— Вроде того.

— Кормит? — продолжал допытываться парень, но без большого интереса. Ему, похоже, просто хотелось переброситься хотя бы несколькими словами, перед тем как выпить с незнакомым человеком. — Или слабо?

— Когда как…

— Слышал такую песню… Начало не помню… Пудра, крем, одеколон, три пуховых одеяла, ленинградский патефон… Угадал? — усмехнулся парень, показав железные зубы.

— Почти.

Она похожа на Норма, подумалось вдруг Натали. Не лицом, нет, Норм-то красив. Но вот выражение почти одинаковое — спокойная уверенность человека, который делает то единственное, что должно делать, и чувство в их присутствии возникает одно и то же: есть кто-то, вставший меж тобой и злом.

— Где в нашем мире есть место богу? — спросила Натали.

Двери резко раздвинулись в стороны, обнажая проход в тамбур. Напирая и толкаясь, люди рванули в вагоны, хотя знали, что можно бы и не торопиться, что на начальной станции места хватит всем. Но привычно пробуждалась в каждом боязнь оказаться обманутым, обмишуленным, обойденным.

— Он взял Хаос и слепил из него ДНК, посмотрел на нее и сказал: «Да будет жизнь». — Монахиня, кажется, смеялась над ними обеими, зиглиндианками. — Догмы нет. Ты сам понимаешь, что пришел к нам. Если, конечно, пришел. Ты плачешь, женщина?

— Сюда, — парень суматошно затащил человека с сумкой в первое же купе.

В самом деле? Натали отерла слезы с лица.

— Ты любишь кого-то, не так ли?

Причем сам поставил сумку у прохода так, чтобы никто больше не смог сесть рядом.

— Да, — неохотно призналась она. — Но я сама не знаю... Все, про кого я могу сказать это... или подумать... они как космические тела в пустоте. Летят где-то вне поля моего притяжения. Я как одинокая планета.

Радостно–суетливыми движениями он достал из кармана водку, вынул стаканчик, складывающийся из нескольких пластмассовых колец, из другого кармана — завернутый в целлофановый пакетик соленый огурец.

— Тебе лучше бы найти кого-нибудь, лучше, конечно, мужчину, кто знает это чувство. Я имею в виду — любовь, выросшую из детских штанишек. Иначе... иначе ты наш человек.



— Хозяйственный ты мужик, — озадаченно проговорил человек.

— Биллем? Биллем! Ты меня слышишь?

— Слышу, командир, не ори. Я могу только зернышки под мембраной ворочать.

— Тебя как звать–то?

— А что с резервной волной?

— Виталий.

— Нету больше... никакой волны. Рации нет. Черти бы побрали уродов этих косоруких. Лезут вовнутрь, не имея ни малейшего представления... Пиропатроны-то не сняли, которые на военных кодах стоят. Рация вдребезги...

— А меня Вася. Значит, так… Сначала ты, а я потом… — Вася налил полный стакан водки, протянул Виталию. — Давай… А то сейчас сквозь кольца просочится… Давай.

Виллем издал звук, более всего похожий на судорожный кашель.

— Как ты тут очутился? Что они с тобой сделали?

Виталий взял стаканчик, прикинул емкость — в нем было не менее ста пятидесяти граммов. Доза приличная, учитывая, что день только начинался.

— Я... ну ты же знаешь, чего мне больше всего хотелось? Только не говори мне про дезертирство, командир. Разве мы выполняли боевые задачи? Мы — самая дорогая штука в Галактике, но там, в пещере, мы никому не были нужны. И еще сотню лет не понадобились бы. Как сокровища, зарытые и забытые. Ты знаешь, что сделалось с нами, когда Кирилл привел твоего мальчишку? Мы обезумели. Мы молоды, и жизнь...

— Ну, ладно, — вздохнул обреченно. — Раз уж так вышло… Придется выпить.

— Технически мы мертвы. Следует признать этот факт, чтобы жить дальше. Извини, я не собираюсь блистать тут парадоксами.

— Ты очень сильный, Первый. На тебя трудно равняться. Тебя вон женщина любит... такого. Сына тебе родила. И вот нас выпускают — «вольно» и «врассыпную». Не знаю, сколько вас собралось потом обратно по свистку, но я, дурак, не мог упустить такой случай.

— Почему придется?! — возмутился Вася. — Ты с радостью выпей, с радостью!

— Сюда-то ты как угодил?

— Вышел на связь с грузовиком с Цереры. Перебросился парой слов, ну а после сторговались. И на Шебе так же... я ложусь на лабораторный стол, а они изучают возможность делать таких, как мы.

Чтоб дух перехватило от восторга! Чтоб слезы из глаз! Чтоб вагон вздрогнул от зависти! — еще не выпив, он уже, кажется, начал пьянеть, счастье предстоящего хмеля уже охватило его.

— А взамен?

— А взамен они придумывают, как мне обратно... человеком. Только, мне кажется, их это пока не волнует. Может, в перспективе, когда можно вести речь о реальном бессмертии, которым можно торговать за деньги.

Виталий выпил, хрустнул огурцом — неплохим оказался огурец, домашней засолки, не отравленный уксусом, солью, дурными специями. Внутри у него запылало чем–то нестерпимо сладким, жгучим, и все те горести, которые бродили в нем, отравляя сознание, мгновенно сгорели в этом священном огне. В глаза его начала просачиваться жизнь.

— Так ты что, заключил договор от собственного лица? Они пошли на это?

— Ну, это была скорее устная договоренность. Своего рода джентльменское соглашение...

— Сколько должен? — спросил он.

