Господь соизволил, чтобы как раз в эту минуту мимо проходила Мадлена Бланше. Об отъезде Забеллы с мальчиком ей было ничего не известно. Она возвращалась из Преля, куда относила одной богатой женщине шерсть — заказ, который та, нуждаясь в особо тонкой пряже, дала Мадлене, лучшей пряхе во всей округе. Мельничиха получила деньги и направлялась домой с десятью экю в кармане. Она уже выходила на дощатые, проложенные над самой водой мостки через речку, каких немало на здешних лугах, как вдруг услышала душераздирающий вопль и сразу узнала голос бедного найденыша. Она побежала на крик и увидела, что мальчик, весь в крови, бьется в руках Забеллы. Сначала Мадлена ничего не поняла: с первого взгляда ей показалось, что Забелла в сердцах ударила его, а теперь пытается оттолкнуть. И она еще больше укрепилась в своем предположении, когда Франсуа, заметив мельничиху, кинулся к ней, змейкой обвился вокруг ее колен и схватился за ее юбки с воплем:

— Госпожа Бланше, госпожа Бланше, спасите меня!

Забелла была женщина крупная и плотная, Мадлена же — маленькая и тоненькая, как тростинка. Однако она не струсила и, вообразив, что Забелла сошла с ума и задумала убить ребенка, заслонила найденыша с твердой решимостью защитить его или умереть, лишь бы он успел убежать.

Но едва женщины перекинулись несколькими словами, как дело выяснилось. Забелла, не столько рассерженная, сколько удрученная, рассказала все как было. И Франсуа понял наконец, в каком он бедственном положении, и на этот раз воспринял услышанное гораздо разумней, чем можно было предполагать. Когда Забелла выговорилась, он опять уцепился за колени и юбки мельничихи, умоляя:

— Не гоните меня, не давайте меня увезти!

И, бросаясь от рыдавшей Забо к мельничихе, рыдавшей еще сильнее, он уговаривал и просил их в словах, которые казались неожиданными в его устах, так как лишь сегодня он впервые сумел сказать то, что хотел:

— Ох, мама, мамочка, милая! — взывал он к Забелле. — За что ты решила меня бросить? Неужели ты хочешь, чтобы я помер с тоски в разлуке с тобой? Что я тебе сделал? За что ты меня разлюбила? Разве я не слушался, не делал, что ты велишь? Разве я в чем-нибудь провинился? Ты же сама твердила, что я хорошо хожу за скотиной, ты всегда целовала меня на ночь, называла сыночком и никогда не говорила, что я тебе не родной. Молю тебя, как господа бога, мама: не прогоняй меня, не прогоняй! Я всегда буду заботиться о тебе, работать на тебя; если ты будешь мною недовольна, побей меня — я ни слова не скажу; только не отсылай меня, погоди, пока я хоть в чем-нибудь провинюсь.

Затем он кидался к Мадлене и просил:

— Сжальтесь надо мной, госпожа мельничиха! Скажите моей матушке, чтобы она не отсылала меня. Я больше никогда не приду к вам, раз вашим это не нравится; а если вам захочется что-нибудь мне дать, я буду помнить, что брать нельзя. Я поговорю с господином Каде Бланше, скажу ему, чтобы он побил меня, а вас за меня не бранил. Когда вы пойдете работать в поле, я всегда буду рядом, буду носить вашего малыша и целыми днями нянчиться с ним. Я сделаю все, что вы велите, а если провинюсь, вы разлюбите меня, и все тут. Только не давайте меня прогнать, я не хочу отсюда, лучше уж головой в воду.

И бедный Франсуа, уставившись на реку, так близко подошел к ней, что женщинам стало ясно: жизнь его на волоске — одно слово отказа, и он утопится. Мадлена вступилась за мальчика, и Забелле до смерти хотелось ее послушаться, но до мельницы оставалось два шага, а это было совсем не то, что вдалеке от нее, на дороге.

— Ладно, дрянной мальчишка, оставайся, — уступила она, — только знай: я из-за тебя завтра побираться пойду. Ты глуп и не понимаешь, какая участь ждет меня по твоей вине. Вот что значит взвалить себе на шею чужого ребенка, который даже свой прокорм не окупает!

— Ну, будет, Забелла, — оборвала ее мельничиха и, подняв найденыша с земли, взяла на руки с намерением унести, хотя он был уже довольно тяжел. — Вот вам десять экю: уплатите аренду или перебирайтесь в другое место, если мой муж заупрямится и прогонит вас. Это мои деньги, я сама их заработала; я знаю, с меня их спросят, но мне все равно. Пусть меня хоть убьют, но я покупаю этого мальчика; он теперь мой, а не ваш. Вы не стоите того, чтобы вам доверяли ребенка с таким добрым сердцем, который так любит вас. Я сама стану ему матерью, и с этим кое-кому придется мириться. Ради своих детей что угодно вытерпишь. Я за своего Жанни себя на куски изрезать дам; ну, и за этого тоже все вынесу. Идем, мой бедный Франсуа. И запомни: никакой ты не найденыш! У тебя есть мать, и ты можешь любить ее от всего сердца — она тебе отплатит тем же.

Мадлена говорила все это, не слишком отдавая себе отчет в своих словах. Обычно она была само спокойствие, но сейчас голова у нее пылала. Ее доброе сердце взбунтовалось — Забелла не на шутку рассердила ее. Франсуа обвил мельничиху руками за шею и так крепко стиснул, что у нее перехватило дух; кроме того, он вымазал ей кровью чепец и платок, потому что голова у него была поранена в нескольких местах.

Все это так подействовало на Мадлену, преисполнило ее такой жалостью, страхом, горем и решимостью, что она двинулась к мельнице с отвагой солдата, идущего под огонь. И не задумываясь над тем, насколько тяжел ребенок и слаба она сама, которой и маленький-то Жанни едва-едва по силам, Мадлена пошла по кое-как уложенным мосткам, прогибавшимся у нее под ногами.

На середине мостков она остановилась. Мальчик стал настолько тяжел, что ее пригнуло к земле и пот ручьем катился у ней с лица. Она почувствовала, что вот-вот рухнет от слабости, и тут ей неожиданно вспомнился чудесный, трогательный рассказ, который она прочла накануне в своем стареньком «Житие святых» — история о том, как святой Христофор нес младенца Иисуса через реку, но вдруг почувствовал, сколь тот тяжел, и от страха остановился. Она повернула голову и посмотрела на найденыша. Глаза у него закатились, руки разжались и не сжимали ей больше шею: то ли обессилев от непомерного горя, то ли потеряв слишком много крови, бедный мальчик впал в беспамятство.

IV

Увидев его в таком состоянии, Забелла решила, что он умер. Привязанность к нему ожила в ее сердце, и, не думая больше ни о мельнике, ни о злой старухе, они выхватила ребенка у Мадлены и с воплями и слезами принялась его целовать. Женщины снесли мальчика к воде, положили себе на колени, промыли ему раны и остановили кровотечение своими платками, но привести его в чувство им было нечем. Тогда Мадлена, прижав его голову к своей теплой груди, подула ему в лицо и рот, как делают с утопленниками. Это помогло, и едва мальчик, открыв глаза, увидел, сколь заботливо о нем пекутся, он поочередно расцеловал Мадлену и Забеллу, да так неистово, что им пришлось его остановить из боязни, как бы он вновь не потерял сознание.

— Будет, будет, — сказала Забелла. — Нам пора домой. Нет, нет, теперь я вижу: ни за что мне с этим ребенком не расстаться, я и думать об этом больше не желаю. Ваши десять экю, Мадлена, я возьму и расплачусь ими нынче вечером, если меня заставят. Но вы о них помалкивайте, а я завтра схожу в Прель и скажу вашей заказчице, чтобы она не выдавала нас; если же ее спросят, пусть отвечает, что еще не рассчиталась с вами за пряжу; этак мы выиграем время, а я уж расстараюсь, Христа ради, коли надо, просить пойду, но расплачусь с вами, чтобы вас за меня не шпыняли. Брать мальчика к себе на мельницу вам нельзя — ваш муж его убьет. Оставьте его у меня, а я клянусь заботиться о нем по-прежнему; если же нас снова начнут притеснять, мы что-нибудь придумаем.

С соизволения судьбы возвращение найденыша прошло без шума и было никем не замечено: раньше чем старуха Бланше известила сына о том, как велела Забелле поступить с найденышем, она сильно занемогла — ее хватил удар, и мэтр Бланше первым же делом позвал жиличку помогать по хозяйству, потому что Мадлене и служанке пришлось ходить за его матерью. Трое суток напролет на мельнице царило столпотворение. Мадлена, не щадя себя, провела все три ночи у изголовья свекрови, которая испустила дух у нее на руках.

Этот удар судьбы на время укротил неуживчивого мельника. Он любил мать, насколько вообще был способен любить, и тщеславие заставило его не поскупиться на похороны. На эти дни он забросил свою любовницу и даже счел за благо выказать великодушие, раздав бедным соседкам тряпки покойницы. Забелле тоже перепало от его щедрот, и даже найденышу досталась монета в двадцать су: Бланше вспомнил, что когда для больной спешно понадобились пиявки и все суетливо, но тщетно пытались их раздобыть, найденыш без разговоров побежал на болото, где, по его сведениям, они водились, и принес их быстрее, чем другие собрались в путь.

Вот так и случилось, что Каде Бланше почти забыл свою неприязнь к найденышу, и никто на мельнице не узнал о безрассудной попытке Забеллы отдать приемыша в приют. Правда, история с десятью Мадлениными экю все-таки выплыла наружу, потому что мельник не преминул потребовать с Забеллы плату за ее убогий домишко. Но Мадлена солгала, что потеряла деньги на лугу, когда кинулась домой, узнав о болезни свекрови. Бланше, отчаянно бранясь, долго искал их, но, так и не проведав, на что они пошли, ни в чем не заподозрил Забеллу.

