, чем дед, я во сто крат.Сколь многое уж я провидел! МногоВ отцов роняла зерен жизнь-тревога,Что в них едва пробились, в нас взошли,Взошли, овеяны дыханьем века,И не один родился в свет калека,И все мы с духом взрытым в мир пошли.

Лицо Фрейда в одно мгновение цепенеет. Он выпрямляется, держа щетку в руке и не поднося ее к Доре.

1896

Фрейд. Что вы сказали?

Две радости

Дора (ворчливым тоном). Говорят, что гипнозом лечат.

Ф. А. Лютеру
Фрейд. Кто наговорил вам этих глупостей?

Дора. Все говорят об этом.

Когда душа сорвется с высоты,Когда взвилась она тяжелым взмахом,Она сперва оглянется со страхомНа мир веселой, бойкой суеты.Как ей не помнить горней красоты?Но принята она в объятья прахом:И прах ей сладостен, а в ней зачах он —Цветок вершин и снежной чистоты.Страдать невмочь нам, и к земле прижметсяНаш детский дух и кровно с ней сживется,И вот уж тесный угол наш нам мил.Ах, если б праздник неземной потребы,Как пастырь, что благословляет хлебы,И пестрых будней игры осенил!

1896

Фрейд. А если все будут говорить, что земля – страусиное яйцо, тоже поверите? (Он выключает ток, отводит провода и наклоняется, чтобы высвободить из ремней ноги плен­ницы.) Гипнотизеры – это шарлатаны, все без исключения.

Сын солнца

Дора. А доктор Брейер говорит иначе.

Другу моему Асканию
Она встает со стула.

«...В переливах жизни Нет бессильной смерти, Нет бездушной жизни». Кольцов 
Фрейд. Брейер?

1

Рост и отрада

В полуязыческой он рос семьеИ с детства свято чтил устав природы.Не принял веры в ранние он годы:К нам выплыл он пытателем в ладье.И вот однажды, лежа в забытьеПод деревом, в беспечный миг свободы,Постиг он жизни детской хороводыИ стрекозы благое бытие.«Ты, стрекоза, гласил он: век свой пела.Смеяться, петь всю жизнь – да, это – делоИ подвиг даже... после ж – вечный сон».А солнце между тем ему палилоВенец кудрей, суровый свет свой лилоВ отважный ум – и наслаждался он.

1896

2

Средь волн

Обороняющиеся рохляндцы, отвлеченные мощным взрывом и хлынувшим следом потоком из начисто разрушенной системы канализации, совершенно забыли о все еще штурмовавшем мост спецназе урочьей армии. Никем не атакуемые, они практически прогулочным шагом приблизились к самым воротам и уверенно закрепились на мосту, прикрывшись бронещитами со всех сторон. Откуда-то сзади подступила специально обученная бригада урок, тащившая тяжелый, обитый железом таран.

И плавал он в сверкающих волнах,И говорил: вода—моя стихия!Ныряя в зыби, в хляби те глухие,Как тешился он в мутных глубинах!Там он в неистовых терялся снах.Потом, стряхнув их волшебства лихие,Опять всплывал, как божества морские,В сознаньи ясном, в солнечных странах.С собой он брызги вынес из пучины.Мы брызгаться пустились, как дельфины,И ослепительный поднялся плеск.Я, ослеплен и одурен, метался.Его же прояснял тот водный блеск:Дух в лучезарных взрывах разрастался.

1896

Только после того, как первый удар тарана едва не переломал все засовы, рохляндский атаман сообразил, что дело принимает дурной оборот. Он сам бросился к башне, высившейся над воротами, увлекая за собой всех, кого только встречал по пути:

3

– Мужики, держи ворота!

Снаряды

Бойцы, дружно навалившиеся на прогибающиеся под могучими ударами доски, едва-едва сдерживали натиск с той стороны ворот. Наконец-то очухавшиеся нерадивые защитники сторожевой башни принялись сбрасывать на головы атакующих урок тяжеленные булыжники, коих после взрыва было предостаточно, а кроме того, пытались отстреливать наступающего неприятеля поодиночке – на большее не хватало патронов.

Мир тайных сил, загадка естества,Хвала вам, исполинские снаряды!Как рока песнь, что воют водопады,Держава ваша ужасом жива.Здесь человек забыл свои права,Нет упоенью дикому преграды,И у безличья молит он пощады,И в хаосе кружится голова.Здесь весь наш мир, здесь рок неумолимый,Каким-то жаром внутренним палимый,В снарядах дивных предо мной живет.Но царство то теснят родные тени:Рок отступил под натиском хотений,Наш ум его в приспешники зовет.

Наконец-то придя в себя и рассмотрев со стороны место взрыва, рохляндский атаман укоризненно покачал головой:

1896 г.

– Неужто сортир подвзорвали? Ну до чего ж плохо разведка у нас работает – не предупредили, не довели до сведения!!!

Нижний Новгород (Машинный отдел выставки)

Случись услышать атаманские речи Агроному – и у рохляндского предводителя вполне могли быть серьезные проблемы со здоровьем, но пока что эти самые проблемы намечались у едва очухавшегося после контузии бомжа: прямо по направлению к нему неслись урки – из тех, что первыми вломились в крепость через открывшийся в стене широкий проем. Многих из них смыло первым потоком, хлынувшим из канализации, но те, что смогли устоять на ногах и сейчас чапали по образовавшемуся болоту, были весьма решительным образом настроены на добротную поживу.

4

Обернувшись, Агроном увидел, что за спиной его поблескивают стволы пулеметов. Заградотряд недаром ел свой кусок хлеба – об отступлении можно было забыть. Впрочем, он сам всегда был готов договориться со своим знакомцем – командиром «ЗэО». Но вот подумать об этом вплотную ему помешал прилетевший откуда-то сверху истошный вопль:

Starres ich

– Агроном!

(С. П. Семенову)
* * *

Вслед за воплем прилетел в буквальном смысле этого слова и сам кричавший – коротышка Гиви пожаловал спасать своего боевого товарища, плюхнувшись со всей дури в образовавшееся на месте сортира зловонное болотце.

Проснулся я средь ночи. Что за мрак!Со всех сторон гнетущая та цельность,В которой тонет образов раздельность:Все – хаоса единовластный зрак.Пошел бродить по горницам я: так...В себе, чтоб чуять воли нераздельность,Чтоб не влекла потемок беспредельность,Смешаться с нею в беспросветный брак.Нет, не ликуй, коварная пучина!Я – человек, ты – бытия причина,Но мне святыня – цельный мой состав.Пусть мир сулит безличия пустыня —Стоит и в смерти стойкая твердыня,Мой лик, стихии той себя не сдав.

Оказавшись даже ближе к наступавшему врагу, чем собственно спасаемый им Агроном, он вынужден был вступить в рукопашную, но в какой-то момент времени попросту поскользнулся, с головой погрузившись в вонючую жижу.

1896

5

Агроном было дернулся ему на выручку:

От солнца к солнцу

– Гиви! – но вовремя сообразил, что его в лучшем случае ждет участь, уже постигшая самого гнома, и, мягким шагом отступая к плотным рядам «заградильщиков», махнул тем рукой, указывая на урок:

И потому, сын солнца, ты не прав.В стихийной жизни, в полусне громадномЯ погружался взором робко-жадным,Но не сломил я свой строптивый нрав.Ужели же оцепененьем хладнымУпьешься ты, о резвый сын забав?Нет, обмороков негу восприяв,Рванешься снова к играм нам отрадным.Прильнув столь кровно к роднику движенья,Ты не познаешь ввек изнеможенья,Пребудешь ты ожесточенно жив.От наших светов призван оторваться,Под новым солнцем будет наливатьсяДух вечно-обновимый, как прилив.

– Мочи козлов!

1896

Ты миром удивлен 

Пулеметные очереди принялись выкашивать неприятеля табунами, опрокидывая урок на землю, но выжившие продолжали двигаться вперед по-пластунски, прячась за многочисленными обломками крепостной стены.

Ф. А. Лютеру
Сообразив что к чему, Агроном отдал новый приказ:

– На ножи их! – и сам ломанулся к залегшему противнику.