— ...где интересы твоей стороны никак не защищены юридически. Разве что Зиглинда объявит тебя незаконно вывезенным имуществом и потребует назад. Боюсь, однако, что в таком случае ты обменяешь одну лабораторию на другую такую же. Тут они хоть ищут, как впаять тебя обратно в человеческое тело, брат Пиноккио.

— Вначале они, кажется, найдут способ, как нас убивать. Ты не представляешь, что эти садисты вытворяют с переменным магнитным полем! Им нужны еще образцы, командир. И — да, пометь себе! — первым долгом они снимают батареи!

— Тю! Дурной! — ответил Вася и опрокинул свой стаканчик. — Следующий раз ты меня угостишь.



— Ну, приступим, помолясь!

— Долго ждать придется.

— От винта, — согласился Брюска без энтузиазма в голосе. — Ну, то есть поехали.

— А ты не пужай, я тебя тут частенько вижу по утрам… А нет, так и подожду, — ответил Вася весело, ему тоже похорошело. — Не к спеху. Все… Будь здоров!

Сначала он просто присматривался, что бы такое тут можно раскокать достаточно эффективно, чтобы сорвать злодейские планы Люссака. Но доктор Ванн показывал ему свое королевство с такой невинной гордостью, не ведая никакого умолчания, что не выслушать его и не разложить по полочкам информацию — она не счастье, она путь к счастью, помни! — было бы попросту глупо.

Я помню. Я в логове врага.

— Что, уже? Так быстро?

— Смотри, — предложил доктор Ванн, забавно мостясь на высокий лабораторный табурет и предлагая Брюсу занять точно такой же напротив. Электронный микроскоп передавал картинку на монитор, и доктор незатейливо тыкал пальцем всюду, когда хотел подчеркнуть свои слова. — Вот твои гены. Главное достояние нашего института — база, которая описывает предназначение и функционирование каждого из них. Это была титаническая работа, — он прищурился, как воин, вспоминающий славу былых дней, — но она проделана уже, и мы оставим ее за кадром, согласен? Тут программа, которая переводит текущую настройку твоих генов в цифры. Вот так!

— Малые Вяземы… Моя остановка. Одному хмырю дачу строим. Это… — Парень оглянулся. — Если плохо заплатит, — он еще раз оглянулся, — пустим петуха.

— Да их тут миллионы! — невольно ахнул Брюс.

— Само собой. Человек — штука сложная. И любую из настроек мы в состоянии поменять, вот!

— Это как?

— А дальше что?

— Сожжем! — свистяще прошептал Вася. — Понял? Дотла! То–то будет весело, то–то хорошо! — В последний момент он успел выскочить в раскрытые двери, уже с перрона махнул рукой.

— А дальше в чан, и растить мясо.

Виталий выглянул в окно — действительно, это были Малые Вяземы. Большие алюминиевые буквы, укрепленные на трубах, проплыли перед самым его лицом. Он взглянул на часы — девять восемнадцать. Их пьянка продолжалась ровно три минуты.

— И мясо растет уже с заданной психикой, так, что ли? То есть вот поставили вы тут тысячу восемьсот вместо трех тысяч пятисот, и то, что получится, позволит жечь себя заживо и станет еще благодарить при этом? Вы не понимаете? Это же по определению военный пилот. Отрежете агрессивность — отрежете крылья.

— Рекорд, — усмехнулся про себя. Передохнув несколько минут и дождавшись, пока в организме стихнет шторм, поднятый хорошей дозой водки, Евлентьев, да, именно такая была у него фамилия, Евлентьев решил, что пора приступить к работе.

— Все не так, — неуверенно сказал доктор Ванн. — Понимаешь, мы достанем его из чана с нулевым сознанием. Он еще не умеет ни бояться, ни злиться. Он по-другому будет реагировать на раздражители. Вот если бы у него была предначальная память, если бы он был научен бояться, гневаться, сопротивляться, — никуда бы эти качества в нем не делись. Остались бы привычным инструментом психики. Правда, это теоретическое допущение: еще никто не выращивал клона с памятью. А если воспитывать характер заново, получится... да, получится то, что заказывали. Фирма гарантирует. Что скажешь, если мы ему компенсируем потери? Например, способность разрешать ситуацию неконфликтным путем? Сообразительность, а?

— Они хотят меня убить, — хмуро сказал Брюс, отворачиваясь к искусственному окну. — То, что вы тут делаете, оно будет вместо меня рекламной картинкой работать. Изображать преемственность власти. Карманный, управляемый Эстергази. А я не доеду обратно до Зиглинды. Вышнырнут в шлюз, и вся недолга. Видели Люссаковых амбалов? Я д-до сих пор не з-знаю, что они сделали с м-мамой!

За это время электричка проскочила Дачное, в окне мелькнуло название следующей станции — Жаворонки. Часы на платформе показывали девять двадцать пять.

Доктор Ванн растерянно моргнул из-за микроскопа:

Поднявшись со скамейки, Евлентьев запустил руку в сумку и вынул книгу в красочной обложке.

— Так не бывает! — убежденно возразил он. — Все эти драмы, страшные тайны, интриги королевского двора — их выдумывают наемные сценаристы за небольшие деньги. У меня в десять лет, помню, было воображение — ух-х-х!

Брюс поджал губы и заткнулся. Не верит и не поверит никогда. Его мирок, стерилизованный УФ-облучением, не подразумевает человеческой грязи. Тут ДНК, гены, параметры. Цифры всегда выглядят чистенько. Особенно цифры в платежной ведомости! Прогуливаться в халате, беседовать с коллегами, встречаясь с ними в столовой, возбуждаться при обсуждении «теоретической проблемы»... Единственный в своем роде специалист, что, в сущности, значит — бог. Идеальная форма существования научного работника. Он тоже не поможет, а я зря выдал себя.

