Я рос, как вся дворовая шпана,
Мы пили водку, пели песни ночью,
И не любили мы Сережку Фомина
За то, что он всегда сосредоточен.
Сидим раз у Сережки Фомина,
Мы у него справляли наши встречи.
И вот о том, что началась война,
Сказал нам Молотов в своей известной речи.
В военкомате мне сказали: „Старина,
Тебе броню дает родной завод „Компрессор“
Я отказался, а Сережку Фомина
Спасал от армии отец его профессор.
Кровь лью я за тебя, моя страна,
И все же мое сердце негодует:
Кровь лью я за Сережку Фомина,
А он сидит и в ус себе не дует.
Ну, наконец, закончилась война,
С плеч сбросили мы словно тонны груза.
Встречаю я Сережку Фомина,
А он — Герой Советского Союза.



В 1809 году Пименов снова работает с Воронихиным при строительстве Горного института. Неглубокому 12-колонному портику, выступающему на набережную, кажется, тесно от огромной потенциальной энергии, заложенной в его дорических формах. Он словно медленно погружается в стилобат. Архитектор остроумно снимает это напряжение двумя скульптурными группами на углах лестницы: «Похищение Прозерпины» Демут-Малиновского и «Геркулес и Антей» Пименова. Тематически, обыгрывая символику земных недр и сил, они соотносятся с назначением самого института, где преподавались науки, «имеющие отношение до рудокопного и плавильного искусства».




«Произведение Пименова обладает исключительно высокими художественными качествами, — пишет И. М. Шмидт. — Реалистично переданы движения и сами тела борющихся, прекрасно проработана их сильная мускулатура. Чувствуется, что мастер шёл здесь от живой натуры. Вся скульптурная группа отличается удивительной целостностью и компактностью композиции, богатством и выразительностью различных точек зрения. Наиболее устойчивое впечатление группа производит при фронтальном рассмотрении. Подвижность, динамичность её лучше всего выявляется при рассмотрении справа (если считать от зрителя). Группа „Геркулес и Антей“, стоящая на лестнице Горного института, массивна и тяжела по пропорциям своих фигур. Эти особенности обусловлены прежде всего тяжёлыми формами портика здания, на фойе которого установлены изваяния С. С. Пименова и В. И. Демут-Малиновского».





Сегодня я с большой охотою
Распоряжусь своей субботою,
И, если Нинка не капризная,
Распоряжусь своею жизнью я.
Постой, чудак, она ж наводчица,
Зачем же так? — уж очень хочется!
Постой, чудак, у нас компания,
Пойдем в кабак, зальем желание.
Сегодня вы меня не пачкайте,
Сегодня пьянка мне до лампочки,
Сегодня Нинка соглашается,
Сегодня жизнь моя решается!
Ну, и беда же с этой Нинкою,
Она спала со всей Ордынкою!
С такою спать кому ж захочется?
А мне плевать, мне очень хочется!
Сказала, любит, все заметано.
Поставлю рубль за сто, что врет она.
Она ж того, ко всем ведь просится.
А мне-то что, мне очень хочется!
Она ж хрипит, она же грязная,
И глаз подбит, и ноги разные,
Всегда одета, как уборщица,
Плевать на это — очень хочется!
Все говорят, что не красавица,
А мне такие больше нравятся. ну,
Что ж такого, что наводчица?
А мне еще сильнее хочется.



Деятельность скульптора далеко не исчерпывалась указанными работами. К 1810 году относится исполнение им надгробного памятника князю М. М. Голицыну, установленному в церкви Донского монастыря в Москве. Известно, что Пименов принимал участие в конкурсе на создание памятника Минину и Пожарскому, был занят выполнением ряда портретных бюстов.



В сентябре 1814 года Степан Степанович удостаивается звания профессора «по колоссальной статуе, представляющей Славу, и по прежним известным его работам», как сообщает краткая запись в журнале определений Совета Академии художеств.

В 1815 году Пименов принимает участие в украшении Адмиралтейства, спроектированного А. Д. Захаровым. Скульптором были изваяны 16 статуй для внешнего украшения башни, главного фасада и павильонов со стороны набережных. Фигуры, согласно аллегорической программе, олицетворяли стихии и времена года — «Огонь», «Лето», «Воздух», страны света — «Азия», «Америка», реки — «Днепр», «Нева». Эту большую работу постигла печальная участь: в 1860 году, по варварскому распоряжению Александра II, скульптуры были сняты, якобы по причине ветхости, и уничтожены.




