Часа полтора просидел он над статьей, но мысли разбредались. Тишина в доме уже действовала на нервы. Сложив все бумаги на полку над пишущей машинкой, он накинул куртку и пошел через дорогу к соседям.
Джада с Нормой дома он не застал, в щель входной двери был засунут конверт, на котором значилось его имя. Луис вытащил его, поддев пальцем краешек, вскрыл.
«Луис!
Я со своей благоверной отправился в Бакспорт за покупками. Норма уж давным-давно присмотрела там кухонный шкаф. В Бакспорте и пообедаем. Домой вернемся к вечеру. Заходите на пиво, коль пожелаете.
Не хочу совать нос в ваши семейные дела, но, будь Элли моей дочкой, я бы не торопился докладывать, что ее кота задавило на дороге, не след портить ей праздник.
Еще, я бы не стал распространяться о нашем походе. Окрест живут люди, знающие об этом индейском могильнике, и кое-кто сам своих четвероногих любимцев там хоронил. Вы, поди, решили, что это продолжение Кошачьего кладбища. Верите ли, там даже бык покоится. Его старый Мак Гаверн, что на Стоговой дороге жил, похоронил в шестьдесят седьмом или в шестьдесят восьмом году. Рассказывал, как с двумя сыновьями тащил этого быка — Ханратти его кликали, — я смеялся до упаду. Но здешний люд об этом кладбище помалкивает и не любит, когда «сторонние» о нем узнают. И вовсе не из-за всяких небылиц, которые уж три века об этом кладбище рассказывают. Наоборот: они свято верят тамошним колдовским силам, да боятся, что «сторонние» их засмеют. Ну, не глупо ли? Однако так оно и есть. Посему сделайте одолжение: никому ни полслова, хорошо?
Может, сегодня вечерком еще потолкуем об этом, многое для вас прояснится. Пока же скажу лишь, что вы вели себя достойно. Впрочем, иного я и не ожидал.
Джад.
P. S. Норма не знает, что в письме, — я ей совсем другое сказал. Вам ведь убытку никакого, верно? А я своей супружнице за пятьдесят восемь лет, что вместе живем, не первый раз вру. И, думается, не один я такой. Однако на Страшном Суде буду смотреть Всевышнему прямо в глаза.
В общем, заходите вечерком, выпьем чуток.
Дж.».
Луис задержался на крыльце, оглядел пустую веранду (удобные кресла и диваны черного дерева дожидаются в кладовке весны), задумался, насупив брови. Не докладывать Элли? Что ж, он и не доложил. Так, значит, там и другие животные похоронены? А небылицы, выходит, тоже не вчера, а три века тому появились?
…МНОГОЕ ДЛЯ ВАС ПРОЯСНИТСЯ.
Он подчеркнул ногтем эту строку и впервые заставил себя задуматься о вчерашнем походе. Трудно собрать все воедино, воспоминания расползаются, как гнилая ткань, мигают в памяти отдельные эпизоды — все как в наркотическом сне. …Вот он взбирается на гору валежника… вот почему-то посветлело кругом, когда они шли по зыбкому месту, да, посветлело и потеплело, причем значительно… Но все эти вспышки в сознании — будто сказанные невпопад последние слова на операционном столе, перед тем как по мановению анестезиолога погрузишься в забытье.
…НЕ ПЕРВЫЙ РАЗ СУПРУЖНИЦЕ ВРУ. И, ДУМАЕТСЯ, НЕ ОДИН Я ТАКОЙ.
И не только супружнице, хмыкнул Луис, но и дочке. Поразительно! Будто Джад доподлинно знал, о чем думал Луис утром, о чем говорил по телефону.
Медленно он сложил письмо, написанное на линованном, как из ученической тетрадки, листе, сунул в конверт, а конверт — в карман брюк и зашагал домой.
25
Около часу дня домой вернулся… Чер. Воистину: кот, который гуляет сам по себе. Луис в то время корпел в гараже, уже не одну неделю пытался он приладить там полки — мужчина ведь он в конце концов! — и на них сложить бутылки, банки с шампунями, антифризом, а также все острые и опасные инструменты. Чтобы Гейджу не достать. Луис вколачивал гвоздь, и в этот-то момент и вошел Чер, хвост трубой. Луис не выронил молоток, даже не зашиб палец. Сердце рванулось в груди, но не запрыгало от радости. В животе резануло, точно раскаленным железом, и враз сдавило холодом. Так, прежде чем перегореть, предсмертно ослепительно вспыхивает электрическая лампочка. Много позже Луису стало казаться, будто он и впрямь ждал все утро, когда вернется Чер. Будто в глубинах подсознания, на самом его первородно-первобытном донышке, жила уверенность, что неспроста навестил он старый индейский могильник.
Он отложил молоток, выплюнул гвозди, зажатые во рту, на ладонь, и сунул их в карман рабочего фартука. И лишь тогда подошел к коту, поднял.
ЖИВОЙ ВЕС — скривившись, оценил он, словно мясник, — НЕ МЕНЬШЕ, ЧЕМ ДО БЕДЫ. МЕРТВОЕ ТЕЛО КУДА ТЯЖЕЛЕЕ.
Снова екнуло сердце, прыгнуло прямо к горлу, и на мгновение все закружилось перед глазами.
Чер прижал уши, но позволил взять себя на руки. Луис вышел с ним на солнце, сел на заднем крыльце. Кот хотел соскочить с колен, но Луис погладил его, придержал. Сердце теперь билось ровно, хотя волнение не улеглось.
Луис осторожно зарылся рукой в густой мех на загривке Чера, памятуя, сколь бессильно и безжизненно болталась у него голова на перебитой шее. Сейчас же под рукой — крепкие мышцы. Он поднял кота перед собой, вгляделся в мордочку… И тут же сбросил его на землю, зажмурившись, даже закрыв лицо рукой. Опять все каруселью поплыло перед глазами, его едва не вытошнило — такое бывало разве что с похмелья.
На кошачьей мордочке запеклась кровь, а на усах — две тонкие полоски зеленого пластика.
ЕЩЕ ПОТОЛКУЕМ ОБ ЭТОМ, МНОГОЕ ДЛЯ ВАС ПРОЯСНИТСЯ…
Господи, и так уж прояснилось больше, чем ему бы хотелось.
Ничего, я еще так все «проясню», что меня в ближайшую психушку упекут, подумал он.
Он впустил кота в дом, принес его голубую миску, открыл банку кошачьих консервов из тунца и печени. Пока он накладывал бурое месиво, Чер, мурлыкая, терся об его ноги. Луис едва сдержался, чтоб пинком не отшвырнуть его, руки покрылись гусиной кожей. Было что-то гадливо-скользкое в гладкой шкурке кота, в его округлых боках. Больше, пожалуй, к нему не притронусь, решил Луис.
Едва он поставил миску на пол, как Чер стремглав бросился к ней. Луис готов был поклясться: повеяло холодком сырой земли, точно мех впитал могильный запах.
Он отошел и стал смотреть, как кот ест. Жадно, чавкая. Неужто и раньше он чавкал? Может быть, да только Луис не замечал. Фу, до чего мерзко! Вот бы Элли рожицу состроила!
Луис резко повернулся и поднялся на второй этаж. Сначала шагом, потом едва не бегом. Разделся догола, бросил всю одежду в бельевую корзину (хотя с утра надел все свежее), набрал в ванну горячей воды и, обжигаясь, залез. Вокруг клубился пар, он чувствовал, как в тепле расслабляются, распрямляются и врачуются его измученные члены. Благотворно подействовала ванна и на голову — спало болезненное напряжение. Он начал задремывать. Когда вода остыла, он уже почти полностью оправился.
ИТАК, КОТ ВЕРНУЛСЯ. НУ И ЧТО? ЭКА НЕВИДАЛЬ!
Вообще произошло недоразумение. Неспроста ему вчера подумалось, странно, что кот целехонек. Как-никак под грузовик попал.
Достаточно вспомнить бедолаг-кошек, собак, сурков, которых он повидал по обочинам и шоссе: кровавое месиво, радужные кишки по всей дороге.
Ну, конечно! Чера просто оглушило! И Луис отнес к индейскому могильнику не мертвого кота, а живого, только без сознания. Недаром ведь говорят, что кошки живучи. Как хорошо, что не успел ничего сказать Элли. Теперь и не узнает, что жизнь ее любимца висела на волоске.
НО У НЕГО ЖЕ КРОВЬ НА МОРДЕ И ШКУРКЕ… И ШЕЯ БЫЛА ПЕРЕБИТА…
Что ж, в конце концов Луис не ветеринар. Ошибся с диагнозом, вот и все. Да и возможно ль было правильно установить: собирались сумерки, похолодало, да и времени в обрез. К тому же на руках перчатки, много ли в них…
На кафельной стене ванной выросла бесформенная тень — не то драконья голова, не то змеиная. Что-то мягкое коснулось его голого плеча… Луис вздрогнул всем телом, расплескав воду из ванны на коврик, обернулся, отпрянув: на него в упор глядели мутные зеленые с желтинкой глаза Чера. Кот восседал на унитазе, слегка покачиваясь взад-вперед, будто пьяный. Луис передернулся от отвращения, едва сдержался, чтоб не закричать, стиснул зубы. Никогда Чер так не раскачивался — как кобра, привораживающая добычу. Луис ухватился еще за одну соломинку (правда, тут же отпустил): а вдруг это чужой кот, просто похож на Чера. Случайно забрел в гараж, привлеченный стуком. А настоящий Чер покоится в индейском могильнике под каменной пирамидкой… Нет, все приметы их кота: и порванное ухо, и чуть искривленная лапка — Элли прищемила дверью, когда Чер был еще малышом.
Сомнений нет — это Чер.
— Пшел вон! — прошипел Луис.
Кот задержал на нем взгляд — глаза совсем другие, и глядит по-другому! — и спрыгнул на пол. Но не с изящной ловкостью, присущей кошкам, а тяжело, кулем свалился на кафель и ушел.
НЕТ, ЭТО УЖЕ НЕ КОТ. А БЕСПОЛОЕ СУЩЕСТВО, «ОНО».
Луис вылез из ванны, торопливо вытерся, побрился, оделся. И тут снова зазвонил телефон, застав Луиса врасплох: он испугался, резко повернулся, вскинул руки. Глаза выпучились, сердце застучало часто и быстро. В такие минуты в крови избыток адреналина.
Звонил Стив Мастертон, напоминал о теннисе. Луис согласился и договорился встретиться с ним у спортивного зала через час. И хотя Луису было жаль времени и совсем не хотелось играть в теннис, он готов бежать из дома куда глаза глядят. Только подальше от этого кота, странного и зловещего, которому совсем не место здесь.
Он наскоро запихал в сумку рубашку, майку, шорты, полотенце и бегом сбежал по лестнице. Чуть не сбил по дороге кота, разлегшегося прямо посередине, споткнулся, едва не упал, но успел схватиться за перила. Иначе кубарем слетел бы с лестницы.
Внизу он остановился, отдышался — сердце так и рвалось из груди. А излишек адреналина в крови, между прочим, вреден.
Чер встал, потянулся и… казалось, усмехнулся.
Луис выбежал вон. Выставить бы кота из дома, ну, да ладно. В ту минуту ему, пожалуй, все равно не заставить себя прикоснуться к зверюге.
26
На этот раз Джад раскурил сигарету от обычной деревянной спички, помахал ею, чтобы потушить, сунул в старую жестяную пепельницу с полустертой рекламной надписью на дне.
— Так вот, от Стенни Бушара я и узнал об индейском захоронении, — заключил он и задумался. На кухонном столе, покрытом клетчатой клеенкой, стояли два почти нетронутых стакана с пивом. Позади в бочонке с маслом для растопки плиты забулькало и смолкло. Словно дразнит, подумал Луис. Ему удалось заморить червячка вместе со Стивом в опустевшей «Берлоге» — пришлось довольствоваться пончиками. Привычных ему бутербродов — целый батон, разрезанный вдоль и напичканный всякой всячиной, — в Мейне не сыскать, более того: попроси он, его еще и не поймут. Зато пончик или гамбургер — всегда пожалуйста. Приглушив голод, он уже без страха вспоминал Чера, и все же возвращаться в пустой, мрачный дом к коту не очень-то хотелось.
Норма немного посидела с мужчинами, посмотрела телевизор, не выпуская из рук вышивки: судя по контурам, картина изображала деревенский молельный дом, за ним — закатное солнце. Особенно четко выделялся крест над входом. Норма пояснила, что ее рукоделие вместе с другими будет выставлено на благотворительной рождественской ярмарке. Событие значительное, к нему всегда готовились. Несмотря на артрит, Норма ловко управлялась с пяльцами и иглой; сегодня болезнь сжалилась над старушкой. Может, из-за погоды, предположил Луис: холодно, но сухо. От сердечного приступа Норма оправилась, даже округлилась и помолодела лицом. В тот вечер невозможно было бы предсказать, что не пройдет и трех месяцев, как Норма умрет от кровоизлияния в мозг. В тот вечер, глядя на нее, Луис ясно представлял, какой Норма была в молодости.
Без четверти десять она откланялась, и мужчины остались вдвоем. Джад молчал, заглядевшись на сигаретный дымок — так малец вглядывается в змейку пестрой ленты, обвивающей ярмарочный столб: где ж она кончается?
— Стенли Бушар… — вкрадчиво напомнил Луис.
Джад часто заморгал, отрешаясь от своих мыслей.
— Ах, да! У нас в округе его все называли Стенни Б… Так вот, когда мой Пестрый умер в 1910-м, то есть умер в первый раз, Стенни Б. уж стариком был и чуток не в себе. Про индейский могильник многие знали, но мне-то Стенни Б. рассказал, а ему — отец. Они сами-то из канадских французов. — Джад усмехнулся, отпил пива. — Так и слышу, как он на ломаном английском лопочет. Однажды встретил меня за извозчичьим двором — в ту пору нынешнего-то шоссе и в помине не было, а сейчас там завод стоит. Мой Пестрый последние минуты доживал, вот отец из дома меня и выгнал, вроде по делу — корму для кур купить. Только это видимость одна. Я-то сразу смекнул — почему.
— Собирался пристрелить пса, чтоб не мучился?
— Да, знал ведь, как я Пестрого люблю вот и отослал меня подальше. Ну, выполнил я отцово поручение, сел на старый жернов да и заревел. — Джад сокрушенно покачал головой, едва заметно улыбнулся. — А тут, глядь, Стенни Б., собственной персоной. Кто его недоумком считал, кто просто хулиганом. Дед у него мехами промышлял, как поговаривали. Был у него фургон большущий, весь обтянут полосками кожи, точно бинтами перевязан. Истый христианин был дед, все о Воскресении толковал, даже во хмелю. Это уж я со слов Стенни Б. рассказываю. Любил он деда вспомнить — и все ж многого он набрался от индейцев-язычников. Он твердил, что все индейцы от одного племени произошли, от народа Израилева, о котором в Библии написано. Может, говорит, Господь на них и прогневался, да только чудес у индейцев — хоть отбавляй, потому что они-де христиане, только шиворот-навыворот. Дед Стенни Б. у них меха скупал, дольше всех с ними торговал, потому как все у него по справедливости, да и из Библии он часто по памяти читал, а индейцы рады-радешеньки, помнят еще, что им в давние времена монахи в черных сутанах рассказывали, задолго до того, как охотники да лесорубы в их краях объявились. — Джад помолчал, Луис удержался от расспросов. — Вот индейцы-то, микмаки эти самые, и рассказали деду о могильнике. А забросили они его потому, что злой дух там землю опоганил. И о песках зыбучих рассказали, и о каменных ступенях, все, в общем. В те времена о злом духе Вендиго по всему северу сказания ходили. Вроде как у нас в Библии, тоже о чудесах всяких. Услышь меня сейчас Норма, безбожником бы обозвала, но, ей-ей, все, что говорю, — правда. Выпадали зимы холодные да голодные, и тогда индейцы приходили туда, где совсем худо, и… всякое непотребство чинили.
— Вы имеете в виду… людоедство?
— Не без этого. Да кто знает? — пожал тот плечами. — Может, они выбирали уже вконец ослабших или старых, тем и пробавлялись. А как бы в оправдание придумали легенду о том, что ходит по ночам средь них Вендиго, и к кому притронется, тот делается кровожадным людоедом.
Луис кивнул.
— Ну да, бес попутал.
— Вот-вот. Мне-то сдается, что и здешние индейцы человечинки отведали, а кости закапывали в том же могильнике.
— А потом бросили, дескать, злой дух землю опоганил, — проговорил Луис.
— Так вот, значит, Стенни Б. завернул в тот день на задки извозчичьего двора, чтоб выпить. В ту пору он уже свихнулся. Дед-то толковым был, говорят, в миллионщики выбился, а вот внук побирался. Подходит ко мне. Что, спрашивает, стряслось? Ну, я рассказал. Увидел он, что я белугой реву, наверное, сжалился, говорит, твоей беде можно помочь, нужно только захотеть и ничего не бояться. Да я, говорю, ради Пестрого ничего не пожалею. А вы что, ветеринара хорошего знаете? Никаких ветеринаров, отвечает, собаку твою и так можно оживить. Иди домой, попроси, чтоб отец ее бросил в мешок — будто бы похоронить, — а сам тащи ее на Кошачье кладбище и мешок положи прямо у кучи валежника. Вернешься домой, скажешь, так и так, похоронил. Я, конечно, ничего не понял, начал Стенни расспрашивать, а он одно талдычит: ночью глаз не смыкай, я, говорит, в твое окошко в полночь камушком брошу. Тогда выходи. А проспишь — пеняй на себя, знать тебя больше не знаю, и собаку тебе не воротить. Прямиком в ад провалится. — Джад закурил, взглянул на Луиса. — Как Стенни сказал, так я и сделал. Отец, когда я вернулся домой, признался, что пристрелил Пестрого — чтоб не мучился, и сам предложил мне его похоронить: дескать, Пестрому была бы по душе последняя забота хозяина. Сунул я, значит, пса в мешок — и на Кошачье кладбище. Отец было подсобить предложил, да я отказался — помнил наказ Стенни Б. В ту ночь глаз не сомкнул, все дождаться не мог, а время медленно ползет. Думаю, уж утро вот-вот забрезжит, глядь на часы — всего десять вечера, потом одиннадцать. Я клевать носом начал, и всякий раз меня будто кто за плечи встряхивал. «Проснись, Джад, проснись!» Будто какая сила заснуть не давала. — И старик пожал плечами.
Луис гадательно поднял брови.
— Вот пробили часы двенадцать, я мигом оделся, сижу, жду. В окно луна вовсю светит. Стенни все нет. Половина первого, час. Забыл, что ли, полоумный лягушатник! Чуть было не разделся да в постель опять не нырнул, как — тук! тук! — два раза в окошко камушком, едва стекло не разбил, слава Богу, трещина малоприметная, мать до зимы не увидела. Я — мигом к окну, поднял раму, а она скрипит, грохочет (это мне так казалось, мальцом ведь был)…
Луис рассмеялся. Хотя не припомнил в своем детстве, чтоб ему в полночь из дома хотелось сбежать. Впрочем, и захоти он в свои десять лет, наверное, и ему бы казалось, что податливая и бесшумная днем оконная рама не поддается и грохочет ночью.
— Ну, думаю, мои старики решат, что воры лезут, — продолжал Джад. — Выждал минуту-другую, сердце вроде унялось чуток. Слышу: отец в спальне внизу похрапывает. Выглянул в окно: стоит Стенни Б., шатается, будто ветром его колышет. Он бы, конечно, не пришел, не упейся так, что все равно уже не уснуть — каждые пять минут блевать тянет, а остальное ему до лампочки. И тут он пасть разинул да как заорет (на самом-то деле, наверное, шепотом позвал, да у страха глаза велики): «Ты выйдешь или силком тебя вытаскивать?» Я зашикал на него, трясусь, не ровен час отец проснется — несдобровать мне тогда. А Стенни не разобрал, еще громче вопит: «Чего, чего? Не слышу!» Будь у моих стариков спальня со стороны дороги, непременно бы проснулись, но они в глубине дома спали, где мы сейчас с Нормой, и окно на речку выходит.
— Небось вниз по лестнице летели как на крыльях, — улыбнулся Луис. — А пивка еще не найдется?
Он хоть и выпил сегодня на две банки больше обычного, но не беда: особый случай.
— Отчего ж, найдется. И вы прекрасно знаете, где искать, — ответил Джад, достал новую сигарету, подождал, пока вернется Луис. — По лестнице-то я и не осмелился. Мимо родительской спальни пришлось бы топать. У нас по стене плющ вился, для него решетки из жердочек, вот я по этим жердочкам и спустился, прямо из окна. Страшно, конечно. Но еще больше другого боялся: как бы не увидел отец, что я со Стенни Б. на Кошачье кладбище подался. — Джад все крутил сигарету, пока не раскрошил. — Добрались мы с грехом пополам. Стенни раз десять с ног валился, до того был пьян. Разило от него, как от винной бочки. Раз чуть суком горло себе не пропорол. Пьяный-пьяный, однако лопату с киркой прихватить не забыл. Я боялся: придем на кладбище, а он и вырубится. Ничего подобного. Даже протрезвел малость. Объяснил, что нам через завал перебраться нужно и еще лесом немного пройти. И там вроде как еще одно кладбище. Смотрю я на Стенни — он едва ноги переставляет. Как-то он гору валежника одолеет? Шею свернете, говорю, не лезьте лучше. Небойсь, отвечает, и я пройду, и ты, да еще и собаку в мешке протащишь. И шустро этак, как по ровному, полез, полез, под ноги ни разу даже не взглянул. Я — следом, мешок тяжелый, чуток полегче, чем я сам. Зато назавтра, скажу вам, Луис, я ни рукой, ни ногой пошевелить не мог. Небось как и вы сегодня?
Луис не ответил, лишь кивнул.
— Идем мы, значит, идем, и конца-краю не видать. А лес-то в ту пору пострашней, чем сейчас, был. Птиц полно, они, знай, кричат, ухают, стонут — поди распознай! В кустах кто-то возится, может, лось, а то и медведь или рысь. Иду я, значит, волоку Пестрого, а в голове чертовщина какая-то: будто впереди не Стенни Б., а индеец. Сейчас как обернется — а лицо все разрисовано, и оскал страшный! — взмахнет томагавком, что из тонюсенькой, острой, как бритва, пластинки сланца выточен или копьем ясеневым, и — прощай мой скальп! И шел-то он уже ровно, не спотыкался, голову этак горделиво вскинул, ну, ровно индеец. Дошли мы до песков тех зыбучих, обернулся он: слава Богу, вроде прежний Стенни Б. И протрезвел он так быстро лишь со страху. Рассказал мне все то же, что и я вам вчера: и про огоньки, и про голоса, чтоб я, дескать, внимания не обращал. Даже если с тобой заговорят, молчи. И пошли мы топью. Кое-что я и впрямь приметил. Не скажу, что. Только потом — а я еще раз пять туда хаживал — ничего подобного не видел. И уж больше не увижу. Потому как вчера, Луис, я к индейскому могильнику в последний раз ходил.
НЕУЖТО Я ВЕРЮ ВСЕМ ЭТИМ СКАЗКАМ? — спросил внутренний голос. После трех банок пива у Луиса прекрасно получался внутренний диалог. НЕУЖТО Я ВЕРЮ ЭТИМ РОССКАЗНЯМ ПРО ПСИХА-ФРАНЦУЗА, ИНДЕЙСКИЙ МОГИЛЬНИК, ОЖИВШИХ СОБАК И КОШЕК? ВЕДЬ МОЕГО-ТО КОТА ПРОСТО ОГЛУШИЛО. ВОТ И ВСЕ ОБЪЯСНЕНИЕ. СТАРИК ВПАДАЕТ В МАРАЗМ, А Я СЛУШАЮ.
И снова Луис почувствовал, что лжет самому себе, утешает, успокаивает, и пиво здесь ни при чем.
Во-первых, Чер был мертв. Сейчас ожил. Это факты. От них не уйти. Что-то в коте изменилось, что-то очень важное, если не главное. Вот еще один факт. Изменилось к худшему. Это тоже очевидно. Джад решил помочь Луису с котом, чтоб отплатить за помощь жене. Вот только средства исцеления на индейском кладбище оставляли желать лучшего, и по взгляду Джада Луис понял, что старик прекрасно об этом знает. Ему вспомнился мимолетный взгляд старика вчера ночью — недобрый, злорадный. И подумалось Луису, что не только по своей воле старик повел его к индейскому могильнику.
НО ЕСЛИ НЕ ПО СВОЕЙ, ТО ПО ЧЬЕЙ ЖЕ? Ответа не нашлось, и Луис прогнал неприятный вопрос.
— Закопал я своего Пестрого, сложил из камней пирамидку, — спокойно продолжал Джад. — Гляжу, а Стенни Б. спит без задних ног. Едва растолкал. Пока эти сорок четыре ступеньки одолели, спускаясь…
— Сорок пять, — поправил Луис.
— Верно, сорок пять, — кивнул Джад. — Так вот, пока спускались, он совсем протрезвел. Шли мы опять, шли, часов десять, мне показалось, а вернулся домой — еще ночь, хоть глаз выколи. Ну и дальше-то что, спрашиваю у Стенни. Потерпи, сам увидишь, говорит. И опять, шатаясь, поплелся прочь по дороге… Надо ж, как вышло: мой Пестрый его потом на два года пережил. Отказала у Стенни печенка, и нашли его детишки при дороге четвертого июля двенадцатого года уже остывшего… А той ночью я благополучно залез тем же путем к себе в комнату, едва в постель забрался, заснул как убитый. Поутру, часов в девять, проснулся. Слышу, мать зовет. Отец-то на железной дороге работал, спозаранку ушел. — Джад задумчиво примолк. — И не просто зовет, а кричит, словно с испуга. — Джад подошел к холодильнику, достал бутылку пива, сдернул крышку, стукнув о ручку ящика в кухонном столе, где стояли хлебница и тостер. Под лампой лицо его казалось желтым, даже бурым, как табак. Одним глотком вытянул с полбутылки, громко рыгнул, задержался взглядом на коридоре, за которым дверь в спальню Нормы. Потом посмотрел на Луиса.
— Трудно все это вспоминать. Хоть много воды утекло, а будто заново переживаешь. Ведь я никогда никому не рассказывал. О случившемся, конечно, все узнали, но с расспросами никто не лез. Вроде как неудобно. А вам, Луис, я рассказываю, потому что теперь кот у вас совсем другой, не то чтобы опасный, а просто другой… вы согласны?
Луису вспомнилось, как тяжело, кулем, не то спрыгнул, не то упал Чер с унитаза, вспомнился его мутный, почти бессмысленный взгляд в упор.
И Луис, соглашаясь, кивнул.
— Прибежал я на материн зов, смотрю, она в кладовке в угол забилась, меж ящиком со льдом и полками. На полу какая-то белая ткань — мать, видно, приготовила новые занавески. А на пороге стоит мой Пестрый. Грязный с ног до головы. Брюхо аж черное все. Мех свалялся, этакими сосульками висит. Не лает, не рычит, просто стоит, и все. Ну, ясное дело, мать из-за него в угол забилась. И в глазах — ужас. Не знаю, Луис, как вы к своим старикам относились, но я и отца, и мать любил крепко. Мне б обрадоваться — пес вернулся! — а я, наоборот, огорчился: надо ж, из-за меня мать вон как испугалась! Самое главное: я даже не удивился, увидев Пестрого!
— Мне такое уже знакомо, — вставил Луис. — Когда сегодня Чера увидел. Вроде как… — Он запнулся.
В ПОРЯДКЕ ВЕЩЕЙ? — эти слова первыми пришли на ум. Нет, не то.
— Вроде как все к этому шло.
— Именно. — Джад взялся за очередную сигарету. Руки чуть заметно дрожали. — Так вот, мать увидела меня и кричит: Джад, дай собаке поесть! Она же голодная, уведи ее скорее отсюда, а не то все занавески перемажет. Помню, начал я его приманивать каким-то куском, зову, а он словно кличку свою забыл. Я аж засомневался: а мой ли это пес? Может, просто похож, и все…
— Точно! — воскликнул Луис.
— Только на второй или на третий раз подошел. Да и то: не подошел, а рванулся ко мне, чуть с ног не сбил, когда я его на веранду выводил. Мигом проглотил все, что я ему дал. Первая оторопь прошла, понял я наконец, что Пестрый вернулся, и давай его тискать от радости. А он меня — в лицо лизать, только… — Джад поежился и допил пиво, — только вот язык у него был холодный, будто мне по лицу мертвой рыбиной водят…
С минуту мужчины сидели молча. Потом Луис попросил:
— Рассказывайте дальше.
— Ну, покормил я его, потом достал старое корыто — нарочно для пса держали — да и вымыл Пестрого хорошенько. Раньше он терпеть не мог мыться. Бывало, мы с отцом вдвоем его едва в корыто затащим, сами до нитки вымокнем, прежде чем его выкупаем, а уж для пса унижение великое — прямо на морде написано. Он, злодей, частенько после мойки вываляется в грязи и носится как угорелый меж простынями, что мать только что постирала и развесила. Она — в крик: «Пристрелю подлюгу, не посмотрю, что ваш пес!» Но в тот день Пестрый и не думал сопротивляться. Не шелохнулся, пока я его отмывал. Но что-то не очень мне это понравилось: будто шмат мяса моешь. Вытираю я его старым полотенцем и вижу отметины от колючей проволоки — этакие проплешинки с ямочками. Дай Бог, если б лет через пять так зажило!
Луис понимающе кивнул. Уж ему-то по работе часто приходится сталкиваться с плохо заживающими ранами, кровь и гной сразу напоминают о смерти, могилах, гробах, которые делал его дядюшка и кому Луис в детстве помогал. «Земли не хватит, чтоб все могилы засыпать».
— На голове у него тоже отметина. Но уже поросшая седой шерстью — этакий белый пятачок возле уха.
— Куда пуля угодила, — догадался Луис.
Старик кивнул.
— Знаете, Джад, прострелить голову — еще не значит убить наверняка. Сколько неудачных самоубийств или покушений, и все из-за невежества. Не знают люди, что черепные кости крепки, пуля может отрикошетить и по дуге, не затронув мозг, выйти с другой стороны. При мне был случай: парень выстрелил себе в правое ухо, пуля виляла-виляла по периметру всей головы, вышла, наконец, задела яремную вену — от этого парень и умер.
Джад усмехнулся, кивнул.
— Я что-то подобное читал в одной из газет, что Норма выписывает, то ли в «Звезде», то ли в «Спрашивай — отвечаем». Ну, уж коли мой отец сказал, что Пестрый мертв, можно не сомневаться.
— Ну, что ж, значит, так все и было, — согласился Луис.
— Ведь дочкин кот тоже был мертв?
— Да, несомненно.
— Себе-то вы быстрее поверите. Как-никак вы врач.
— Вы, Джад, так сказали, будто я — Бог. А я, увы, простой смертный. И в темноте…
— И в темноте вы пощупали шею. Перебита. Голова болтается. И к тому же он уже примерз к земле, вам его чуть не силой отдирать пришлось. С живыми такого не бывает. Коченеют и примерзают только неживые.
В соседней комнате часы пробили половину одиннадцатого.
— А что ваш отец сказал, когда домой вернулся? — поинтересовался Луис.
— Я его загодя на дороге поджидал. Знаете, такое чувство, будто нашкодил, и хорошей взбучки не миновать. Приехал он часов в восемь. В комбинезоне, в кожаной кепке, что тебе боксерская перчатка — вы уж небось таких и не застали?
— Застал. — Луис зевнул, прикрыв ладонью рот.
— Засиделись мы, — покачал головой Джад. — Пора закругляться.
— Еще не поздно, — возразил Луис. — Просто меня ко сну клонит, пива перебрал. Продолжайте, Джад. Я с удовольствием слушаю.
— Идет, значит, отец, ведерком жестяным помахивает (в нем обед носил), насвистывает. Смеркается уже. Увидел меня, спрашивает: «Чего поделываешь, сынок? А где…» И тут, глядь, Пестрый навстречу! Обычно-то бежит, бросается прямо на грудь, а сейчас идет этак степенно, хвостом помахивает. Отец ведерко выронил, попятился. Наверное, деру бы дал, да в забор уперся. Стоит, во все глаза на Пестрого смотрит. Ну, Пестрый к нему — прыг! Отец поймал его за передние лапы, будто с ним танцевать собрался. Пристально-пристально на пса посмотрел, потом на меня и говорит: «Помой его, Джад. От него сырой землей пахнет». И в дом пошел.
— А вы что же?
— Пришлось снова мыть. И снова он в корыте покорно сидел. Домой прихожу, мать уже спать легла, хотя и девяти еще не было. Отец позвал: «Поговорить нужно, сынок». И впервые в жизни он говорил со мной как с мужчиной. А со двора, точнее, через дорогу, где ваш дом теперь, жимолостью пахнет, у нас под окном от шиповника дух тонкий такой, приятный. — Джад вздохнул. — Как долго я ждал серьезного разговора с отцом. И вот… Радости он совсем не принес. Напротив, скорее, озадачил. Будто сидишь и смотришь на себя в зеркало, а в нем — другое зеркало, и еще… еще… без конца. Сколько уж людей пересказало историю индейского кладбища? И все одно и то же, меняются лишь имена, как женщины в постели…
— И отец ваш знал эту историю.
— Знал, конечно. «Кто тебя, сынок, туда отвел?» — спрашивает. Ну, я все и рассказал. Он лишь кивал, дескать, так и думал. И не лукавил. Хотя у нас в Ладлоу человек шесть — восемь могли бы меня на индейское кладбище сводить. Могли-то могли, только нужно быть чокнутым, вроде Стенни Б., чтоб решиться.
— А вы не спросили, почему он сам вас туда не отвел?
— Спросил. Долго мы с ним проговорили, на все вопросы времени хватило. Он сказал, что место это плохое, ни умершим животным, ни хозяевам добра не приносило. А тебе разве нынешний Пестрый нравится? — спрашивает. И, верите ли, нет, Луис, так трудно мне было отвечать… Я все свои чувства так подробно пересказываю, потому что — важно. Вы ведь тоже в один прекрасный день спросите, зачем я вас с котом туда потащил, раз место плохое. Ведь спросите?
Луис кивнул. Что-то заметит Элли, когда вернется? Этот вопрос вертелся у него в голове все время, пока он играл в теннис со Стивом Мастертоном.
— Может, поступил я так, чтоб дети поняли: иногда смерть лучше жизни, — с натугой проговорил Джад. — Ваша Элли пока это не понимает, и, думается мне, потому, что не понимает ее мать. Ну, теперь возразите, скажите, что я не прав, и покончим с этим разговором.
Луис хотел было что-то сказать, но передумал.
А Джад продолжал говорить, теперь медленно, каждое слово давалось с трудом, точно каждый шаг — по зыбучим пескам.
— На моем веку такое не раз повидал, по-моему, рассказывал, как Лестер Морган там даже быка — Ханратти, ну и имечко! — похоронил. От язвы, что ли, умер. Так Лестер особые полозья придумал, чтоб тащить. Уж и не представляю, как он такую тушу через завал переправил. Было б желанье, как говорится. А уж касательно нашего кладбища это сущая правда. И вернулся Ханратти, да только через две недели пришлось Лестеру его пристрелить. Злой стал бык, вроде как бешеный. Ни с одним такого не было. Кошки там, собаки… делались чуть глупее… медлительнее… будто еще не отошли от смерти.
— Не отошли от смерти?
— Да. Именно. Будто очнулись, но еще не совсем в себе. А дочке ничего не сказывайте. И про то, что кота машиной сбило, и про то, что он вернулся. Нельзя ребенка ничему научить, если он сам не захочет. Хотя…
— Бывают и исключения, — подхватил Луис, но сказал он это скорее себе, нежели Джаду.
— Бывают, — согласился Джад. — Может, Элли научится понимать смерть, эту дверку, за которой кончается боль и начинаются добрые воспоминания. Именно не жизнь кончается, а боль. Не говорите только ей, она до всего должна дойти сама. И, случись, она в чем-то похожа на меня, будет любить своего кота и впредь. Он ведь не укусит, не поцарапает — совсем безобидный. Она будет любить его… но крепко задумается, а когда наконец он умрет, вздохнет с облегчением.
— Так вот зачем вы меня отвели туда. — Настроение у Луиса поднялось. Многое объяснилось, пусть не на уровне логики и разума, а на уровне чутья и инстинктов. Но он сейчас и этому рад. Значит, можно спокойно выбросить из памяти зловещий блеск в глазах Джада, появившийся на мгновение. — Тогда понятно…
Вдруг старик неожиданно закрыл лицо руками. У Луиса мелькнула мысль: может, какой болезненный приступ? Он даже привстал, но сразу же понял, что тот едва сдерживает рыдания — грудь и плечи заходили у него ходуном.
— Понятно, да не совсем! — сдавленным голосом проговорил он. — А повел я вас туда затем же, зачем Стенни меня, затем же, зачем Лестер Морган — Линду Лавеск, чью собаку тоже машиной сбило. Ведь знал же, что его бык взбесился и гоняется за ребятишками, так нет, ВСЕ РАВНО потащил Линду на это кладбище. Ну что, Луис, вам и теперь все понятно?
— О чем вы, Джад? — тревожно спросил тот.
— И Лестер туда кого-то водил, и Стенни Б. И все по одной и той же причине. Привораживает это место! Своей тайной привораживает, а тайну хранить ох как трудно, охота с кем-либо поделиться, и начинаешь выискивать благовидный предлог… — Джад отнял руки от лица. Измученный взгляд, вмиг до неузнаваемости постаревшее лицо. — И в конце концов, тащишь кого-нибудь. Конечно, причина будто бы самая что ни на есть благородная… Но ведь идешь туда только потому, что мочи нет удержаться. Тянет, и все тут! Или нужно позарез! Отец-то меня туда не водил, потому что и сам ни разу не был, только по слухам об этом месте знал. А Стенни был… и меня отвел… и вот семьдесят лет прошло, и — на тебе! — Он недовольно покачал головой, кашлянул в кулак. — Но, по правде говоря, Луис, ведь только Лестеров бык стал хуже, а у Линды Лавеск собачонка какой была, такой и осталась, ну, разве что почтальона разок тяпнула. Очень редко кто из зверушек портился… Вот мой Пестрый отличным псом остался. Да, землей весь пропах, сколько ни мой. А в остальном — отличный пес. И пусть мать его с той поры ни разу не погладила, все равно — отличный! Но вам, Луис, и слова поперек не скажу, вздумай вы сегодня кота жизни лишить… Понимаете, то кладбище, как магнитом, притягивает… и вы начинаете придумывать самые-самые благовидные предлоги… Впрочем, может, я и ошибаюсь. Может, и Лестер ошибался, и Стенни. Я ведь тоже не Бог… но так заманчиво возвращать к жизни мертвых, чувствовать себя всемогущим, почти что Богом.
Луис снова открыл было рот, но снова промолчал. Ибо слова прозвучали глупо и жестоко. НЕ ДЛЯ ТОГО Я СТОЛЬКО ПРЕТЕРПЕЛ ВЧЕРА, ЧТОБЫ СНОВА УБИТЬ КОТА.
Джад допил пиво, отставил пустую бутылку. Выговорился до дна!
— Ну, кажись, все.
— Можно ли еще кое о чем спросить?
— Отчего ж нельзя?
— А хоронили там когда-нибудь ЛЮДЕЙ?
Рука у Джада непроизвольно дернулась, две бутылки упали со стола, одна разбилась.
— Господи, помилуй! Нет! Да и кто б решился? О таком, Луис, даже говорить не след.
— Я из чистого любопытства, — выдавил из себя Луис.
— Кое о чем даже любопытствовать грех! — заключил Джад, и впервые перед Луисом предстал очень-очень старый, просто дряхлый человек, одной ногой стоящий в могиле.
А уж дома к этому впечатлению у Луиса добавилось еще одно: вид у Джада был такой, будто он говорил неправду.
27
Лишь у гаражной двери Луис сообразил, что пьян. Ночь выдалась звездная, вовсю светила луна. Теней, правда, нет, но видно, как днем. В гараже, однако, тьма кромешная. Где-то совсем рядом выключатель, но в темноте не найти. Луис пробирался медленно, на ощупь, осторожно переставляя ноги. Голова кружилась. Сейчас на что-нибудь наткнется, обо что-нибудь запнется, упадет, чего доброго. Тут и дочкин красный тренажер, и сынишкина машина-крокодил на колесиках.
А где же кот? Дома, что ли, весь вечер сидел?
Все-таки Луис сбился с курса и наткнулся на стену, занозив вдобавок ладонь. «Черт!» — вырвалось у него скорее со страху, нежели от боли. Он совсем потерялся: не то что выключателя, двери-то в кухню не найти! Как в совсем незнакомом месте.
Он пошел вдоль стены, ладонь саднило. ТАК ВОТ КАКОВО СЛЕПОМУ, подумал он, и сразу вспомнился слепой певец Стиви Уандер, они с Рейчел ходили на его концерт. Когда ж это было? Лет шесть назад? Да, уж шесть лет промелькнуло. Невероятно! В ту пору Рейчел Элли носила… На концерте двое парней подвели Стиви Уандера к синтезатору, помогая перешагивать через змеящиеся по сцене провода. А потом, когда Стиви принялся танцевать с одной из хористок, та бережно повела его на свободное место, чтоб не споткнулся. Танцевал он отменно, Луис до сих пор помнит. Лишь бы рядом была рука, которая выведет.
ГДЕ Ж ТА РУКА, ЧТО ВЫВЕДЕТ НА КУХНЮ МЕНЯ? — подумал он и даже поежился: ведь случись и впрямь рука, он бы завопил от страха. Он остановился, стараясь унять бешено стучащее сердце. Ну, хватит, ХВАТИТ, НУ, УСПОКОЙСЯ…
ГДЕ ЭТОТ ЧЕРТОВ КОТ?
Тут снова на что-то наткнулся, оказалось — на свою большую семейную машину. Сильно ударился ногой, даже слезы выступили. Он потер больное место, стоя, как цапля, поджав ногу. Зато сразу определил, в каком углу гаража находится. К тому же мало-помалу он стал различать предметы во тьме. Слава Богу! Да, он вспомнил: кот остался в доме, он, Луис, даже прикасаться к нему не хотел, противно было брать на руки…
И в этот момент что-то теплое, мягкое, пушистое потерлось о его ногу, точно теплой водой обдало, и кошачий хвост змеей обвил голень… Луис закричал громко, во весь голос.
28
— Папа! — громко, во весь голос позвала Элли. И понеслась к нему прямо от самолета, обегая идущих пассажиров, как слаломист — флажки. Перед ней с улыбкой расступались. Луису даже стало неловко за дочь, но и он не удержал широкой, бестолковой улыбки.
А вон и Рейчел, у нее на руках Гейдж. Когда Элли крикнула и бросилась навстречу отцу, малыш тоже завопил: «Па-а-а!» и стал вырываться. Рейчел улыбнулась (устала, отметил Луис), поставила его на ноги, и он припустил вслед за сестрой, бойко перебирая ножонками: «Па-а-а! Па-а-а!»
Луис приметил на сынишке новый свитер — небось дед постарался. Но тут налетела Элли и обезьянкой вскарабкалась на грудь.
— Папуленька, здравствуй! — И чмокнула его в щеку.
— Здравствуй, кисонька! — Луису пришлось нагнуться, чтобы подхватить и Гейджа. Крепко обнял детей. — Как я рад, что вы дома!
Подошла Рейчел. На одном плече висела дорожная сумка и маленькая дамская сумочка, на другом — мешочек с пеленками и ползунками Гейджа. На мешке красовалась надпись: СКОРО Я БУДУ БОЛЬШИМ. Скорее в утешение родителям, нежели для самого малыша. Рейчел походила на фотографа после долгой, изнурительной командировки.
Луис просунул голову меж детьми и поцеловал жену в губы.
— Здрасьте, доктор! — улыбнулась она.
— Потрясающе выглядишь!
— Чего-чего, а потрясений хватило. До Бостона долетели без забот. Пересели — все чин чином. Самолет взлетел, Гейдж взглянул в иллюминатор: «К’асиво! К’асиво!» И как его затошнит. Я бегом с ним в туалет.
— Господи, что за напасть!
— Помыла, переодела. Вряд ли что с кишечником или желудком, просто в самолете укачало.
— Поехали скорее домой. Сегодня на обед у нас мясо под перечным соусом.
— Ура! Ура! — прямо в ухо отцу радостно закричала Элли.
В другое ухо так же громко гукал Гейдж.
— Поехали! Забирайте вещи и бегом отсюда.
— Пап, а как там Чер? — спросила Элли, как только Луис опустил ее на землю. Он ждал этого вопроса, но откуда у дочки озабоченность в голосе? Откуда суровая складка между бровей? Луис нахмурился, взглянул на Рейчел.
— В воскресенье она ночью вдруг как закричит! Плохой сон приснился, — спокойно пояснила та.
— Мне приснилось, что Чера машина переехала, — вставила дочка.
— Просто индюшатины на ночь не надо было есть, так я думаю, — продолжала Рейчел. — Даже живот заболел. Успокой ее, Луис, и поедем-ка домой. Меня уж мутит от аэропортов. Лет на пять вперед налеталась.
— Не волнуйся, доченька. Чер жив-здоров.
ЖИВ-ЗДОРОВ! ЛЕЖИТ ВЕСЬ ДЕНЬ-ДЕНЬСКОЙ ДА СМОТРИТ НА МЕНЯ МУТНЫМИ ГЛАЗАМИ, И ВЗГЛЯД ТАКОЙ, БУДТО ЕМУ ВЕСЬ КОШАЧИЙ УМ ВЫШИБЛО. ЖИВЕЕ НЕКУДА! ТОЛЬКО Я ЕГО ЩЕТКОЙ ВСЯКИЙ РАЗ НА НОЧЬ ИЗ КОМНАТЫ ВЫГОНЯЮ — ДОТРАГИВАТЬСЯ ПРОТИВНО. НИЧЕГО, УХОДИТ. А НА ДНЯХ МЫШЬ ПРИТАЩИЛ, ТОЧНЕЕ, ОБЪЕДКИ. ВСЕ НУТРО ВЫЕЛ — ЧЕМ НЕ ЗАВТРАК? КСТАТИ, О ЗАВТРАКЕ. СЕГОДНЯ Я ТАК И НЕ…
— Да, жив-здоров, — повторил он.
— Правда? — Суровая складка исчезла. — Вот хорошо! Когда я сон видела, уверена была, что Чер умер.
— Неужто? — Луис заставил себя улыбнуться. — Какая ерунда только не приснится! Верно?
— Еунда! — эхом отозвался Гейдж, он вошел в пору попугайского повторительства, Луис помнил такое время у дочки. — Е-у-у-нда! — И сын крепко дернул отца за волосы.
— Пойдемте же, — поторопил родных Луис, и все направились получать багаж.
Уже на стоянке машин Гейдж вдруг залопотал, захлебываясь:
— К’асиво! К’асиво!
На этот раз его вытошнило на новые брюки Луиса. Очевидно, своим «К’асиво!» он пытался предупредить, что сейчас его стошнит и лучше держаться подальше.
Потом выяснилось, что виной всему — вирус.
Когда проехали миль семнадцать, Гейджа забил озноб, потом сморила какая-то болезненная дремота. Заведя машину в гараж, Луис увидел краем глаза Чера, тот крался вдоль стены, не сводя мутного, неосмысленного взгляда с машины. Вот он скрылся в сумеречных тенях, и чуть не сразу же Луис заметил еще одну выпотрошенную мышь, рядом со сложенными горкой автомобильными покрышками на лето. Мышь уже чуть припорошило снегом, кровь запеклась и потемнела. Луис сделал вид, что споткнулся, и нарочно свалил наземь, прямо на дохлую мышь, верхнюю покрышку.
— Ух ты!
— Как медведь неуклюжий! — добродушно рассмеялась Элли.
— Ну и ладно, пусть медведь! — весело подхватил Луис, хотя ему больше хотелось крикнуть: «К’асиво! К’асиво!» и оставить на земле все съеденное вчера. Ему вспомнилось, что до своего страшного «воскрешения» Чер лишь однажды съел мышь. Конечно, случалось ему и раньше ловить их, играть, доводя бедняг до смерти. Правда, всякий раз либо Рейчел, либо Элли успевали вовремя вмешаться. Обычно после кастрации коты очень редко выказывают интерес к мышам, во всяком случае, когда сыты.
— О чем замечтался? Может, все-таки поможешь мне с ребенком? — донесся до него голос Рейчел. — Доктор Крид, спуститесь на землю. Вы еще нужны здесь!
Жена, видно, устала и сердилась.
— Прости, родная.
Он принял из ее рук Гейджа, озноб сменился у малыша жаром.
Итак, за обеденным столом отведать Луисов кулинарный изыск собралось лишь трое. Гейджа положили в гостиной на диване. Был он вял, глазенки лихорадочно блестели. Он равнодушно смотрел мультфильм по телевизору, потягивая теплый куриный бульон из бутылочки с соской.
После обеда Элли подошла к двери в гараж и позвала Чера. Рейчел принялась разбирать чемоданы, а Луис — мыть посуду. Он надеялся, что Чер не объявится, ан нет! Тут как тут. Бесшумно, словно крадучись, неторопливо подошел и вдруг возник прямо перед девочкой. Словно выжидал, затаясь, рядом. ЗАТАЯСЬ! Слово это сразу пришло Луису на ум.
— Здравствуй, Чер! — обрадовалась Элли. — Чер, милый!
Подняла кота, прижала к груди. Луис следил за ней краем глаза, нашаривал в раковине грязные ножи и вилки. Вот радостная улыбка на лице дочери сменилась недоумением. Кот спокойно сидел у нее на руках, прижав уши, не сводя с хозяйки взгляда.
Через некоторое — очень долгое, как показалось Луису, — время она выпустила кота на пол, и тот важно, даже не оглянувшись, удалился в столовую. МЫШИНЫЙ ПАЛАЧ, вдруг ни с того ни с сего подумалось Луису. ГОСПОДИ, ЧТО Ж МЫ ВСЕ-ТАКИ СДЕЛАЛИ В ТУ НОЧЬ?
Но тщетно он старался припомнить, воспоминания казались далекими, их уже подернула дымка забвения, как и воспоминания о Викторе Паскоу, о его страшной смерти на полу приемного отделения в лазарете. Помнились ему только завывание ветра за домом, а дальше — черная кромка леса. И больше ничего.
— Пап, а, пап? — тихо и горестно проговорила Элли.
— Что, милая?
— От Чера плохо пахнет.
— Неужели? — изобразил беспечность Луис.
— Да, пахнет! Никогда так плохо не пахло! Какашками!
— Ну, может, в грязи где повалялся, мало ли, — успокоил Луис. — Выветрится этот запах, не бойся.
— Очень надеюсь, — вдруг чопорно, как старая светская дама, сказала Элли и удалилась.
Луис вымыл последнюю вилку, закрыл кран. Постоял у раковины, глядя в ночное небо за окном, слушая, как убегает, булькая, мыльная вода. Напоследок в трубе чмокнуло, хлюпнуло. И сразу пронзительно завыл ветер, северный, холодный. Луиса охватил нелепый беспричинный страх. Он нападает вдруг, когда туча застит солнце или раздается мерный, неизвестно откуда, звук.
— Тридцать девять и три? — ахнула Рейчел. — Ты не ошибся, Луис?
— Нет, это типично для вирусных заболеваний. — Луис старался не поддаваться раздражению, сквозившему в голосе жены. Ей сегодня нелегко пришлось: с двумя детьми чуть не через всю страну летела. Время к полуночи, а хлопот еще полон рот. Элли крепко спит у себя в комнате. А Гейдж в полудреме-полуобмороке лежит на их с Рейчел кровати. Час назад Луис дал ему аспирин. — К утру температура спадет.
— Может, антибиотики попробовать?
— Если б у него простуда была — другое дело. А вирус к антибиотикам не восприимчив, — терпеливо растолковал он жене. — От них только понос и рвота усилятся. Значит, организм будет еще больше обезвожен.
— А ты уверен, что это вирус?
— Если тебе моего мнения мало, убедись сама, милости прошу!
— Не кричи на меня! — Рейчел и сама сорвалась на крик.
— А я и не кричу! — ответил Луис в том же духе.
— Нет, кричишь! — Губы у Рейчел задрожали, она закрыла лицо руками.
Луис заметил темные круги под глазами жены, набрякшие веки, и ему сделалось стыдно за себя.
— Прости. — Он присел подле Рейчел. — сам не знаю, какая муха меня укусила. Прости, пожалуйста.
— Не согрешишь — не покаешься, — слабо улыбнулась Рейчел. — Не ты ли мне это говорил? Дорога, конечно, тяжелая, да и я боялась страшно, что ты будешь рвать и метать, увидев обновки Гейджа. Ладно, теперь уж скажу, пока ты передо мной виноват.
— Из-за чего ж я должен был рвать и метать?
Она снова чуть улыбнулась.
— Мама с папой купили ему десяток костюмчиков. И один он сегодня обновил.
— Да уж заметил, — бросил Луис.
— Я тоже заметила, что ты заметил. — И она скорчила рожицу. Луис рассмеялся, хотя ему было не до смеха. — А еще они купили шесть платьиц для Элли.
— Шесть платьиц! — чуть не взвыл Луис. Вдруг накатили злоба и обида комком в горле — не продохнуть. — Зачем, Рейчел?! Зачем?! Зачем ты позволила? Мы, что, сами не в состоянии… что, мы — нищие побирушки?.. — Он осекся. Комок в горле мешал говорить. Ему представилось, как он бредет по лесу с мертвым дочкиным котом, как перекладывает тяжелую ношу из руки в руку, а в это самое время Ирвин Гольдман, чтоб ему пусто было, покупает его, Луиса, дочку, ее любовь и расположение. Размахивает своей самой жирной на свете чековой книжкой, строчит самым золотым на свете вечным пером. Едва-едва Луис удержался, не крикнул: ТВОЙ ОТЕЦ КУПИЛ ЭЛЛИ ШЕСТЬ ПЛАТЬЕВ, А Я ВОСКРЕСИЛ ЕЕ КОТА. ТАК КТО ЖЕ ИЗ НАС ЕЕ ЛЮБИТ? Нет, конечно, он никогда ничего подобного не скажет. НИКОГДА.
Рейчел погладила его по щеке.
— Луис, пойми, папа с мамой вдвоем подарки покупали, понимаешь, вдвоем! Они ведь любят внуков, скучают по ним. Видимся-то мы редко. А мои уже старенькие. Папу ты и не узнаешь.
— Я его в любом виде узнаю, — проворчал Луис.
— Ну не сердись, дорогой. Относись к ним добрее. Тебя не убудет.
Он смерил жену долгим взглядом.
— Представь себе, убудет! — наконец изрек он. — Убудет, хотя я и не оправдываюсь!
Не успела Рейчел ответить, как из комнаты Элли раздался крик:
— Пап! Мам! Скорее!
Рейчел вскочила было на ноги, но Луис остановил ее:
— Оставайся с Гейджем. Я сам!
Он догадывался, в чем дело. Черт возьми, он ведь выставил же кота на ночь! Элли легла спать, а он выследил кота на кухне — тот обнюхивал свою миску — и выставил за дверь. Не хватало только, чтобы Чер спал в постели дочки. Мало ли, зараза какая, да и сам в детстве насмотрелся всякого в похоронном бюро дядюшки Карла. Нет, не след коту валяться в дочкиной постели.
БЕДНЯЖКА ПОЙМЕТ РАНО ИЛИ ПОЗДНО, ЧТИ ЧЕР ИЗМЕНИЛСЯ, ОН БЫЛ ЛУЧШЕ.
Луис прекрасно помнил, что выгнал кота на улицу, однако, когда вбежал в спальню дочери, Элли сидела в постели, толком еще не проснувшись, а Чер… возлежал на одеяле в ногах, распластавшись, словно летучая мышь в полете. Глаза широко раскрыты и тускло поблескивают.
— Папа, убери! — почти простонала Элли. — От него ужасно пахнет!
— Тише, доченька, спи спокойно. — Луис сам удивился своему ровному голосу. На память пришло утро после лунатической прогулки, днем позже смерти Виктора Паскоу. Тогда он заперся в лазаретном туалете: взглянуть в зеркало и удостовериться, что и сам похож на привидение. Но, однако, никаких разительных перемен в своей внешности не обнаружил. Сколько ж страшных тайн сокрыто в заурядных с виду прохожих!
НИКАКИХ ТАЙН! СЕЙЧАС РЕЧЬ О КОТЕ!
Да, Элли права. Воняло от кота прескверно. Луис вытащил его из комнаты, отнес вниз, стараясь не вдыхать носом. По правде говоря, бывают и хуже запахи, дерьма, например; месяц назад объезжала округу ассенизационная команда, и, глядя, как чавкает прожорливый насос, Джад заметил: «Да уж, прямо скажем, «Шанель № 5» лучше пахнет!» Или запах разлагающегося мяса при гангрене; доктор Брейсерман в медицинском колледже называл такие раны «тухлятиной». Даже запах химического преобразователя в машине «Скорой помощи» противнее.
Но и от кота разило страшно. И как он только в дом попал? Ведь Луис вечером выгнал его шваброй за дверь, пока дети с Рейчел были наверху. И вот сейчас, впервые за неделю после «воскрешения» Чера, Луису пришлось взять его на руки: тяжелое, теплое тело не шелохнулось. ГДЕ ТЫ НАШЕЛ ЛАЗЕЙКУ, СУКИН СЫН?
Ему вспомнился недавний сон: Паскоу молча прошествовал из кухни в гараж. Может, и лазейки никакой не нужно. Может, и кот, как привидение, сквозь стену прошел.
— Нечего церемониться, — прошептал Луис. Ему вдруг подумалось, что кот сейчас начнет царапаться и сопротивляться. Но тот не пошевелился. От него так и веяло смрадным теплом. Кот посмотрел на Луиса и, казалось, прочитал его мысли.
Луис распахнул дверь в гараж, безжалостно сбросил на пол кота.
— Пшел! Иди мышей лови!
Чер плюхнулся наземь, поджав задние лапы, перевернулся, злобно зыркнул на Луиса. Поднялся и, словно пьяный, пошатываясь, скрылся из вида.
ГОСПОДИ, ДЖАД, взмолился Луис, И ЗАЧЕМ ТЫ МНЕ ВСЕ РАССКАЗАЛ?
Луис подошел к кухонной раковине, тщательно вымыл руки по локоть, словно готовился к операции.
МОЧИ НЕТ УДЕРЖАТЬСЯ… ТЯНЕТ ТУДА… УБЕЖДАЕШЬ СЕБЯ, ПРИДУМЫВАЕШЬ ПРИЧИНУ — БЛАГОРОДНУЮ, КОНЕЧНО… КЛАДБИЩЕ КАК МАГНИТОМ ПРИТЯГИВАЕТ…
Нет, Джада винить не в чем. Сам пошел, никто не принуждал. Джада винить не в чем.
Выключил воду, вытер руки и замер, вперив взгляд в темное ночное окно над раковиной.
ЗНАЧИТ, И МЕНЯ КЛАДБИЩЕ БУДЕТ ПРИТЯГИВАТЬ? КАК МАГНИТОМ? НЕТ, ТОЛЬКО ЕСЛИ Я САМ ЗАХОЧУ.
Он повесил полотенце на крюк и пошел наверх.
Рейчел лежала в постели, до подбородка закутавшись в простыню, рядом, тщательно завернутый в одеяло, спал Гейдж. Она виновато взглянула на Луиса.
— Милый, пусть он побудет со мной, мне так спокойнее. У него жар. Ты не обижаешься?
— Да что ты! Лягу внизу на раскладушке.
— Правда, не обиделся?
— Правда. Так и Гейджу лучше и тебе. — Он помолчал, улыбнулся. — Конечно, и ты его вирус подхватишь. Могу с уверенностью сказать. Но ведь тебя и это не остановит.
— Конечно, нет. — И она улыбнулась в ответ. — А что там с Элли стряслось?
— Да все Чер. Элли просила, чтоб я его из спальни убрал.