— Уважаемые граждане пассажиры! — громко произнес он, стараясь пересилить грохот несущейся электрички. — Вашему вниманию предлагается потрясающий роман Леонида Словина! Кровавая схватка мафиозных группировок! Главного бандита утопили в говне! Авторитеты расстреляны в ресторане! Милиция, банки, высшая власть в преступной связке! Книга издана в прекрасном твердом переплете, отлично прошита, снабжена суперобложкой! А ее цена… Внимание… — Евлентьев сделал паузу и обвел скучающих пассажиров горящим взором, словно собирался сообщить о чем–то грандиозном. — Ее цена, вы не поверите… Мы работаем напрямую, без посредников, поэтому цена чисто символическая! Пятнадцать тысяч рублей. Не жалейте этих денег! Сходить в туалет на Белорусском вокзале стоит пять тысяч рублей…

Нужно было и дальше молчать, авось бы выдалась уникальная возможность нагадить им в пробирки, а я бы ее узнал, когда встретил. И воспользовался: эффективно и так, чтобы не оставить им ни малейшего шанса!

— Три тысячи, — поправил его мужичок, неотрывно глядя в окно.

Пока я вижу единственный вариант: подменить собой собственную «куклу». Пускай они меня привезут назад! Никто ж не распознает. А там дальше сориентируемся на местности.

— Три тысячи — это, папаша, по малому сходить, только по малому! А если по полной программе, да еще с туалетной бумагой, да если еще разрешат от глаз людских дверцей отгородиться, то все пять тысяч!

Только одно «но» тревожило Брюса. В шлюз отправится ни в чем не повинный пацаненок, не умеющий ни защитить себя, ни разгневаться, ни даже толком испугаться. Не ведающий зла, и даже Люссаку ни разу не нахамивший. «Кукла» — не человек. Как Игрейна.

Евлентьев слегка захмелел, и слова сыпались из него не совсем привычные, но, как ему казалось, достаточно убедительные.

Вернусь домой — убью Ахиллеса. Это важно. Ахейцы не победят, и хотя бы в виртуале пресечется эта дерьмовая мода — кидать младенцев со стен. Мама поймет.

В этот раз обедали не одни: к ним подсел черноволосый врач с тонкими усиками и длинным ртом, который все время кривился, придавая видимость сарказма всему, что он говорил. Доктор Ванн назвал его Спиро. Рубашка у него под халатом была голубая. Брюс хлебал вкуснейший суп из синей керамической пиалы — разумеется, опять рыбный! — слушал все и делал вид, будто ничто его не касается.

— Действия происходят в Москве, Бухаре, Лондоне и… — он опять сделал паузу. — Да, граждане, да! В государстве Израиль. Там решаются судьбы наших героев! Известнейший, талантливейший писатель Леонид Словин специально проник в это опаснейшее государство и без документов, без средств к существованию прожил там не один год, собирая материал для этой потрясающей книги!

— Выглядишь так, — сказал доктор Ванн, — будто шоколадную медальку съел.

— Еще не съел, но съем непременно. Боюсь, дружище, твои големы, и Франкенштейны, и красотки на заказ — товары вчерашнего дня. У Института появилось новое перспективное направление, и я по доброте душевной намекаю тебе, дружище, что ты еще можешь успеть на аэробус.

— Бедняга, — обронил все тот же мужичок с пухлым красноватым лицом и такими же пухлыми красноватыми руками.

Ого! А тут и без меня есть кому нагадить в пробирку доктору Ванну!

— Чем ты собираешься торговать, Спиро?

— Но зато он все вскрыл, и тайн для него в этом преступном мире больше нет.

Тот сделал картинную паузу, перча и соля свое ризотто.

— Бессмертием, — сказал он. — Как тебе? Это лучше, чем протеиновая секс-кукла на заказ?

Если вы купите эту книгу, не будет тайн и для вас!

— Технически невозможно, — ответил Ванн, с непередаваемым изяществом отправляя в рот очередную порцию риса. Палочками. — Невозможно запрограммировать клетку таким образом. Уже пробовали.

— Так еще не пробовали. Зиглинда подбросила нам один военный заказец... Традиционно нет ничего выгоднее военного заказа, ты знаешь. Так вот, ты «Сокровища Рейна» смотрел?

Евлентьев обвел сияющими глазами тусклый вагон электрички с немытыми окнами, перекошенными дверями, с мусором под лавками и грохочущими при торможении пустыми бутылками в проходе. Еще не проснувшиеся пассажиры отводили от него глаза, смотрели в окна, притворялись спящими или попросту вперяли припухшие после ночи глаза в газеты, не видя ни строчек, ни снимков, — на них вроде бы выздоравливающий президент улыбался из последних сил и, грозя недругам, потрясал в воздухе усохшим кулачком, который совсем недавно, совсем недавно был красным, мясистым, налитым кровью и властью.

— Ну?

— Они у нас, в третьем боксе. Две штуки.

— А еще позвольте вам предложить прекрасно изданный, в твердом переплете, прошитый белыми шелковыми нитками любовный роман Селены Сосновской «Плоть и кровь». Вы содрогнетесь — роскошный мужик женится на собственной дочери, рожденной этим же мужиком от собственной матери.

— Черные Истребители?

— Ты думал — это сказка? Я тоже, пока мне их не поручили.

— Видно, работал без посредников, — успел озаренно вставить пухловато–красноватый мужичок.

— Погоди, Спиро, а при чем тут бессмертие? Для того чтобы сделать один Черный Истребитель, технически необходим один труп. Причем не абы какой, а — высококлассного пилота.

— Тот, кто придумает, как их копировать, будет грести кредитки лопатой. Сможет купить кислородную планету и устроить на ней дачу. Но и это еще не то. Забудь про военную технику вообще. Представь, что умершего можно сохранить в предмете. В любом. На инфочип записать, к примеру. А потом восстановить в клоне. Его собственном или любом другом, оптимизированном по надобности, как ты это умеешь делать. Ты был просто богом. Я же буду творить богов! Каково?

— Совершенный им грех не поддается описанию, но он все–таки описан талантливейшим пером известнейшей писательницы Селены Сосновской. Автор прошел через плоть и кровь этих кошмарных событий и предлагает вам пройти по тому же пути!

— И ты предполагаешь, что твое направление будет прибыльнее моего?

— Ни фига себе! — пробормотал мужичок. — Ну ты, парень, даешь!

— Несомненно! Если они столько платят за удовлетворение желаний, сколько они отвалят за бессмертие?

— А цена, вы не поверите… Внимание, цена чисто символическая…

— Ты упускаешь из виду один момент. — Доктор Ванн деликатно промокнул губы салфеткой. — Клиенту придется пройти период, когда он будет технически мертв? Ты представляешь себе наследников, которые подтвердят подобный заказ? За что они будут платить? За право никогда не вступить в права?

— Три раза в туалет сходить, — продолжал разговаривать с собой окончательно проснувшийся мужичок.

Доктор Спиро победно ухмыльнулся:

— Если же кто едет в гости, — продолжал Евлентьев, стараясь не слышать докучливых слов пассажира, — возвращается с дачи домой, если кто хочет порадовать своих внуков и правнуков, детей и племянников, любимых женщин и заждавшихся мамаш, могу предложить плитки шоколада. Прекрасно оформленные, в блестящей фольге, завернутые в бумагу с высокохудожественной картинкой, изображающей сестрицу Аленушку, сидящую на берегу пруда и оплакивающую безвременную кончину своего любимого братца Иванушки. Вам не найти лучшего подарка. Это наш отечественный шоколад знаменитейшей фабрики, принадлежащей когда–то братьям Сакко и Ванцетти! Это не какая–нибудь голландская или германская требуха из соевых бобов вперемешку с тараканами… А цена…

— На то есть юристы. Душеприказчики, завещания... Прикинь, какое тут образуется правовое поле! Мы отменим все правила и поставим эту Галактику на уши. Никаких наследников! Бесконечное самосовершенствование личности. Ты только представь...

Внимание… Вы не поверите… Цена чисто символическая — пять тысяч рублей.

А у него голодные глаза, смекнул Брюс.

Такое возможно только потому, что мы работаем напрямую, без посредников… На московских прилавках этот шоколад стоит не меньше пятнадцати тысяч рублей…

— Мне страшно, — сказал доктор Ванн. — Спиро, ты никогда не бывал на Пантократоре?

— А что там на Пантократоре?

Желающие могут убедиться, попробовать на ощупь, даже понюхать! Запах натурального продукта невозможно спутать ни с чем иным! Немцы, голландцы, англичане закупают такой шоколад ящиками и едят, едят, едят, не в состоянии насытиться!

— А они не признают клонирования, кроме как для выращивания новых органов. Я иногда думаю: может, не зря?

Евлентьев вытер выступивший на лбу пот. Выпитая с Васей водка, да еще похмельное состояние после вчерашнего перебора с Анастасией, да еще этот день без завтрака… Он перевел дух, замер на секунду с закрытыми глазами и, собравшись с силами, подхватив сумку, тяжело зашагал по проходу в следующий вагон.

* * *

Никто не купил у него ни одного экземпляра потрясающего романа Леонида Словина, ни женского любовного романа, ни шоколада в высокохудожественном оформлении. Да он особенно и не надеялся. В это время редко кто решится расстаться со своими кровными тысячами. Вечером — куда ни шло, а сейчас…

Сейчас им бы похмелиться, в себя прийти после вчерашней жизни.

Пройдя через громыхающий стык между вагонами, протащив громоздкую сумку сквозь узковатые двери, Евлентьев вошел в следующий вагон.

В этом ящике барашек, который тебе нужен. Сент-Экзюпери. «Маленький принц»
— Я думал вчера про то, что ты мне сказал. Правильно ли я понял, что, если мы найдем способ оставить тебя здесь, на некоторое время твоя проблема будет решена?

— Уважаемые граждане пассажиры! — проговорил он привычные свои слова. — Вашему вниманию предлагается… А цена, вы не поверите… За прекрасно изданный, в прошитом переплете роман известнейшего… Высокохудожественная картина изображает убитую горем сестрицу Аленушку в одиночестве сидящей на берегу печального пруда, в котором отражается… На дочери, родившейся после соития с собственной матерью.

— Ну? — Брюс покосился на доктора Ванна с проблеском интереса. Он плохо спал эту ночь. — А что вы придумали?

— Если бы тебя заинтересовало, что мы тут делаем, может, администрация согласилась бы определить тебя в школу-интернат с усиленной программой по генетическому программированию. Эту программу сам бы я и вел.

В пятый вагон от хвоста состава он вошел в девять часов тридцать семь минут — электричка как раз тронулась от платформы Отрадное. Только начиная с этой остановки можно было надеяться на продажу книги или шоколадки. Здесь вагоны плотно заполнялись жителями подмосковного Одинцова, торопящимися в Москву на заработки. Торговля шла плохо — в пяти вагонах Евлентьеву удалось продать одну книгу — какой–то хихикающей парочке, да еще старушка купила шоколадку, скорее всего в гости ехала, вот с подарком и заявится.

— Что, есть такой интернат?

— Э-э-э... вроде бы нету, но почему бы ему и не стать? В конце концов, мы же обязаны думать о будущем. Надо поговорить с директором. Если тебе подходит, я запишусь на прием. А?