По смерти матери нрав Бланше мало-помалу изменился, но лучше не стал. Дома он скучал теперь еще больше, к домашним же придирался реже и стал не так прижимист в расходах. К хозяйству он поостыл, растолстел, повел беспорядочный образ жизни, утратил былое трудолюбие и начал наживать деньги разными темными сделками и мелким барышничеством, на чем, вероятно, разбогател бы, если б не проматывал все, что добывал. Любовница забирала над ним все больше власти. Она таскала его по ярмаркам и прочим сборищам, втягивала в сомнительные дела и разгул. Он приучился к игре и нередко бывал в ней удачлив, хотя лучше бы ему всегда проигрывать — тогда он потерял бы охоту к картам, а так эта беспорядочная жизнь настолько выбила его из колеи, что при первом же проигрыше он выходил из себя и злился на весь мир.

Пока он вел такую недостойную жизнь, жена его с прежней кротостью и благоразумием управлялась по дому и любовно растила их единственного сына. Правда, она считала, что детей у нее теперь двое, так как горячо полюбила найденыша и пеклась о нем почти так же, как о родном сыне. Чем больше ее муж погрязал в распутстве, тем меньше она чувствовала себя зависимой от него и несчастной. В первые дни своего разгула он вел еще себя с ней очень грубо, потому что боялся попреков и хотел удержать жену в страхе и покорности. Убедившись же, что ревности она не выказывает и по натуре своей ненавидит всякие ссоры, он счел самым разумным оставить ее в покое. Теперь, когда мать умерла и перестала натравливать его на жену, он поневоле увидел, что нет такой женщины, которая тратила бы на себя меньше, чем Мадлена. Он взял привычку по неделям не бывать дома, а когда возвращался туда с намерением затеять свару, злость его быстро улетучивалась: его встречали так молчаливо, с таким терпением, что он сперва дивился этому, а потом спокойно засыпал. Словом, на мельницу он являлся теперь, лишь когда уставал и нуждался в отдыхе.

Только очень добрая христианка могла согласиться на такую одинокую жизнь в обществе старой девы и двух детей. Мадлена, и в самом деле, была христианкой получше, пожалуй, любой монахини; к тому же господь явил ей великую милость, сподобив ее научиться читать и понимать прочитанное. Правда, читала она всегда одно и то же, потому что у нее было всего две книги — Евангелие да краткие «Жития святых». Евангелие, которое она в одиночестве читала по вечерам у кроватки сына, очищало ей душу и вызывало у нее слезы. «Жития святых» действовали на нее совсем по-другому: примерно так же, — хотя, конечно, сравнение это неуместно, — как на праздных людей действуют сказки, чтение которых приохочивает их к мечтательности и разным выдумкам. Эти возвышенные рассказы пробуждали в ней стойкость и даже веселость. Подчас в поле найденыш замечал, как, держа книгу на коленях, Мадлена улыбается и краснеет. Он немало этому дивился — ему не под силу было понять, как все эти истории, которые она старательно пересказывает ему, чуточку переиначивая их для его разумения (а, также потому, что она и сама, вероятно, не всегда могла уразуметь их полностью), умещаются в предмете, называемом, по ее выражению, книгой. Ему тоже захотелось выучиться грамоте, и он, к удивлению Мадлены, выучился ей так быстро и хорошо, что, в свой черед, сумел выучить маленького Жанни. Когда же Франсуа пришло время идти к первому причастию, Мадлена помогла ему усвоить катехизис, и приходский кюре остался очень доволен разумностью и сообразительностью этого мальчика, которого так долго считали придурковатым из-за неразговорчивости и робости в обхождении.

После первого причастия найденышу стало уже столько лет, что его можно было определить на место, и он, к радости Забеллы, поступил в услужение на мельницу, чему не препятствовал и мэтр Бланше, так как все давно смекнули, что найденыш — славный малый, работящий, услужливый, куда более крепкий, проворный и сметливый, чем его сверстники. К тому же он удовольствовался платой в десять экю, так что взять его был прямой расчет. Убедившись, что теперь он окончательно устроен на службу к Мадлене и маленькому Жанни, которого горячо любил, Франсуа был совершенно счастлив, а когда увидел, что его заработок дает Забелле возможность платить за жилье и снимает с нее самую тяжкую из забот, он почувствовал себя настоящим богачом.

К несчастью, бедной Забелле недолго пришлось пользоваться этой наградой за свои труды. К зиме она сильно занемогла и, несмотря на все старания найденыша и Мадлены, скончалась на сретенье, хотя перед смертью ей стало лучше и все уже решили, что она пошла на поправку. Мадлена жалела о ней и много плакала, но все же не забывала утешать бедного найденыша, который без нее сам бы умер с горя.

Даже год спустя он ежедневно, чуть ли не ежеминутно, вспоминал о Забелле и однажды сказал мельничихе:

— Когда я молюсь о душе моей бедной матушки, меня вроде как берет раскаяние — я слишком мало ее любил. Я твердо помню, что изо всех сил старался угождать ей, ни разу ей слова поперек не сказал и услужал не хуже, чем теперь вам; и все-таки, госпожа Бланше, я должен признаться вам кое в чем, что меня гнетет и за что я частенько прошу прощения у бога: с того дня, когда бедная моя мать хотела отправить меня в приют, а вы вступились и не дали ей это сделать, любовь к ней невольно ослабела в моем сердце. Я не держал на нее зла, запрещал себе даже думать, что она поступила худо, решив меня бросить. Она была в своем праве: от меня ей был один убыток, ваша свекровь нагнала на нее страху; к тому же, пошла она на это против воли — я-то видел, как сильно она меня любит. Сам не знаю, почему у меня в голове все перевернулось, но это было сильней меня. С тех пор как вы сказали слова, которых я не забуду до смерти, я полюбил вас сильней, чем ее, и как ни старался, я думал о вас чаще, чем о ней. Теперь она умерла, но я не умер с горя; а вот умри вы, не жить бы и мне.

— Да что же я тебе такого сказала, бедный мой мальчик, что ты мне за мои слова всю душу отдал? Не припоминаю.

— Не припоминаете? — переспросил найденыш и уселся у ног Мадлены, которая, слушая его, не переставала прясть. — Так вот, дав моей матери несколько экю, вы сказали: «Я покупаю этого мальчика, он теперь мой». А потом поцеловали меня и прибавили: «Никакой ты не найденыш, понял? У тебя есть мать, которая будет любить тебя, как родного». Вы же сказали это, госпожа Бланше?

— Может быть. Но я сказала лишь то, что думала и думаю сейчас. Разве ты считаешь, что я не сдержала слова?

— Нет, что вы! Только…

— Что только?

— Нет, не скажу. Жаловаться грешно, а я не хочу быть забывчивым и неблагодарным.

— А я знаю: ты не можешь быть неблагодарным. Говори все, что у тебя на душе, я так хочу. Ну, чего же тебе не хватает, чтобы ты считал себя моим сыном? Отвечай. Я велю тебе, как велела бы Жанни.

— Так вот, вы так… вы так часто целуете Жанни, меня же не целовали с того дня, о котором мы сейчас толковали. А я так стараюсь мыть лицо и руки — я ведь знаю, что вы не любите грязнуль и то и дело моете да причесываете Жанни. Но вы все равно меня не целуете, да и моя мать Забелла тоже не целовала. А я вижу, как все матери ласкают своих детей, и потому понимаю, что я всего-навсего найденыш, и вы этого не забываете.

— Так поцелуй меня, Франсуа, — сказала мельничиха, усаживая мальчика к себе на колени и нежно целуя в лоб. — Ты прав: я в самом деле виновата, что не подумала об этом, а ты заслужил, чтобы к тебе относились получше. Ну, видишь? Я целую тебя от всего сердца. Теперь ты веришь, что ты не найденыш, правда?

Мальчик обвил шею Мадлены и так побледнел, что она в изумлении осторожно сняла его с колен и попыталась заговорить о чем-нибудь другом. Но он тут же убежал, словно собираясь спрятаться, и эта встревожило мельничиху. Она пошла и разыскала его в углу гумна, где он, весь заплаканный, стоял на коленях.

— Ну, будет, будет, Франсуа! — сказала она, поднимая его. — Что это с тобой? Если ты думаешь о бедной своей матери Забелле, помолись за нее, и у тебя сразу от сердца отляжет.

— Нет, нет, — ответил мальчик, ухватившись за край Мадленина передника и изо всех сил целуя его, — не думаю я о своей бедной матери. Разве не вы моя мать?

— А тогда чего же ты плачешь? Ты меня огорчаешь.

— Да я и не плачу, — ответил Франсуа, поспешно утерев глаза и притворяясь веселым. — То есть не знаю, почему плакал. Честное слово, не знаю: я ведь сейчас так счастлив, словно в рай попал.

V

С тех пор Мадлена каждое утро и вечер целовала мальчика, ни дать ни взять как родного сына и делала разницу между Жанни и Франсуа лишь в том, что больше баловала и ласкала младшего, как тому и полагалось по возрасту. Ему было всего семь, а найденышу уже двенадцать, и Франсуа отлично сознавал, что с мальчиком его лет нельзя нежничать, как с малышом. К тому же с виду они отличались друг от друга еще сильней, чем по годам. Франсуа был такой крупный и здоровый, что мог сойти за пятнадцатилетнего, Жанни же был малорослый и хрупкий — словом, вылитая мать.

Но как-то утром, когда Франсуа зашел поздороваться с мельничихой и она, по обыкновению, поцеловала его на пороге дома, служанка заметила:

— Не сочтите за обиду, хозяйка, но сдается мне, негоже вам целовать этого малого, как девчонку, — он чересчур взрослый.

— Вот те на! — удивилась Мадлена. — Разве ты забыла, сколько ему лет?

— Нет, не забыла и не видела бы в этом ничего дурного, не будь он найденышем. А так я, простая служанка, и то ни за какие деньги не стала бы его целовать.