Ты миром удивлен, ты миром зачарован,Ступаешь по камням суровых городов.Мечтой ты умилен, любовию взволнованИ не забыл души младенческих годов.В своей светлице упоен ты солнца светом,Но сердцем чающим стремишься в дальний путь.Часы все дня и лет звучат тебе приветом,Наперерыв шепча: меня не позабудь!Вступив с тобою в речь, ту жизнь я обретал,Которой жаждал я, пред коей трепетал,Когда не верилось ее бодрящей неге.Но я к тебе приду, наставник мой родной,Мечтая увидать всегда, как той весной,Березы божьей светлые побеги.

Лагавас зорким глазом засек намечающуюся резню с соседнего участка стены, который практически не пострадал при взрыве, но для того, чтобы спуститься с него, нужно было бежать к единственной сохранившейся лестнице, находившейся на почтительном расстоянии.

1898/99

Недолго думая, эльф подхватил оброненный кем-то из защищавшихся щит и, усевшись на него, словно в санки, покатился вниз по обрушившейся стене, паля с двух рук по неприятелю:

Николай Поярков 

– Лыжню!

Чук и Гек, которым до ужаса хотелось хотя бы мало-мальски занятных развлечений, шушукались между собой, покуда ожившие деревья обсуждали какие-то насущные вопросы.

На юге

Впрочем, все их надежды на «клевую тусовку» развеял их извозчик. Обернувшись к карапузам, он сообщил:

Маркизе R...
– Мы порешили, что нам без разницы. Ваши придут – дрова рубят, урки придут – тоже рубят.

I

Гек, которому на почве ничегонеделания порядком рвало крышу, подскочил как ужаленный:

Виноград зацвел. Все пьяно.

– Мы уполномочены сделать вам предложение!

Льется сладкий аромат.

Человек-бамбук моментом нашел вопрос, способный поставить в тупик куда более сообразительного карапуза, нежели Гек.

Солнце встало слишком рано,

– Какое, например?

В полдень зноем полон сад.

Гек сообразил, что путей для отступления практически не осталось, и потому брякнул первое, что постучалось изнутри черепной коробки:



Из-за мраморных аркад

– Мораторий на продажу бензопил! Это во-первых.

Смотрит торс нагой богини.

За его спиной Чук обхватил в отчаянии голову руками, тем более что он прекрасно знал – если Гека понесло, то остановить его будет практически невозможно. Гек тоже был в курсе и потому «мочил», не стесняясь абсолютно ничего:

Замер воздух бледно-синий,

– Во-вторых, полная электрификация по плану ГОЭЛРО и запрет на использование дров.

Треск назойливых цикад.

Человекодерево закивало головой и добавило:



– И древесного угля тоже.

В ярком золоте карнизы.

Взглянув на удивленные лица карапузов, он поспешил уточнить:

Стынет море, реют птицы.

– Потому что угольные карьеры – это наши братские могилы.

Жарко. Лень. У ног маркизы.

Пока деревяшки с признаками интеллекта обмусоливали столь заманчивое предложение, Чук утянул Гека в сторону и принялся выговаривать приятелю:



– Не, ну ты сам-то понимаешь, что наши на уголь не согласятся? И на дрова тоже! Лучше бы ты лапши навешал про скворечники и все такое!!!

Я сижу. Молчу. Курю.

Я измучен зноем Ниццы,

Взглянув на заметно погрустневшее лицо приятеля, он поспешил сгладить ситуацию:

Жду вечернюю зарю.

Красные бабы

– Слышь, баклан, забей. Мы же домой двигаем! Гек, которому в общем-то не свойственно было глубокое самокопание, по-видимому, переживал глубокий душевный кризис, связанный с систематическим недоеданием, поскольку вдруг принялся рассуждать о материях:

Предвечерний напев колокольный.Заливные луга разметались привольно.Река изогнулась в стальную дугу.Красные бабы поют на лугу.Пылают травы душистые, ломкие.Красные бабы. Закат многоцветный.Песни веселые, милые, звонкие,Хочется бросить им песней ответной.Развернулася даль без конца широка.Вся осыпана солнцем закатным,Изгибается плавно, спокойно Ока,Пахнуло забытым, былым, невозвратным.Красные бабы поют на лугу.Петь хочу. Не могу.

– Да, с дровами и углем я лоханулся конкретно. Надо для этих дуболомов че-нибудь позаманчивей придумать. Че-нибудь подоступнее.