С трудом протиснувшись сквозь заполненный проход, Евлентьев уже хотел было шагнуть в тамбур, уже протянул свободную руку, чтобы открыть дверь, как почувствовал, что кто–то держит его, ухватив за куртку…

Брюс был обескуражен. Вообще-то всю ночь голову его занимали Назгулы. Две штуки здесь — это не случайно!

Он обернулся.

— Ну, — неуверенно сказал он, — давайте. Если только вы животных не мучаете, потому что если так, я не...

— Ты все равно узнаешь: у нас тут достаточно бракованных клонов, чтобы не испытывать новые технологии на животных. Их и вообще-то на Шебе нет.

И столкнулся взглядом с человеком, сидящим на крайней скамейке. На лице его сияла радостная улыбка, волосы имели тот рекламный вид, который достигается ежедневными неустанными усилиями — они были рассыпчаты и подстрижены столь искусно, что усилия парикмахера были совершенно незаметны. И зубы его выглядели вполне рекламно — обладали той сверкающей белизной, которая тоже говорит об образе жизни, чуждом и недоступном Евлентьеву.

Два варианта лучше, чем ни одного! Главное, что это не те варианты, на которые рассчитывает Люссак. Он, вероятно, вообще не рассчитывает, что мы что-нибудь придумаем. Отдал приказ и забыл. Очень удобный злодей нам попался.

А пока пошли работать. Сегодня был важный день: обработанную в соответствии с заказом «пробу», которую доктор Ванн в обиходе называл «закваской», поместили в чан с протеиновым раствором, из которого тело должно было сформироваться, как кристалл, сообразно с информацией, содержащейся в ДНК. Чан выглядел как продолговатая капсула, более всего похожая на походную криокамеру и на удивление небольшая. Стандартный, вне зависимости от размеров готового продукта.

— Привет, старик! — весело произнес этот человек с какой–то профессиональной, отработанной доброжелательностью. — Как поживаешь?

— А он как будет, сначала младенцем, а потом — расти?

— Да ничего… Ковыряюсь помаленьку, — ответил Евлентьев с некоторой растерянностью в голосе. — А в чем, собственно, дело?

— Нет. И новорожденный весом три двести, и «суперсолдат» девяноста пяти кило по времени готовы бывают одинаково. Вот сейчас я выставлю макропараметры... Тебе сколько лет? Одиннадцать?

Зажглись все контрольные лампочки, процесс пошел.

— Ну ты, старик, даешь! — не то возмутился, не то восхитился незнакомец. — Не узнаешь?

— Почему их называют роботами? В них же нет ничего... ну, механического, чужеродного?

— Робот, без сомнения, неправильное слово. Вернее было бы — «андроид» или «репликант», но «робот» короче. Язык стремится к простоте.

И только тогда в смятенное сознание Евлентьева начало просачиваться слабое воспоминание об этом человеке. Похоже, что он его действительно когда–то знал.

— А обратно можно?

— В смысле — обратно?

Не то в улыбке, не то в голосе, а может быть, в самом обращении «Привет, старик!» послышалось что–то давно знакомое, тревожное.

— Да я все думаю: девочку, Игрейну, можно было спасти?

Ответом на это был удрученный ежиный пфек.

— Ну! — поторапливал его улыбчивый незнакомец. — Ну! Еще одно усилие, еще одна попытка, и ты бросишься ко мне на грудь!

— Такая задача передо мной никогда не ставилась. Команда на генном уровне для уже сформировавшихся структур. Ну... теоретически я бы начал с того, что заморозил «куклу» до полной остановки жизненных процессов. Потом искал бы решение экспериментальным путем. Первый опыт никогда не кончается удачей. Девочка, которую ты знал, скорее всего, погибла бы. Такие вещи не делаются на близких, ты меня понимаешь? Жить тут, на Шебе, может только маньяк. Потому что ты живешь тут только ради чертовой работы! Больше ни для чего. Она сама по себе тебя и вознаграждает.

— Да я знаю. Как у нас, у Эстергази, — право летать.

— Боже, — прошептал Евлентьев. — Боже, — повторил он и выронил свою сумку на пол. — Что с тобой сделала жизнь…

— Угу. Знаешь, когда вылупляется утенок, он признает мамой первый движущийся предмет? Меня до смешного трогает, когда этим предметом оказываюсь я. Как я тебе в роли мамы-утки?

Брюс невольно улыбнулся. И идея пришла, сумасшедшая, конечно, но бравые Люссаковы ребятки едва ли очухаются от такого сюрприза.

— А можно я буду мамой-уткой?

— А что она со мной сделала?

— Можно так подгадать. В отношениях с пользователем следует соблюдать некую пропорцию всеведения и божественной неожиданности, чтоб на шею не садились. Обычно клиент настаивает, чтобы мамой-уткой был он сам, единственный и неповторимый. Ну, ты понимаешь, что в тонкости терминов мы их не посвящаем? Когда отцы-основатели на Пантократоре осознали, что не в их силах сдержать в узде технологии клонирования, они попытались оседлать юридического конька. В сущности, мы же находимся с ними в постоянном судебном процессе. Правда, я думаю, что Пантократор морочит обществу голову, возбуждая вопросы, которые имеют примерно поровну голосующих сторонников, но это их право! Известно, что в Законодательную Палату Федерации подан проект закона о юридических правах продуктов генного конструирования. В том смысле, что если они люди, то сами отвечают за себя. Если они не люди, то кто-то за них отвечает. Вопрос упирается в «кто это будет». Или изготовитель, но какая может быть ответственность, если мы сделали его на заказ и сбыли с рук? Значит, владелец? Но владелец кивает на нас: мол, откуда ему знать, что еще мы в это вложили. Тебя, наверное, заинтересует твое место в этой цепочке.