Не делили мы тебя и не ласкали,
А что любили, так это позади.
Я в душе ношу твой светлый образ, Валя,
А Леша выколол твой образ на груди.
Я в тот день, когда прощались на вокзале,
Я тебя до гроба помнить обещал.
Я сказал, — Я не забуду в жизни Вали!
— А я тем более! — мне Леша отвечал.
А теперь реши, кому из нас с ним хуже,
И кому трудней, попробуй разберись.
У него твой профиль выколот снаружи,
А у меня душа исколота снутри.
И когда мне так уж тошно, хоть на плаху
(Пусть слова мои тебя не оскорбят),
Я прошу, чтоб Леша расстегнул рубаху,
И гляжу, гляжу часами на тебя.
Но недавно мой товарищ, друг хороший,
Он беду мою искусством поборол,
Он скопировал тебя с груди у Леши
И на грудь мою твой профиль наколол.
Знаю я, своих друзей чернить неловко,
Но ты мне ближе и роднее оттого,
Что моя, верней, твоя татуировка
Много лучше и красивше, чем его.





Примерно с 1817 года начинается новый период деятельности Пименова — его многолетнее творческое содружество с архитектором К. И. Росси, приведшее к созданию целого ряда произведений монументально-декоративной скульптуры.

В 1819–1820 годах Пименов совместно со скульпторами Мартосом, Демут-Малиновским и Прокофьевым работал над созданием больших гипсовых барельефов, предназначенных для помещения под сводами потолка вновь построенной чугунной лестницы в Академии художеств. Пименов исполнил барельеф «Живопись».




Вот главный вход, но только, вот,
Упрашивать — я лучше сдохну.
Хожу я через черный ход,
А выходить стараюсь в окна.
Не вгоняю я в гроб никого,
Но вчера меня тепленького,
Хоть бываю и хуже я сам,
Оскорбили до ужаса.
И плюнув в пьяное мурло,
И обвязав лицо портьерой
Я вышел прямо сквозь стекло
В объятья к милиционеру.
И меня окровавленного,
Всенародно прославленного
Прям как был я в амбиции
Довели до милиции.
И кулаками покарав,
И попинав меня ногами
Мне присудили крупный штраф
За то, что я нахулиганил.
А потом перевязанному,
Несправедливо наказанному
Эти добрые мальчики
Дали спать на диванчике.
Проснулся я — еще темно,
Успел поспать и отдохнуть я.
Я встал и, как всегда, — в окно,
А на окне стальные прутья.
И меня патентованного,
Ко всему подготовленного
Эти прутья печальные
Ввергли в бездну отчаянья.
А рано утром, верь не верь,
Я встал, от слабости шатаясь,
И вышел в дверь, я вышел в дверь…
С тех пор в себе я сомневаюсь.
В мире тишь и безветрие,
Тишина и симметрия,
На душе моей гадостно,
И живу я безрадостно.



Затем вместе с Демут-Малиновским Пименов работает над скульптурным оформлением следующих крупных сооружений Росси: Елагинского и Михайловского дворцов. Для них мастер выполнил монументально-декоративные произведения самого различного характера.



В 1827 году Пименов снова работает с Росси. Наступила пора увенчать здание Главного штаба, перестроенного великим архитектором, скульптурной группой «Слава», которая должна была придать уникальному ансамблю Дворцовой площади особую полноту гражданственного, патриотического звучания.

Шестиконная колесница с фигурой «Славы» (или «Победы») — просто изобразительное украшение. Стремительная лёгкая дуга здания, обнимающая площадь, с прорывом двойной арки, откуда открывалось великолепие белоколонного старого дворца, ждала этого ликующего и вместе с тем торжественного завершающего аккорда. И Пименов вместе с Демут-Малиновским создали бесспорный шедевр. Их сотворчество было столь стилистически безукоризненно, что и поныне невозможно до конца чётко разделить меру участия каждого. Пименову принадлежат, как считают исследователи его творчества, фигура «Славы», воин, ведущий коня правой рукой, фигуры летящих «Слав», воинов и военная арматура на фасадах арки и здания. Работа над ансамблем Дворцовой площади стала лучшим, пожалуй, эпизодом творческой судьбы мастера, и созданное им явилось высшим достижением его искусства.