— Нехорошо так говорить, Катрина, — оборвала ее госпожа Бланше, — а уж при бедном ребенке и подавно.

— Пусть ее говорит, пусть все говорят, — отважно бросил Франсуа. — Я из-за этого не огорчусь. Раз вы, госпожа Бланше, не считаете меня найденышем, мне этого довольно.

— Ну и ну! — воскликнула служанка. — Впервые слышу от него такие длинные речи! Выходит, ты тоже два слова связать умеешь, Франсуа? А я-то думала, что тебе наши разговоры — и те невдомек. Знай я, что ты все слышишь, я бы не сказала при тебе того, что сказала, — мне вовсе неохота тебя обижать. Ты славный малый, покладистый и услужливый. Ну, будет, будет, выкинь мои слова из головы; мне впрямь смешно, когда хозяйка целует тебя, но лишь потому, что, на мой взгляд, ты для этого чересчур вырос и, ластясь к ней, кажешься еще глупей, чем на самом деле.

Уладив таким манером недоразумение, толстуха Катрина отправилась варить еду и начисто позабыла о случившемся.

Найденыш же пошел за Мадленой к плотику для стирки и, усевшись рядом с мельничихой, заговорил так, как умел говорить только с ней и только для нее.

— Помните, госпожа Бланше, — спросил он, — как однажды, давным-давно, я тоже оказался здесь и вы уложили меня спать, прикрыв своим платком?

— Помню, мой мальчик, — ответила она. — В тот день я впервые тебя и встретила.

— Неужели впервые? Я в этом не был уверен — я плохо помню то время: оно мне видится, как сквозь сон. Сколько же лет с тех пор прошло?

— Сколько? Дай-ка подумать… На круг — шесть, потому что моему Жанни было тогда четырнадцать месяцев.

— Выходит, мне было меньше, чем ему теперь? Как вы считаете, будет он после первого причастия помнить то, что с ним было сейчас?

— Буду, буду, — сказал Жанни.

— Как знать! — усомнился Франсуа. — Что, к примеру, ты делал вчера в это же время?

Растерянный Жанни попытался что-то ответить, но так и умолк с открытым ртом и сконфуженным видом.

— А ты сам, Франсуа? Бьюсь об заклад, ты тоже ничего не помнишь, — вмешалась мельничиха, которую всегда забавляли болтовня и споры мальчиков.

— Я-то? — смутился найденыш. — Подождите минутку… Я отправился в поле, прошел вот здесь… и думал о вас; как раз вчера я и вспомнил, как в тот день вы укутали меня в свой платок.

— Ну и память у тебя! Просто удивительно, как ты такую старину помнишь. А не забыл ты, что у тебя был жар?

— Конечно, забыл!

— И что ты отнес мое белье ко мне домой, хоть я этого тебе не велела?

— Тоже не помню.

— А я всегда об этом вспоминаю, потому что тогда сразу поняла, какое у тебя доброе сердце.

— У меня тоже доброе сердце, правда, мама? — вмешался маленький Жанни, протягивая матери наполовину съеденное им яблоко.

— Конечно, доброе. Ты видишь, сколько хорошего делает Франсуа, и сам будешь поступать так же, когда подрастешь.

— Буду, буду, — мгновенно согласился мальчуган. — А сегодня вечером сяду на каурую и погоню ее в луга.

— Ого! — рассмеялся Франсуа. — А потом полезешь на большую рябину синичье гнездо разорять? Нет, погоди, пока я тебе это не позволю, малыш. Но вот что, госпожа Бланше. Хочу я у вас одну вещь спросить, да не знаю, скажете ли вы.

— Там будет видно.

— Почему люди думают, что я сержусь, когда меня кличут найденышем? Разве так уж плохо им быть?

— Конечно, нет, мой мальчик. Это же не твоя вина.

— А чья?

— Богатых людей.

— Богатых людей? Как так?

— Ты сегодня чересчур много спрашиваешь. Я отвечу тебе в другой раз.

— Нет, сегодня, госпожа Бланше, сейчас.

— Не могу я этого объяснить… Да ты сам-то знаешь, что такое найденыш?

— Знаю. Это когда отец и мать отдают тебя в приют, потому что им не на что кормить тебя и растить.

— Верно. Как видишь, если есть люди настолько бедные, что они не в силах сами вырастить своих детей, значит, виноваты в этом богачи, которые им не помогают.

— Ваша правда, — задумчиво согласился найденыш. — Но, видно, бывают и добрые богачи — вы-то ведь добрая, госпожа Бланше; все дело в том, чтобы их повстречать.

VI

Однако найденыш, а он с тех пор, как выучился грамоте да сходил к первому причастию, вечно ломал себе голову и доискивался что да почему, не переставая думать о словах, сказанных Катриной на его счет госпоже Бланше, но сколько он ни размышлял, ему все-таки было непонятно, почему, войдя в года, он не должен больше целовать Мадлену. Он был самый неиспорченный мальчик, какой только жил на свете, и даже не догадывался о том, о чем так рано узнают его сверстники.

Чистосердечие его проистекало от того, что он вырос не таким, как другие. Положение найденыша, хоть он его и не стыдился, сделало Франсуа застенчивым; правда, за обиду он это прозвище не считал, но так и не свыкся с тем, что оно отделяет его от всех, с кем он водился. Другие найденыши почти всегда считают свой удел унизительным: им так грубо дают это почувствовать, что они рано утрачивают достоинства христианина. Они растут с ненавистью к тем, кто дал им жизнь, но не больше любят и тех, кто им ее сохранил. С Франсуа же получилось так, что он попал в руки Забелле, любившей и не обижавшей его, а затем повстречал Мадлену, нрав у которой был милосерднее, и мысли человечнее, чем у окружающих. Она стала для него поистине матерью, а когда найденыша любят, он становится лучше других детей, равно как становится хуже их, когда его оскорбляют и тиранят.

Поэтому Франсуа ни с кем не было так легко и приятно, как с Мадленой, и он не льнул к другим пастушатам, а рос один, под крылышком двух любивших его женщин. Особенно в обществе Мадлены он чувствовал себя таким счастливым, каким мог быть рядом с ней только Жанни, и его не тянуло побегать с теми, кто сразу же начинал обзывать его найденышем и среди кого он неизвестно почему чувствовал себя чужим.

Так он и дорос до пятнадцати лет, оставаясь бесхитростным и беззлобным: уста его не повторили ни одного дурного слова, а уши таких слов и не воспринимали. И все же после того дня, когда Катрина укорила хозяйку за ее любовь к найденышу, этот паренек нашел в себе довольно, здравого смысла и рассудительности, чтобы не давать больше мельничихе целовать его. Он сделал вид, что ему не до этого, а может, просто стыдно выглядеть девчонкой и неженкой, как выразилась Катрина. Но на самом деле его удерживал не стыд. Он лишь посмеялся бы над всем этим, если бы бессознательно не почувствовал, что дорогую ему женщину того и гляди попрекнут любовью к нему. За что попрекнут — этого он не мог себе объяснить и, не находя объяснений сам, не хотел просить их у Мадлены. Он-то знал, что ее великодушие и привязанность к нему помогут ей вытерпеть любые попреки: он был памятлив и не забыл, как когда-то мельничиху бранили и даже собирались прибить за то, что она с ним добра.

Одним словом, чутье подсказало ему, что он не вправе навлекать на нее новые неприятности и насмешки. Он сообразил — вот что поразительно! — он сообразил, этот бедный паренек, что найденыша можно любить только тайком; впрочем, он согласился бы и на то, чтобы его не любили вовсе, лишь бы не причинить вреда Мадлене.

Малый он был работящий, а так как с годами работы у него все прибавлялось, он постепенно стал все меньше бывать подле Мадлены. Но это не огорчало его, потому что за работой он говорил себе, что трудится ради нее и будет вознагражден за все радостью видеть ее во время еды. По вечерам, когда Жанни засыпал и Катрина тоже укладывалась в постель, Франсуа проводил с Мадленой еще и подругой. Она пряла, а он читал вслух или разговаривал с нею. Деревенский житель читает не быстро; поэтому с них хватало тех двух книг, которыми они располагали. Три страницы за один присест было для них уже много, и пока они дочитывали книгу до конца, проходило достаточно времени, чтобы вновь вернуться к первой странице, которую они уже плохо помнили. Кстати сказать, есть две манеры чтения, и об этом не худо напомнить людям, которые воображают себя шибко образованными. Тот, у кого много досуга и книг, глотает их походя и так набивает себе всякой всячиной голову, что там сам господь бог не разберется. Тот же, у кого мало и досуга и книг, счастлив, когда ему попадается что-нибудь стоящее. Он стократ без устали перечитывает прочитанное и всякий раз находит для себя что-то незамеченное, пробуждающее новую мысль. Правда, это все та же мысль, но ее с таким вкусом, так долго смакуют и переваривают, что разум, усвоивший ее, становится крепче и здоровей, чем тридцать тысяч набитых вздором голов, где гуляет ветер. Это я повторяю слова господина кюре, дети мои, а уж он-то в таких вещах разбирается.

Так и жили два эти человека, довольствуясь теми знаниями, какие могли приобрести, а приобретали они их не торопясь, помогая друг другу понимать и любить все, что делает нас добрее и справедливей. Это укрепляло в них веру и бодрость духа, и не было для них счастья больше, чем чувствовать в себе расположение к ближнему и быть всегда и всюду заодно во всем, что касается правды и праведной жизни.

VII

Господин Каде Бланше больше не вникал в расходы по дому, потому что уже давно определил сумму, которую ежемесячно выдавал жене на жизнь, и сумма эта была так мала, что дальше некуда. Мадлена могла теперь, не раздражая мужа, во многом отказывать себе и время от времени давать знакомым беднякам малость дров, белья, супу, овощей, яиц и прочего. Ради ближнего она шла на все и, когда у нее не было средств, сама работала за бедняков, лишь бы помешать болезни или усталости свести их в могилу. Она была так бережлива, так старательно штопала свою одежду, что вчуже казалось, будто она живет в достатке; однако, не желая, чтобы домашние расплачивались за ее великодушие, она приучилась совсем мало есть, никогда не отдыхать и спать как можно меньше. Найденыш видел это и находил вполне естественным: и от природы и благодаря воспитанию, которое дала ему Мадлена, в нем развились те же наклонности и то же сознание долга, что у нее. Тем не менее он подчас тревожился, наблюдая, как изводится мельничиха, и корил себя за то, что слишком много спит и ест. Франсуа охотно согласился бы ночи напролет просиживать вместо нее за шитьем и пряжей, и когда она пробовала вручить ему его жалованье, мало-помалу выросшее почти до двадцати экю, он обижался и заставлял ее в тайне от мельника оставлять эти деньги себе.

— Будь жива моя мать Забелла, — твердил он, — мой заработок шел бы ей. Ну, скажите на милость, куда мне девать деньги? Нужды у меня в них нет: одежду вы мою чините, сабо мне покупаете. Поберегите их для тех, кто бедней меня. Вы и без того работаете на бедняков сверх всякой меры. А если будете мне платить, вам придется работать еще больше; если же вы занеможете и помрете, как моя бедная Забелла, какой мне будет прок от того, что у меня деньги в сундуке лежат? Разве они воскресят вас или помешают мне утопиться?

— Не смей и думать об этом, мой мальчик, — оборвала его Мадлена однажды, когда он, как случалось время от времени, вновь вернулся к этой мысли. — Христианину не пристало накладывать на себя руки, и если я помру, твой долг — пережить меня, чтобы утешить и поддержать моего Жанни. Ну, скажи, неужто ты этого не сделаешь?

— Сделаю, покуда Жанни еще мал и ему нужна моя забота. Но после!.. Не будем про это, госпожа Бланше. Тут из меня добрый христианин не получится. А если вы хотите, чтобы я жил на земле, не надрывайтесь и не помирайте.

— Успокойся, мне вовсе неохота помирать. Чувствую я себя хорошо, к труду привыкла и теперь даже крепче стала, чем в молодости.

— В молодости? — удивился Франсуа. — Выходит, вы уже не молодая?

Он струхнул, вообразив, что она достигла возраста, когда люди умирают.

— Да у меня и не было времени побыть молодой, — рассмеялась Мадлена с видом человека, умеющего подтрунить над своей неудачей. — Теперь мне двадцать пять, а это уже немало для женщины моего сложения, потому что я не уродилась таким крепышом, как ты, малыш, и у меня были горести, состарившие меня быстрее, чем годы.

— Горести? Боже мой, ну конечно! Я это заметил, еще когда господин Бланше бывал с вами так груб. Я, прости меня господи, человек не злой, но однажды, когда ваш муж замахнулся на вас… Ох, его счастье, что он вас не ударил; я уже схватился за цеп — правда, никто этого не заметил — и вот-вот кинулся бы на него. Но это дело давнее, госпожа Бланше; я, помнится, был тогда на целую голову ниже его, а нынче сам на него сверху вниз смотрю. Но теперь, когда он вам больше слова не говорит, вы, наверно, счастливы?

— Счастлива? Ты находишь? — чуточку возбужденно отозвалась Мадлена, подумав о том, что никогда не знала любви в браке. Но она тут же спохватилась: найденыша это не касается, а ей негоже говорить о таких вещах с ребенком. — Ты прав, — добавила она, — теперь я не несчастна. Живу я как хочу, муж стал со мной куда обходительней, сын растет здоровым, и жаловаться мне не на что.

— А я, значит, не в счет? Я…

— Ты тоже растешь здоровым, и я этому радуюсь.

— Может быть, не только этому?

— Да, не только. Ты хорошо ведешь себя, дурных мыслей в голове не держишь, и я тобой довольна.

— Ох, каким же негодяем, какой дрянью был бы я, будь вы недовольны мной после всего, что я от вас видел! Но есть еще одна вещь, которая помогла бы вам быть счастливой, рассуждай вы, как я.

— Так говори, что ты еще за штуку придумал, чтобы меня удивить.

— Никаких тут нет штук, госпожа Бланше. Мне просто довольно заглянуть себе в душу, чтобы понять: пусть меня заставят терпеть голод, жажду, зной, стужу, да еще каждый день бьют до полусмерти, да спать кладут на колючки или на камни, я все равно… Вы меня поняли?

— Кажется, да, милый мой Франсуа. Ты хотел сказать, что не боишься страданий, пока сердце твое в мире с господом.

— Само собой, это — первым делом. Но сказать я хотел другое.

— Тогда я ничего не понимаю. Сдается мне, ты стал хитрей меня.

— Нет, вовсе я не хитрый. А сказать я хотел вот что: выпади мне на долю все страдания, какие только терпит человек в здешней жизни, я все равно был бы счастлив, раз Мадлена Бланше привязана ко мне. Потому я и говорил: знай вы, что у меня в мыслях, вы бы решили — Франсуа любит меня так, что я счастлива жить на свете.

— А ведь ты прав, мой дорогой мальчик, — ответили Мадлена. — Иной раз ты такое скажешь, что заплакать хочется. Да, это правда: твоя любовь для меня — одна из радостей в жизни, может быть, самое лучшее в ней после… нет, не после, а наряду с любовью моего Жанни. Но ты старше его, лучше понимаешь мои слова и лучше умеешь высказать свои мысли. Так вот, уверяю тебя, мне с вами обоими никогда не скучно, и ныне я прошу у господа лишь одного — чтобы все подольше оставалось так, как сейчас, и мы трое жили, не разлучаясь, одной семьей.

— Еще бы, не разлучаясь! Да мне легче дать себя на куски изрезать, чем с вами расстаться! Разве кто-нибудь полюбит меня так, как вы? Кто, кроме вас, станет терпеть оскорбления ради бедного найденыша и называть его своим мальчиком, своим милым сыном? А ведь вы меня часто, почти всегда так и зовете. Больше того — иной раз, когда мы с вами наедине, вы говорите: «Зови меня не госпожой Бланше, а мамой». Я-то, конечно, не решаюсь — вдруг привыкну, и это имя сорвется у меня с языка при чужих.

— Ну и что за беда?

— А то, что вас этим попрекнут, я же не хочу, чтобы вас из-за меня обижали. Поверьте, я не гордый: мне вовсе не нужно, чтобы другие знали, что я для вас не просто найденыш. Я счастлив уже тем, что знаю: у меня есть мать, и я ее сын. Ох, только не помирайте, госпожа Бланше! — прибавил бедный Франсуа, печально глядя на нее, потому что последнее время его не покидали тревожные предчувствия. — Без вас у меня никого на земле не останется; и потом, вы, само собой, пойдете в рай господний, а я не уверен, что заслужил право попасть туда вместе с вами.

Слова и мысли Франсуа казались предвестием большой беды, и вскоре она действительно свалилась на него.

Теперь найденыш был уже работником при мельнице. Он разъезжал на лошади, забирал у крестьян зерно и сдавал им муку. По этой причине он часто совершал длинные поездки; нередко посещал он и любовницу Бланше, жившую неподалеку от мельницы. Бывать он у нее не любил и оставался там ровно столько времени, сколько надо, чтобы отмерить и взвесить зерно.

. . . . . . . . . . . .

Здесь рассказчица остановилась.

— Знаете, я что-то больно долго говорю, — сказала она внимавшим ей прихожанам. — А легкие у меня не те, что в пятнадцать лет, и думается мне, пора бы коноплянщику сменить меня: он ведь знает эту историю лучше, чем я. К тому же мы добрались до места, откуда я уже плохо помню, как все было.

— Знаю я, почему у вас вдруг на середине отшибло память, хотя вначале на нее грех было жаловаться, — усмехнулся коноплянщик. — Теперь дело оборачивается для найденыша худо, а вас это огорчает, потому что все вы, богомолки, трусливы, как курицы, чуть речь о любви заходит.

— Значит, все кончится любовью? — вставила присутствовавшая там Сильвина Куртиу.

— Ага! — возликовал коноплянщик. — Так и знал, что девицы ушки навострят, коли я это слово произнесу. Но потерпите: там, откуда начну я, чтобы довести рассказ до благополучного конца, речь еще не идет о том, что вам охота услышать. Так на чем вы остановились, матушка Моника?

— На любовнице Бланше.

— Так вот, — начал коноплянщик. — Звали эту женщину Северой[7], хотя имя это не очень-то ей подходило — ничего подобного у ней и в мыслях не было. Она была мастерица кружить головы людям, когда хотела посмотреть, какого цвета у них денежки. Не скажу, чтоб она была злая, потому как нравом отличалась веселым и беззаботным; но думала она только о себе, а до других ей не было дела, лишь бы ей самой жилось приятно и вольготно. Мужчины в наших краях частенько засматривались на нее, и, по слухам, слишком многие из них пришлись ей по душе. Женщина она была хоть и дородная, но еще очень красивая, обходительная, подвижная и свежая, как вишенка. На найденыша особенного внимания она не обращала, но, встречая его у себя на чердаке или во дворе, непременно отпускала какую-нибудь вольную шуточку — не по злобе, а так, чтобы посмеяться над ним и позабавиться, видя, как он краснеет, потому что, говоря с этой женщиной, Франсуа краснел, словно девушка, и ему становилось не по себе. Он считал, что нрав у нее наглый, и ему казалось, что она уродлива и зла, хотя на самом деле ни безобразием, ни злобностью она не отличалась; злость, по крайней мере закипала в ней лишь тогда, когда кто-нибудь задевал ее интересы или мешал ей покрасоваться больше того — давать она любила, пожалуй, не меньше, чем брать. Щедрой она была из тщеславия — ей нравилось, когда ее благодарят. Но, на взгляд найденыша, она была сущая чертовка, из-за которой госпожа Бланше вынуждена жить на гроши и надрываться над работой.

Тем не менее госпожа Севера в конце концов заметила, что найденыш — а ему уже минуло семнадцать — чертовски хорош собой. Он был непохож на обычных деревенских парней — те в этом возрасте коренасты и приземисты, потому что развиваются и становятся на что-то похожи лишь года через два-три. А Франсуа и в семнадцать был высок и ладно сложен; кожа у него не смуглела даже во время жатвы; вьющиеся волосы у корней темнели, а у кончиков золотились.



— Вам нравятся такие, тетушка Моника? Я не о парнях — о волосах говорю.

— Не ваше дело, — отрезала служанка кюре. — Рассказывайте-ка дальше.



Одевался Франсуа бедно, хотя всегда соблюдал опрятность, к которой его приучила Мадлена Бланше, но даже в таком наряде выглядел лучше других. Мало-помалу Севера разглядела его, да так хорошо, что вбила себе в голову — парня надо пообтесать. Предрассудками она не страдала, и когда ей говорили: «Как жаль! Такой красивый малый — и найденыш», она отвечала: «А найденыши все такие. Они же дети любви».

И вот что она придумала, чтобы остаться с ним наедине. На ярмарке в Сен-Дени-де-Жуэ она дала Бланше хлебнуть лишнего, и, когда увидела, что того ноги не держат, препоручила мельника его тамошним приятелям и велела уложить спать. А после сказала Франсуа, который, вместе с хозяином пригнал туда скот на продажу:

— Послушай, малый, я оставляю твоему хозяину свою кобылу — пусть вернется на ней завтра утром; а ты садись на его лошадь, бери меня на круп и вези домой.

Такой оборот дела пришелся Франсуа не по душе. Он ответил, что кобыла у мельника слабосильная и двоих не увезет, но согласился проводить Северу — пусть она едет на своей лошади, он же возьмет хозяйскую, а затем на свежей возвратится за мельником и ручается, что с первым светом уже будет в Сен-Дени-де-Жуэ; однако Севера не стала ничего слушать и велела ему делать, что сказано. Франсуа побаивался ее, потому что Бланше на все смотрел глазами Северы, и если бы она взъелась на найденыша, ему могли бы дать на мельнице расчет, тем более что был как раз канун Иванова дня. Поэтому Франсуа нехотя посадил Северу на круп; бедный парень даже не подозревал, что нашел отнюдь не самый удачный способ отвести от себя беду.

VIII

Выехали они в сумерках, и когда перебрались через шлюз на рошфольском пруду, уже совсем стемнело. Луна еще не встала над лесом, а дороги, размытые в этих местах ручьями, были из рук вон плохи. Но Франсуа погонял кобылу — он торопился, потому что ему отчаянно наскучила Севера и не терпелось оказаться наконец с госпожой Бланше.

Однако Севера, которой незачем было спешить домой, принялась корчить из себя даму и уверять, что ей боязно и что кобылу нужно перевести на шаг — у ней подгибаются ноги и она того гляди упадет на колени.

— И пусть падает, — отмахнулся Франсуа. — Тогда она хоть впервые помолится богу, а то я, с вашего позволения, такой нечестивой кобылы, с тех пор как меня крестили, не видывал.

— А ты не глуп, Франсуа! — хихикнула Севера, словно он сказал что-то очень новое и забавное.

— Полно вам! — ответил найденыш, решив, что она потешается над ним.

— Надеюсь, с горки-то мы пойдем не рысью?

— Обязательно рысью, но вы не бойтесь.

От рыси на спуске у толстухи Северы то и дело прерывалось дыхание, и она не могла разговаривать, что ей пришлось очень не по вкусу, так как она рассчитывала вскружить юноше голову своей болтовней. Но не желая показать, что она уже не молода и у ней не хватает сил перебороть усталость, Севера всю эту часть дороги хранила молчание.

Когда же они въехали в каштановую рощу, она придумала новую уловку и сказала:

— Погоди, Франсуа. Надо остановиться, друг мой: кобыла потеряла подкову.

— Даже если она расковалась, — возразил Франсуа, — мне ее нечем подковать — у меня с собой ни молотка, ни гвоздей.

— Но подкову нельзя бросать — она денег стоит! Слезь-ка и поищи! Ну, кому я говорю?

— Тьфу ты! Да в этом папоротнике хоть два часа шарь, все равно ее не найдешь: у меня же глаза, а не фонари.

— Фонари не фонари, — полушутя, полуласково молвила Севера, — а блестят они, что твои светляки.

— А вы их через мою шляпу сзади видите, что ли? — огрызнулся Франсуа, отнюдь не обрадовавшись ее словам, которые принял за насмешку.

— Сейчас — нет, — ответила Севера со вздохом, почти столь же объемистым, как она сама, — зато раньше не раз видала.

— И все равно вы ничего в них не прочли, — возразил простодушный найденыш. — Оставьте вы про это: в них ни дерзости, ни зла к вам нет.



— Сдается мне, — сказала тут служанка кюре, — часть рассказа можно и опустить. Кому интересно слушать, какими бесчестными уловками эта дрянная бабенка хотела сбить с пути нашего найденыша?

— Да вы не тревожьтесь, матушка Моника, — успокоил ее коноплянщик. — То, что надо, я обойду. Я помню, что передо мной молодежь, и лишнего слова не вымолвлю.



— Итак, мы говорили про глаза Франсуа, которые Севере хотелось бы видеть не столь невинными, какими описал их найденыш.

— Сколько вам лет, Франсуа? — осведомилась она, переходя на вы, в надежде дать ему понять, что не считает его больше за мальчика.

— Сам толком не знаю, — ответил найденыш, смекнув наконец, что она что-то не в меру настойчива. — Я не очень-то часто свои годы считаю — мне не до забав.

— Говорят, вам только семнадцать, — гнула она свое. — А я бьюсь об заклад, что вам все двадцать, — вон вы какой рослый, да и борода у вас скоро пробьется.

— Ну, и что из того? — зевая, ответил Франсуа.

— Да полегчё вы, паренек, не гоните так! Я из-за вас кошелек потеряла.

— Черт побери! — воскликнул Франсуа, еще не понявший, насколько она хитра. — Слезайте да поищите — это дело не шуточное.

Он спрыгнул наземь и помог слезть Севере; она не преминула опереться на него, и он нашел, что она потяжелей мешка с зерном.

Севера притворилась, что ищет кошелек, хотя он лежал у нее в кармане, а Франсуа, держа лошадь под уздцы, остановился в нескольких шагах поодаль.

— Эй, помогите же мне искать! — окликнула его Севера.

— А кто кобылу держать будет? — ответил он. — Она о своем жеребенке думает. Отпусти ее — потом не поймаешь.

Севера принялась искать под ногами у лошади, совсем уж рядом с Франсуа, и он наконец смекнул, что она ничего не потеряла, кроме, пожалуй, рассудка.

— Да мы тут еще не ехали, когда вы кошелька хватились, — сказал он. — Значит, тут его и не найти.

— Ах ты плут! По-твоему, я притворяюсь? — отозвалась она, пытаясь ущипнуть его за ухо. — Я вижу, ты хитер…

Франсуа отшатнулся — у него не было никакой охоты дурачиться с нею.

— Нет, не надо, — сказал он. — Если вы сыскали свои деньги, едем. Я шутить не расположен — меня в сон клонит.

— Тогда поболтаем, — предложила Севера, вновь вскарабкавшись на лошадь позади найденыша. — Говорят, это разгоняет дорожною скуку.

— А мне разгонять нечего, — возразил найденыш. — Я не скучаю.

— Вот первое любезное слово, что я от тебя слышу, Франсуа!

— Если оно любезное, значит, вырвалось у меня случайно — я таких слов говорить не умею.

В Севере уже закипала злость, но она все еще не сдавалась. «Этот малый — сущий простофиля, — сказала она себе. — Попробуем-ка сделать так, чтобы он заплутался, тогда ему поневоле придется остаться со мной».

И тут она стала сбивать его с толку — он берет вправо, а надо, мол, взять влево.

— Из-за вас мы заедем бог весть куда, — твердила она. — Вы в этих местах впервые. Я лучше вас знаю дорогу. Послушайтесь меня, молодой человек, не то придется мне по вашей милости в лесу ночевать.

Но уж если Франсуа хоть раз прошел по дороге, он запоминал ее так, что и через год на ней бы не заблудился.

— Ну, нет, — возразил он, — я еще не рехнулся. Нам вон сюда. Ваша кобыла тоже узнала дорогу, и мне вовсе не хочется всю ночь по лесу рыскать.

Так, не потратив зря даже четверти часа, он добрался до поместья Долленов, где жила Севера, и за все это время ее любезности вошли к нему в уши не глубже, чем канат в игольное ушко. По приезде домой она попыталась его задержать, доказывая, что ночь слишком темна, вода поднялась и вброд реку не перейти. Но найденыша такие опасности не пугали. Вся эта глупая болтовня давно ему наскучила, и, не дослушав Северу, он пятками сжал лошади бока, взял в галоп и поскорей вернулся на мельницу, где его ждала Мадлена Бланше, уже начавшая тревожиться.

IX

Найденыш скрыл от Мадлены, на что ему намекала Севера: он не смел не то что рассказывать, но даже вспоминать об этом. Не скажу, что и я держался бы в подобных обстоятельствах столь же благоразумно; однако благоразумие никогда не вредит, да и описываю я вам все так, как было. Этот паренек был скромен, как честная девушка.

Севера же, поразмыслив ночью о случившемся, всерьез разобиделась — она сообразила, что найденыш, пожалуй, не столько простофиля, сколько гордец. От этой догадки ее обуяла злость, у нее разлилась желчь и в голове зароились мысли о мести.

Поэтому утром, когда Каде Бланше, наполовину протрезвев, возвратился к ней, она дала ему понять, что его юный работник — изрядный нахал, что ей пришлось держать его в шорах и даже утереть ему нос добрым тычком локтя: он, дескать, посмел лезть к ней с любезностями и поцелуями, когда они ночью возвращались через лес.

Этого уже было более чем достаточно, чтобы Бланше потерял голову, но Севере все казалось мало, и она еще высмеяла мельника за то, что он оставляет дома с женою такого слугу, который и по возрасту и по нраву способен не дать Мадлене соскучиться.

И тут Бланше внезапно приревновал и любовницу и жену. Он схватил свою здоровенную палку, нахлобучил шляпу до самых глаз, как гасильник на свечу, и одним духом добежал до мельницы.

К счастью, найденыша там не оказалось: он отправился валить и разделывать дерево, купленное Бланше у Бланшара из Герена, и обещал вернуться лишь к вечеру. Бланше кинулся бы и туда, где работал Франсуа, но он боялся, что если выкажет свою досаду, молодые мельники из Герена поднимут его на смех за неуместную ревность — он ведь сам бросил жену и помыкал ею.

Конечно, мельник мог подождать возвращения найденыша, но ему скучно было торчать целый день дома; ссоры же, которую он собирался затеять с женой, до вечера все равно не хватило бы. А в одиночку долго не просердишься.

В конце концов Бланше пренебрег бы и насмешками и скукой ради удовольствия хорошенько посчитать ребра бедному Франсуа, но на ходу он малость поостыл и смекнул, что этот проклятый найденыш уже не ребенок, а ежели человек в таких годах, что ему любовь в голову лезет, то, распалясь, он не побоится и кулаки в ход пустить. Все это побудило его для успокоения чувств опрокинуть кружку, что он и проделал, обдумывая про себя речь, которую собирался повести к жене, хотя еще не знал, с какого конца взяться за это.

Войдя, он грубо потребовал выслушать его, и Мадлена молча встала перед ним, как всегда грустная и чуточку надменная.

— Госпожа Бланше, — выпалил он наконец, — слушайте, что я прикажу, и знайте, что будь вы вправду такой, какой кажетесь и слывете, вы не стали бы дожидаться моего приказа.

Тут он остановился, словно переводя дух, но на самом деле почти стыдясь того, что собирался сказать, потому что добродетель читалась на лице его жены не хуже, чем молитва на страницах часослова.

Мадлена не облегчила мужу его задачу. Она безмолвно ждала, когда он выговорится, полагая, что Бланше намерен попрекнуть ее каким-нибудь лишним расходом, и отнюдь не догадываясь, к чему он клонит.

— Не прикидывайтесь глухой, госпожа Бланше, — гнул свое мельник. — Дело тут ясное. Эту шваль надо выбросить вон, и чем скорее, тем лучше, — я сыт по горло.

— Какую шваль? Что выбросить? — остолбенела Мадлена.

— Вы говорите — «что»? Значит, боитесь сказать — «кого»?

— Видит бог, я ничего не боюсь, — ответила она. — Объяснитесь, если хотите, чтобы я поняла.

— Не выводите меня из себя! — как бык, заревел Каде Бланше. — Я вам говорю: этот найденыш — лишний у меня в доме, и если он до утра не уберется, я выставлю его взашей, а то и под мельничное колесо брошу, коли ему это больше нравится.

— Дурные слова вы говорите и неразумное дело затеяли, мэтр Бланше, — ответила Мадлена, невольно став белее своего чепца. — Прогнав этого паренька, вы окончательно разоритесь: другого на такую работу, да еще за такие гроши, вам ни в жизнь не найти. За что вы хотите так безжалостно выбросить бедного мальчика на улицу? Что он вам сделал?

— Так знайте, госпожа мельничиха, что из-за него я выгляжу дураком, а у меня нет охоты быть посмешищем для всей округи. Он хозяйничает у меня в доме, а за работу, которую он тут делает, не деньгами, а дубиной расплачиваются.

Мадлена далеко не сразу поняла, что имеет в виду муж. Такое ей даже в голову не приходило, и она перебрала все возможные доводы, чтобы образумить Бланше и отговорить его от нелепой затеи.

Но все ее усилия пропали даром: мельник распалился еще пуще и, видя, как огорчает жену потеря Франсуа, ее верного слуги, вновь воспылал ревностью и сказал на этот счет столь грубые слова, что они наконец прочистили ей уши, и она разрыдалась от обиды, уязвленной гордости и безмерного горя.

Это лишь подбавило масла в огонь: мельник поклялся, что она влюблена в свою приютскую крысу, что он краснеет за нее и что если она завтра же беспрекословно не выставит найденыша за дверь, он, Каде Бланше, прикончит его и в муку смелет.

На это она ответила громче, нежели обычно, что он хозяин в доме и может выгонять кого угодно, но не имеет права чернить и позорить свою честную жену и что она будет молиться господу и угодникам его, чтобы они воздали за эту слишком незаслуженную и горькую несправедливость. И тут, слово за слово, сама того не желая, она стала упрекать мужа в беспутной жизни, резонно ссылаясь на то, что вор всегда первый кричит: «Держи вора!»

Это окончательно испортило дело: когда Бланше увидел, что он кругом не прав, у него остался один выход — дать волю гневу. Он пригрозил Мадлене, что заткнет ей глотку кулаком, и сделал бы это, если бы прибежавший на шум Жанни не встал между ними; он не понимал, что происходит, но был бледен как полотно и совершенно подавлен ссорой родителей. Бланше велел ему выйти, но мальчик разрыдался, и это дало мельнику повод обозвать сына невежей, трусом и плаксой, из которого по милости маменьки не выйдет ничего путного. Затем, собравшись с духом, он поднялся и, размахивая палкой, пригрозил прикончить найденыша.

Увидев, что муж осатанел от злости, Мадлена ринулась ему наперерез с такой отвагой, что он опешил и не успел ей помешать выхватить у него палку и забросить ее подальше в реку. Затем, все так же безбоязненно, она сказала:

— Не губите себя из-за своей глупости. Вспомните, как легко натворить бед, когда теряешь голову, и уж если в вас не осталось ничего человеческого, подумайте хоть о себе и о том, какой ценой люди расплачиваются за опрометчивый поступок. Уже давно, муж мой, вы ведете беспутную жизнь и все быстрей катитесь вниз по дурной дорожке. Но я помешаю вам, хотя бы сегодня, совершить еще больший грех, за который вас ждет кара и в этом и в лучшем мире. Никого вы не убьете, а вернетесь туда, откуда явились, не пытаясь отомстить за обиду, которой вам не нанесли. Уходите — я приказываю вам это ради вашего же блага, приказываю первый раз в жизни. И вы послушаетесь меня, потому что скоро убедитесь: это нисколько не умаляет того почтения, с каким я обязана к вам относиться. Клянусь верой и честью: завтра же найденыша здесь не будет, и вы сможете вернуться домой, не опасаясь встречи с ним.

С этими словами Мадлена распахнула перед мужем дверь дома, и Каде Бланше, обескураженный таким ее обращением, но, в сущности, довольный тем, что уходит, поставив на своем и не рискнув при этом шкурой, опять нахлобучил шляпу и, не проронив ни звука, возвратился к Севере. Разумеется, он не преминул похвастаться и ей и другим, как круто приструнил жену и найденыша; но поскольку ничего подобного не было и в помине, Севере пришлось удовольствоваться не жарким, а только его запахом.

Оставшись одна, Мадлена Бланше отправила Жанни и поле пасти овец и козу, а сама пошла в самый конец мельничного шлюза, в уголок, со всех сторон подмытый водой и усеянный старыми пнями, которые дали столько новых ветвей и побегов, что в двух шагах было ничего не видать. Она часто ходила туда молиться богу, потому что там ей никто не мешал и она могла прятаться в высокой буйной траве, словно водяная курочка в гнезде из зеленых веток.

Очутившись там, она опустилась на колени и хорошенько помолилась, в чем очень нуждалась и надеялась найти утешение; но мысли ее были заняты найденышем, которого ей предстояло уволить и который любил ее так, что мог умереть с горя в разлуке с нею. Одним словом, господу богу она сумела сказать немногое — что для нее нет несчастья горше, чем потерять свою единственную опору и дитя своей души. И она зарыдала так сильно, что лишь чудом не рассталась с жизнью: у нее пресеклось дыхание, она плашмя рухнула в траву и больше часа лежала без памяти.

Однако в сумерках Мадлена собралась с силами и, заслышав Жанни, который с песней загонял домой скотину, кое-как встала на ноги и пошла готовить ужин. Вскоре после этого она услыхала, как волы привезли дуб, купленный Бланше, и Жанни радостно выскочил навстречу Франсуа — он целый день не видел друга и соскучился по нему. Бедный малыш Жанни изрядно огорчился, увидев, какими злыми глазами смотрит отец на его милую мать; он даже поплакал в поле, не понимая, что произошло между родителями. Но детские слезы как утренняя роса — быстро сохнут, и сейчас он уже обо всем позабыл. Мальчик ухватил Франсуа за руку и вприпрыжку, как молодая куропатка, потащил его к Мадлене.

Найденыш с первого же взгляда заметил, что глаза у мельничихи красные, а лицо бледное. «Боже мой, дома что-то стряслось!» — в свой черед бледнея и дрожа, решил он и уставился на нее в надежде, что она тут же все ему выложит. Но Мадлена усадила Франсуа за стол и молча подала ужин, к которому он так и не притронулся. Один Жанни ел и болтал, ни о чем не тревожась, потому что мать поминутно целовала его и уговаривала приналечь на еду.

Когда он лег спать, а служанка принялась за уборку, Мадлена вышла и знаком велела Франсуа следовать за нею. Она спустилась по лугу до самого ручья и там, собравшись с духом, сказала найденышу:

— Мальчик мой, нас с тобою постигла беда, — господь бог ниспослал нам большое несчастье. Ты видишь, как мне тяжело; постарайся же из любви ко мне быть сильней меня; я не знаю, что со мной станется, если ты меня не поддержишь.

Франсуа ни о чем не догадывался, но сразу же заподозрил, что виной всему господин Бланше.

