Вопрос был непрост, и Георгий задумался. Раньше он боялся многого. Вылететь на турнире из седла. Ляпнуть глупость. Опозориться в постели. Опьянеть раньше сотрапезников. Состариться, ослепнуть, подхватить оспу или холеру… Смерть сама по себе тоже пугала, особенно в детстве, когда брат василевса узнал, что скоро станет старым, а потом умрет. Ночами Георгий лежал с открытыми глазами и думал о том, куда попадет после смерти. За окнами мерцали звезды, а он перебирал дневные прегрешения и вспоминал нарисованный ад. Особенно пугала фреска, на которой к сидящему в колодках воину подступали черти. Они еще ничего не делали, только собирались, но это ожидание и было самым страшным.

— Я не боюсь УЖЕ, — решил Георгий Афтан. — Если страх вернется, он будет другим.

Старик вздохнул. Теперь он напоминал не Василько, а Феофана.

— Брось лист, — велел он. — Хватит, прошло уже. И ступай к воеводе, нужен ты ему.

2

Дружинник, возившийся со щитом у входа в шатер, шепнул, что «сам» злится на весь свет. Георгий понимающе кивнул и поднял полог. Заслышав шум, Борис Олексич с грозным рыком обернулся, но при виде севастийца смягчился.

— Садись, Юрий Никифорович, — впервые за почти два года воевода назвал севастийца таким именем. — Веришь ли, с утра о тебе думаю. Послать за тобой собирался. Не запамятовал еще, кто ты есть, княжич севастийский?

— Вроде бы и нет, — протянул Георгий, прикидывая, что его ждет. Воевода врал редко, а слово и вовсе не нарушал. Обещал забыть, кого принял в дружину, и забыл. В Залесске Георгий Афтан был просто Юрышем и лишь для особо дошлых — севастийцем, не хотевшим ни голову сложить, ни новому василевсу служить. И вот теперь Олексич ворошит прошлое, а старик с волчицей — будущее…

— Да не торчи ты, ровно дуб во поле, — буркнул воевода, — в ногах правды нет. Прости, что в душу лезу, только не Болотича же спрашивать, а сам я далеко глядеть не приучен. Где поставили, там и стою. Это ты со Степаном Дмитриевичем, царствие небесное, знался, так скажи, возьмут саптары верх? Что лыбишься, не до смеха!

— Угадал ты с вопросом, стратег, — перешел на элимский Георгий, — вот и стало… смешно. Я только и делаю, что о завтрашнем сражении думаю. У росков не самое безнадежное положение, бывало и хуже. Место они выбрали хорошее, покойный Стефан его бы тоже не упустил. Саптарам тяжко придется. В Намтрии мы похоже сыграли.

— Щербатый баял, хорошо ты хана приложил, — оживился Борис Олексич, — да и наши неплохи были. Поганые по уши увязли, а тут и Степан Дмитриевич подоспел. Одна беда, птениохов поменьше было, чем теперь саптарвы.

— Скорее, нас больше оказалось, — уточнил севастиец, вспоминая уже ставший далеким день. Стефан, как и тверенский князь, сумел навязать врагу битву. Птениохи бросились на показавшуюся им небольшой армию, не подозревая о скрытой в холмах тяжелой коннице, и угодили в мешок. Повезло и с ханом, вздумавшим лично участвовать в атаке, но кочевников опрокинули бы в любом случае. Птениохи были обречены с той самой минуты, когда поверили, что им противостоят лишь наемная пехота и немногочисленная легкая конница. Саптары, принимая бой на берегу Кальмея, все равно оставались в большинстве. Олексич это понимал не хуже Георгия. Улыбка воеводы погасла, лицо вновь стало хмурым, чтобы не сказать злым.

— Значит, одолеют проклятые, — буркнул он, словно стоял за твереничей, а не против их. Георгий опустил глаза. Остаться без имени и без дома невесело, но прикрывать в бою извечных врагов, заявившихся жечь твою землю… поднять меч на тех, кто защищает не только свой дом, но и твой… Вряд ли измыслишь судьбу страшней, и неважно, что решал не ты, а твой князь, василевс, царь, — праведную кровь проливать тебе! На Кремонейских полях тоже были элимы, чьи цари, подобно Болотичу, поспешили принять сторону сильнейшего.

— Гисийская фаланга повернула копья, — пробормотал Георгий, но воевода думал о чем-то своем и не расслышал. К счастью.

Роск угрюмо крутил в руках серебряный, с княжьего стола, кубок, севастиец пытался отстраненно, как Феофан, прикинуть исход битвы. К сожалению, Георгий слишком мало знал о твереничах и слишком живо представлял Болотича. В Юртае залесский князь улыбался так же, как вышедший от Андроника Фока Итмон. Тогда брат василевса не разгадал этой улыбки, ему просто стало муторно. Теперешний изгнанник понимал все: Гаврила Богумилович предвкушал победу. Легкую победу над угодившим в ловушку соперником. И неважно, что вместе с Тверенью сгорит половина Роскии, главное, Залесск станет первым. На пепелище.

Воевода чихнул и с ненавистью отбросил жалованный кубок. В доме бы зазвенело, но стенка шатра и земля приглушили звук. Георгию тоже захотелось что-нибудь швырнуть, выплескивая неожиданную ярость, но ничего подходящего под руку не попало. Оставалось гнать навязчивое видение, в котором на разбитые башни Анассеополя карабкались «гробоискатели», внизу гарцевали птениохские лучники, а за их спинами маячили стяги Итмонов. Чушь! Этого не было, и этого не будет. Анассеополю стоять, пока помнят Леонида, а его будут помнить вечно.

— Я тверенич! — внезапно проревел Борис Олексич, и севастиец от неожиданности вздрогнул. Он ни разу не думал о своих нынешних знакомцах как о твереничах, вележанах, невоградцах, они были просто роски. Разве что Никеша со своим Дебрянском…

— Удивил я тебя? — неправильно понял молчание воевода. — Думаешь, один ты у нас род свой прячешь? Не поставил бы Болотич тверенича воеводой, вот я и сказался плесковичем. И чего было не сказаться? За тридцать годков в ваших краях я и сам позабыл, чьих буду. Не осталось в Тверени-матушке у меня ни кола, ни двора, вот и подался на старости лет, где помягче, а оно эвон как повернулось. Либо Тверени конец, либо мне.

— Не пугай себя, стратег, — попытался утешить предателя беглец. — Сколько твереничей, не знаю, но меньше чем с двадцатью тысячами князь в поле не вышел бы. Не сумасшедший же он! Саптар я считать по кострам пробовал. Тысяч шестьдесят пришло, но им вперед идти, а роскам стоять. Вы в Намтрии выстояли за динарии, неужели тут сломаетесь?

— «Вы»?! — проревел Борис Олексич. — Думай, что несешь… Мне ТУТ быть! С саптарвой, с Болотичем…

— Болотич вперед других не пойдет, — начал севастиец и понял, что опять несет не то. Феофан, тот наверняка бы нашелся, но Георгию лезло в голову лишь одно. Достать Яроокого, развернуть, закричать о возможности невозможного. Пусть решают, пусть решают сейчас, пока еще можно…

— Что, говоришь, гисийцы, или как их там, сотворили? — раздалось над ухом. Выходит, родившийся твереничем залесский воевода расслышал. И понял.

— То, что собрался сделать ты. — Георгий взглянул роску в глаза, не сомневаясь, что на сей раз угадал верно. — Выждали, когда первая волна конницы врезалась в пеших, и заступили дорогу второй. Они погибли, Борис Олексич. Все, кроме восьмерых.

— Пускай, — махнул рукой словно скинувший десяток лет Олексич. — Зато помнят про них, а хоть бы и не помнили!.. Нас тут пять сотен. Пусть и не старшая дружина, а стреножим Култая. Костьми ляжем, а стреножим!

3

Они не успели ничего обсудить. Не успели даже вздохнуть полной грудью, как вздыхают, когда главное сказано, а остальное — уже мелочи, над которыми можно спорить до хрипоты. Борис Олексич блеснул посветлевшими глазами и потянулся к валявшейся на кошмах переметной суме, но Георгий так и не узнал, что в ней было, потому что пришел Терпило. Любимец Болотича степенно поклонился и объявил, что великий князь требует севастийца, да не просто требует, а с конем, доспехами и всем добром.

— Это еще с какой радости? — начал Олексич и осекся, вызвав у Георгия невольную ухмылку. С честными людьми всегда так. Пока рыльце не в пушку, рыкнут хоть на князя, хоть на василевса, зато, замыслив измену, притихают. Молчанье грозило стать красноречивым, и Георгий по-роскски поклонился воеводе.

— Прости, Борис Олексич, если что не так. Удачи тебе.

— И ты прости, — прогудел воевода, зыркая на толмача. — Я на тебя взавтрева рассчитывал, ну да Господу… да князю виднее. Сдюжим.

— Не держи обиды, Борис Олексич, — растекся медовой лужей Терпило, — про поединщиков сам Култай спрашивал. Любо ему, что в его войске не только саптары да роски, хочет то всем показать, а уж Юрию нашему сам Господь велел удалью похвастать. Гаврила Богумилович утром опять печаловался, что друг наш дорогой молод слишком, а то быть бы ему в старшей дружине. Ну да года — дело наживное…

Слушать, как Терпило сулит Георгию Афтану место при Залесском князьке, было смешно, хотя откуда толмачу знать то, чего даже Болотич не унюхал, хоть и хитер, как сотня змей. Култай, тот не царедворец и не дипломат, вряд ли сам додумался иноземцами перед Тверенью трясти, надо думать, без Гаврилы не обошлось.

Теперь залессец, чем бы ни кончилось, в прибытке. Одолеет севастиец тверенича или невоградца, темнику радость, а Залесск вроде бы и не замарался. Проиграет, так ведь не своей волей выбран, Култаевой, пусть Култай на себя и пеняет, а Болотич опять в стороне. Не залессец с братом-роском копье преломил — чужак, наемник, а хороший наемник не оставит перед битвой нанимателя, будь тот хоть чертом с рогами, хоть Итмоном, хоть Болотичем! Только ты, Георгий Афтан, так и не стал хорошим наемником, как не был хорошим братом, сыном, внуком… И севастийцем ты был не из лучших, иначе б не позволил подбить себя на бегство. Тебе скоро тридцать, и ты никто, так стань хоть роском, пусть на день, только стань!

Георгий сам не понял, когда на него накатило. Шалая мысль, как всегда, забралась в голову исподтишка, под хмурые взгляды Бориса Олексича и воркование Терпилы. На шее толмача болталась пайцза, с которой тот разъезжал по лагерю. Сбежать к твереничам она бы не помогла, но прямой путь короче кривого только у геометров. Обогнать степняков, обманув передовые разъезды, невозможно, но почему бы не податься назад, к оврагам, за которыми остался скот? Здешние овраги промыты талыми водами, они просто обязаны вести к реке, а дальше — вплавь… Коня и доспехи жаль, но теряли и больше.

Беглый севастиец задумчиво погладил роскскую бородку, он уже знал, что сыграет с судьбой, поставив на кон голову вместе с удачей. Сложившийся в считаные минуты план был дерзким и простым, настолько простым, что не мог не удаться, а Терпило все говорил. Сегодня это имя больше пристало бы слушавшему толмача воеводе. Георгий улыбнулся невысказанной шутке — он всегда улыбался перед дракой.

— Что лыбишься? — насупился воевода. Недавно звучавшие здесь же слова показались эхом незаконченного разговора. Эхом кремонейской битвы.

— Борис Олексич готов живот положить за правое дело, — подражая толмачу и самому Болотичу, нараспев произнес Георгий. — О том буду с князем говорить, если допустят до него.

— Как же не допустить! — Толмач раскинул руки, словно намереваясь заключить в объятия севастийца, воеводу и весь мир. — Гаврила Богумилович доброго воина всегда выслушает. Он для слуг своих да для славы Залесска ничего не жалеет…

— В древней Киносурии воины, принимая вражий удар, за своими спинами зажигали огонь во славу своего царя, — мерным голосом продолжал Георгий, старательно ловя взгляд Олексича. — Пока к небу поднимался дым, царь знал, что его воины живы и сражаются. Зажигал костер и царь. В знак того, что верит своим воинам, помнит о них и ждет их удара.

— Это огнепоклонство, — на всякий случай сообщил Терпило, поднося к губам Длань Дающую, — а Гаврила Богумилович честно и ревностно идет тропой Сына Господа нашего.

— Юрыш не станет просить Гаврилу Богумиловича жечь огни, — враз осипшим голосом сказал воевода, — невместно то великому князю, но обычай хорош. Пока огонь горит, бой не кончен, и князь то ведает…

Гисийцы не жгли в бою костров, нечего было им жечь, но не все ли равно, если Олексич понял. Теперь дело за малым — добраться до Арсения и заставить поверить. Перебежчику. Дружиннику Болотича. Чужаку.

— Прав ты, Борис Олексич, — под внимательным взглядом Терпилы признал Георгий, — не стану тревожить Гаврилу Богумиловича. Другим князю послужу.

И другому. Если б не гаденыш-толмач, сколько можно было бы сказать, хотя без прощания легче. Кто-то уходит, кто-то остается, кто-то выживает, кто-то летит в никуда. Сказанные напоследок слова ничего не изменят, только рвутся они, эти слова, наружу. Попробуй, сдержи!

— Жаль, Георгий, не наш ты боле, — сипло выдавил из себя воевода, и севастиец равнодушно кивнул. Его забирают из дружины, его отделяют от росков, что ж, тем лучше! За убийство одного саптарина в Орде казнят десятерых соплеменников убийцы, но где Култаю взять десятерых севастийцев? Разве что в Юртае в посольстве Итмонов. И потом, убийцу еще нужно поймать или хотя бы подбить.

Разменивать свою жизнь меньше чем на дюжину ордынских Георгий Афтан не собирался, но настоящей и единственной ценой был успех. Назло всем итмонам и болотичам, назло прошлой слабости и меньшему из зол. Ты послушал евнуха и удрал во имя мира в Севастии? В землях росков ты безродный чужак, значит, можешь драться. Можешь даже умереть, этого не заметит никто, кроме тебя. Твоя смерть никого не погубит, твоя жизнь принадлежит тебе и только тебе. Наверное, это и есть свобода.

4

Терпило не спеша, умело разобрал поводья и сел в седло. Блеснула вожделенная саптарская медяшка, и Георгий сощурился, еще раз оценивая добычу. Сомнений в том, что толмач струсит, почти не было. Хозяин Терпилы слишком напоминал Фоку, а тот верил в преданность лишь из трусости или по глупости. Храбрых умников Итмон близко к себе не подпускал. Терпило был умен, значит…

Георгий, не глядя на стоящего на дороге Никешу, послал коня меж шатров, объезжая насупленного дебрянича. Рука сама потянулась к переметной суме — достать Яроокого, отдать побратиму, чтоб древний стяг увидел еще один невозможный бой. Увы, сзади тенью тащился Терпило — то ли опасался чего, то ли не доверял, но кому, роскам или севастийцу? Пожалуй, все-таки роскам.

— С кем я буду биться? — деловито осведомился Георгий, отворачиваясь от дебрянича. Пусть любимец Болотича знает, что севастийскому наемнику все равно. Пусть Никеша думает, что побратим в обиде за подбитый глаз, хотя глаз-то как раз и прошел — старикова трава помогла.

— Против тверенского воина выйдет лучший саптарский богатур, — с готовностью пустился в объяснения толмач, — но с Арсением пришел невоградский охочий люд…

Значит, невоградцы. С их дощатыми доспехами[7] и медвежьей силой. Прежний Георгий соблазнился бы противником, способным на равных спорить с лучшим авзонянином, но прежнего Георгия прикончили два года назад в Леонидовой галерее, а нынешний думал о другом. О том, как запрячь хитрость Болотича в тверенскую повозку и не перевернуться.

— Удачи тебе, Юрыш! — пожелал откуда-то вынырнувший Щербатый, на всякий случай прихватив Никешу за локоть. Георгий равнодушно махнул рукой и вдруг понял: Щербатый уже знает. Пожар разгорается и будет полыхать, пока его не затопчут саптарские кони и не зальет кровь. Где-то на пределе слуха завыл волк… Волчица. Старик не уйдет, пока все не кончится так или иначе.

— Ну, Господь помоги. — Терпило набожно коснулся Длани, и лошади тронулись с места, оставляя за спиной еще одну жизнь. Чужую, странную, но отказываться от нее Георгий Афтан не собирался. Жить можно везде, если не забывать, кто ты, и не путать вчера с завтра, а сегодня — с всегда.

— Говорят, в драку ты ввязался? — полез в душу Терпило. — С медведем дебрянским…

— Кто говорит?

— Добрые люди, — ушел от ответа толмач, и Георгий похвалил себя за осторожность. Не все хорошо кормленные волки глядят в тверенский лес, есть и такие, что в залесскую конуру смотрят.

Вот уж воистину не было бы счастья, да несчастье помогло. Не пожелай залесский эфедр всего и сразу, засосало бы росков в ту же трясину, что едва не сожрала элимов, никто б и не заметил. Ели бы, пили, спали, еще б и ловкостью своей гордились — дескать, живы и от беды поклонами да ходатаями отгородились. И не думали, какую цену платят, что продают, в ком защитника видят. И неважно уже, негодяи князья залесские или и впрямь хотели спасти всех и себя. В другом беда — в страхе, что подчинил даже тех, кто не прекращал думать о восстании. Сильные, гордые, смелые, все они едва не поверили, что нет другого выхода. Только лежать на брюхе и ждать, когда враг свое отживет, чтобы в глотку ему, одряхлевшему, вцепиться, обиды выместить. Не львиные обиды — шакальи. Если бы не интрига с Шурджэ, роски так бы и отгораживались Болотичем от Орды, возили выходы в Залесск и не знали, что и сами давно мертвы, и детей мертвых рожают. Вот и выходит, что спасают земли роскские не один князь, а двое. Арсений Тверенский и Гаврила Залесский, хоть и не помышляют о том, что связало их, что без подлости не случилось бы подвига…

До шатра Болотича, что примостился меж двух выгоревших пригорков, осталось всего ничего, пора было браться за дело. Еще один прежний Георгий убил бы залесского князя, схватился со старшими дружинниками и наверняка утянул бы за Сонную Реку многих. Только твереничей это не спасло бы, а саптарам не повредило — напротив! Без залесского хитреца Култай разгуляется на роскских землях вовсю. Разумеется, если победит.

Георгий придержал рыжего на глазах десятка варваров и озабоченно покачал головой. Степняки неспешно проехали мимо, не снизойдя до двоих остановившихся в ложбинке росков. Один, с пайцзой на груди, держал поводья, другой сосредоточенно осматривал конское копыто. Скрыться или прорваться к Тину никто не пытался, а грабить обладателей пайцзы запрещено. Ордынцы свернули к дальним шатрам. Георгий отпустил лошадиную ногу, вполголоса ругнулся, прихлопнул несуществующую муху и попросил спутника помочь. Терпило с готовностью спешился. От севастийца он подвоха не ждал, а хоть бы и ждал… Залессец судил о других по себе, он бы не стал нападать средь бела дня, да еще посреди вражеского лагеря. Георгий напал.

Со стороны, если предположить, что на них все же смотрели, двое просто что-то разглядывали, только Терпило не смог бы разогнуться, как бы ни пытался.

— Ты со своей пайцзой проводишь меня до оврага, — велел Георгий. Он думал, что забыл, как динаты говорят со слугами, оказалось — нет. — У оврага мы расстанемся. Если попробуешь меня предать, умрешь, так что предай лучше Болотича. Тем паче, он об этом не узнает.

Толмач торопливо кивнул. Будь на его месте Георгий, он бы бросился на садящегося в седло предателя, Терпило и бросился — придержать стремя. От отвращения севастийца передернуло.

— Меня не переживешь, не надейся!

— Что ты, боярин… Что ты… Не гневи Господа…

Георгий с бесстрастным лицом перехватил повод чужой лошади. Феофан мог бы гордиться спокойствием ученика, хотя сегодняшним замыслом наследник Афтанов был обязан иным наставникам. Феофан предавать не учил. В отличие от Фоки. И от Болотича.

Терпило молча трясся в седле, посверкивая пайцзой, его речистость иссякла. И хорошо. Когда предсказанный евнухом стратег свернет шею Итмонам, их холуи тоже онемеют, а после кинутся лизать руки новому хозяину. Дед был мудр — он обезглавил перебежавших к нему лизоблюдов, и во Дворце Леонида сразу стало чище.

Воздав должное предку, Георгий невольно ухмыльнулся несвоевременности государственных дум. Терпило, не спускавший со спутника песьего взгляда, расплылся ответной улыбкой.

— В Тверени ты замутил? — Если спрашивать, то теперь, хотя и так все ясно. Давно, еще с Лавры…

— Не я, — отчаянно зашептал Терпило. — Я у владыки на подворье был… Хоть кого спроси.

— Зачем спрашивать. Куда тебе саптар бить… Твое дело собак спустить было и донести, если б свидетелей не осталось. Так?

— То Гаврила Богумилович велел… Болотич… Ох тяжко мне было волю княжью исполнять, но куда мне, человеку маленькому… Один я, как перст, идти некуда, плюнешь — и нету. Не то что ты, боярин…

— Верно, куда тебе. — Что Роския, что Севастия, что Авзон, люди везде одинаковы и нелюди тоже. Леонид хотел править без грязи, на обломках его мечты вырос сперва один Авзон, затем второй. Анассеополь пока стоит, а залесский эфедр уже замахнулся на третий… — Болотич будет в аду, — зачем-то пообещал севастиец, — и ты с ним.

Толмач согласился и с этим. Загудела муха, на сей раз настоящая, севастиец отмахнулся, сбив черную пакость на лету. Опасность отточила чувства, словно ножи. Георгий ощущал себя зверем, что, сдерживая жажду крови, крадется дурным, полным врагов местом. Где-то блеяли ханские бараны, ржали ханские лошади, готовились к бою ханские воины. Пахло дымом и чем-то еще, чего не бывает в севастийских и роскских лагерях. Кислое кобылье молоко? Дурно выделанные кожи? Безволосые, годами не мытые тела? Анассеопольские трущобы, в которые порой заносило брата василевса, тоже не благоухали розами, но этот смрад сразу же забывался. Юртайская вонь стояла поперек горла до сих пор, хотя дипломаты Итмона и воины Гроба Господня глотали ее с той же готовностью, что и Болотич. О том, что не пахнут не только деньги, но и сила, и власть, Георгий узнал еще в Анассеополе, но простирающиеся ниц перед ханом послы василевса — это слишком! Если б у Василия Итмона было в голове хоть что-то, он бы искал союзников в лесах, а не в степи…

Встречные саптары приглядывались к едущим на восток роскам, видели пайцзу и пропускали. К Култаю так просто не подберешься, но Култай сегодня Георгию Афтану без надобности, а завтра — как повезет.

В траве мелькнуло что-то светлое. Сперва сбоку, затем — впереди, и севастиец, остановив коней, с удивлением уставился на заступившую дорогу волчицу. Ту самую… Ее спутника рядом не было.

— Сгинь, — выдавил из себя Терпило, — сгинь, пропади, к другому иди!

Волчица чуть слышно заворчала, приподняв губу. Она чего-то ждала или чего-то хотела. Севастиец обернулся — никого, только позеленевший от ужаса толмач тянет к губам Длань. Нож у брюха напугал мерзавца меньше.

— Чего тебе надо? — спросил зверя Георгий, ища взглядом старика.

Волчица опустила морду к земле, обошла лошадей и рыкнула, словно приглашая свернуть к не столь уж и дальнему лесу. Георгий не отказался бы очутиться на лохматой опушке, но путь преграждал немалый ордынский разъезд.

— Нет, — сказал севастиец, — здесь нам не пройти. Саптары.

Зверь ответил ворчанием.

— Это она! — выдохнул за спиной Терпило. Он больше не боялся человека. — Вдова… Боярин, Вдова это!

— Вдова? — Черт бы побрал роскские сказки, никогда не знаешь, что правда, что — нет. Волчица попятилась, и лошади потянулись следом. Спокойно, даже весело. Ни храпа, ни прижатых ушей, ни покрывшего шеи пота. Шаг сменился рысью, степняки впереди забеспокоились. Один, по виду главный, махнул плетью, указывая на росков. Приближаться к лесу ближе, чем на полет стрелы, нельзя. Даже с пайцзой. Об этом Георгий помнил, а вот Терпило позабыл.

— Это смерть, боярин! — сипел толмач, глядя не на лучников, на волчицу. — Смерть наша! Несуженая, негаданная, подлыми людьми накликанная… Сгинь… Изыди… Сыном Господним… Отпусти душу на покаянье!..

Волчица усмехнулась черной пастью и сгинула, ровно и не бывала, а лошади все убыстряли ход. Георгий попробовал придержать рыжего, но отменно выезженный конь продолжал рваться к лесу.

— Смерть, говоришь? — С жеребцом справиться не штука, как бы тот ни упирался, но давешний странник приходил неспроста. Лесной зов что-то да значит, а стрелы пролетят мимо, не впервой. Смерть не раз обходила Георгия Афтана, обойдет и сегодня. Севастиец сощурился на караулящих у кромки леса кочевников, прикидывая расстояние. Что ж, пайцза больше не нужна. Ничего не нужно, кроме удачи. И Терпило тоже не нужен…

Толмач умер сразу. Георгий выдернул из раны нож и прогнал чужого коня. С десяток алых капель ягодами упали на вдруг показавшуюся серой траву. А теперь — вперед! Ты хотел скакать, рыжий, так скачи! Что есть духу! Эти стрелы не про нас, слышите, вы, абии?! