Ланселот сказал:

— Дженни, неужели ты не способна ее простить? Скорее всего, она теперь столь же некрасива, сколь и несчастна. Она ведь никогда не обзаводилась запасными позициями.

— Великодушный Ланселот!

— Если ты не желаешь, чтобы я ехал на этот турнир, — сказал он, — я не поеду. Я никогда не любил никого, кроме тебя.

— Кроме Артура, — сказала Королева. — Кроме Элейны. Кроме Бога. Если, конечно, не существует еще и других, о которых я не прослышала.

Ланселот пожал плечами — один из глупейших жестов, когда собеседник твой жаждет ссоры.

— А ты поедешь? — спросил он.

— Я? Ехать туда, чтобы полюбоваться, как ты увиваешься вокруг этой кочерыжки? Разумеется, не поеду и тебя не пущу.

— Ну и отлично, — сказал он. — Я скажу Артуру, что болен. Я могу сослаться на то, что еще не оправился от раны.

И он пошел искать Короля.

Когда все уехали на турнир и при дворе стало пусто, Гвиневера вдруг передумала. Возможно, она удержала Ланселота, чтобы остаться с ним наедине, а обнаружив, что ничего путного из их уединения не выходит, переменила решение, — впрочем, причина нам неизвестна.

— Лучше тебе все же поехать, — сказала она. — Если я стану держать тебя здесь, ты скажешь, что я это из ревности, и будешь потом тыкать меня в эту ревность носом. Кроме того, если ты останешься, это может вызвать скандал. Да и не нужен ты мне. Видеть тебя не могу. Убирайся. Ступай!

— Дженни, — попытался он урезонить ее, — как же я поеду теперь. Я ведь сказал, что мне мешает рана, и если я все же появлюсь на турнире, скандал разразится куда более громкий. Все подумают, что мы поссорились.

— Ну и пусть себе думают, что хотят. Я только одно могу тебе сказать: лучше уезжай, пока ты не свел меня с ума.

— Дженни.

— Может статься и так… заполз змеёю-завистью в сердце одному, опоил другого отравой-ненавистью. Тут мечом не поможешь…

Он чувствовал, что сердце его разрывается надвое, и что безумие, до которого она некогда его довела, того и гляди поразит его снова. Возможно, и она это заметила. Как бы там ни было, повадка ее внезапно смягчилась, и она проводила его в Корбин ласковым поцелуем.

— Не о том разговор… Знать-то надо было всего лишь, кто отрока убил…

«Я возвращусь назад», — пообещал он когда-то, и вот наконец сдержал обещание. Немыслимо было приехать на турнир и не проведать Элейну. Дело не только в том, что он обещал ей вернуться, он к тому же хранил в памяти последние слова их единственного сына, ныне покойного или по крайней мере перенесенного в мир иной. Даже самый жестокий человек навряд ли отказался бы навестить ее при таких обстоятельствах.

— Да если о том спор, что ж ты мучаешься, князь? Ты же чародей, неужто ответ на такой простенький вопрос найти не мог?..

Владигор хмуро взглянул на Филимона и вновь наполнил свой кубок.

Значит, придется остановиться в Корбине, рассказать ей о Галахаде, а на турнире сражаться в измененном обличье. Он объяснит Артуру, что сослался на рану, дабы явиться туда нежданным и неузнанным, ибо таковы новомодные веяния. Эта отговорка и объяснит, почему он обосновался в замке Корбин, а не там, где проходит турнир, и предотвратит разного рода скандальные толки о его новой ссоре с Королевой.

— Был мне ответ…

Подъезжая аллеей ко рву и минуя cheval de frise, он с изумлением обнаружил, что Элейна ждет его на зубчатой стене — в той же позе, в какой он оставил ее, уезжая, двадцать лет назад. Она встретила его в Главных Воротах.

— Я ждала тебя.

— Каков, если можешь сказать?..

Она потолстела, стала приземистой, похожей отчасти на Королеву Викторию, и появление его приняла с простодушием истинной веры. Он же сказал, что вернется, — ну, вот и вернулся. Ничего иного она и не ожидала.

— «Оба»…

Филимон расхохотался:

И следующие ее слова вонзились в его сердце, как нож.

— Вишь, как я угадал…

— Теперь ты останешься здесь навсегда, — сказала она, и это не прозвучало вопросом. Вот во что претворила она ответ, данный им, когда они расставались много лет назад.

Владигор стукнул кубком по столу так, что расплескал вино.

— Ответ плох. Да и судья сплоховал. Три человека за мешок золота сгинули.

39

— Что ж странного, — пожал плечами Филимон, — видал я, как за один золотой сотня людей пропадала…

— Мне одна мысль покоя не дает: может, я не вину их искал, а того, кто этот мешок в старый рудник кинул?.. — Владигор встал, снял с полки золотой кубок, найденный в кожаном мешке, и поставил его на стол перед Филимоном. — Что скажешь? Видел ли ты когда что-нибудь подобное?

Если вам хочется почитать о Корбинском турнире, обратитесь к Мэлори, там все описано. Мэлори был страстным любителем турниров, подобно тем пожилым джентльменам, что в наши дни не вылезают из крикетных павильонов стадиона «Лордз», — быть может, он имел даже доступ к какому-то древнему справочнику вроде «Уиздена», а то и к судейским протоколам. О каждом из прославленных турниров он приводит исчерпывающий отчет, сообщая о всяком рыцаре, сколько очков он набрал, и как звали человека, который перебросил его через конский круп или вышиб из него дух. Однако дотошные описания старых крикетных матчей способны нагнать только скуку на тех, кто в них не участвовал, и потому мы не станем давать подробный отчет об этом турнире. Пожалуй, единственное, что у Мэлори скучновато, так это подробнейшие судейские ведомости, которые он приводит в двух-трех местах, — хоть, впрочем, и они не совсем уж скучны для человека, осведомленного, в чью форму были облачены те или иные из рыцарей помельче. Для нас довольно будет сказать, что Ланселот разил противника по всему полю — за время, прошедшее после Грааля, к нему вернулось все его мастерство — и что он со своим мечом превзошел бы все поставленные им за долгую жизнь рекорды, если бы не открылась заново рана, полученная им от сэра Мадора. Странно, что он показал столь высокий уровень исполнительского мастерства именно в этот раз, ибо душа его изнывала втройне — по Гвиневере, по Богу и по Элейне, — следует, впрочем, сказать, что в подобных обстоятельствах не один он являл высокие образцы искусства. В конце концов, после того, как он, несмотря на старую рану, сокрушил то ли тридцать, то ли сорок рыцарей (спешив, кстати сказать, и Агравейна с Мордредом), на него насели сразу трое, и копье одного из нападавших пробило его защиту. Копье сломалось, оставив наконечник у Ланселота в боку.

Филимон на мгновение задумался, разглядывая хитро усмехающиеся мордочки козлоногих людей, играющих на свирели…

Ланселот покинул поле, пока был еще способен усидеть на коне, и поскакал быстрым галопом, раскачиваясь в седле и отыскивая место, где он сможет побыть один. Всякий раз, как он получал серьезную рану, в нем просыпалась эта инстинктивная потребность в одиночестве. Смерть представлялась ему частным делом, и если уж пришлось умирать, он старался получить возможность умереть наедине с собой. Лишь один рыцарь увязался за ним — Ланселот был слишком слаб, чтобы избавиться от него, — этот-то рыцарь и помог ему вытащить из ребер наконечник копья, и он же, когда Ланселот все же лишился чувств, расположил его поудобней, «повернув сэра Ланселота так, чтобы ветер дул ему в лицо». Тот же самый рыцарь в конце концов уложил его в постель и доставил к этой постели не помнившую себя от горя Элейну.

— Ага, видел… — кивнул он наконец. — В библиотеке у Белуна в одной книге был нарисован точь- в-точь такой же…

Важность Винчестерского турнира определяется не каким-то особым проявлением воинской доблести и даже не плачевной раной Ланселота, от которой он со временем оправился Связанные с этим турниром обстоятельства, сыгравшие немалую роль в жизни четырех наших друзей, еще остается пересказать. Ибо Ланселот, нежданно столкнувшийся с необоснованной уверенностью несчастной Элейны, уверенностью в том, что он останется с ней навсегда, не решился сказать ей правду. Возможно, он был во многих смыслах человеком слабым — прежде всего слабым в том, что отнял Гвиневеру у своего лучшего друга, слабым в своих попытках променять возлюбленную на Бога и, наконец, если уж говорить о главном проявлении его слабости — в том, что он пытался утешить Элейну, обещав ей возвратиться. Ныне, когда он лицом к лицу столкнулся с простодушными надеждами бедной женщины, он не отважился одним решительным ударом разрушить ее иллюзии.

При всей ее простоте и неосведомленности иметь с Элейной дело было непросто, ибо она обладала тонкостью чувств, — в сущности говоря, куда большей, нежели Гвиневера, хоть и не хватало ей силы, которой была наделена храбрая и открытая внешнему миру Королева. Ей достало деликатности не ошеломлять Ланселота восторженными приветствиями, когда он вернулся после долгой отлучки, не пенять ему, да она никогда и не чувствовала, что имеет причины ему пенять, и сверх всего — не удушать его жалобами на свою горькую участь. Пока они дожидались в Корбине начала турнира, она, словно зажав сердце в кулак, не давала себе никаких поблажек: тщательно воздерживаясь от упоминаний о долгих годах, прожитых ею в надежде на возвращение своего господина, о своем одиночестве — полном теперь, когда у нее не осталось и сына. Все, о чем она умалчивала, Ланселоту было известно. Сам неуверенный и тонко чувствующий, он забыл уже, как странно начинались их отношения. В печалях Элейны он винил теперь только себя.

Глава 3

И оттого, когда она обратилась к нему с пустяковой просьбой, пред тем избавив его от стольких слез и восторгов, что оставалось делать ему, как не доставить ей удовольствие? Ему еще предстояло открыть ей тщету ее покамест непоколебленных надежд. А он все откладывал. Ощущая себя палачом, осведомленным о неизбежности завтрашней казни, он пытался дать жертве сегодня хотя бы немного радости.

СНОВА В ПУТИ

— Ланс, — сказала она перед самым турниром, по-детски смиренно прося его о странной услуге, — теперь, когда мы вместе, ты согласишься носить на турнире мой знак?

Теперь, когда мы вместе! И в ее интонациях он вдруг увидел отображение двадцати лет одинокой жизни и в первый раз осознал, что все это время она следила за его рыцарскими успехами, словно школьница, влюбленная в бэтсмена Хоббса. Бедняжка воображала себе его битвы — и почти наверняка воображала неверно, втайне утоляя изголодавшееся сердце полученными из вторых рук описаниями поединков, гадая, чей знак занимает сегодня почетное место. Быть может, она двадцать лет твердила себе, что настанет день, когда великий воин выйдет сражаться с ее лентой на шлеме, — одна из тех надежд, смешных и честолюбивых, которыми насыщается несчастливая душа, лишенная достойной ее пищи.

Мрачен был лес. Березы тлели белыми свечками меж темных, почти черных, елей. Стоило вековым великанам потесниться — тут же, извиваясь тощим телом, ползла вверх молоденькая рябинка, всю недолгую свою жизнь проведшая в лесном полумраке, как девица в заточении. Ей бы на облака посмотреть, на синее небо полюбоваться, да куда там — огромные ветви застилают небо. В лесной чащобе старому, отжившему свое дереву упасть некуда — стоит оно, наклонясь, опираясь на ветви и стволы соседей, будто дружинник в бою, сраженный каленой стрелою, упал на руки своих товарищей и, мнится, мертвый, все еще хочет бороться и взмахнуть мечом.

— Я никогда не носил ничьих знаков, — сказал он со всей откровенностью.

Она не стала молить и жаловаться и честно постаралась скрыть разочарование.

И все же в этой стене нашлась брешь. Протоптала людская нога тропку через Заморочный лес, едва нечисть покинула здешние места. И хотя по ночам никто не осмеливается преклонить голову на густой серый мох, в дневную пору непременно наведывается сюда народ из окрестных деревень. Неожиданно проглянул меж деревьями свет. Лиходей запрядал ушами, заржал, свернул с тропинки и, ведомый безошибочным чутьем, двинулся сквозь заросли высоких папоротников. Расступились деревья, и Владигор выехал на поляну, посреди которой стояла избушка, черная, покосившаяся, хотя и не столь древняя, как могло показаться сначала. На пригорке торчал деревянный истукан, высотою в два человеческих роста с огромным, грубо вырубленным лицом, на губах и волосах еще сохранились следы красной охры — совсем недавно подкрашивала истукана не слишком умелая рука, мазки легли вкривь и вкось. Вместо глаз вставлены были в отверстия два белых камня.

— Но твой понесу, — сразу прибавил он. — И буду горд этим. Да кроме того, он поможет мне — и даже очень поможет — остаться неузнанным. Как раз потому, что это мое обыкновение ведомо всем, он станет отличнейшей маскировкой. Как ты умно это придумала! К тому же он заставит меня лучше сражаться. Каков он?

Лиходей снова испуганно заржал и попятился. Владигор соскочил на землю, подхватил коня под уздцы и повел за собою. Лиходей не сопротивлялся, лишь укоряюще фыркнул: мол, я тебя предупредил, князь, а теперь поступай как знаешь, — ежели любопытство твое столь велико, что голову не боишься сложить, кто же тебя задержать может?

То был шитый крупным жемчугом алый рукав. За двадцать лет можно сделать хорошую вышивку.

Изгородь вокруг избушки была тоже старая, тонкие жерди успели кое-где обломиться, а ворота, если таковые когда-то и были, — исчезли. Владигор подошел к избушке. Истукан смотрел на него своими белыми глазами. Владигор взглянул на перстень, — впервые с того момента, как въехал он в Заморочный лес, камень светился тревожным красным светом. Невольно князь положил руку на рукоять меча. Однако если кто и обитал в потаенной избушке, было это давно — по всему двору успела подняться густая трава, а золотая листва, которой лес щедро успел насыпать поверх муравы, лежала ровным ковром. Владигор отпустил повод и, пригнувшись, шагнул за порог. Внутри царило такое же запустение, как и снаружи. Ставен на окне не было, и на земляном полу золотым платком лежал блик солнечного света. Все углы избушки покосились, бревна то и дело поскрипывали — видно, держались из последних сил. Очаг, давно не топленный, источал холод. Никакой рухляди в избушке не было, а из посуды — несколько битых горшков да миска на полу с засохшими остатками какой-то еды.

Через две недели после Винчестерского турнира, пока Элейна еще выхаживала своего героя, возвращая его к жизни, Гвиневера устроила при дворе сцену сэру Борсу. Будучи женоненавистником, Боре всегда имел с женщинами весьма поучительные сцены. Он говорил, что думал, и они говорили, что думали, и никто из них ни капли другого не понимал.

«А ведь из миски этой не так давно ели…» — отметил про себя князь.

— А, сэр Боре, — произнесла Королева, которая в спешке послала за ним, едва прослышав про алый рукав, ибо Боре был одним из ближайших сородичей Ланселота. — А, сэр Боре, слышали ли вы, как сэр Ланселот коварно меня предал?

Боре, уразумев, что Королева «от гнева едва не лишилась рассудка», густо покраснел и сказал с преувеличенной терпеливостью:

Но тут другое привлекло его внимание — на единственной уцелевшей лавке лежала деревянная табличка, покрытая, как ему показалось, воском. А на воске — царапины. Взяв дощечку в руку, Владигор понял, что не ошибся. Она в самом деле была покрыта какими-то надписями, но какими-, разобрать было нельзя. Ясно было только — не синегорское это письмо, другие буквы. Большая часть текста была сцарапана острыми когтями так, что воск сошел, а дерево сделалось лохматым, будто поросло шерстью. Владигору показалось, что когда-то он видел подобные буквы… Ну да, в библиотеке Белуна!.. Чародейские заклинания писались именно таким письмом…

— Если и был кто предан, так это сам Ланселот. Его смертельно ранили три рыцаря сразу.