— Что это вы говорите? — молвил он, целуя Мадлене руки, словно родной матери. — Как вы могли подумать, что у меня недостанет сил утешить и поддержать вас? Разве я не ваш слуга, пока живу на земле? Разве я не ваш сын, готовый работать на вас и достаточно теперь сильный, чтобы вы ни в чем не нуждались? Пусть господин Бланше делает, что ему вздумается. Я сам прокормлю и одену и вас и нашего Жанни. Если нам нужно на время расстаться, я наймусь в работники — по соседству, конечно, чтобы видеть вас в будни и приходить к вам на целый день в воскресенье. У меня теперь хватит сил пахать и заработать сколько вам нужно. Вы ведь такая бережливая, и на жизнь у вас уходит так мало! Ну, станете поменьше отрывать от себя для других, и все тут. Будет, будет, госпожа Бланше, милая моя матушка! Успокойтесь и не плачьте, потому что если не перестанете, я с горя помру.

Увидев, что сам он не догадается и надо сказать ему всю правду, Мадлена возложила упования на господа и решилась причинить найденышу боль: ничего другого ей не оставалось.

X

— Полно, полно, Франсуа, сынок, — сказала она. — Речь не об этом. Насколько я разбираюсь в делах, мой муж еще не разорился; и если бы все сводилось к боязни обеднеть, я, поверь, не огорчалась бы так сильно. Кто на работу спор — тот нищеты не боится. Но раз уж тебе надо объяснить, отчего у меня на сердце камень, знай, что господин Бланше зол на тебя и требует, чтобы ноги твоей у нас в доме не было.

— Так вот оно что! — воскликнул Франсуа, вскакивая. — Пусть тогда он сразу прикончит меня — все равно мне после такого удара не жить. Да, да, пусть прикончит — я ведь знаю, я всегда ему мешал, и он хотел моей смерти. Ну, где он? Я разыщу его и спрошу: «Объясните, за что вы меня выгоняете? Может быть, я сумею ответить на ваши обвинения. А если вы и тогда будете стоять на своем, скажите это прямо, чтобы… чтобы…» Я сам не понимаю, что говорю, ей-богу, Мадлена, не понимаю; я не в себе — перед глазами туман, сердце захолонуло, голова кружится; я, наверное, помру или ума решусь.

И бедный найденыш рухнул наземь, колотя себя по голове кулаками, как в тот день, когда Забелла попыталась отдать его в приют.

При виде этого к Мадлене вернулось все ее мужество. Она схватила Франсуа за руки и так встряхнула, что ему поневоле пришлось выслушать ее.

— Если вы безвольны и непослушны, как ребенок, — сказала она, — значит, вы не стоите моей любви, и мне стыдно, что я растила вас, как родного сына. Встаньте! Вы уже мужчина, а мужчине не к лицу вот так кататься по земле. Выслушайте меня, Франсуа, и ответьте, довольно ли у вас любви ко мне, чтобы перебороть горе и пожить какое-то время вдали от меня. Пойми, сынок, так надо ради моего спокойствия и чести, потому что иначе муж будет меня тиранить и унижать. До сих пор я держала тебя у нас из любви к тебе; теперь ты должен расстаться со мной из любви ко мне. Есть разные способы доказать свою любовь — все зависит от времени и обстоятельств. И твой долг — покинуть меня немедленно: чтобы господин Бланше не натворил глупостей, я обещала, что утром тебя уже здесь не будет. Завтра Иванов день. Иди и наймись на службу, только не слишком по соседству: если мы будем часто видеться, господин Бланше укрепится в своих подозрениях.

— В каких еще подозрениях? В чем я перед ним провинился, Мадлена? Что я сделал плохого? Неужто он все еще думает, что вы вводите семью в убыток, заботясь обо мне? Но ведь это нелепо: я сам теперь член вашей семьи. Я крошки лишней не съем, гроша из дома не вынесу. Может быть, он воображает, что я беру себе свое жалованье и оно слишком велико? Тогда разрешите мне поступить так, как я собирался, и объяснить ему, что со смерти бедной моей матери Забеллы я не взял у вас ни экю, или, если вы не согласны, чтобы я ему это сказал… Да, в самом деле, узнав про это, он потребует с вас все, что вы мне не заплатили и потратили на добрые дела. Ладно, вот что я ему предложу. Я скажу, что, начиная со следующей получки, остаюсь у вас на службе бесплатно. Тогда уж он не сочтет, что я ему слишком дорого стою, и должен будет терпеть меня у себя в доме.

— Нет, нет, Франсуа! — поспешно вставила Мадлена. — Это невозможно. Если ты ему это скажешь, он так разозлится на нас с тобой, что быть беде.

— Но почему? — изумился Франсуа. — В чем дело? Неужто он затеял все это лишь ради удовольствия огорчить нас?

— Сынок, не спрашивай, за что он злобится на тебя. Я не в силах это сказать — мне было бы слишком стыдно за него. И не ломай себе над этим голову — так будет лучше для нас всех. Могу лишь снова повторить: твой долг передо мною уйти отсюда. Ты уже взрослый и сильный, ты обойдешься без меня: на стороне ты заработаешь даже больше, потому что от меня все равно ничего не берешь. Дети всегда расстаются с матерью: все они уходят на заработки, и порой очень далеко. Вот и ты поступишь как другие, а я, как все матери, буду горевать — плакать, думать о тебе, днем и ночью молить бога, чтобы он уберег тебя от зла.

— Ну, еще бы! И наймете другого слугу, который окажется плохим работником, не будет заботиться о вашем сыне и беречь ваше добро, а может быть, просто возненавидит вас, потому что господин Бланше велит ему вас не слушаться, и он примется доносить обо всех ваших добрых делах, представляя их в черном свете. И вы станете несчастной, и вас никто не утешит и не защитит, потому что рядом не будет меня. Вы решили, что если я в горе, так совсем уж и духом пал? Вы решили, что я думаю лишь о себе, да еще прибавляете, что на стороне мне будет выгодней? А я вовсе о себе не думаю. Выиграю я, проиграю ли — мне-то что? Я даже не спрашиваю себя, справлюсь или нет со своим горем. Выживу я или умру от него — это уж как богу угодно, а для меня безразлично, коль скоро мне не дают жить для вас. Меня удручает другое, с чем я никогда не примирюсь, — вам угрожает беда. Вас растопчут в свой черед: меня для того и убирают с дороги, чтобы ваши права ущемить легче было.

— Если даже господь допустит это, — ответила Мадлена, — надо уметь мириться с тем, чего не отвратить. И самое главное, вы дразните судьбу, восставая против нее. Допусти, что я уже несчастна, и спроси себя, во сколько раз я стану несчастней, зная, что ты болен, наскучил жизнью и не находишь утешения. А вот если я буду уверена, что из любви ко мне ты держишься стойко, не падаешь духом и бережешь свое здоровье, это будет мне подспорьем в любых горестях.

Последний довод Мадлены возымел действие. Найденыш уступил и, преклонив колени, поклялся ей, как на исповеди, изо всех сил стараться мужественно нести свое горе.

— Ладно, — молвил он, утирая влажные глаза, — рано утром я уйду, а сейчас прощусь с вами, Мадлена, матушка моя! Прощусь, может быть, навсегда, потому что вы не сказали, смогу ли я видеться и говорить с вами. Если, по-вашему, такое счастье мне заказано, — молчите, не то у меня не хватит сил, чтобы жить. Пусть у меня остается надежда, что в один прекрасный день я опять повстречаю вас у этого светлого ручья, как встретил впервые одиннадцать без малого лет тому назад. С тех пор и доныне я знал в жизни одни только радости, и мой долг — не забывать, а, напротив, всегда помнить, какое счастье дали мне господь и вы: это поможет мне принять любую участь, какую завтра пошлет судьба. Сердце у меня рвется от боли и отчаяния при мысли, что я покидаю вас в несчастье и, расставаясь с вами, отнимаю у вас самого верного друга; но вы сказали, что если я не успокоюсь, вам станет еще тяжелей. Поэтому я по мере сил постараюсь утешиться, думая о вас: я слишком дорожу вашей любовью, чтобы потерять ее из-за своей слабости. Прощайте, госпожа Бланше, и позвольте мне посидеть тут одному: когда я выплачусь, мне полегчает. Если мои слезы упадут в этот ручей, вы, стирая, каждый раз будете вспоминать обо мне. Я хочу также нарвать мяты и надушить свое белье, потому что скоро увяжу свои пожитки; а пока я буду слышать этот запах, мне будет казаться, что я здесь и вижу вас. Прощайте, прощайте, милая моя матушка! В дом я не зайду. Я, конечно, мог бы расцеловать моего Жанни, и не будя его, да, боюсь, не выдержу. Поцелуйте его, пожалуйста, за меня, а чтобы он не плакал, скажите ему завтра, что я скоро вернусь, — в ожидании он малость забудет обо мне; но потом говорите с ним иногда о бедном Франсуа, чтобы он не забыл меня начисто. Благословите меня, Мадлена, как в день первого моего причастия. Мне это нужно, чтобы со мной пребывала благодать божья.

И бедный найденыш, вновь опустившись на колени, попросил Мадлену простить его, если он когда-нибудь невольно обидел ее.

Мадлена поклялась, что ей не за что его прощать, и дала ему благословение, пожелав, чтобы оно, равно как и благодать божья, всегда сопутствовало Франсуа.

— Ну, а теперь, — закончил он, — когда я опять стал найденышем и любить меня больше некому, окажите мне ту же милость, что в день первого причастия, и обнимите меня. Мне нужно, чтобы все это запечатлелось у меня в памяти и я всегда был уверен, что в душе вы по-прежнему считаете себя моей матерью.

Мадлена обняла найденыша с таким же чистым чувством, как в дни его детства. Но если бы люди увидели ее в эту минуту, они бы оправдали злобствования господина Бланше и осудили честную женщину, которая не помышляла ни о чем дурном и поступок которой не сочла бы грехом сама дева Мария.



— Я тоже, — вставила служанка кюре.

— А я и подавно, — подхватил коноплянщик и стал рассказывать дальше.



Мадлена вернулась домой и всю ночь не сомкнула глаз. Она слышала, как Франсуа, возвратившись, складывал пожитки в соседней комнате; слышала она также, как с первым светом он ушел. Но пока он не удалился от дома, она не шелохнулась, чтобы им не овладела слабость; когда же мельничиха услышала, как он шагает по мостику, она украдкой быстро приоткрыла дверь и в последний раз взглянула на него. Она видела, как он остановился и окинул взором реку и мельницу, словно прощаясь с ними. Затем, сорвав тополевый листок и прикрепив его к шляпе, как в обычае у тех, кто идет наниматься, — это знак, что они ищут места, — он быстро пошел прочь.

Мэтр Бланше явился к полудню, но не сказал жене ни слова, пока та не объявила:

— Ну что ж, идите искать другого работника. Франсуа ушел, и слуги у вас больше нет.

— Ладно, жена, сейчас пойду, — ответил Бланше. — Но предупреждаю — на молодого не рассчитывайте.

Вот так-то он отблагодарил Мадлену за послушание, и это настолько задело ее, что она не смолчала.

— Каде Бланше, — молвила она, — я подчинилась вам и беспричинно уволила доброго человека, о чем — не стану скрывать — всей душой сожалею. Благодарности я от вас не жду, но, в свой черед, требую: не оскорбляйте меня — я этого не заслужила.

Она сказала это так, как никогда еще не говорила с Бланше, и слова ее возымели действие.

— Полно, жена! — ответил он, протягивая ей руку. — Помиримся и забудем об этой истории. Я, может быть, малость погорячился, но у меня были причины остерегаться этого парня. Все найденыши — дети дьявола, и он всегда за ними стоит. Если даже они в чем-нибудь одном хороши, то уж в остальном сущие негодяи. Вот и я знаю, что вряд ли найду второго такого работящего батрака; но дьявол, а он заботливый отец, уже подстрекает его к распутству, и мне знакома одна женщина, которая на это жаловалась.

— Эта женщина — не ваша жена, — возразила Мадлена, — и, возможно, лжет. А если и нет, меня вам все равно негоже подозревать.

— Да разве я тебя подозреваю? — пожал плечами Бланше. — Зуб у меня был только против него, и теперь, когда он убрался, я думать об этом и то перестал. А если я сказал тебе что-нибудь обидное, считай, что я пошутил.

— Такие шутки мне не по вкусу, — отрезала Мадлена. — Приберегите их для тех, кому они нравятся.

XI

На первых порах Мадлена Бланше довольно стойко переносила свое несчастье. Новый работник, повстречавший Франсуа в день найма, рассказал ей, что найденыш за восемнадцать пистолей в год порядился с одним земледельцем из-под Эгюранда, у которого была большая мельница и порядочный надел. Мадлена обрадовалась, что Франсуа нашел хорошее место, и принудила себя, не поддаваясь горю, взяться за обычные дела. Но печаль оказалась сильнее: у мельничихи исподволь началась лихорадка, незаметно подтачивавшая ее. Франсуа был прав, когда говорил, что его уход отнимет у нее самого верного друга. Ей стало тоскливо вечно быть одной, когда не с кем даже словом перемолвиться. Поэтому она теперь еще пуще холила своего сынишку Жанни — тот и впрямь был славный мальчуган, кроткий, как ягненок.

Но он был слишком мал и не способен понять то, чем она могла поделиться с Франсуа, а кроме того, не столь заботлив и внимателен к ней, как найденыш в его годы. Конечно, Жанни любил ее, и даже сильнее, чем обычно любят дети, потому что такую мать, как Мадлена, не каждый день встретишь. Но он не восторгался ею и не пекся о ней так, как Франсуа. Ее неизменная любовь и ласки казались ему чем-то само собой разумеющимся. Он считал, что имеет на это право, и пользовался этим как законным достоянием, тогда как найденыш был так признателен за малейший знак внимания, так старался отблагодарить за него всеми своими поступками и словами, так смотрел на Мадлену, так краснел и плакал, что при нем она забывала о своем неудачном браке, в котором не знала ни отдыха, ни любви, ни утешения.

Вновь оставшись одна, мельничиха опять стала думать о том, как она несчастна, и перебирать в уме горести, остроту которых смягчали ей присутствие и любовь найденыша. Теперь больше некому было почитать вместе с ней, побеспокоиться о впавших в нужду ближних, слиться в единой молитве или хотя бы изредка отвести душу в шутках, пристойных, беззлобных и веселых. Все, что бы она ни видела и ни делала, утратило для нее всякий интерес и лишь растравляло в ней воспоминания о тех временах, когда рядом с ней был добрый ее друг, спокойный и преданный. Куда бы она ни шла — на виноградник, в сад, на мельницу, — нигде не было даже пяди земли, которой она не исходила бы тысячи раз с этим ребенком, цеплявшимся за ее юбки, или с этим неутомимым, неизменно заботливым слугой. Ей казалось, что она потеряла сына, замечательного сына, подававшего большие надежды, и как ни дорог был ей тот, что у нее остался, она не знала, куда истратить половину своей любви.

Видя, как чахнет Мадлена, какой тоскливый и грустный у нее вид, муж ее почувствовал к ней жалость и испугался, как бы она не слегла: ему вовсе не хотелось ее терять, потому что она содержала его добро в порядке, да еще восполняла то, что он проматывал. Севера не позволяла ему подолгу уходить к себе на мельницу, и он понимал, что без Мадлены там все живо пойдет прахом; поэтому, по привычке выговаривая жене и жалуясь на ее расточительность, Бланше отнюдь не рассчитывал ни на что лучшее с чьей бы то ни было стороны.

И вот Бланше задумал найти женщину, которая бы ухаживала за его женой и составила ей компанию, а тут как раз умер его дядя, опекун его сестер, и младшая из них свалилась мельнику на шею. Сперва он подумывал, не поселить ли ее у Северы, но родня пристыдила его; к тому же, когда Севера увидела, что девочка, которой шел уже пятнадцатый год, обещает стать красавицей, ей сразу расхотелось попользоваться выгодами опекунства, и она предупредила Бланше, что, на ее взгляд, заботиться о юной особе и присматривать за ней — дело слишком рискованное.

По этой причине Бланше, считая небезвыгодным взять под опеку сестру, которую вырастивший ее дядя не обошел в завещании, и остерегаясь препоручить ее кому-нибудь из родни, привез девушку на мельницу и велел жене видеть в ней сестру и подругу, научить ее работать в поле и по хозяйству, но все это сделать так, чтобы не слишком обременять ее и не пробудить в ней желание сменить место жительства.

Мадлена осталась вполне довольна таким устройством семейных дел. Мариэтта Бланше приглянулась ей прежде всего тем, что отпугнуло Северу, — своей красотой. Полагая, что прекрасное лицо — неразлучный спутник здравого ума и доброго сердца, она встретила девочку не как сестру, а скорее как дочь, которая, может быть, заменит ей бедного Франсуа.

Тем временем бедный Франсуа силился терпеливо нести бремя горя, но ему это удавалось плохо, потому что никогда еще на плечи мальчика и даже мужчины не ложился груз тяжелее. Для начала найденыш занемог, и хворь, пожалуй, оказалась для него счастьем, потому что помогла ему убедиться в добросердечии новых хозяев: те не отправили его в больницу, а оставили у себя и заботливо за ним ухаживали. Этот мельник был совсем не то, что Каде Бланше, а дочь его, еще не пристроенная в свои тридцать с лишним лет, славилась примерным поведением и благотворительностью.

К тому же эти люди, несмотря на болезнь Франсуа, сразу увидели, что он для них — сущая находка.

Он был так крепко и ладно скроен, что совладал с недугом быстрей, чем любой другой на его месте, и, хотя взялся за работу еще до того, как окончательно оправился, не слег от этого вторично. Его мучила совесть: ему не терпелось наверстать упущенное и отблагодарить хозяев за доброту. Однако недомогал он еще месяца два с лишним и по утрам, принимаясь за дело, чувствовал во всем теле такую ломоту, словно с крыши свалился. Но за работой он мало-помалу разогревался и никому не рассказывал, как трудно ему к ней приступать. Хозяева были настолько им довольны, что вскоре доверили ему многое такое, что не входило в его обязанности. Очень пригодилось Франсуа и то, что он знал грамоте: ему поручили вести счета, с чем раньше никто на мельнице не справлялся, отчего в делах нередко получалась путаница. Словом, несмотря на горе, он вел себя как нельзя более разумно; а так как из осторожности Франсуа не болтал о том, что он найденыш, никто и не попрекал его безродством.

Но ни хорошее обхождение, ни дела, ни хворь не помогли ему забыть Мадлену, маленького Жанни, милую мельницу в Кормуэ и кладбище, где покоилась Забелла. Сердцем он был всегда с ними и по воскресеньям целый день витал мечтами вдали, вовсе не отдыхая после недельных трудов. От родных мест его отделяли целых шесть лье, так что вестей оттуда он не получал. Сперва он надеялся притерпеться к этому, но беспокойство так томило его, что он стал придумывать разные способы, чтобы хоть раз-другой за год узнать, как живется Мадлене, — ходил по ярмаркам, высматривал земляков и, встретив кого-нибудь, заводил разговор о прежних своих знакомцах, но осторожности ради начинал с тех, до кого ему было мало дела, и лишь потом доходил до Мадлены, занимавшей все его мысли; таким манером ему удавалось кое-что выведать о ней и ее семье.



— Однако час уже поздний, господа честные, — я сам над своим рассказом носом клюю. До завтра — тогда, если захотите, доскажу остальное. Доброй ночи всей компании!

Коноплянщик отправился на боковую, арендатор же зажег фонарь и проводил матушку Монику до самого дома кюре — женщина она была пожилая, и зрение у ней начинало сдавать.