— Ты стал богатым, молодым и, похоже, совершенно здоровым!

— Вы уже сказали, что генетически я ему брат.

— А юридически — отец. Вот. Если они все же признают клонов людьми, он будет иметь право наследовать за тобой наравне с прочими.

— Да! Да, Виталька! Именно так! — Он встал, обнял Евлентьева, обдав того запахами диковинных духов, добротной одежды, обдав той уверенностью в себе и окружающем мире, которую дает жизнь обеспеченная и достойная. — Надо же — Виталька Евлентьев! — Незнакомец отвел Виталия на вытянутые руки и умиленно склонил голову.

— А если я его не заказывал?

Доктор Ванн усмехнулся:

— Мужчины тоже не все бывают рады, когда их ставят лицом к лицу с фактом отцовства. Привыкай.

А Евлентьев смотрел на старого приятеля Генку Самохина с чувством подавленности. Не было в его взгляде ни радости встречи, ни воодушевления. Ему вдруг стало попросту стыдно оттого, что не пахнет от него ничем, кроме пота, нет на нем белой рубашки с шелковистым галстуком, и волосы его никак нельзя было назвать рассыпчатыми, не светились они и не струились, его волосы были немыты и нечесаны, от него несло отвратительной водкой, а у его ног стояла бесформенная сумка с товаром, который никто не хотел брать, а если и брали, то только из жалости — уж больно несчастным выглядел продавец. Да, не столько продавал он свои книги и шоколадки, сколько просил милостыню. И в этом никто из пассажиров не заблуждался. Не заблуждался и сам Евлентьев, иначе не пил бы водку спозаранку, смог бы удержаться от дарового угощения.



Затрезвонил комм, секретарь сказала, что доктор Ванн может сейчас подойти, доктор Рельская примет его. Доктор занервничал. Застегнул халат, потом расстегнул его, пригладил встопорщенный кудрявый чуб, прорезанный двумя залысинами.

— Да ты садись, старик! — воскликнул Самохин, увидев, что его сосед поднялся со скамейки.

— Ну, пошли?

— И я?..

Евлентьев сел, подтянул к себе сумку, затолкал ее ногами под сиденье, выглянул в окно. Часы на платформе Сетунь показывали девять часов пятьдесят две минуты.

Брюсу совсем не хотелось снова увидеть эту змею. Почему бы доктору не пойти одному и все не уладить? Но, видимо, доктор Ванн ее тоже боялся.

Дорога в офис заняла почти весь обеденный перерыв доктора, а роскошный и тяжеловесный интерьер кабинета Рельской поверг бы в отчаяние любого мальчишку одиннадцати лет, кроме внука Адретт Эстергази, который и не такое видал. Доктор, в чьей фамилии угадывалось что-то профильное и стальное, царила тут, как цезарь в Риме. Не хватало только орлов на пиках. И нечего им тут делать, орлам. Это на Зиглинде они были бы, как нигде, уместны, а это местечко если и сравнивать с Римом, так только с поздним, эпохи упадка, где императоры, как бледные жабы, восседают посреди багрянца и злата. Деятельный авантюрист Гай Юлий Брюсу всегда нравился.

— По тебе не скажешь, что ты на электричках ездишь, — сказал он, окинув взглядом нарядного приятеля.

— Я внимательно слушаю вас, доктор Ванн, — сказала главврач с любезностью крокодила. — У вас возникли проблемы организационного характера?

— Мадам, — галантно начал доктор, но застеснялся, — госпожа директор. Я имею основания полагать, будто целью заказа З-18 является не дублирование, а замена оригинала копией. Грубо говоря, им нужны не два мальчика, а один вместо другого. Вот.

— А я на них и не езжу! — рассмеялся Самохин. — У меня дача в Жаворонках, в основном там я и живу. А машина забарахлила с утра, не пойму даже, в чем дело.

— И что с того?

— Какая машина? — спросил Евлентьев, заранее зная ответ и заранее зная, что его вопрос будет приятен Самохину.

— Я воспитанник школы Пантократора, мадам. Я нахожу недостойным подобное использование высокой технологии.

— «Мерседес»… Правда, не самой последней модели, но зато новый.

— Я безмерно уважаю вас, доктор Ванн, как сотрудника и как специалиста, которому нет равных в его сфере, но позволю себе напомнить: вам, как и всем воспитанникам Пантократора, в свое время пришлось делать выбор между честью принадлежать к их школе и правом двигаться дальше. И гонорарами. Разумеется, я ни минуты не сомневаюсь, что в вашем случае основную роль сыграли интересы передовой науки.

— Я говорю сейчас не о принципах, мадам. Сегодня я сделал бы тот же выбор. Я имею в виду мальчика. Если он не нужен заказчику, могли бы мы оставить его здесь?

— Значит, и новые «Мерседесы» ломаются? — усмехнулся Виталий.

Безупречные брови госпожи главврача изобразили вопрос.

— В конце концов, у нас есть институт. Почему бы не быть интернату? Мы собираем подающие надежды кадры по всей Галактике, почему мы не можем выращивать их здесь?

— Старик! Все ломается! Судьбы людские ломаются, а ты о какой–то железке! — воскликнул Самохин, но услышал, почувствовал Евлентьев, что вопрос его задел приятеля, не понравился тому вопрос. — Главное, чтоб мы не сломались, я так думаю! — это уже был удар, болезненный удар, Самохин явно намекал на то, что с Евлентьевым, судя по всему, это все–таки произошло.

— Мы даже можем изготовлять их искусственно! — пошутила директор.

— Ты прав, — кивнул Евлентьев, — я и в самом деле того… Похоже, сломался.