В тот вечер я не пил не пел,
Я на нее вовсю глядел,
Как смотрят дети, как смотрят дети,
Но тот, кто раньше с нею был,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Что мне не светит.
И тот, кто раньше с нею был,
Он мне грубил, он мне грозил,
А я все помню, я был не пьяный.
Когда ж я уходить решил,
Она сказала: „Не спеши.”
Она сказала: „Не спеши.
Ведь слишком рано“.
Но тот, кто раньше с нею был,
Меня, как видно, не забыл
И как-то в осень
И как-то в осень
Иду с дружком, гляжу — стоят.
Они стояли молча в ряд
Они стояли молча в ряд
Их было восемь.
Со мною нож. Решил я: „Что ж.
Меня так просто не возьмешь.
Держитесь, гады!
Держитесь, гады!“
К чему задаром пропадать?
Ударил первым я тогда
Ударил первым я тогда,
Так было надо.
Но тот, кто раньше с нею был,
Он эту кашу заварил
Вполне серьезно,
Вполне серьезно.
Мне кто-то на плечи повис,
Валюха крикнул: „Берегись!“
Валюха крикнул: „Берегись!“,
Но было поздно.
За восемь бед один ответ.
В тюрьме есть тоже лазарет.
Я там валялся,
Я там валялся.
Врач резал вдоль и поперек.
Он мне сказал: „Держись, браток!“
Он мне сказал: „Держись, браток!“
И я держался.
Разлука мигом пронеслась,
Она меня не дождалась,
Но я прощаю, ее прощаю.
Ее, как водится, простил
Того ж, кто раньше с нею был,
Того ж, кто раньше с нею был,
Я не прощаю!
Ее, конечно, я простил,
Того ж, кто раньше с нею был,
Того ж, кто раньше с нею был,
Я повстречаю!



В 1830 году начинается драматическая по своим биографическим перипетиям история оформления Нарвских ворот В. П. Стасова. В этот год на Пименова и академических товарищей его по несчастью обрушивается монаршая немилость. Николаю I показались недостаточно профессиональными работы этих заслуженных профессоров, представленные на выставке в Академии. В случае с Пименовым — портреты самого государя и его супруги.



Но Николай находит другую причину для отставки скульптора. Рассмотрев доставленный ему ряд моделей скульптурных произведений для строящихся новых Нарвских триумфальных ворот, Николай безапелляционно объявляет, что модели Пименова будто бы «имеют худую фигуру», и тут же распоряжается «пригласить других художников, как-то Гальберга и Орловского».




Нам ни к чему сюжеты и интриги,
Про все мы знаем, все, чего ни дашь,
Я, например, на свете лучшей книгой
Считаю кодекс уголовный наш.
И если мне неймется и не спится,
Или с похмелья нет на мне лица,
Открою кодекс на любой странице,
И не могу, читаю до конца.
Я не давал товарищам советы,
Но знаю я, разбой у них в чести,
Вот только что я прочитал про это:
Не ниже трех, не свыше 10.
Вы вдумайтесь в простые эти строки,
Что нам романы всех времен и стран,
В них есть бараки, длинные, как сроки,
Скандалы, драки, карты и обман.
Сто лет бы мне не видеть этих строчек,
За каждой вижу чью-нибудь судьбу,
И радуюсь, когда статья не очень:
Ведь все же повезет кому-нибудь.
И сердце стонет раненною птицей,
Когда начну свою статью читать,
И кровь в висках так ломится, стучится,
Как мусора, когда приходят брать.



Так ещё полный сил, в зените своих творческих возможностей, интенсивно работающий скульптор остаётся не у дел, оказывается выброшенным из художественной жизни. Через три года после своей отставки он всё-таки заканчивает работу — фигуры «Славы» и правого воина — для Нарвских ворот. Но это уже печальный итог его художнической и человеческой судьбы.



22 марта (3 апреля) 1833 года Степан Степанович Пименов умер в возрасте сорока девяти лет. Без отца остались дочь и два сына. Старший сын, Николай, вскоре после смерти отца успешно заканчивает Академию художеств и становится известным скульптором.