Шагов он не слышал — так бесшумно двигался неведомый зверь за спиной, — но почувствовал дыхание — едва уловимый вздох твари, изготовившейся к прыжку. Обнажать меч в избушке не имело смысла — тесно. Владигор обернулся, правой рукою выхватил нож, на левую одним махом намотал, срывая фибулы, плащ. Мгновенно отпрыгнул. Серая тень мелькнула справа, но волк промахнулся. Зато князь угадал — нож встречным движением рассек звериное брюхо, и волчар сам в яростном порыве насадил себя на клинок. Клубки окровавленных внутренностей вывалились на земляной пол. Лапы заскребли по земле и замерли бессильно. Зверь оскалил ослепительно белые клыки, но тотчас глаза его помутнели, струйка кровавой слюны побежала по вывалившемуся языку. Владигор отер лезвие ножа. Странно было, что зверь напал на него в избушке, напал сейчас, по осени, когда, сытые после лета, волки стараются обходить человечье жилье и людей не трогать. Может, это оборотень, волкодлак, каких прежде было немало в Заморочном лесу? Владигор наклонился и оглядел убитого зверя. Никакой это не оборотень, а волк, настоящий волк… Вот только на шее у него шерсть стерта. Будто не вольным зверем бегал он по лесу, а кто-то держал его здесь на привязи, наливал ему пойло в миску…

— Я рада, — крикнула Королева, — рада слышать об этом! И хорошо, если он умрет. Он коварный рыцарь-изменник!

Владигор вышел из избушки… И тут вспомнил о дощечке. Вернулся, принялся искать… Дощечка исчезла, как сквозь землю провалилась. Она должна быть здесь — он бросил ее на пол, прежде чем схватиться за нож… Владигор обернулся и только теперь заметил, что мертвый зверь лежит не так, как прежде, — князь бросил его тело головой к двери, а теперь волк лежал головою к окну. Владигор шагнул к зверю. Меж сомкнутых клыков торчали щепки. Зверь из последних сил дополз до странного послания и изгрыз его. Владигор ударил мертвого волка ножом в шею, но тело не шелохнулось, — волк издох и тайну свою утянул с собой.

Сэр Боре пожал плечами и поворотился к Королеве спиной, словно желая сказать, что не намерен выслушивать подобные речи. Вся спина его, пока он шагал к дверям, показывала, что именно думает он о женщинах. Королева кинулась следом, намереваясь, если придется, задержать его силой. Она не собиралась позволить ему с такой легкостью избегнуть этой сцены.

Перстень по-прежнему светился нехорошим красным светом, предупреждая о неведомой опасности. Владигор поспешно вскочил в седло. Лес вокруг избушки был странно тих — не слышно было голосов птиц, деревья не шевелили кронами, стояли молча, будто ожидали чего-то. Нечисть обитала здесь, но пока затаилась, не давала о себе знать. Владигору пришла в голову мысль подпалить поганое логово, но он тотчас передумал: погода стояла сухая — огонь вмиг перекинется на остальной лес…

— Разве я не могу назвать его изменником, — возопила она, — если он носил во время турнира в Винчестере на своем шлеме красный рукав?



Боре, устрашась физического насилия, ответил:

Лиходей несся вперед — лес хвостом заметал, через ручьи перескакивал одним скоком, — и вскоре поредели стволы и отступили темные ели, пошла все белая береза, начавшая ронять летнее убранство. Тропинка сделалась шире, послышались людские голоса. Лиходей помчался еще шибче — будто и не скакал целый день через лес, а стоял в княжеской конюшне да хрупал овес.

— Меня и самого печалит этот рукав. Не нацепи он рукав, чтобы никто его не признал, может быть, на него и не набросились бы сразу трое.

Деревушка выросла посреди леса. Домов было не более десятка, они плотно лепились друг к другу, сверкая новым тесом. Серебрилась на крышах свежая дранка. А на пригорке, где обычно устраивают капище бога-покровителя, столпились жители деревеньки. Сначала почудилось Владигору — для праздника. Но нет, ошибся князь. На пригорке сложен был костер, и к вбитому в землю столбу привязана была молодая женщина. Рубаха на ней была порвана, лицо покрыто синяками. Селяне что-то кричали, каждый свое, — не разобрать было, в чем дело. Одно ясно — жертву свою они ненавидели люто.

— Тьфу на него! — воскликнула Королева. — Он получил хорошую взбучку, при всей его заносчивости и бахвальстве. Его побили в честном бою.

— Эй, что тут у вас приключилось? — крикнул Владигор, подъезжая.

— Ничего подобного. На него напали трое зараз, да к тому же и старая рана его открылась.

Все обернулись к нему, крики и говор разом смолкли — люди смотрели настороженно. Кто его знает, зачем пожаловал одинокий конник с длинным мечом на боку и в кольчуге. Заметили и кровь у него на правом рукаве — так ведь волчья кровь от человечьей неотличима.

Вперед выступил старик с круглым румяным лицом, в шапке, отороченной лисьим мехом. Пояс, обтягивающий дородный живот, был шит золотой нитью, а в руке старик держал резной посох, чтобы ни у кого не вызывало сомнения — перед ним старейшина.

— Тьфу на него! — повторила Королева. — Я слышала, как сэр Гавейн рассказывал перед Королем, что нет слов передать, какая любовь между ним и Элейной.

«На сожжение как на праздник принарядился», — неприязненно подумал о нем Владигор.

— Ведьма она, господин, — сказал старейшина, низко кланяясь. — Чужая, прибилась к нам весной. Мы к ней со всею душой, а она нам злом отплатила. Душа у нее черная…

— Я не могу запретить Гавейну говорить, что ему вздумается, — горячо, отчаянно, жалостно, гневно, испуганно выпалил сэр Боре и вышел, хлопнув дверью и тем почти что сравняв счет.

— Какое же зло она вам учинила, люди добрые? — спросил Владигор, разглядывая колдунью.

А в Корбине Ланселот с Элейной держали друг дружку за рука Он бледно улыбнулся ей и слабым голосом сказал:

— Бедная Элейна. Похоже, тебе на роду написано выхаживать меня то от одной болезни, то от другой. Только полуживого тебе и удается меня получить.

Женщина была молода и красива. Она заметила интерес к себе неведомо откуда взявшегося конного и попыталась ему улыбнуться. Подивился Владигор ее бесстрашию. На костре стоит, а улыбка-то не жалобная, а дерзкая.

— Теперь-то я получила тебя навсегда, — сияя, сказала она.

Владигор повернулся к старейшине:

— Элейна, — произнес Ланселот, — мне нужно с тобою поговорить.

40

— В чем же вина ее?

Когда Рыцарь, Совершивший Проступок, возвратился из Корбина, Гвиневера все еще гневалась. По какой-то причине она заставила себя уверовать в то, что Элейна вновь стала его любовницей, — может быть, просто-напросто потому, что этой уверенностью она надеялась уязвить Ланселота больнее всего. Он только притворялся, будто его обуяли религиозные чувства, заявила она, — и это вполне доказывается тем, что он немедля спутался с Элейной, едва представилась такая возможность. Именно это, утверждала она, и было у него на уме все время. Он мошенник, да и мошенник-то жалкий — слабенький. Между ними происходили истерические ссоры по поводу его слабости и мошенничества, перемежавшиеся сценами более любовного рода, необходимыми в качестве противовеса той идее, что она всю свою жизнь любила мошенника. Вследствие этих ссор, Гвиневера приобрела более цветущий вид и даже вернула себе былую красоту. Но между бровей у нее обосновались две морщины, а в сверкающие, словно алмазы, глаза ее порой страшно было заглядывать. Они теряли осмысленное выражение.

— Скот нам весь извела… — отвечал тот.

Что до Элейны, то с ней вскоре все прояснилось, ибо на сей раз именно Элейна нанесла им удар — самый сильный удар в ее жизни. Впрочем, преднамеренным его назвать было нельзя: Элейна просто покончила с собой.

Бабы и мужики за его спиной зашумели.

Похоронная барка спустилась к столице по реке, — ибо реки в ту пору были основными проезжими трактами, — и пристала под самой стеною дворца. Внутри лежала она — похожая на располневшую куропатку женщина, так и не нашедшая в жизни опоры. Человек, вероятно, совершает самоубийство от слабости, не от силы. Ее немощные потуги направить руку судьбы, завлекая своего господина с помощью жалких уловок или безмолвной участливости, оказались недостаточно убедительными для жизни, все вершащей по своему произволу. Ее покинул сын, потом возлюбленный, а больше у нее ничего не осталось. Даже обещанного возвращения слабые руки ее удержать не смогли. Некогда оно было чем-то таким, ради чего стоило жить, подпорками — не слишком роскошными, но с достаточной исправностью помогавшими ей сохранять прямую осанку. Ей удалось обойтись и такими. Не будучи ни властной, ни слишком требовательной, она сумела растянуть надолго то малое, чем ей приходилось довольствоваться. Но теперь она лишилась и малого.

— Тихо! — прикрикнул на них князь, и они разом смолкли, чуя, что перед ними человек, привыкший приказывать. — Сказывай, как извела она вашу скотину…

Все обитатели дворца сошли к реке, чтобы осмотреть барку. Не прекрасную деву из Астолата увидели они в ней, но пожилую женщину, чьи руки в жестких с виду перчатках послушно сжимали бусины четок. Смерть изменила ее, состарила. Суровое, серое лицо женщины в барке явно не принадлежало Элейне, удалившейся куда-то еще или просто исчезнувшей.

— Червей подкидывала… зайдет на двор — якобы хозяйку проведать, а сама — шасть к скотине и ну сыпать червей из рукава. Купава видела…

Кем бы ни был Ланселот, — слабовольным мужчиной, маниакальным игроком или одним из тех невыносимых созданий, что норовят всегда поступать, как подобает порядочному человеку, ему пришлось несладко. Надо полагать, что ему с его наследственной склонностью к безумию, с его фантастическим лицом, с окончательно запутавшимся клубком обязательств и моральных принципов, стоило немалых трудов поддерживать свою жизнь в равновесии и без разнообразных ударов, получаемых в придачу ко всем этим прелестям. Он смог бы вынести и эти удары, благослови его провидение заскорузлым сердцем. Но сердце у него было под стать сердцу Элейны, и теперь бремя, раздавившее ее, оказалось для него непосильным. Все, что он мог бы сделать для несчастной женщины и что теперь делать было уже поздно, все мучительные мысли об ответственности, приходящие после того, как свершается непоправимое, все это затянулось в его сознании тугим узлом.

— Видела… — поддакнула молодая бойкая девка, выступая вперед.

— А ты что скажешь? — оборотился князь к пленнице.

— Почему ты не был к ней чуть подобрее? — плача, вопрошала Королева. — Почему ты не хотел дать ей хоть какую-то малость, ради которой стоило жить? Неужели ты не мог явить ей хотя бы каплю щедрости и нежности, ведь они бы спасли ей жизнь!

Женщина хотела ответить, да не успела — один из парней, видя, что добыча может ускользнуть, схватил заранее приготовленный горшок с углями и швырнул в хворост — сухие ветки вмиг полыхнули. Только ветер гнал огонь в сторону, и до жертвы пламя не достало. Случай этот так напомнил Владигору прошлое — как гнались за Лерией сельчане, как кидали в нее камни, что почудилось ему на мгновение — это Лерию на костре собираются сжечь. Мигом двинул он Лиходея на толпу. С визгом крестьяне бросились врассыпную. Один из мужиков попытался ткнуть князя в бок вилами — да куда ему было, неумехе, — меч молниеносно перерубил древко, и обезоруженный смерд пустился наутек. Владигор спрыгнул с коня прямо на поленья, разрезал веревки, обвивавшие стан женщины, и, по- прежнему держа меч обнаженным, помог ей спуститься на землю. Пламя, будто только и дожидалось этого мгновения, поднялось вверх столбом, загудело.

Гвиневера, еще не понявшая, что Элейна встала теперь между ними куда основательнее, чем когда-либо прежде, говорила это от всей души, совершенно искренне. Ее переполняла жалость к покоившейся в барке сопернице.

— Век не забуду, милый… — прошептала женщина разбитыми в кровь губами. — Придет время — отплачу…

41

Тут Владигор почувствовал, как женский стан ускользает у него из рук, и увидел, что вокруг его руки обвилась толстенная черная змея. Мгновение — она шлепнулась на землю, свернулась кольцом, распрямилась и… Староста попытался ударить змею посохом и уж наверняка пригвоздил бы ее к земле, да не успел — гадина увернулась и, взвившись в воздух, вонзила зубы в живот старику. Тот завизжал, замолотил по воздуху посохом, а змея уже нырнула в высокую траву и скрылась из глаз. Купава кинулась к оседавшему на землю старику.

А между тем жизнь в Камелоте, несмотря на самоубийство Элейны, шла по новой стезе. Особенно счастливой никто бы ее не назвал, но людям так или иначе свойственно цепляться за жизнь, желать, чтобы она продолжалась. Нельзя сказать, что в этой новой жизни присутствовала единая фабула, она состояла скорей из рассказиков, как-то все шло одно за другим, образуя цепь вовсе не отмеченных необходимостью событий. Один из таких анекдотов, происшедших как раз в то время, заслуживает упоминания — не потому, что из него что-либо проистекло или что-то ему предшествовало, нет, просто именно такого рода казусы и случались с Ланселотом. Да и реагировал он на них довольно своеобразно.

— Деда, не помирай, — запричитала она. — На кого ж ты меня оставишь…

Как-то раз он лежал ничком в лесу, предаваясь никому не ведомым печальным размышлениям, как вдруг невдалеке от него появилась дама-охотница, вооруженная луком. Нигде не сказано, была ли она дамой мужеподобной разновидности, при усах и мужском галстуке, или просто девицей без царя в голове, представительницей киношного мира, взявшей в руки лук лишь для того, чтобы выглядеть пошикарнее. Как бы то ни было, она увидела Ланселота и приняла его за кролика. Все же по здравом размышлении ее, пожалуй, следует причислить к мужеподобным дамам, ибо, — хотя способность подстрелить по ошибке мужчину вместо кролика и свидетельствует о многом, — кинозвезде все-таки навряд ли удалось бы попасть в цель. Ланселот, вскочивший на ноги (стрела почти на шесть дюймов вошла в его ягодицу), повел себя в точности, как полковник Боуги, загнанный в гольфе на вторую отметку. Он с немалым пылом сказал: «О дама, или девица, кто бы вы ни были, в недобрый час взяли вы в руки этот лук. Дьявол научил вас стрелять!»

Бабы все разом завыли. Мужики молчали — смотрели хмуро.

— Погодите выть! — прикрикнул на них Владигор. — Дайте поглядеть. Наверняка его вылечить можно.

Тем не менее Ланселот, даже с раной пониже спины, отправился сражаться на следующий турнир — немаловажный вследствие того, что на нем приключилось. Напряжение, всерьез охватившее двор и явственное для всякого, за исключением Ланселота, слишком невинного, чтобы осознавать подобные вещи, совершенно определенным образом начало проявляться на турнире близ Вестминстера. Прежде всего, Артур заявил на нем о своем отношении к несчастному треугольнику, в котором состоял. Он сделал это, бедняга, неожиданно встав в grand melee[7] на сторону, противную той, за которую выступал Ланселот. Он ополчился против своего лучшего друга и попытался причинить ему ущерб, и весьма распалился при этом. Ничего противного рыцарству он не совершил и в конечном итоге ничем не повредил Ланселоту. Но странный выверт его чувств, тем не менее, остается фактом. До и после того они оставались друзьями. И однако же один яростный миг Артур пробыл рогоносцем, а Ланселот — изменником. Таково поверхностное объяснение — но не исключено, что в поступке Артура присутствовала и совсем иная, потаенная мысль. Давно прошло то время, когда Артур был счастливым мальчишкой Вартом, давно уже дом его и королевство миновали суженный им пик удачи. Быть может, Артур устал бороться, устал от Оркнейской клики, от удивительных новых мод, от сложностей любви и новейшего правосудия. Он мог сражаться с Ланселотом в надежде, что тот убьет его, — даже и не в надежде, ибо сознательной попытки тут не было. Этот прямой, благородный и добросердый человек мог подсознательно постичь, что единственным выходом из положения, в которое попал и он, и два любимых им человека, должна стать его, Артура, смерть, после которой Ланселот сможет жениться на Королеве и примириться с Богом, — и оттого, быть может, он предоставил Ланселоту возможность убить себя в честном бою, что руки у него опустились. Быть может, и так. Во всяком случае, ничего из этого не вышло. Вспышка раздражения — и любовь их расцвела заново.

Он склонился над стариком, задрал рубаху и тут же почувствовал, как чья-то тень упала на него сверху.

Другая важная особенность турнира состояла в том, что Ланселот в блаженной невинности наконец противопоставил себя Оркнейцам раз и навсегда. Он спешил весь клан за исключением Гарета, одного рыцаря за другим, а Мордреда с Агравейном сбросил с коня даже дважды. Только святому могло хватить глупости столь часто спасать этих рыцарей от погибели, выручая их из разного рода Башен Слез и подобных этому мест, но повышибать из них дух в качестве апофеоза, да еще выбрав столь неудачное время, это уже граничило со слабоумием. Гавейн, отдадим ему должное, был человеком достаточно порядочным, чтобы не принимать участия в заговорах, умышляющих против жизни Ланселота, что до Гахериса, то он был попросту глуп. Однако со дня турнира посягательство фешенебельной партии Мордреда и Агравейна на жизнь главнокомандующего стало всего лишь вопросом времени.

— Ударишь ножом — изувечу, — предупредил он, не оборачиваясь.

— Не трожь его! — закричала Купава. — Может, в самом деле поможет!

Третье свидетельство того, куда подул теперь ветер, явил Гарет, выступивший под Вестминстером на стороне Ланселота. Это странное скрещение чувств — Король против своего второго «я», Гарет против собственных братьев, — не миновало ничьего внимания. Все понимали, что подобное проявление подспудной напряженности чревато грозой. И гроза пришла — как водится, с такой стороны, откуда никто ее и не чаял.

— Поможет, как же… — процедил стоящий за спиной, но все же нехотя отступил.

Жил на свете один рыцарь, из самых затрапезных, по прозванию сэр Мелиагранс, которому при дворе ни в чем не было счастья. Приведись ему жить в более ранние времена, когда о мужчине судили по его мужским достоинствам, он вполне бы мог преуспеть. К несчастью, он принадлежал к более позднему поколению, Мордредова покроя, и судили о нем уже по новым стандартам. Всякому было ведомо, что сэр Мелиагранс невысокого полета птица. Он это тоже сознавал — хотя сама классификация по высоте полета была выдумана Мордредом — и не испытывал в оной связи особого счастья. Кроме всего прочего, у сэра Мелиагранса имелась особая причина чувствовать себя в обществе несчастным. Сколько он себя помнил, он был отчаянно и безнадежно влюблен в Гвиневеру.

Новость пришла, когда Артур с Ланселотом прогуливались по аллее для игры в шар. У них сложилось обыкновение каждый день встречаться в этом далеко не людном месте, чтобы насладиться недолгой беседой.

Владигор стал рассматривать укус. На белой коже старика, чуть повыше пупка, чернели две крошечные ранки. А вокруг них, вспухая, наливалось красным пятно. Владигор накрыл его ладонью. Почувствовал, как яд хочет разлиться дальше, разбежаться вместе с кровью по всему телу и остановить сердце. Только не выйдет из этого ничего. Владигор стал медленно сжимать пальцы, выгоняя яд наружу. Из ранки по капле стала точиться черная жидкость. От усилия пальцы сделались непослушными, и рука онемела. И весь правый бок. Силен яд. Да не просто яд — в самом деле колдовская зараза. Не ошибся старик, когда хотел ведьму сжечь… А ведь как была похожа на Лерию… Может, притворилась?.. Может, знала, кто перед ней, и нарочно приняла схожий облик? Владигора била крупная дрожь. Рубаха и кожаная куртка под кольчугой сделались мокрыми от пота. Неужто не осилит?.. Красное пятно уже сошлось вокруг ранки — не ладонью, пальцем можно прикрыть… Выльются последние ядовитые капли, и минует лихо. Но эти-то последние капли никак и не желали выливаться — катались под кожей под нажимом пальцев туда-сюда, будто надеялись ускользнуть. Владигор изо всей силы сдавил пальцы. Брызнуло во все стороны черным ядом, будто лопнул гнойник, старик охнул и обмяк… А ранка сделалась чистой, красной — два крошечных пореза на коже. И все.

Артур как раз говорил:

— Ну вот… теперь чистой тряпицей перевяжи, до свадьбы и заживет… — улыбнулся Владигор, распрямляясь.

— Нет, Ланс, нет. Ты никогда не понимал беднягу Тристрама.

— Да проходимец он был, только и всего, — упрямо повторил Ланселот.

Деревенские стояли вокруг молча и во все глаза смотрели на него.

Они говорили о Тристраме в прошедшем времени, поскольку отчаявшийся Король Марк убил-таки его, пока тот играл на арфе у ног Изольды Прекрасной.

— Пусть он даже и умер, — добавил рыцарь. Однако Король энергично потряс головой.

— Колдун небось… — шепнул кто-то.

— Не проходимец, — сказал он, — буффон, один из величайших комических персонажей. Он вечно влипал в нелепейшие истории.

— Буффон?

— Да нет, молод больно…

— Рассеянный простофиля, — сказал Король. — Именно это и делало его столь комичным. Да ты вспомни хотя бы его романы.

— Это ты об Изольде Белорукой, что ли?

— Так ведь это же князь… — крикнул один из парней то ли испуганно, то ли радостно. — Я в Удоке слыхал, что ему всякая чародейская сила подвластна…

— Я совершенно уверен, что Тристрам попросту перепутал двух женщин. Он помешался на Изольде Прекрасной, а потом взял да и забыл о ней — напрочь. И вот в один прекрасный день ложится он в постель с другой Изольдой и вдруг что-то такое в этой процедуре напоминает ему о чем-то совсем ином. Его осеняет вдруг, что Изольда-то не одна, их две, — и он приходит в страшное расстройство. Что же это я лезу в постель к Изольде Белорукой, говорит он себе, когда всю свою жизнь я любил Изольду Прекрасную! Ну, как тут не расстроиться? А Королева Ирландии, которая едва его не прикончила в ванне? На этом молодом человеке лежал отсвет высокой комедии, так что ты уж прости его, пусть даже он и был проходимцем.

— Я… — начал Ланселот, и в этот миг появился вестник.

Им был запыхавшийся мальчишка в рассеченном стрелою под правой подмышкой коротком кафтане. Он сжимал прореху пальцами и говорил, захлебываясь.

— Владигор… — зашумели смерды и разом попадали на колени, в пыль лицом, точно так, как представлял он тогда на площади и чего не желал. Не желал, а увидеть пришлось. Струхнули селяне не на шутку — вынет князь меч да порубает мужикам головы за то, что осмелились его ослушаться… Да что ослушаться! Сказать страшно — Тишка-то с ножом к нему со спины заходил. «Выдать Тишку!.. Голову ему с плеч!..» Каждый, выкрикнув свое, вновь падал лицом в пыль.

Речь шла о Королеве, отправившейся поутру майским праздничным поездом по лугам и лесам, ибо дело происходило первого мая. Она выехала рано, как того требовал обычай, намереваясь вернуться к десяти часам с росистыми первоцветами, фиалками, цветками боярышника и ветвями в зеленых почках, какие полагалось сбирать в это утро. Всю свою охрану — Рыцарей Королевы, носивших в качестве знака отличия белые щиты, — она оставила дома, взяв с собою лишь десяток рыцарей, одетых в партикулярное платье. Они облачились в зеленое, дабы справить тем самым праздник весны. Среди них находился и Агравейн, недавно пристроившийся к Королеве на службу, чтобы шпионить за ней, — Ланселота же намеренно с собою не взяли.

— Будет вам! Встаньте! — приказал Владигор. — Не за что мне вас казнить. Лучше б накормили с дороги.

Ну так вот, они уже весело скакали домой, в цветах и ветках, когда наперерез им выскочил из засады сэр Мелиагранс. Все эти разборы полетов давили ему на психику, и в конце концов он счел, что вправе вести себя не по-джентльменски, раз его все равно джентльменом никто не считает. Он знал, что Королева выехала в сопровождении невооруженных рыцарей и что Ланселота среди них нет. И он, собрав изрядное количество лучников и рыцарей вооруженных, решил захватить ее.

— Ко мне пожалуй, князь, ко мне! — завопил тонким срывающимся голосом старейшина и, тут же вскочив на ноги, будто не лежал минуту назад при смерти, засеменил вперед, одной рукой придерживая живот, а другой указывая князю дорогу.