— Я не возьмусь запрограммировать талант, мадам.

— Нет–нет, старик! Я не это хотел сказать! — Самохин прижал ладони к груди, и Евлентьев с какой–то внутренней усмешкой понял, что и ногти у его старого приятеля покрыты лаком, приведены в порядок руками умелыми и заботливыми.

— Я тоже не ем детей на завтрак, доктор Ванн. Однако поймите, в каком положении мы находимся: мы приняли под роспись мальчика, и мы приняли заказ. Мы обязаны отдать обратно все, невзирая ни на какие драматические домыслы.

Последние слова она недвусмысленно подчеркнула голосом.

— Да ладно тебе, — он махнул рукой не то на слова Самохина, не то на самого себя.

— А свобода выбора мальчика?

Электричка подошла к станции Фили. Часы на бестолковом угластом здании показывали четыре минуты одиннадцатого. Разговор двух старых приятелей продолжался около десяти минут. За это время многое изменилось в их взаимоотношениях.

— Ребенок несовершеннолетний, он не может решать такие вещи.

— А кто может? Те, кто взяли его неизвестно где и притащили к нам?

Если когда–то они были на равных, то за эти минуты один поднялся на несколько ступенек вверх, второй опустился вниз.

— Ничьи права на него не более доказаны, чем тех, кто его, как вы образно заметили, притащил.

— Они доказаны только фактом.

— Тебе где выходить? — спросил Евлентьев, тяготясь и этой встречей, и разговором, который явно становился пустым и обременительным. Впрочем, тяготил он, похоже, одного лишь Евлентьева. Самохин оставался оживленным, говорливым и, кажется, готов был продолжать беседу до бесконечности.

— За неимением прочего!

— На Беговой выйду… Мне надо на Пушкинскую, там моя контора.

Зря он. В любом споре по определению побеждает начальник.

— Я мог бы усыновить мальчика! — бухнул доктор Ванн.

— Что за контора? — без интереса спросил Евлентьев, незаметно трогая ногой сумку под сиденьем. Эта поездка для него оказалась пустой — кроме одной книги и двух шоколадок, продать не удалось ничего. Встреча с Самохиным сломала все его надежды, и теперь он думал лишь об одном — побыстрее отправиться в обратный путь на Голицыне и попытаться хоть немного заработать на ужин.

«Ого! И, что самое замечательное, я бы даже не был против. Ну, пока мама не объявится на горизонте.»

— Я не позволю вам этого сделать, — просто сказала Рельская. — Вы не женаты. Ребенка может принять только полная семья, иначе... поймите, я не сомневаюсь в ваших моральных качествах, но я обязана заботиться о репутации предприятия. Неправильно, если одинокий мужчина внезапно вспыхивает интересом к одинокому мальчику.

— Ха! — весело воскликнул Самохин и, кажется, даже ногами взбрыкнул, услышав вопрос. — А я все думаю — когда же ты об этом спросишь, когда поинтересуешься, чем занимаюсь!

Она не сомневается, конечно. Она просто до инфаркта его доводит.

— Хорошо, — ровным голосом сказал доктор Ванн. — Кто-нибудь из наших мог бы его усыновить? Есть у нас бездетные пары?

— Робел, — развел руками Евлентьев, — с виду ты вроде как новый русский, а они не любят отвечать на такие вопросы, таятся. У тебя как… На груди золотая цепь?.. Висит?

— Само собой... Но вы не находите, что в нашем кругу пара остается бездетной только до тех пор, пока сама этого хочет? Мы сидим на такой технологии, что о вынужденном бесплодии не может быть и речи, не так ли? И даже если так, что мешает нашему специалисту заказать ребенка но собственному выбору? Оставьте эту тему, я не намерена нарушать обязательства по договору. Нам нужен этот клиент.

— Висит! — радостно кивнул Самохин. — Златая цепь на дубе том!

Всю дорогу обратно доктор Ванн ругался шепотом.

— В конце концов, — заявил он, — а почему бы мне не сделать две копии? Ну, то есть одну точную? Нате, забирайте! А? Как тебе?

— Тяжелая?

— И они убьют второго меня? А какая тогда разница? Знаете, доктор, я бы, может, и согласился, если бы вы не рассказали мне про маму-утку. А так... в нашей семье есть неудобные традиции. Мы за других не прячемся.

Просто, добрый доктор Ванн, у меня есть идея, которой лучше быть сюрпризом даже для тебя.

— А! Ерунда! Двадцать пять грамм.



На Шебе бывает ночь. Лампы в переходах и общественных местах приглушаются, движение каров по магистралям замирает. Все, кроме дежурных, спят, разве что встретишь ползущего по коридору робота-уборщика. Закрыты коммерческие блоки — лавочки, в которых персонал может приобрести товары личного пользования. Из редких лабораторий, где работы требуют круглосуточного цикла, слышатся приглушенные голоса, на матовых дверях движутся тени. В действие вступают правила большого поселка, где каждый на виду со всей своей семейной жизнью.

— Ничего, — уважительно склонил голову Евлентьев. — Дашь поносить?

Ночью изменяется акустика: звук несется по тихим пустым коридорам, как мяч. Камеры фиксируют движение. Впрочем, специфика Шебы такова, что тут строже следят за микробами или пожарами, чем за возможными злоумышленниками.

— Хоть сейчас! — И Самохин полез за пазуху.

Конечно, сами научно-исследовательские уровни — только малая часть станции. Они — только верхушка пирамиды, в основании которой гравигенератор, электростанция, гаражи и лифты, системы очистки воздуха и воды. Чтобы существовала и приносила доход эта странная общность с повышенной плотностью гениев (а управлять интеллигентами — все равно что кошек пасти), требовалось огромное количество техников и обслуги. Космическая станция — не планета, факторов риска тут несоизмеримо больше, ответственность персонала огромна. Профилактика систем постоянна. Днем. Техник, идущий по делу условной шебианской ночью, вызовет как минимум подозрение. А если спешит — то и панику.

— Да ну тебя! — остановил его Евлентьев. — Шутки наши забыл? Помнишь, ты у меня просил — дай джинсы поносить… Помнишь?

Назгул не может пойти и посмотреть, и поискать, что ему нужно. Мобилизуя все свое терпение, он — внешне безгласная и неподвижная машина — слушает Шебу и учится ее понимать. Рядом за ширмой вздыхает и всхлипывает Биллем.

Только для наблюдателя заказчика режим передвижений не регламентирован. Никто не может запретить ему доступ в бокс, где ведутся поднадзорные ему работы. Например, если ему не спится.

— Было такое, — согласился Самохин, и опять Евлентьев заметил, что воспоминание это не было для приятеля радостным.

Наконец! Неторопливые мягкие шаги, словно ему нет особой причины тут находиться, а так, проведать пришел и словечком перемолвиться. Камеры наблюдения зафиксируют этот визит, но едва ли местное СБ сочтет его противоправным. Назгул сдвигает блестящий, непрозрачный снаружи блистер, а Норм забирается к нему в кабину. Военный совет.

— Ты его видел?

— Так где же ты работаешь?

— Да, мне удалось. В столовой. У меня другое время обеда, но я приходил то на пять минут раньше, то наоборот, опаздывал, ну и застал однажды.

— Старик, ты не поверишь… Я нигде не работаю…

Назгул мысленно кивнул. Он поступил бы так же, имитируя расхлябанность профессионального военного, который точно знает, где и когда ему нужно быть «как штык», а когда он не при исполнении и никому ничего не должен.

— Тебе удалось подать ему знак?

Ни на кого не работаю. Я на себя работаю.

— Нет, он был с доктором. Кажется, мальчишке удалось с ним подружиться.

Назгул в короткой и нелицеприятной форме выразил мнение о шебианских вивисекторах вообще и о докторе Ванне в особенности.

— Я тоже.

— Он все делает правильно. С доктором он может перемещаться по комплексу практически свободно.

— Где его держат по ночам?

— Старик… У меня банк. Понял? Банк! Это тебе о чем–нибудь говорит?

— Там же, где и меня, — Норм ухмыльнулся. — Гостиницы для приезжих у них тут нет; это, насколько я понял, склад готовой продукции для «кукол». Индивидуальные блоки, запирающиеся снаружи.

— Ну хорошо. — Назгул вздохнул, хотя не имел к тому ни малейшей физиологической необходимости. — Что ты думаешь делать дальше?

— Говорит, — кивнул Евлентьев. — Как я понимаю, ты банкир?

— Ждать. Тутошний Академгородок — большая пласталевая деревня. Про Черные Истребители говорят всюду. Это же перспективное направление для инвестиций, гранты... Это касается всех. Брюс, если он отвоевал право свободного передвижения и приучил всех, что это нормально, сам сюда придет. Сообразительный малый и правильно воспитан.

— И неплохой! — расхохотался Самохин. — Банк небольшой, но с очень высокой степенью надежности. По надежности я вхожу в первую десятку Москвы. Конечно, среди банков моего пошиба. Так что советую — накопления неси ко мне.

Поляризованный керамлит блистера прозрачен, если смотреть изнутри. Назгул притемнил его, чтобы пассажиру было уютнее, и сейчас разглядывал его, изучая. Он всю жизнь имел дело с высококлассной военной техникой, а потом в силу трагических обстоятельств стал ею сам. А в этом парне было что-то... противоположное, взаимоисключающее. Альтернативное. Все то же самое, но без железа, так? И это стоило внимания.

— Я про всех знаю, — сказал он, — почему они со мной в этом деле. Кроме тебя.

— А не слиняешь?

— То, что меня наняли за деньги, потому что я знаю Шебу, тебя не устраивает?

— Нет. Мы, им перцы, во всем ищем личную подоплеку, особенно теперь, когда наше имперское прошлое стало чем-то вроде объединяющего начала...

— Обижаешь, старик, — укоризненно протянул Самохин. — Если придется гореть, тебе сообщу первому — приходи, дескать, забирай свои миллионы, пока не поздно.

— Хорошо. Ладно. Я знаю мальчика, он мне нравится, и я хочу помочь его матери.

— Следующая Беговая, — сказал Евлентьев. — Не прозевай.

— Знаешь? Как долго?

— Брюса-то? Где-то неделю общим счетом. Плюс то-сё.

— Успею… А это дело… — Самохин ткнул ногой в сумку под лавкой, — кормит?

«Неделю? Попади в меня молния! Я говорил с сыном несколько минут!»



— Хиловато.

Между ними как будто все осталось по-прежнему, но что-то изменилось в самом докторе Ванне. Словно стерильная атмосфера, в которой он существовал на Шебе, способствовала некоему инфантилизму, а теперь тот дал трещину. Видимо, до сих пор его предложения рассматривались более внимательно. Тон, которым директор говорила с ним, что-то значил в местной иерархии, и, похоже, доктору Ванну кое-что дали понять. Так что толстячок в значительной степени утратил страсть к беззаботной болтовне. Наверное, ему не хотелось выглядеть в глазах мальчишки бесполезным прожектером. «Не могу» не украшает мужчину.

Так что говорили они теперь исключительно о работе, делая вид, что у них обоих есть только более или менее счастливое сегодня. Есть у работы такое свойство — отвлекать от всяких глупостей, на которые иначе можно бесплодно потратить целую жизнь.