Друзьям

Он поскреб черепушку и, не наскреби ничего существенного, обратился к приятелю – далеко не без наезда:

Я чашу муки пью без стона,В страданьях знаю светлый миг.Мне рок сулил знать ужас звонаБолезни тягостной вериг.Вам—ласки женщин, шум притона,Сплетенье жизненных интриг,А мне спокойствие затонаИ чародейство милых книг.Я был здоров и пил отравы,Но, право, все забыл давно...Под взмахом кос ложатся травы.Ходить, лежать, не все ль равно?Я весь под властию наркоза,Меня пьянит, колдует – Греза.

– Напряги уже мозжечок. Иначе останемся без шира!!!!

Дмитрий Цензор

* * *

Из цикла «Старое гетто»

Урки, вломившиеся в крепость через пролом в стене, оттягивали на себя большую часть гарнизона. Оставшаяся часть бойцов старалась не допустить прорыва на втором стратегическом направлении – там, где урочий спецназ продолжал штурмовать главные ворота.

1

Лагавас, Гиви и Агроном увлеченно решали первую задачу – подпирать собой ворота или забрасывать камнями со стены спецназовских штурмовиков было как-то не по-пацански. А тут можно было вдоволь помахаться – бились стенка на стенку.

Даже эльф бросил палить – в сутолоке можно было запросто положить кого-то из своих. На удивление, хлипкий с виду эстонский стрелок неплохо владел кулаками – недолго скалились урки, рискнувшие связаться с этим «хлюпиком», да и припасенные эльфом кастеты оказались очень даже к месту.

Нависли сумерки. Таинственны и строгиПустые улицы. Им снится даль времен.И только иногда, смущая мутный сон,Спешит по ним еврей – дитя земной тревоги.Брожу у ветхих стен угрюмой синагоги —И слышу пение унылое, как стон...Здесь тени скорбные глядят со всех сторон,—О, как бледны они, измучены, убоги!Здесь реют призраки кровавых темных летИ молят жалобно и гонятся воследИспуганной мечте... Сгустилась тьма ночная.И гетто старое мне шепчет, засыпая:«Возьми моих детей... Им нужен вольный свет...Им душно, душно здесь... Темна их доля злая...»

Агроном тоже без устали работал штык-ножом, успевая приглядывать за своими пацанами, – и эльф, и гном держали «марку». Парни заслужили как минимум по медальке, а он как командир уже находился в предвкушении рохляндской «Звезды героя». Приятные размышления на тему переплавки «звезды» в «афигенную гайку» на правую руку прервал раздавшийся откуда-то со спины вопль рохляндского атамана:

6

– Агроном, валите оттуда!

В безмолвии старинного кварталаПроходит жизнь, туманная, как бред.Сменился день. Глухая ночь насталаИ зажелтел из окон тусклый свет.И в поздний час у мрачного порталаЯ жду ее—хранящую обет...Она глядит печально и устало,И призрачно звучит ее привет.И бродим мы, тоскуя и любя,Безмолвные, безропотно скорбя,Мы ничего не ждем и безнадежныЧасы любви. Над нами ночь и тьма.Вокруг молчат потухшие дома.И грезы их, как старость, безмятежны.

Бомж кивнул головой и принялся оттаскивать своих бойцов, попутно присовывая их оппонентам штык-ножом:

9

– Валим отсюда! Валим в башню! Заметив, что бойцы мнутся в нерешительности, он сначала не сообразил, в чем дело, и только потом заметил, что заградотряд за их спинами все еще обеспечивает «крепкие тылы».

Грязно выругавшись, Агроном выискал глазами командира «заградчиков» и недвусмысленно потряс штык-ножом в его сторону:

В садах мечты я выстроил чертог...Ведут к нему воздушные ступени,Хрустальный свод прозрачен и высок,Везде цветы, цветы и блеск весенний.В чертог любви и чистых наслажденийЯ ухожу от скорби и тревог И вижу сны...Я в них всесильный гений,Восторженный и радостный, как бог.Когда же день бросает алчный зов,—Мои мечты – испуганные птицыУмчатся вдаль... и снова, бледнолицый,Блуждаю я меж стонущих рабов.И жизнь моя тоскливее темницы,Не знающей ни солнца, ни цветов.

– Эй, мордатый! Отводи своих пацанов! Тот только зло оскалился в ответ:

На корабле