Произошла стычка. Рыцари Королевы защищали ее мечами и кинжалами, как только могли, пока все не получили ранения, шестеро — серьезные. В конце концов, Гвиневера, дабы спасти их жизни, сдалась. Она поставила сэру Мелиагрансу — которому так и не хватило духу повести себя настоящим мерзавцем — условие, что если она отзовет своих рыцарей, то он обязуется отвезти раненых к себе в замок и уложит их на ночь в преддверии ее спальни. Влюбленный Мелиагранс, которого и так уже били корчи от собственного нерешительного лиходейства, понимая, сколь безнадежно пытаться силой принудить возлюбленную к чему бы то ни было, условия принял. Бедняга не годился на злодейские роли.

Изба у старейшины была ладная — на подклети, крыльцо со срубным рундучком, засыпанным для устойчивости песком. В углу избы у входа — печь с дымницей. По стенам — лавки из ровного белого бруса, широкие и ровно обделанные. На полках — горшки и корзины с припасами.

Пока раненых суетливо укладывали поперек седел, приготовляясь к печальному шествию, Королева, сохранившая трезвую голову, поманила к себе отрока-пажа, сидевшего верхом на свежем и быстроногом пони, и тайком поручила ему кольцо, а с ним — словесное известие для Ланселота. Улучив удобную минуту, отрок помчался прочь с такой прытью, как если бы от нее зависело спасение его жизни, — как оно, впрочем, и было, ибо в погоню за ним пустились лучники. Вот оно, это кольцо.

— Как погляжу я, у тебя тут не изба, а настоящий дворец, — улыбнулся Владигор.

Ланселот, едва дослушав рассказ до середины, закричал, требуя, чтобы подавали доспехи. К концу рассказа Артур стоял перед рыцарем на коленях, пристегивая ему наголенники.

Старейшина суетился. И хотя рана еще давала о себе знать и старик то и дело хватался за живот, тихо постанывая, но присесть он все же не осмеливался.

— Будет тебе чиниться, — сказал Владигор. — Я перед тобою виноват. Сядь.

42

Старик присел на край лавки. Присели и его сыновья — два ладных парня с мягкими, несколько бабьими лицами. Жены их и внучка Купава жались к стене возле двери. А ребятню вообще не пустили в горницу.

— Давно здесь живете? — спросил Владигор.

Когда верховые лучники воротились и удрученно сообщили, что мальчишку им подстрелить не удалось, сэр Мелиагранс понял, что его ожидает в ближайшем будущем. Он проникся горестными сожалениями, и не только от сознания, что повел он себя и неразумно, и пакостно, но и по причине его неподдельной любви к Гвиневере. Однако кое-какой задор в нем еще оставался, и он понимал, что, зашедши так далеко, отступать уже не приходится. Ланселот несомненно заявится сюда, как только ушей его достигнут известия о случившемся, стало быть, необходимо выиграть время. Замок сэра Мелиагранса не был подготовлен к осаде, но если подготовить его удастся, то появится основательная надежда на заключение сделки с осаждающими, тем более что Королева-то будет внутри. Следовательно, Ланселота надлежит задержать любой ценой, пока замок не станет пригодным для обороны. Сэр Мелиагранс правильно догадался, что Ланселот очертя голову кинется спасать Королеву, едва ему удастся влезть в доспехи. Наилучший же способ задержать его — это устроить еще одну засаду, на узкой лесной прочисти, которой Ланселот не минует, столь узкой, что лучникам наверняка удастся убить под ним коня, если не пробить его латы. Еще со Смутных Времен разного рода заросли вырубались по обеим сторонам всякой проезжей дороги на расстояние полета стрелы, но эту просеку вследствие некоторых особенностей местности проглядели. А умело пущенная стрела способна, как было известно сэру Мелиагрансу, даже одолев порядочное расстояние, пробить любые доспехи.

— Вторую зиму зимовать будем, — отвечал старик.

— Далековато от реки забрались, торг вести несподручно…

Итак, назначенный в засаду отряд спешно покинул замок, а в самом замке поднялась невиданная суматоха. Пастухи сгоняли скотину внутрь цитадели, а скотина либо норовила сбежать, либо лезла не в свое стадо, либо упрямилась и в ворота не шла. Мальчишки-водоносы бегом натаскивали воду в огромные кадки — замок принадлежал к дурацкой разновидности, происхождением своим обязанной как будто Ирландии: во внутреннем дворе его колодец отсутствовал. Служанки метались взад и вперед в состоянии близком к истерике, ибо сэр Мелиагранс, как это и вообще свойственно людям, залетевшим чересчур высоко, вознамерился так принять плененную им Королеву, чтобы уж никто и ни в чем не смог его упрекнуть. Горничные приготовляли для нее будуар, перетаскивали туда гобелены из его холостяцкой спальни, надраивали серебро и бегали по ближайшим соседям, занимая золотую посуду. Сама Гвиневера, затиснутая, пока для нее готовились официальные покои, в маленькую гостиную, еще усугубляла суматоху, требуя для раненых рыцарей повязок, горячей воды и носилок. Сэр Мелиагранс, носившийся вверх и вниз по лестницам с криками «Да, мадам, сей минут, мадам!» или «Мэриан, Мэриан, куда ты, черт дери, засунула свечи?», или «Мэрдок, чтоб через минуту ни одного барана в башне не было!», находил еще время прижиматься лбом к холодным камням амбразуры, хвататься за сбившееся с толку сердце, проклинать свою дурость и еще пуще запутывать свои и без того уже путаные помыслы.

— Тут до Удока тропа имеется, — встрял в разговор младший из сыновей. — Зимой на лыжах-то пушнину вмиг можно домчать.

Раньше всех порядок в своих делах навела Королева. Ей, собственно, и нужно-то было только раненых перевязать, к тому же ее притязания удовлетворялись в первую голову. Она присела с прислужницами к одному из замковых окон, являя собою зрелище безбурной сердцевины бушующего смерча. Вдруг одна из девушек воскликнула, что внизу что-то движется по дороге.

— Молчи, Тихоня, — шикнул на него старик.

— Это телега, — сказала Королева. — Скорее всего, из тех, что доставляют в замок провизию.

Парень стрельнул глазами и примолк.

— Там на телеге рыцарь, — сказала девица, — рыцарь в доспехах. Наверное, его увозят, чтобы повесить.

«А ведь и впрямь мог бы меня зарезать. Или не хватило бы силы ножом кольчугу пробить?» — подумал Владигор беззлобно.

В те дни езда на телеге почиталась позорной.

— Небось от дани здесь хоронитесь? — спросил он.

— Как можно, князь… Дань платим исправно. У наместника в Удоке на то запись имеется.

Немного погодя они разглядели коня, скакавшего крупным галопом вслед за телегой, поводья его волочились по пыльной дороге. Спустя еще недолгое время они с ужасом поняли, что и внутренности коня тоже метут дорожную пыль. Конь был весь утыкан стрелами, превратившими его в подобие дикобраза, но вид имел до странного беззаботный — вероятно, шок оглушил его. Это был конь Ланселота, а в телеге сидел Ланселот и лупил кобылу ножнами. Он, как и ожидалось, попал в засаду, потратил какое-то время, пытаясь свести счеты с нападающими, — которые с легкостью удирали от закованного в тяжкий металл пешего воина, прыгая через плетни и канавы, — а затем решил проделать остаток пути пешком. Мелиагранс, собственно, и рассчитывал на невозможность такого похода для человека, несущего на себе снаряжение, которое весит столько же, сколько сам человек, однако он не принял в расчет телегу, которую сумел захватить Ланселот. Степень тревоги за судьбу Королевы, охватившей на этот раз великого воина, можно оценить по тому, что в самом начале пути он, как рассказывают, заставил коня переплыть Темзу от Вестминстерского моста до Лэмбита, невзирая на то что при неудаче доспехи наверняка увлекли бы его на дно.

— Ладно, проверю, — небрежно кивнул Владигор. — А кто этой вотчиной тебя, старик, пожаловал? Небось сам?

— Как ты посмела сказать, что этот рыцарь будет повешен? — воскликнула Королева. — Дерзкая ты девчонка! Как осмелилась ты сравнить сэра Ланселота с каким-то злодеем?

