Сон
Перевод А. Султанова
Я покинул мою маленькую чердачную комнату на седьмом этаже и вышел на улицу.
С этого начались мои скитания. Теперь у меня нет комнаты, где бы я мог провести ночь. Моя хозяйка грубо выгнала меня из квартиры. Ее слова, как отравленные стрелы, вонзились в мою душу.
Я задолжал ей квартплату за два месяца. Вначале она молчала.
Но вот что произошло потом: в последний вечер я вернулся домой такой усталый, что собственные ноги казались мне тяжелыми гирями. Я, не раздеваясь, лег на пол, на циновку, и попытался заснуть. Но тщетно: в комнате стояла зимняя стужа, из всех щелей дул пронзительный холодный ветер, а у меня не было ни одеяла, ни одежды, чтобы укрыться от холода. Я весь дрожал, съежившись на своей циновке.
Когда холод пробрал меня до костей, я понял, что заснуть не удастся. Тогда я встал и принялся искать хоть какое-нибудь топливо, чтобы зажечь костер на цементном полу. Я точно знал, что топить нечем, но тут в поисках дров мои глаза остановились на деревянных стропилах крыши. Конец одной перекладины имел огромную трещину, сквозь которую мерцали холодные звезды. Недолго думая я оторвал кусок гнилой деревянной перекладины, отчего зияющая дыра еще более увеличилась и холодный ветер сильной струей ворвался в мое жилище. Я разжег на полу костер и стал греть руки и ноги. Коченея от холода, я был не в состоянии думать о последствиях своего шага. Руки у меня немного отогрелись, но все тепло уходило из комнаты через огромную щель в крыше. А ветер оттуда прорывался с ревом. Костер догорел, я продолжал коченеть. О сне нечего было и думать.
Наступило утро. У меня не было ни еды, ни денег. Я вспомнил, что и вчера я весь день ничего не ел. Вот уже два месяца хожу без работы. Задолжал бакалейщику, что на углу нашего переулка, и нечем заплатить ему… Размышляя, я то уносился в мыслях далеко в деревню, то возвращался обратно сюда, в Каир. Было раннее утро.
Собрав угли и золу от костра в угол комнаты, я вышел на плоскую крышу, чтобы согреться лучами утреннего солнца. Было еще холодно. Хозяйка моей квартиры тоже вышла на крышу кормить цыплят, которым был отведен угол рядом с моей мансардой.
Я боялся встретиться с хозяйкой: ведь она непременно спросит о квартплате. Но она, заметив меня, поздоровалась и принялась кормить своих цыплят. Улучив момент, я скрылся в своей комнате. Но через минуту она уже стучалась в мою дверь. Войдя, она огляделась вокруг, и сердце у меня замерло.
— Что это, почтенный? — сказала хозяйка, и я понял, что она заметила увеличившуюся щель в потолке и кучу золы в углу комнаты.
Я молчал. А она начала ругать меня за то, что я давно не плачу за квартиру, что теперь я стал ломать дом и сжигать его по частям, что если я и впредь буду поступать так же, то, чего доброго, спалю весь дом. При этом она смотрела на меня презрительно и холодно. Наконец был вынесен приговор:
— Два месяца ты не платил за квартиру и, видно, не заплатишь. Ну и бог с тобой; аллах щедр, и я прощаю. Но сию же минуту прошу оставить мой дом!
* * *
Я спустился с моего чердачного этажа и вышел из дому. Теперь мне негде ночевать. Все. Впрочем, разве там можно спать!
Я встал у ворот, наблюдая за переулком. Надо было выяснить, смогу ли я незаметно проскочить мимо угла, где разместился бакалейщик. Если он увидит меня, то непременно напомнит о долгах. Однако из нашего тупика можно было выйти на улицу, только минуя бакалейщика. Что делать?
Мне казалось, торговец уже знает, что меня прогнали из квартиры, что у меня нет ни мебели, ни одежды, которую можно было бы описать. И он не поверил бы мне, если бы я пообещал уплатить долги через день-другой. Он не мог не догадаться, что я сбегу и не вернусь больше в этот квартал.
Несколько поразмыслив, я все же решил, что он не может так вот, сразу догадаться, что я лишился квартиры. Ведь он же не присутствовал при моем разговоре с хозяйкой, не слышал, как она сказала мне: «Иди с богом на все четыре стороны!»
Сказав себе: «Мужайся, глупый!» я стремглав бросился туда, где сидел торговец, — ведь другого прохода все равно не было.
Мимо бакалейщика я почти бежал, чувствуя, как его злобный взгляд сверлит мне спину.
Выбежав на улицу, где я был в безопасности, я остановился, чтобы отдышаться. Прислонившись к глиняному забору, я постоял немного, отдохнул, успокоился. Я даже вспотел, хотя утро было свежее.
А куда теперь? Я не ел со вчерашнего утра, не спал всю ночь, ноги отказывались меня нести. Я был на улице Мухаммед Али, недалеко от Баб-аль-Халька. Тут я вспомнил про дядюшку Сулеймана из нашей деревни. Он работал писцом в бухгалтерии одного магазина поблизости. Почему бы не пойти к нему и не попросить в долг пять пиастров?
Не колеблясь, я направился прямо к нему. Да ведь больше и некуда было идти. Но, дойдя до магазина, я вдруг почувствовал всю неловкость своего положения, мне стало стыдно. Но что делать? Другого выхода у меня не было — я вошел в магазин, поздоровался с дядюшкой Сулейманом и попросил у него пять пиастров, обещая вернуть их при первой возможности. Конечно, по моей одежде, по нерешительности, с которой я к нему обратился, дядя Сулейман сразу понял, в каком я состоянии. Этот хороший человек молча вынул из кармана пять пиастров и сунул их мне.
— Спасибо, дядя…
— Ничего, Акиль, ничего, бывает… До свидания, — сказал он, понимая, конечно, что нечего и надеяться на скорое возвращение этих денег.