Зачем мне считаться шпаной и бандитом,
Не лучше ль податься мне в антисемиты,
На их стороне, хоть и нету законов,
Поддержка и энтузиазм миллионов.
Решил я, и значит кому-то быть битым,
Но надо ж узнать, кто такие семиты,
А вдруг это очень приличные люди,
А вдруг из-за них мне чего-нибудь будет.
Но друг и учитель, алкаш с бакалеи,
Сказал, что семиты — простые евреи,
Да это ж такое везение, братцы,
Теперь я спокоен, чего мне бояться.
Я долго крепился, и благоговейно
Всегда относился к Альберту Эйнштейну
Народ мне простит, но спрошу я невольно,
Куда отнести мне Абрама Линкольна.
Средь них пострадавший от Сталина Каплер,
Средь них уважаемый мной Чарли Чаплин,
Мой друг Рабинович и жертвы фашизма,
И даже основоположник марксизма.
Но тот же алкаш мне сказал после дельца,
Что пьют они кровь христианских младенцев,
И как то в пивной мне ребята сказали,
Что очень давно они бога распяли.
Им кровушки надо, они без запарки
Замучили, гады, слона в зоопарке.
Украли, я знаю, они у народа
Весь хлеб урожая минувшего года.
По Курской, Казанской железной дороге
Построили дачи, живут там, как боги,
На все я готов, на разбой и насилье,
Бью я жидов, и спасаю россию.



Франсуа Рюд



(1784–1855)

Франсуа Рюд родился 4 января 1784 года в Дижоне. Девятилетний легионер Детского батальона национальной гвардии Французской республики Франсуа Рюд с гордостью носил голубой мундир и саблю, каждый четверг утром маршировал с мушкетом на плече по городской площади, пел «Марсельезу», чествуя «Свободу» в Дижонском театре.




Сгорели мы по недоразуменью,
Он за растрату сел, а я за ксению.
У нас любовь была, но мы рассталися,
Она кричала, б…, сопротивлялася.
На нас двоих нагрянула ЧК,
И вот теперь мы оба с ним „ЗК“,
„ЗК“ Васильев и Петров „ЗК“
А в лагерях не жизнь, а темень тьмущая,
Кругом майданщики, кругом домушники,
Кругом ужасное к нам отношение
И очень странные поползновения.
Ну, а начальству наплевать, за что и как,
Мы для начальства те же самые „ЗК“
„ЗК“ Васильев и Петров „ЗК“.
И вот решили мы, бежать нам хочется,
Не то все это очень плохо кончится,
Нас каждый день мордуют уголовники
И главный врач зовет к себе в любовники.
И вот в бега решили мы, ну, а пока,
Мы оставалися все теми же „ЗК“,
„ЗК“ Васильев и Петров „ЗК“.
Четыре года мы побег готовили,
Харчей три тонны мы наэкономили,
И нам с собою даже дал половничек
Один ужасно милый уголовничек.
И вот ушли мы с ним в руке рука,
Рукоплескала нашей дерзости „ЗК“,
„ЗК“ Петрову и Васильеву „ЗК“.
И вот идем по тундре мы, как сиротиночки,
Не по дороге все, а по тропиночке.
Куда мы шли, в Москву или в Монголию,
Он знать не знал, паскуда, а я тем более.
Я доказал ему, что запад — где закат,
Но было поздно, нас зацапала ЧК,
„ЗК“ Петрова и Васильева „ЗК“.
Потом приказ про нашего полковника,
Что он поймал двух очень крупных уголовников.
Ему за нас и деньги, и два ордена,
А он от радости все бил по морде нас.
Нам после этого прибавили срока,
И вот теперь мы те же самые „ЗК“
„ЗК“ Васильев и Петров „ЗК“.



Однажды Рюд зашёл на выставку призёров городской школы прекрасных искусств. После осмотра выставки, потрясённый до глубины души, молодой кузнец предстал перед директором. Он решил учиться в школе прекрасных искусств. Любимый ученик директора школы добился больших успехов.



В начале 1807 года барон Виван Доминик Денон, гравёр, художник, академик, он же директор Лувра, принимал у себя Рюда. Рекомендательное письмо дижонских покровителей месье Девожа и Луи Фремье, наполеоновского чиновника, начальника налогового департамента, оценившего талант и приютившего у себя Франсуа после смерти его близких, было только половиной дела. Второй половиной стала прекрасная скульптура «Тезея, подвязывающего сандалию».

Денон отправил скульптора совершенствоваться у Клод-Пьера Голля и Пьера Картелье. Позднее Рюд поступил в Парижскую академию прекрасных искусств. Три года добивался Рюд Римской премии и в 1812 году получил её. А кроме этого, была работа у Картелье, посещения Лувра, по вечерам бесконечные дискуссии с приятелями об искусстве, работе и, конечно, общем кумире — Бонапарте. Ежегодные Салоны представляли десятки творений, запечатлевавших любимого императора.




Вот раньше жизнь —
И вверх и вниз
Идешь без конвоира,
Покуришь план,
Пойдешь на бан
И щиплешь пассажира.
А на разбой
Берешь с собой
Надежную шалаву,
Потом берешь кого-нибудь
И делаешь „варшаву“.
Пока следят,
Пока грозят,
Мы это дело переносим.
Наелся всласть,
Но вот взялась
Петровка 38.
Прошел детдом, тюрьму, приют
И срока не боялся,
Когда ж везли в народный суд,
Немного волновался.
Зачем нам врут:
Народный суд, —
Народа я не видел.
Судье простор,
И прокурор
Тотчас меня обидел.
Ответил на вопросы я,
Но приговор с издевкой,
И не согласен вовсе я
С такой формулировкой.
Не отрицаю я вины,
Не в первый раз садился,
Но написали, что с людьми
Я грубо обходился.
Неправда, тихо подойдешь,
Попросишь сторублевку,
Причем тут нож,
Причем грабеж,
Меняй формулировку…
Эх, был бы зал,
Я б речь сказал:
„Товарищи родные,
Зачем пенять,
Ведь вы меня
Кормили и поили,
Мне каждый деньги отдавал,
Без слез, угроз и крови.
Огромное спасибо вам
За все на добром слове“.
Этот зал
Мне б хлопать стал,
И я, прервав рыданья,
И тихим голосом сказал:
\"Спасибо за вниманье“.
Ну, правда ведь,
Ну правда ведь,
Что я грабитель ловкий,
Как людям мне в глаза смотреть
С такой формулировкой?



В 1814 году Франсуа собирался в Италию. Возвращение Наполеона Рюд встретил в родном Дижоне, но через сто дней праздник закончился — мятежный император отправился на остров Святой Елены. Радикальный демократ, как называл себя Рюд, не таил своих взглядов. К тому же он не мог оставить в беде семью вынужденного скрываться от нового короля господина Фремье, ставшего для Рюда вторым отцом. А главное — ему не хотелось расстаться с дочерью Фремье — милой и очаровательной Софи. Вместе они уезжают в Брюссель. Первые деньги скульптор зарабатывал как декоратор, чтобы приобрести известность, делал бюсты изгнанников. Можно сказать, с этого времени начинается Рюд как личность в скульптуре.

Самое значительное в брюссельский период — восемь барельефов для дворца Тербюэрен. Наиболее совершенная работа — «Охота Мелеагра». В сравнении с другими подобного рода работами в барельеф Рюда удачно входят пейзаж и декоративные элементы.

В 1827 году Рюд завершил скульптуру «Меркурий, завязывающий сандалию» и все остальные брюссельские работы. После возвращения во Францию «Меркурий» на выставке парижского Салона 1827 года принесёт ему большой успех. Придирчивая к деталям художественная критика того времени не находила изъянов, лишь восхищалась благородством движений, торжественной красотой чётких линий рук и ног.

Салон 1833 года принёс скульптору Большую медаль за его «Маленького неаполитанца с черепахой». Рюд делает скульптурные портреты мореплавателя Лаперуза, почитаемых Луи Давида, Франсуа Девожа, выполняет частные заказы.

С 1830 года начинается работа для Триумфальной арки. Вместе с другими скульпторами Рюд делал опоясывающий арку фриз и представил эскизы для всех четырёх горельефов арки, но заказ получил только на один, который и принёс ему мировую славу. На исполнение горельефа ушло почти шесть лет труда, вся сила темперамента и внутренних убеждений.

Помимо рельефа Рюда, Триумфальная арка увенчана ещё тремя скульптурными группами скульптора Корто, символизирующими Сопротивление, Триумф, Мир.

29 июля 1836 года Триумфальная арка была торжественно открыта. Среди всеобщего оживления в толпе вместе с женой был и Рюд. Всегда спокойный и уравновешенный, Франсуа в этот раз не находил себе места. «Как было бы прекрасно уметь воспроизвести всё, что чувствуешь. Только это и завидно, остальное не в счёт», — скажет он позднее. Его жена Софи пытается говорить о славе, успехе. Он проронил тогда: «Что слава? Она только для истинных мастеров. А я буду доволен, если скажут обо мне, когда умру: „Это был действительно честный человек в своём искусстве“».

Перед зрителями — «Выступление 1792 года», «Свобода», «Марсельеза». Освобождённый дух народа, воплощённый в музыке горельефа. Трудно найти в XIX столетии произведение, равное по силе этой скульптуре, в которой так вдохновенно, так глубоко прозвучала бы тема революции, тема восстания народа.

Шесть мужских фигур на горельефе Рюда — бородатый воин и мальчик-доброволец, старик со щитом и ещё трое других с оружием в руках. Революционный отряд выступает в поход. А над ними в неистовом порыве с мечом в руке на фоне знамён и копий огромная шестиметровая крылатая Свобода, крылатая Победа. Она зовёт и ведёт вперёд и только вперёд. Решимость и мужество, отвагу и самоотверженность, беззаветную любовь к родине и к свободе, жестокую ненависть к врагам и спокойную уверенность в своих силах выражают одетые в античные доспехи герои. Но то вовсе не античные воины, это восставший французский народ, а крылатая фигура — это сама Марианна-Франция, с пилона Триумфальной арки обращающаяся со страстным призывом ко всем, кто считает себя французскими гражданами.



Много лет спустя великий Огюст Роден скажет:




И это был воскресный день, и я не лазил по карманам,
В воскресенье отдыхать — вот мой девиз.
Вдруг свисток, меня хватают и обзывают хулиганом,
А один узнал, кричит: „Рецидивист“.
Брось, товарищ, не ершись,
Моя фамилия Сергеев,
Ну, а кто рецидивист,
Ведь я понятья не имею.
И это был воскресный день, но мусора не отдыхают,
У них тоже план давай, хоть удавись,
Ну, а если перевыполнят — так их там награждают,
На вес золота там вор-рецидивист.
С уваженьем мне: „Садись“
Угощают „Беломором“
„Значит ты рецидивист,
Распишись под протоколом“.
И это был воскресный дань, светило солнце, как бездельник,
И все люди — кто с друзьями, кто с семьей,
Ну, а я сидел, скучал, как в самый грустный понедельник,
Мне майор попался очень деловой.
„Сколько раз судились вы?“
„Плохо я считать умею“.
„Но все же вы рецидивист?“
„Да нет, товарищ, я — Сергеев“.
И это был воскрсный день, а я потел, я лез из кожи,
Но майор был в математике горазд,
Он чего то там сложил, потом умножил, подитожил,
И сказал, что я судился 10 раз.
Подал мне начальник лист,
Расписался, как умею,
Написал: „Рецидивист
По фамилии Сергеев“.
И это был воскресный день, я был усталым и побитым,
Но одно я знаю, одному я рад:
В семилетний план поимки хулиганов и бандитов
Я ведь тоже внес свой очень скромный вклад.




«К оружию, граждане, вопит во всё горло Свобода, вихрем несясь на своих распростёртых крыльях. Она в стальной кольчуге и высоко подняла левую длань, призывая всех храбрецов под своё знамя, а правую с мечом простёрла к врагу.
Её фигура прежде всего бросается в глаза, она господствует над всей группой этой величественной поэмы войны. Как будто слышишь: её каменные уста своим криком разрывают барабанную перепонку.
Не успела она бросить свой зычный призыв, как уже воины устремляются со всех сторон.
Голова Марсельезы. Это второй момент действия. Впереди галл с львиной гривой, он машет шлемом, как бы приветствуя богиню. Около него юноша, сын: он хочет следовать за ним: „У меня довольно сил, я уже мужчина, я хочу с вами!“ — как будто говорит он, сжимая рукоятку меча. „Идём!“ — отвечает отец, с нежной гордостью глядя на сына.
Третий момент. Ветеран гнётся под тяжестью доспехов, силясь их догнать: тут нет выбора, всякий должен идти.
За ним старик, удручённый годами, провожает воинов горячими молитвами и жестом руки как бы подчёркивает советы своего долголетнего опыта.
Последний момент. Стрелок натягивает лук, сгибая свою мускулистую руку, горнист бешено трубит неистовый призыв к атаке. Знамёна развеваются по ветру и хлопают, копья устремились вперёд. Сигнал дан — бой начинается».




Эмоциональность и экспрессия никого не оставляют безучастными. Воздействие оказывает не только порыв движения, а в сочетании с ним лица реальных людей и фигуры-аллегории: опыт, зрелость, юность, свобода.