Старейшина заерзал на лавке.

Бедная девушка покраснела и прикусила язык, а Ланселот уже швырнул вожжи оцепеневшему от ужаса возчику и ринулся по подъемному мосту, крича что есть мочи.

— Так ведь… нечисть тут жила… а мы ее понемножку изводить стали… Чародей приходил, мы ему всякого добра надавали. Так он на эту поляну заклятие наложил — никакая гадость из лесу сюда проскочить не может… В толк не возьму, как эта ведьма его заговор обошла.

Сэр Мелиагранс узнал о его появлении как раз в ту минуту, когда Ланселот прорывался сквозь Главные Ворота. Ошалелый привратник попытался захлопнуть их перед его носом, но получил железным кулаком в ухо и мирно вытянулся на земле. Ланселотом владел один из редких у него приступов ярости, — быть может, вызванный страданиями его коня.

— Потому как идола надо было деревянного ставить… — крикнула от дверей Купава. — А не амбар новый рубить.

Мелиагранс, наблюдавший, как несколько его воинов ломают в Большом Дворе деревянные навесы, дабы не позволить разгуляться Греческому Огню, буде его используют при осаде, окончательно пал духом. Он опрометью взлетел по лестнице, и пока Ланселот еще стоял у будки привратника и яростно требовал выдать ему Королеву, Мелиагранс уже рухнул к ее ногам.

— Цыц, девка!.. — прикрикнул на нее старик да еще кулаком стукнул по лавке. — Главное — дом есть… И идола срубим. А пока у нас оберег имеется, чародеем оставленный… Принеси!

— Что это с вами вдруг? — спросила Гвиневера, глядя на удивительного вульгарного человечка, простертого перед нею, — глядя, как это ни странно, не без благосклонности. Что ни говори, а похищение во имя любви следует счесть комплиментом, особенно когда все кончается хорошо.

— Я сдаюсь, сдаюсь! — возопил сэр Мелиагранс. — О, я сдаюсь вам, драгоценная Королева. Спасите меня от этого сэра Ланселота!

Купава выскочила из горницы и вскоре вернулась с небольшой костяной фигуркой. С ладонь величиной. Из своих рук показала князю.

Гвиневера выглядела ослепительно прекрасной. Тому мог быть причиной и месяц май, и комплимент, полученный от неотесанного рыцаря, и некое предчувствие — из тех, что посещают женщин в преддверии радости. Во всяком случае, она испытывала счастье и не желала похитителю зла.

— Ну и прекрасно, — сказала она с веселой рассудительностью. — Чем меньше эта история вызовет шума, тем лучше для моей репутации. Я постараюсь успокоить сэра Ланселота.

— Чародей никому в руки не велел тот оберег давать… Только девки до него могут коснуться, а мужики или бабы — ни-ни.

Сэр Мелиагранс даже присвистнул, так глубоко он вздохнул от облегчения.

Фигурка изображала козлоногого человечка с крошечными рожками на голове и хитрой ухмылкой на губах. Два черных камешка были вставлены в глазницы, — «глаза» полузверя-получеловека хитро посверкивали…

— Вот это верно, — сказал он. — Этот старый петух, — гм-гм! Прошу пардону, оговорился! Не будет ли угодно Вашему милостивому Величеству после того, как вы распорядитесь и усмирите сэра Ланселота, провести ночь в Замке Мелиагранс во благо ваших раненых рыцарей?

— И как тот чародей выглядел? — спросил Владигор — его так и подмывало взять странный оберег в руки, но, помня о прежней своей вине перед стариком, он сдерживал себя.

— Пока не знаю, — сказала Королева.

— Да как все чародеи — лицо худое, желтое. И бородка длинная, черная, курчавая…

— И откуда же он явился?

— Вы все сможете отбыть завтра, — настаивал сэр Мелиагранс, — тогда и говорить будет не о чем. Вы тогда скажете, что гостили у меня.

— Да неведомо… Мы как раз ворота ладили, а он раз — и выскочил, словно из-под земли… И ушел так же — шагнул и растаял в воздухе, а вокруг туман сизый заклубился. Дело понятное, чародейское…

— Ну ладно, — сказала Королева и, пока сэр Мелиагранс утирал мокрый лоб, спустилась к Ланселоту.

— Он как-нибудь называл себя? — допытывался Владигор. — Кому молился?

— Молился… — Старик задумался. — Зевулусу какому-то вроде… Но я о таком боге не слыхал. Мы Перуну поклоняемся… А больше — Велесу.

Он стоял посреди внутреннего двора, выкликая врага. Стоило Гвиневере увидеть его, стоило ему увидеть ее, как давний электрический разряд пронесся из глаз в глаза, не успели они и слова сказать. Словно и не было никогда ни Элейны, ни Поисков Святого Грааля. Насколько мы в состоянии это понять, в тот миг она примирилась со своим поражением. И видимо, он прочел у нее в глазах, что она уступает ему, что она готова позволить ему быть таким, каков он есть, — любить своего Бога и делать все, что ему заблагорассудится, — пусть только останется Ланселотом. Мир и душевное здравие снова вернулись к ней. Она отреклась от безумных посягательств собственницы и удовольствовалась радостью видеть его живым, чего бы он ни наделал. Они вновь были юными существами — теми двумя, чьи глаза столько лет назад встретились в сумрачной зале Камелота, едва не породив щелчка, с каким смыкаются два магнита. И сдавшись ему без остатка, она, не чая того, выиграла свою битву.

«Кто ж это по моей земле ходит и своими, ЧУЖДЫМИ, знаками метит, будто пес окаянный?» — хмурясь, подумал князь.

Слушая торопливую речь старика, Владигор невольно морщился — что-то было не так в его словах: как они могли так скоро обжиться здесь на новом месте, и скотиной обзавестись, и поля расчистить — не говоря о том, чтобы такие хоромы срубить? В подобных домах в Ладоре богатые горожане живут, а эти селяне… Да тут от зари до зари топором маши — не поспеешь поставить домину к зиме. А ведь надо еще поле пахать и в лес за дичью ходить…

— О чем столько шуму, сэр Ланселот? — спросила Королева.

— Спасибо за хлеб-соль, хозяин добрый… — поднялся князь. — В путь пора.

Они беседовали легким, насмешливым тоном. Ими снова владела любовь.

Вышел во двор. Огляделся. Лиходей, не привязанный, шумно пил из колоды воду. Отрок, внучок хозяйский, пытался похлопать жеребца по крутой шее, но тот фыркал и отступал в сторону.

«Амбар»… Что-то заставило Владигора повернуть в эту сторону.

— Вам ли об этом спрашивать?

Ворота замкнуты двумя жердями, неведомо, от каких воров. Коли они все тут родня, то кого бояться? Князь скинул засов, шагнул внутрь. Со света не сразу разглядел их — человек восемь мужчин, сидевших на прелой соломе, в лохмотьях, с деревянными колодками на шее…

— Помилуй! — пискнул здоровенный парень, на четвереньках спешно убежал в угол и залег там, прикрылся ладонями.

И вновь разгорячась, он добавил чуть более гневно:

Вот и разгадка. Вот они, руки, ладившие все эти хоромы. А старик, пыхтя, уже поспешает сзади.

— Он убил моего коня.

— Кто они? — повернулся Владигор к хозяину.

— Спасибо, что приехали, — произнесла Королева. Голос ее был нежен. Таким Ланселот помнил его в самом начале. — Спасибо, что прискакали столь скоро и столь отважно. Но рыцарь этот мне сдался, и нам должно его простить.

Старик сладко улыбнулся. Какая милая улыбочка — ну просто мед.

— Позор ему за то, что он убил моего коня.

— Мы с ним уже примирились.

— Пленники, князь. Из разбойного племени. Прежнюю избу мою пожгли. Ноне долг свой отрабатывают.

— Знай я, что вы намерены с ним примириться, — с некоторой ревностью произнес Ланселот, — я бы не стал загонять себя едва ли не до смерти, поспешая на помощь.

Королева сжала его ладонь. Он уже стянул рукавицу.

— Князь… — прошептал едва слышно кто-то за его спиной в амбаре.

— Вы раскаиваетесь в своем добром деле? — спросила она.

Ланселот молчал.