Получив пять пиастров, я попрощался с ним, вышел на улицу и тут же забежал в первую попавшуюся дешевую харчевню, сел на стул, чувствуя свинцовую тяжесть усталости, голода и недосыпания.
Принесли тарелку бобов, лепешки, соль, и я проглотил свой обед в один миг. Теперь надо было выпить чаю и покурить. Я вышел и направился в дешевое кафе, где часто бывал раньше, в переулке поблизости. Заказав чашку чая, я сел и заснул, положив голову на руки. Я проснулся, но не чувствовал себя отдохнувшим, голова трещала от боли. Я окатил голову водой из-под крана и почувствовал себя свежее. Потом выпил чаю, закурил.
Ну, а что делать дальше? Скоро вечер. Ужинать не на что. А спать где? Где провести эту ночь — вот проблема!
Подавленный этими мрачными мыслями, я оставил кафе, а из головы не выходил все тот же вопрос: где переночевать?
Я вспомнил опять о дядюшке Сулеймане. Но разве можно обращаться к нему дважды в день? Скорей всего, он не на шутку рассердится или, во всяком случае, постарается отвязаться от меня. В поисках другого выхода я вспомнил про своего старого товарища Абдуль-Барра, но его адреса я не знал.
Наконец я сказал себе: придет вечер, придет и решение вопроса. Я медленно плелся по улице, пока не добрался до квартала Атаба. Там, свернув в сад аль-Азбекии, я сел на скамейку. Мимо меня шли и шли люди, а я все сидел и думал о своем грустном положении, о том, где бы найти работу.
Мне двадцать лет. Умею читать и писать. Я работал в радиомагазине в Шобре. Владелец магазина Абдульгаффар обвинил меня в краже десяти пиастров и выгнал на улицу. На самом деле я и не думал красть. И он знал это — просто ему захотелось избавиться от меня; он при всех обозвал меня вором и выгнал. Пока я работал, он платил мне пятнадцать пиастров в день. За эту плату я был для него и рабочим, и счетоводом, и сторожем, и привратником, а если требовалось, то выполнял и другие его поручения. И все за пятнадцать пиастров в день.
Как я узнал впоследствии, он меня выгнал только для того, чтобы взять на мое место брата одной расфуфыренной и развязной женщины, которая часто навещала его в магазине. Когда она входила, наш хозяин вставал с места и с видом элегантного парижанина целовал ей руку.
К чему вспоминать об этом! Что случилось, то случилось. И вот уже два месяца я не имею работы и средств к существованию.
За это время мне часто приходила мысль вернуться обратно в деревню. Но я не решался: родители мои умерли — сначала отец, а за ним и мать. Родственники — беднее бедных. В свое время я работал писцом у деревенского старосты. Он платил мне натурой: рисом, пшеницей и кукурузой, но потом уволил меня. Не найдя работы в деревне, я сказал себе: «В Каир!» Я приехал прямо к дядюшке Абдульгаффару, он взял меня, и год я проработал в его магазине. Но теперь? Я предлагаю свои услуги повсюду, и везде — отказ… Да, я покинул деревню, потому что бежал от нищеты. Я приехал в Каир, и здесь я вновь на улице и по-прежнему в нищете.
Я засиделся в саду аль-Азбекии, меня клонит ко сну. Ах, если бы иметь свою койку! Впрочем, я бы мог лечь и заснуть прямо на садовой скамейке. Меня удерживает только стыд перед людьми, которые все время снуют мимо. Да, стыд, и еще страх перед сторожем. Пожалуй, сторож — это самое главное. О, если бы они все знали, как я устал!
И вдруг меня осенила счастливая мысль: недалеко отсюда, в квартале Роуда, проживает одно уважаемое и значительное лицо, по имени Мурси-бей. Он из наших краев, он мой земляк. Когда я работал в радиомагазине Абдульгаффара, он однажды зашел туда купить радиоприемник, и я нес эту покупку к нему домой. Почему бы мне не пойти к Мурси-бею? Я расскажу ему о своем положении и попрошу, чтобы он помог мне устроиться на работу. Ведь он уважаемый господин, бей, крупный правительственный чиновник и к тому же родственник Зейни-бея. Еще мать, помню, говорила, что Зейни-бей приходится нам дальним родственником. А по сути дела, даже нет надобности напоминать ему, что моя семья состоит в родстве с Зейни-беем. Ведь я прошу у него не милостыни, не благотворительности. Я хочу работать. Своими руками. И я принесу пользу тому, кто наймет меня. Благотворительность тут ни при чем, так же как и мое родство с Зейни-беем. Пусть он только поможет мне найти место, где я смогу в поте лица заработать себе на хлеб. Да проклянет аллах эту жизнь! Да и жизнь ли это, порядок ли это, если человек не знает, где ему переночевать, как найти пропитание? Безработный, беспризорный, нищий, хожу я по большому городу. Я служил у старосты, но больше я ему не нужен. Работал у Абдульгаффара — он меня прогнал. Что я сделал плохого? Почему я не у дел, почему я стал беспризорным, голодным изгнанником, мечтающим найти хотя бы койку, чтобы поспать час-другой?
Да, надо идти к Мурси-бею. Как знать, возможно, это поможет делу.
Я встал со скамьи. Тело разбито, голова трещит. Уже два часа дня. Я пошарил в карманах и обнаружил, что в моем распоряжении еще целый пиастр. Как его истратить? На пиастр можно съесть бутерброд с вареными бобами, выпить чашку чаю и купить одну сигарету, а можно приберечь эти деньги на трамвай.
Да, я голоден и устал. А вокруг снуют трамваи. Я решил ехать к Мурси-бею на трамвае. Что будет, то будет! Решено.