— Точно… похож… На Светозора похож…

— Он мне безразличен, — произнесла Королева, краснея. — Я лишь подумала, что будет лучше, если мы избежим скандала.

Парень тот, что прежде на четвереньках уполз в угол, теперь кинулся в ноги Владигору:

— Я желаю скандала не более вашего.

— Вы вольны поступить, как вам угодно, — сказала Королева. — Хотите, сразитесь с ним. Выбор только за вами.

— Спаси, князь! Никакие мы не разбойники!.. Беглые мы… От Климоги бежали из самого Ладора… По лесам хоронились… А этот…

Ланселот смотрел на нее.

— Госпожа, — произнес он, — были бы только вы довольны, а о прочем я и не думаю. Что до меня, то меня удоволить нетрудно.

Досказать не успел. Свистнула в воздухе каленая стрела. И если бы не отскочил Владигор в сторону, как раз бы угодила ему в глаз — верная рука была у стрелка, должно быть, и в самом деле ходил на охоту в Заморочный лес.

Пышные обороты Высокого языка проступали в его речах всякий раз, что ему случалось растрогаться.

— А ну уймитесь! — крикнул Владигор, обнажая меч и глядя вокруг, — уже никого не было возле амбара — схоронились и старик, и его сынки. — Отпустите пленников с наградой за труд — разойдемся миром… — Напрасно он кричал — никто не отозвался.

43

На свой манер истолковали сказанное — решили, трусит князь, испугался каленых стрел, — и вновь, уже в две руки, принялись стрелять. Наконечники у стрел — узкие, граненые, чтобы разом броню пробить. Верно, не только на зверей охотились лесные мужички. Но опять не поспели — перевернулся князь через голову и вмиг очутился за высоким стволом одинокой сосны. Отсюда не достать было его стрелкам, а сам он засаду их видел. Возле крыльца присел Тихоня. Братец его старший за углом сеней притаился. Владигор выхватил нож. Бить насмерть не стал — в плечо метнул. Тихоня негромко охнул и сполз на землю. Второй нож впился старшему в ногу.

В комнате снаружи лежали на носилках раненые рыцари. Во внутреннем покое, где спала Гвиневера, имелось окно, забранное железной решеткой. Стекло в нем отсутствовало.

На том сражение и кончилось. Заголосили бабы, заорал старик, прося пощады.

Ланселот приметил в саду лестницу, достаточно длинную для его целей, и хоть они ни о чем не сговаривались, Королева ожидала его. Увидев в окне морщинистое лицо и любопытный нос, притиснутый к прутьям решетки, она не приняла его ни за демона, ни за горгулью. Сердце ее стукнуло несколько раз, пока она стояла у ложа, чувствуя, как бурно кровь приливает к шее, а затем Королева, молча — с молчанием сообщницы — подошла к окну.

— Пощажу… — пообещал Владигор. — Но пленников своих отпустишь.

Вывел парней из амбара на двор, сам принялся сбивать с них деревянных колодки.

Никто не знает, что сказали они тогда. Мэлори говорит, что они «беседовали о многих вещах, поверяя друг дружке свои печали». Возможно, они согласились, что нельзя любить Артура и при этом обманывать его. Возможно, Ланселот сумел, наконец, заставить ее понять свое отношение к Богу, а она сумела заставить Ланселота понять, как тяжела бездетность. Возможно, они вполне согласились в том, что с их преступной любовью покончено.

— Да что ж я без них делать стану — скотина вся пала, сынов ты моих покалечил, меня ведьма проклятая искусала. Сведешь работников со двора — мы к весне с голоду помрем с детьми малыми, князь.

— Как же ты помрешь, коли жатва уже закончена. У тебя, поди, зерна на три зимы припасено. А ты все воешь. Завтра на рассвете они уйдут.

В конце концов сэр Ланселот прошептал:

— Как же, помрет он… — хмуро поддакнул один из пленников, уже немолодой, худой, как щепка. — А вот мы помрем, это точно. Зима впереди… Куда пойдем без жита?.. Разве что медвежонка поймать и ходить по деревням людям на потеху. Да уж поздно медвежат ловить, выросли с весны…

— Я хотел бы оказаться внутри.

— Правду говорит. Незачем им со двора идти, — закивал старик. — Пусть остаются, я их в подклети поселю. Кормить за одним столом с домочадцами буду.

— Я была бы лишь рада.

Бывшие пленники, отступая от князя, поближе к старику жались, будто был он им защитником, а князь — ворогом.

— Вы всем сердцем желаете, госпожа моя, чтобы я был сейчас с вами?

— Брешет, два дня покормит, а на третий опять одной похлебкой потчевать станет, — сказал молодой здоровяк с длинным, от брови до самого подбородка, шрамом через все лицо. От этого удара и глаз не уцелел, вытек.

— Да, воистину.

«Верно, кличут его Одноглазом», — подумал Владигор.

Последний из прутьев решетки, когда его выламывали, рассек Ланселоту мякоть ладони до самой кости.

— Да неужто никто не уйдет? — спросил князь.

Чуть позже шепот затих, и в темной комнате наступило молчание.

Опять выходило, что ссора затеяна зря. Не надобно было за этих людей вступаться. Нравилось им голодными на старика спину гнуть — пусть бы дальше в амбаре сидели, похлебку жидкую хлебали, да хворостиной их бы хозяин по спине охаживал.

«Нет уж, надобно, по Правде и по Совести надобно…» — злился теперь Владигор не только на себя, но и на этих здоровенных восьмерых мужиков, согласных до скончания дней своих сидеть в амбаре.

На следующее утро Королева Гвиневера надолго задержалась в постели. Сэр Мелиагранс, коему не терпелось сколь можно быстрее и безопаснее покончить со всем этим делом, копошился в преддверии спальни, желая, чтобы она поскорее вышла. Ему прежде всего страх как не хотелось длить свои муки, задерживая Королеву у себя в доме и не имея возможности ею обладать.

— Я уйду, — сказал Одноглаз. — Прежде в Ладоре я кольчуги ковал. Мне в том мастерстве равных не было. Может, и вспомнят еще руки прежнюю работу.

— До утра погоди, — стал упрашивать его старейшина. — Куда ты на ночь глядя через лес побежишь?

Наконец он не выдержал и — отчасти чтобы поторопить ее, отчасти же из неукротимого любопытства, свойственного влюбленным, вошел в спальню, намереваясь ее разбудить, что было вполне допустимым в ту пору, пору церемониальных пробуждений.

— Да после тебя я никакой нечисти не боюсь, — усмехнулся Одноглаз. — Был бы нож вострый, а рука и так сильна.

Владигор отдал бывшему пленнику нож Тихони.

— Прошу прощения, — сказал сэр Мелиагранс, — что это с вами, госпожа, что вы так долго спите?

— Благодарствую, князь, — сказал тот, кланяясь низко, до земли. — Век не забуду твоего дара…

Он все поглядывал краем глаза на лежащую в постели недостижимую красавицу, притворяясь, однако, что совсем и не смотрит. Кровь из рассеченной руки Ланселота запятнала и подушки, и простыни, и одеяла.

— Изменница! — возопил вдруг сэр Мелиагранс. — Изменница! Вы изменница Королю Артуру!

Старик поглядел на бывшего пленника с тоскою — пес цепной так глядит на брошенную вдалеке кость. Охота хватить зубами, а не достать. Не удержать ему Одноглаза — Владигор не позволит его и пальцем тронуть. А уйдет — некого в погоню пустить — сам стар, а сыновья, как щенята побитые, в избе лежат, Купава раны им перевязывает.

Уверясь, что он обманут, сэр Мелиагранс потерял голову от гнева и ревности. Поскольку собственная его затея ему же и вышла боком, он счел Королеву образцом чистоты, а себя, желавшего ею овладеть, — кругом неправым. Теперь же он вдруг убедился, что все это время она надувала его, лишь изображая даму, чересчур добродетельную, чтобы его полюбить, и между тем развлекаясь у него же под носом со своими ранеными рыцарями. Ему втемяшилось в голову, что кровь принадлежит кому-то из раненых рыцарей — иначе с чего бы она настояла, чтобы их расположили под дверью спальни? К гневу его примешивалась самая дикая зависть. Оконной решетки, восстановленной на скорую руку, он даже и не заметил.