Я прыгнул на подножку. Трамвай был переполнен, кондуктор в противоположном конце вагона. Мне пришло в голову проехать без билета и сэкономить пиастр. Обрадовавшись этой мысли, я не спускал глаз с кондуктора, готовый спрыгнуть с подножки, как только он начнет приближаться ко мне. Таким образом, стоя у дверей, я доехал до площади Измаилии. Но тут подошел кондуктор.
— Билет! — проговорил он.
Я притворился, что не слышу. Он повторил еще раз:
— Берите, господин, билет!
— Схожу! — ответил я и, не дожидаясь остановки, выпрыгнул из трамвая, напутствуемый руганью кондуктора.
С площади я направился в квартал Роуда, нашел дом Мурси-бея и постучал в дверь. Он вышел сам и сказал:
— Милости просим!
Я вошел. Красиво меблированная гостиная. «Как хорошо иметь свой дом! — размышлял я. — Да, только тот настоящий человек, у кого есть дом!»
Я сел в кресло и подумал: «Вот бы в нем соснуть! Почему нет у меня хотя бы дивана, на котором я мог бы лежать и спать, как вот этот котенок?»
Когда Мурси-бей на минуту вышел из гостиной, я еще раз посмотрел на котенка, который приятно потягивался на подушечке дивана, протянул руку, чтобы погладить его, а сам с завистью думал: «Эх, хотел бы я быть на месте этого котенка!»
Мурси-бей вернулся, и я встал в знак уважения.
Он сказал:
— Пожалуйста, садитесь.
Я сел, извинился за беспокойство и рассказал ему, как работал у деревенского старосты, потом у Абдульгаффара, объяснил, что мне двадцать лет, что я умею читать, писать и считать, и прошу его помочь мне устроиться на любую работу, обещая оправдать его доверие своим трудом и поведением.
Я обратил внимание, что бей хорошо упитан, краснощек, так и пышет здоровьем. Я отметил также, что великие это вещи — покой и довольство, которыми он наделен вполне и которых я полностью лишен. Одет он был во все дорогое, добротное. «Неужели оба мы — дети Адама и Евы? — думал я. — Тогда почему он упитанный и краснощекий, а я тощий и желтый, как лимон? Почему он здоров, как бык, а я болен и немощен? Почему у него высокая должность, легкая и приятная работа, а я не найду себе даже самой трудной и неприятной? Почему он спит на хорошей постели, а у меня нет даже угла, где бы я мог прикорнуть?»
Я уже хотел сказать ему, что вот, мол, котенок высыпается в свое удовольствие, а мне негде ночевать, но бей опередил меня.
— Хорошо… — начал он.
Я напряг все свое внимание: что скажет он о моей судьбе? Бей немного помолчал, а затем заговорил о том, что вопрос о безработице касается не только меня, что есть много таких людей, у которых нет ни работы, ни пропитания, ни жилья, что даже люди с дипломами высшего учебного заведения ходят без работы.
— Во всяком случае, я постараюсь что-либо для тебя сделать, — закончил он.
Мурси-бей заерзал на стуле, намекая, что мой визит окончен. Я поблагодарил его, встал, попрощался и вышел. Итак, я вновь на улице. Здесь нет такого покоя, как в доме Мурси-бея. И вновь в растерянности: что делать дальше? Рука шарит в кармане и нащупывает злополучный пиастр — все мое богатство.
Я подошел к табачному киоску, но не отважился истратить пиастр на курево — ведь я голоден, к тому же надо думать о ночлеге! Но на много ли хватит одного пиастра? На бутерброд с фасолью, не больше. А чтобы переночевать хотя бы на тротуаре, пиастра мало.
Я снова вспомнил о дяде Сулеймане. А что, если попросить у него помощи или совета относительно работы? Может быть, он знает какого-либо предпринимателя, владельца магазина или гаража, кого-нибудь, кто нуждается в рабочем или стороже, в писце или счетоводе? Эта мысль вновь вернула мне надежду. Я быстро зашагал вперед, прошел по улице Каср-аль-Айни, миновал Хильмию и наконец достиг Баб-аль-Халька. Мое вторичное появление премного удивило дядю Сулеймана. Я рассказал ему свою историю. Он усадил меня, сам сел напротив и стал вслух перебирать знакомых ему людей, которые могли оказаться полезными.
— Слушай, Акиль, — сказал он, — мы непременно должны найти для тебя какую-нибудь работу. Приходи завтра.
Я спросил, уверен ли он, что завтра найдется работа. И он с приятной улыбкой, дружеской и теплой, ответил мне так:
— Приходи утром, сынок. Постараемся, поищем — и найдем. Не так уж страшен шайтан…
Я хотел попросить, чтобы он оставил меня в лавке переночевать, но ведь магазин — не его собственность, и, поразмыслив, я решил не беспокоить его. Хотел было занять у него еще пять пиастров, но постеснялся: ведь он только сегодня одолжил мне сколько мог, я должен быть благодарен ему и за это. И я, поблагодарив его, вышел из магазина, решив попросить у него немного денег завтра утром, если только мне суждено еще раз увидеть утро.
Я прошел в то самое кафе, где утром поспал немного на стуле, и сел за стол. Подошел официант, и я не нашел ничего лучшего, как сказать ему:
— Я утром пил у вас чай.
Кафе было набито битком, и поэтому он прошел мимо меня, не ответив на мое приветствие. Я просидел там до полуночи. Когда посетители разошлись, а хозяин начал убирать столы, чтобы закрыть кафе, я встал и вышел на улицу, так и не зная, куда деться. Меня мучили голод и страшная головная боль — очевидно, оттого, что я не спал две ночи подряд. Ноги отказывались нести мое тело, съежившееся от ночного холода.
Я глядел на счастливых господ: они заходили в открытые еще фруктовые магазины, покупали и с наслаждением ели фрукты. Из ресторанов доносился запах жаркого, а я, дрожа, брел все вперед, пока не добрался до улицы Аль-Азхара. Приметив укромный уголок на изгибе тротуара, я решил тут же прилечь, опершись спиной о стену. Но покашливание полицейского заставило меня встать. Я вышел на площадь Аль-Азхара, надеясь переночевать в мечети святого Хуссейна. Я очень обрадовался этой мысли, но — увы! — дверь мечети оказалась запертой.
— Почему заперта мечеть? — спросил я у прохожего.
Тот утешил меня, сообщив, что ее откроют на рассвете перед утренней молитвой. Тогда я сел прямо на тротуар, опершись спиной о стену мечети и чувствуя, что скоро окоченею от стужи.
Но заснуть на холодном тротуаре у холодной каменной стены было немыслимо. Я поднялся и стал ходить взад и вперед, но вскоре обнаружил, что на меня искоса поглядывают полицейские. Я решил идти дальше и наконец добрел до рынка в Атаба-аль-Хадра. И там, в сторонке, я вдруг увидел телегу, одну из тех, в которых торговцы развозят свои товары. Недолго думая я прыгнул на телегу.
Радости моей не было предела, когда я обнаружил, что она густо застлана соломой. Тьма была кромешная, холод — пронизывающий. Но только я стал шарить руками, чтобы улечься поудобнее, вдруг услышал мальчишеский голос:
— Чего тебе, дяденька?
— Спать, брат, спать!
— Тише, а то накличешь полицейского. Он нас обоих вытурит отсюда, — лениво проговорил мальчик и лег на свое место.
Я понял, что парнишка — мой «родственник», и на душе у меня стало теплее. Укрывшись соломой, я крепко заснул рядом с ним.
АБДАРРАХМАН АШ-ШАРКАВИ
Заветная мечта
Перевод О. Ковтуновича
Все спит в его маленьком мире: отец, мать, коза, куры, и только он никак не может заснуть.
Он смотрит на еле заметный желтый огонек деревенского светильника, который больше дымит, чем светит. Смотрит и ждет, когда проснется мать и наступит утро.
Завтра он впервые в жизни наденет костюм и башмаки. На нем будет все новое, и ветерок станет играть кисточкой его торбуша[25]. Он поедет в город, который никогда не видел, и там будет держать вступительные экзамены в начальную школу.
Уж теперь он поедет на осле, на том самом осле, за которым так часто плелся пешком. Он всегда мечтал об этом и однажды, нарушив запрет, даже попробовал прокатиться на осле. Когда-нибудь Мустафа, наверное, забудет все события своего детства, — все, но только не это! Он всегда будет помнить, как дядя наградил его такой пощечиной, что он кубарем скатился со спины осла. Дядя очень дорожил ослом и считал его более полезным для семьи, чем двадцать таких бездельников, как Мустафа. Дядя полагал, что перевозка земли — нагрузка, вполне достаточная для старого животного.
Мустафа никак не мог понять, почему дядя разрешает возить на осле землю, а покататься на нем не дает: ведь он, Мустафа, единственный ребенок в доме.
Семья у них небольшая: мать, отец, дядя и он, Мустафа. Имущество тоже невеликое: осел, коза, куры.
Отец когда-то учился в Аль-Азхаре и мечтал стать улемом[26]. В один прекрасный день он появился в деревне в огромной чалме и гордо прошелся по улицам. Первым ему повстречался его собственный брат. Смеясь, он сказал: «А это что такое? Зачем ты намотал на голову такую большую чалму? Понимаю, ты собираешься показывать ее за деньги. Иди, иди своей дорогой! Я на тебя смотреть не стану, и от меня ты ничего не получишь».
Вся деревня смеялась, повторяя эти слова. Она и до сих пор вспоминает их, потому что эти слова вошли в золотой фонд деревенских острот. Молодой азхариец больше не вернулся в Каир. Он женился и остался в деревне, но чалму, возвышавшуюся над его лбом, он не снял. Хотя он и не стал улемом, крестьяне его уважают. Они обращаются к нему за советами, когда дело касается брака, развода, иногда расспрашивают о рае и аде. Он пишет для них анонимные жалобы на старосту, злоупотребляющего властью. Сына своего Мустафу он отдал сначала в деревенскую школу, а теперь посылает в городскую, чтобы сын, плоть его и кровь, достиг в жизни того, чего сам он так и не добился.
Однако дядя Мустафы не разделял этого желания. Он считал, что Мустафа должен остаться в деревне и помогать вести хозяйство. Пусть он вырастет деревенским молодцом, пусть выучится драться на палках, пусть будет защитником семьи от нападений недоброжелателей.
Дядя Мустафы худ и слаб телом. На его строгом бронзовом лице всегда лежит печать горечи. Скажет он порой веселое слово, и крестьяне долго смеются над его шуткой, но деревня не помнит случая, когда бы смеялся он сам. А пройдет по деревне слух о новой несправедливости начальника или о том, что староста снова отбирает кур у крестьянок и деньги у крестьян, все ждут, что скажет по этому поводу дядя. Смеясь над его словом, крестьяне отдыхают от всех своих невзгод.
Итак, дядя упорно возражал против того, чтобы Мустафу послали учиться в город. Однажды вечером, когда семья сидела за ужином, он откусил пол-луковицы, заел ее черствым хлебом и куском высохшего красного сыра и сказал: «Говорю тебе, оставь его в деревне! Может, это и неплохо — учиться, но кто же будет здесь защищать наше добро? Что он, независимости для страны добьется? Так, что ли?»
Мустафа и раньше слышал эти слова: «независимость», «страна», однако не понимал их смысла. Но теперь, возмущенный пренебрежением дяди, он крикнул: «Конечно! Я добьюсь независимости для страны!»
Едва ли не первый раз в жизни дядя расхохотался. Отец тоже засмеялся и сказал: «Если пожелает аллах!» И тогда дядя, мечтательно улыбаясь, произнес: «Может, и добьешься, герой!..»
Сейчас дядя спит на скамье в соседней комнате. С рассветом он встанет.
Только вот рассвет никак не наступает, рассвет того долгожданного дня, когда их маленький караван отправится наконец в город.
Комната, где лежит Мустафа, совсем темная. В ней даже нет окна, через которое могли бы проникнуть солнечные лучи или бледный свет луны.
Мерное похрапывание людей смешивается с дыханием козы и голосами ночи, а самодельный светильник неутомимо бросает во тьму слабый свет. Он едва теплится, как теплится робкая надежда в душе человека: и ярко не горит, и совсем не гаснет.
Незаметно бегут минуты. Мустафа мечтает о чуде — оказаться бы ему в новой одежде, как у сына начальника полиции, который расхаживает по деревне под защитой отцовской власти и старшего стражника.
Этому мальчику примерно столько же лет, что и Мустафе. Как аккуратно он всегда причесан, какие у него розовые щечки! Он ходит по деревне, важничая перед детьми, мешая людям и животным, раздавая пинки направо и налево. А за ним всегда следит улыбающийся стражник.
Мустафа помнит, как однажды он чуть не избил этого мальчишку, но стражник схватил его за руки, и тогда сын начальника полиции, расхрабрившись, ударил Мустафу. Стражник вдобавок толкнул Мустафу да еще обругал и его самого, и его отца, а затем и всех жителей деревни.
Когда Мустафа рассказал об этом дома, мать накричала на него, отец пожал плечами, а дядя, потрепав его за волосы, сказал: «Эх, ты! Да разве феллахи — люди? Выходит, ты такой же герой, как и твой отец. Ведь твоего отца выгнали из Аль-Азхара за такую же историю!»
Мустафа припоминает все это и с нетерпением ждет, когда же наконец проснется мать, когда же придет утро и они поедут в город.
Да, он поступит в городскую школу и будет таким же, как сын начальника полиции, как сын самого маамура[27].
Он станет носить городской костюм; когда он заговорит, все будут прислушиваться; он вырастет человеком, которому откроются все тайны жизни; он узнает то, что неведомо другим.
Он станет таким, как тот важный инспектор, который приезжал к ним в школу осенью прошлого года в коляске, подпрыгивавшей на ухабах. Старухи, стоявшие в дверях домов, как всегда, беседовали о старых временах, о божьих праведниках и их деяниях. А девушки, закрывая нижнюю часть лица черными платками, оглядывали инспектора с ног до головы. Несколько ребятишек прицепились сзади к коляске. Потом инспектор вошел в школу и направился в класс, где учился Мустафа. Учитель бросился ему навстречу. Малыши заметили, что грозный учитель, который нередко бил их палкой, вдруг стал говорить непривычно тихим голосом. Он перестал ругаться и все старался спрятать палку. Дети почувствовали симпатию к странному посетителю. Воцарилась тишина, полная ожидания.
Приезжий заговорил, и ребята, раскрыв рты, с восхищением слушали его. Инспектор обладал удивительным красноречием и беседовал с детьми о вещах, совсем им незнакомых.
Инспектор попросил нарисовать странную вещь, которую он назвал «яблоко»[28]. Мустафа никогда не забудет этого слова. Вся деревня до сих пор со смехом вспоминает историю с инспектором и яблоком. Этот случай также вошел в золотой фонд деревенских острот.
Мальчики никак не могли понять, чего хочет от них инспектор. Тогда он обратился к учителю и попросил его нарисовать на доске яблоко. Учитель смутился, тщетно пытаясь вспомнить, что это за штука. Малыши весело рассмеялись…
Когда Мустафа приедет в город, он обязательно узнает, что такое яблоко. Узнает он и многое другое, что пригодится ему в жизни.
Но почему не просыпается отец, чтобы собрать его в дорогу? Слух Мустафы различает в темноте храп отца и мерное дыхание козы.
Мустафа злорадно и торжествующе смотрит на козу. Сколько раз она заставляла его плакать, когда он утром или вечером вел ее на привязи, а она то и дело норовила сбежать! В конце концов ей всегда удавалось вырваться, и Мустафа неизменно получал от дяди положенную порцию брани и подзатыльников.
Коза приоткрыла глаза, и ее неподвижный взгляд остановился на Мустафе.
Когда наконец наступит день и можно будет надеть костюм, ботинки и торбуш?
Мустафа осторожно приподнимается и смотрит на спящих тут же с ним на полу отца и мать. Светильник почти совсем потух.
С бьющимся от волнения сердцем он поднимается со своего места, протягивает руку и пытается открыть сундук, куда его мать обычно прячет ценные вещи и сласти.
Коза, привязанная к крышке сундука, зашевелилась, зафыркала. Мустафа замечает, что она недовольно смотрит на него. Он поспешно ее отвязывает, легко открывает сундук и вытаскивает из него новый костюм.
С чувством великого счастья он несет свой костюм, ложится на место и, полный надежд и мечтаний, горячо прижимает костюм к груди.
Он чувствует запах новой одежды, и этот запах кажется ему нежнее аромата цветов. Мустафа любовно гладит грубую ткань, из которой сшит костюм, и думает о городе, о горожанах, которые едят пшеничные лепешки, мясо, рис и яблоки.
Нет, он не перенесет такого счастья! Мустафа закрывает глаза. Мало-помалу приятное тепло разливается по его телу, и он мягко проваливается куда-то в пропасть. Звуки доносятся до него все слабее и слабее. Он засыпает…
Мустафа приходит в себя от сильной боли. Он слышит взволнованные голоса матери, дяди и отца, вскакивает и, зевая, трет глаза. И вдруг — сильная пощечина. «Мама!» — кричит Мустафа. А мать удерживает отца и дядю. Уж не собираются ли они и впрямь убить ее единственного сына из-за какого-то куска материи? Она, плача, твердит об ифритах[29], которые сыграли с ребенком злую шутку, пока он спал.
Мустафа окончательно приходит в себя. Он ищет свой костюм, костюм, который изменит всю его жизнь. Но костюма нет! Перед ним только изжеванные куски материи.
Еще не понимая, что произошло, он озирается вокруг и видит, что коза стоит за дядиной спиной и жует рукав его новой куртки. Со слезами, с криком он бросается к козе, но отец отталкивает его.
Что будет с ними, если они лишатся еще и козы?! И Мустафе кажется, что дядя и отец защищают козу так же ревностно, как старший стражник защищал сына начальника полиции…
Но на этом злоключения Мустафы не кончаются.
Дядя приказывает ему отвести козу и осла в поле, добавив при этом, что на большее он не способен.
А коза еще никогда не вела себя так строптиво, как в это утро. Мустафа со злостью бросает в нее комки глины.
В этом году отец, конечно, не сможет купить ему другой костюм.
Но вот и поле. Мустафа уже не плачет. Он снова мечтает. Мечтает о том, как поедет в город, в школу. В будущем году, когда отец купит ему новый костюм, он сам запрет его в сундук и сундук зароет. Или он будет стеречь этот сундук все ночи напролет, а перед отъездом он ляжет спать на крышку, а козу… козу он выгонит из дому.
МУХАММЕД АБД-ЭЛЬ-АЗИЗ
Собака Атааллы
Перевод Г. Шарбатова
У въезда в деревню раскинулась широкая площадь, окруженная могучими, тенистыми деревьями, многим из которых более ста лет. Площадь — излюбленное место не только для взрослых и детей, но и для всех животных и птиц деревни.
Через эту площадь утки проходят к воде, здесь же роются полчища кур, дети постарше играют в лапту, а малыши копаются в земле, строят домики и лепят фигурки из глины.
После работы приходят сюда и молодые крестьяне. Они часто собираются в кружок, чтобы рассказать друг другу смешные истории, случившиеся давно или недавно, обсудить события дня или послушать, как один из них читает жизнеописание Абу Зейда-аль-Хилали или как другой поет песни о могучем аль-Адхама аш-Шаркави, который однажды посетил их места. В деревне жил тогда смелый и сильный человек, с которым аль-Адхама пожелал помериться силами. Много сложено сказаний и легенд о встрече между этими сельскими богатырями.
Тут же на площади ты увидишь множество собак. Ведь собака в египетской деревне неотделима от человека. Она сопровождает хозяина в поле, оберегает его от волков, спасает от разбойников, предупреждая своим лаем об опасных засадах. Поэтому почти все крестьяне держат собак и возлагают на них многочисленные обязанности. По старинному деревенскому обычаю, собаку называют по имени ее хозяина: собака Ахмеда Хуссейна, собака Каркара, собака Атааллы…
Я хочу тебе рассказать о собаке Атааллы.
Этот пес был признанным вождем не только всех собак своей деревни, но и всей округи. Особенно страшились его те пришлые псы, которые являлись сюда на рынок вместе с хозяевами из соседних деревень. А на рынке всегда можно урвать лакомый кусок, особенно в базарный день.
Базарный день — это примечательный день. В этот день феллахи запасаются зеленью, мясом и фруктами. Хотя все это плоды их трудов, они видят их только раз в неделю. И то, если есть возможность побывать на рынке.
Все побаивались собаки Атааллы: и собаки и люди. Проходя мимо, каждый угощал ее чем-нибудь. Один давал лепешку или кусок лепешки, другой бросал ей кость, третий — кусок сыра. Только после такого подношения можно было спокойно пройти мимо. Но если ты попробуешь подойти к ней с пустыми руками, — не миновать беды: об этом ясно скажут оскаленные зубы и настойчивое грозное рычание, и тебе придется вернуться туда, откуда ты пришел, и идти в обход, даже если это потребует много усилий и времени. А в следующий раз ты непременно прихватишь что-нибудь съестное для собаки Атааллы.
Это была высокая черная собака, с могучим корпусом, сверкающими глазами и звонким лаем. Казалось, она никогда не спит. Всю ночь напролет эхо над деревней вторило ее лаю, который если и умолкал, то не больше чем на полчаса. А весь день она дежурила на площади, на перекрестке дорог, и взимала пошлину со всех, кто шел мимо. Потом она навещала дома тех феллахов, которые не держали своих собак, и получала там самую различную мзду. Ведь она считала себя ответственной за охрану этих домов, и хозяева не спорили с ней. Собака Атааллы снискала всеобщую симпатию еще и тем, что именно она возглавила знаменитую битву местных собак с волками, которые однажды напали на деревню. С тех пор хищники потеряли всякую охоту появляться там, где правила собака Атааллы — вождь всех собак округи.
В летние дни, когда жители деревни пережидают полуденную жару и площадь бывает пуста, собака Атааллы все стоит на своем перекрестке и взимает пошлину с каждого прохожего. Она съедает все, что ей нравится, а остальное дает другим собакам.
Я всегда с огромным удовольствием наблюдал за собаками деревни и особенно за собакой Атааллы.
Но вот однажды, в один из летних дней, когда полуденная жара только начала спадать и ребятишки выбежали на площадь, чтобы позабавиться своими играми, когда старики только еще расположились на берегу реки, готовясь к полуденной молитве, когда скот, до того прохлаждавшийся в воде, медленно потянулся к полям, — в этот момент собака Атааллы, как всегда, бдительно охраняла свой перекресток. Вдруг она вся подалась вперед и застыла, насторожившись. Потом она резко повернула голову в сторону главной дороги, которая словно расплывалась в жарких лучах солнца. Я взглянул в ту же сторону и увидел вдали незнакомую собаку, которая, медленно шатаясь из стороны в сторону, приближалась к деревне. Она ковыляла, высунув язык, и из ее разинутой пасти текла обильная слюна. Собака была бешеная!
Собака Атааллы стрелой ринулась навстречу пришелице. Она не даст ей проникнуть в деревню и заразить своей болезнью людей или животных! Воинственный лай собаки Атааллы, хорошо знакомый жителям деревни, предупредил их о грозящей опасности. Услыхав этот лай, люди, как всегда, взялись за палки или мотыги и вышли на дорогу, чтобы выяснить, в чем дело. Несколько феллахов побежали за собакой Атааллы, которая уже настигла врага и вступила с ним в жестокую битву. Палки феллахов ускорили конец этой битвы, но собака Атааллы вышла из нее с несколькими ранами на груди.
Прошло несколько дней. Собака Атааллы стала печальной и вялой. Она покинула свой пост в центре площади и пряталась в тени, в каком-нибудь укромном уголке. Она лежала тихо и смирно, причиняя этим боль жителям деревни, которые все любили и уважали ее. Феллахи приносили ей самую соблазнительную пищу, но собака ни к чему не прикасалась. Ей дали свежие внутренности утки, но она лишь взглянула на это лакомство и отвернулась. Горевала вся деревня. Сельский лекарь пытался лечить ее каленым железом — средство, которое он применял и к животным, и к людям. Но ничто уже не могло помочь собаке Атааллы. Даже когда она спокойно лежала на месте, она тяжело дышала, по углам ее пасти и с высунутого языка текла слюна. Молодежь и старики шепотом говорили друг другу, что собака, по всем признакам, заражена бешенством, но во всей деревне не нашлось человека, который согласился бы умертвить собаку Атааллы.
Наступила ночь. Тревога охватила жителей деревни, когда со стороны площади донеслись какие-то странные звуки — будто кто-то рыдает в темноте. А к утру собака Атааллы пропала. Я обыскал всю площадь, но нигде не обнаружил ее следов. Она исчезла, и никто не знал, куда она ушла. Собака Атааллы покинула деревню, которую она любила. Покинула только потому, что боялась заразить жителей своей болезнью.
Всю свою жизнь она оберегала родную деревню и ушла, чтобы встретить смерть вдали от нее.
АБДАРРАХМАН ФАХМИ
«Простофиля»
Перевод А. Султанова
Сегодня, проходя по одной из улиц на окраине столицы, я невольно обратил внимание на скромную, полустертую временем вывеску: «Хаджи Мухаммед аль-Хадек. Студенческая столовая». Прочтя эту давно знакомую мне вывеску, я невольно улыбнулся и пробормотал: «Хаджи Мухаммед — простофиля».
Так звали мы, студенты, хозяина этой столовой. Помню, три года тому назад я вместе с Абдель-Басыром, моим коллегой по юридическому факультету, снимал комнату в том самом доме, где помещалось заведение «простофили».
Абдель-Басыр был долговязым парнем, тощим, малокровным и бледным от постоянного недоедания.
Отец его, бедный феллах, мог посылать сыну не более двух египетских фунтов в месяц[30]. Из этой суммы мой коллега 80 пиастров отдавал за койку, а остальные 120 должен был растянуть на все тридцать дней месяца.
Я отлично знал по собственному опыту, что на 120 пиастров можно прожить впроголодь недели две, не больше, остальные же две недели моего друга кормил случайно обнаруживший его «простофиля» Хаджи Мухаммед аль-Хадек.
Вот как это случилось.
Однажды Абдель-Басыр зашел в столовую Хаджи Мухаммеда и заказал себе вареных бобов с лепешками. Поев, он подошел к прилавку и протянул хозяину пятипиастровую монету.
— С меня два с половиной пиастра, Хаджи!
Но Хаджи был занят другими клиентами и потому, бросив деньги Абдель-Басыра в ящик стола, продолжал свой разговор с каким-то посетителем. Рассчитавшись со всеми, хозяин долгим и испытующим взглядом посмотрел на Абдель-Басыра:
— Так сколько ты мне должен, сынок?
— Два с половиной пиастра, Хаджи! — отчеканил Абдель-Басыр.
— Хорошо, сию минуту, — сказал хозяин и протянул Абдель-Басыру сдачу — семь с половиной пиастров: втрое больше, чем он ожидал.
Абдель-Басыр очень удивился:
— Сколько вы мне даете, Хаджи?
— Семь с половиной. Ведь ты дал мне десятипиастровую монету.
Абдель-Басыр уже был готов воспользоваться оплошностью Хаджи, но тут же, преодолев соблазн, сказал:
— Нет, Хаджи, вы ошибаетесь: я дал вам только один шиллинг…[31]
Но Хаджи прервал его, настойчиво повторяя:
— Нет, боже меня упаси! Ты сам ошибаешься, сынок. Вспомни, если забыл: ты дал мне полреала[32]. Подсчитай-ка свои деньги и убедишься, что я прав!
Такой соблазн Абдель-Басыр преодолеть не мог. Он ушел, скрыв угрызения совести. Когда он рассказал мне и другим студентам эту историю, мы долго смеялись. Но и на следующий день Хаджи также сам себя обсчитал, и тогда мы решили, что он, должно быть, простофиля — этот почтенный Хаджи. Так он и прослыл у нас простофилей.
Итак, вывеска Хаджи воскресила в моей памяти недавние годы, и я решил заглянуть в «студенческую столовую» Хаджи Мухаммеда аль-Хадека.
Я вошел, уселся за столик и, как в студенческие годы, заказал вареных бобов с лепешками. При этом я украдкой посматривал на Хаджи Мухаммеда, сидевшего напротив за прилавком.
Невольно я вспомнил еще один случай из нашей совместной жизни с Абдель-Басыром. Как-то в начале месяца, получив от отца очередной денежный перевод, он пришел в столовую и заказал обычные бобы с лепешками. Поев, он подошел к хозяину, чтобы расплатиться, и протянул ему пятьдесят пиастров. Хаджи взял ассигнацию, но дать сдачи не спешил.
— А нет ли у тебя мелочи, сынок?
— Тут все мои деньги, Хаджи! — ответил Абдель-Басыр.
— Вот и оставь их у меня. Потом посчитаемся.
— Но у меня нет больше ни милима!
— А много тебе нужно пока?
— Хоть полреала!
Тогда Хаджи вручил ему полреала и сказал:
— За мной сорок пиастров, если, конечно, ты мне доверяешь.
— Ну что вы, Хаджи, — сказал Абдель-Басыр, — конечно, доверяю.
Однако, покидая столовую, он не мог отделаться от мысли, что хозяин способен позабыть о своем долге, так же как он забывал долги других. Но что поделаешь, — слово сказано, слово надо держать!
На следующий день Абдель-Басыр снова пришел в столовую, поел бобы, а потом спросил у хозяина свою сдачу. Но Хаджи ответил ему так:
— Да ведь нет еще у меня мелочи, сынок! А на сколько ты поел сегодня?
— На четыре пиастра.
— Вот и хорошо. Иди, сынок, я запишу. До свидания!
Итак, Абдель-Басыр стал каждый день заходить в столовую и есть в счет «своего кредита».
Но однажды, когда, по расчетам Абдель-Басыра, его «кредит» уже был исчерпан, он, поев бобы, подошел к прилавку Хаджи и протянул ему мелочь, чтобы расплатиться. Но Хаджи, как и прежде, пристально посмотрел на него и сказал:
— Твой кредит не исчерпан, сынок. У меня еще есть твои деньги.
— Не может быть, Хаджи! — воскликнул Абдель-Басыр.
Но Хаджи не унимался:
— Сынок, не горячись. У меня в книге все записано. А моя книга не обманет! У тебя еще осталось двадцать пять пиастров. Или ты хочешь, чтобы я чужие деньги присвоил? Боже меня упаси!
И Абдель-Басыр весь месяц ел в кредит, и кредит все не исчерпывался…
Когда в начале следующего месяца он опять зашел в столовую, Хаджи обратился к нему с такими словами:
— Слушай, сынок, как ты думаешь, не лучше ли будет, если ты опять кредитуешь меня пятьюдесятью пиастрами, которые я сейчас использую по своему усмотрению, а в конце месяца сделаем расчет?
Что могло быть лучше для Абдель-Басыра! Он принял предложение «простофили» и весь учебный год кормился в его столовой.
Все это я вспомнил, пока ел бобы и смотрел на Хаджи, который в это время листал свою книгу. Кончив есть, я с невольной улыбкой подошел к прилавку, чтобы расплатиться.
Хозяин посмотрел на меня долгим, внимательным взглядом и сказал:
— Как поживает твой друг Абдель-Басыр?
— Он теперь важный адвокат!
— Это хорошо. Когда его увидишь, скажи ему так: «Хаджи Мухамед аль-Хадек приветствует тебя и передает, что ты остался должен ему семь с половиной фунтов».
Я был удивлен такому «привету»:
— Какие деньги, Хаджи-эфенди?
— Не задаром же я кормил его!
— Он ел в долг?
— Ну конечно. Только я всегда обманывал его при расчетах: говорил, что кредит еще не исчерпан. — Хаджи Мухаммед улыбнулся и добавил, барабаня пальцами по прилавку: — Уж очень он нуждался, бедняга. Жаль было его. До свидания, сынок. Так не забудь передать ему, что за ним долг. Пусть непременно заплатит!
Выходя из столовой, я еще раз посмотрел на вывеску и подумал: «Вот он каков — наш «простофиля»!»
Случай на остановке
Перевод Г. Шарбатова
Затруднения мои начались на прошлой неделе в полночь на площади аль-Атаби[33]. Чудесный был вечер! Я прекрасно провел время в обществе моего друга и истратил все, что было у меня в кармане. И вот, когда большие часы на площади пробили полночь, у меня с другом на двоих оказалось только два кирша. Впрочем, больше нам и не требовалось. Каждому из нас достаточно было одного кирша, чтобы сесть в трамвай, уплатить за билет и, усевшись поудобнее, закурить в ожидании своей остановки. Так мы и расстались. Мой друг жил в северной части Каира, я — в южной. Как он доехал, я не знаю. Что же касается меня, то я стал ждать свой трамвай.
Прошло десять минут… двадцать… тридцать… Большие часы на площади пробили половину первого ночи, но для беспокойства не было пока никаких причин. Ведь транспорт, как известно, работает до трех утра. На трамвайной остановке, кроме меня, был еще только один человек: несколько взволнованный и беспокойный с виду рабочий в замасленной спецовке.
Вот и трамвай. Я вошел первым, а за мной и рабочий, мой «коллега» по ожиданию. Мы уселись друг против друга, и тут я услышал чей-то весьма любезный голос:
— Билеты!
Я извлек из кармана единственный кирш и протянул его кондуктору.
— После двенадцати билет стоит два кирша, — произнес тот же учтивый голос.
С высокомерием, но немного волнуясь, я опустил руку в карман. Увы, он был пуст. Как человек практичный, я быстро сообразил, что делать. Я обратился к кондуктору, и в тоне моего голоса уже не оставалось и нотки высокомерия:
— Кажется, у меня ничего нет, кроме одного кирша!
Кондуктор на это ответил:
— В таком случае, господин, вы можете ехать в автобусе.
Тогда рабочий спросил испуганным голосом:
— А там за сколько?
— За один кирш, если до часу ночи.
На следующей остановке вслед за рабочим покинул трамвай и я.
Кондуктор нам вдогонку кричал:
— С площади аль-Атаби за нами идет автобус! Вы успеете сесть!
Оставив нас на остановке, трамвай быстро поехал дальше по своему маршруту. Не успели мы сделать и нескольких шагов, как заметили, что в нашу сторону несется автобус. Стремительный, как ураган, и светящийся, как метеор, автобус промчался мимо нас и исчез за поворотом…
Тогда, поглядев на меня, рабочий сказал:
— Вот и автобуса нет! Какая неприятность! А у меня остался всего один кирш… Впрочем, как и у вас!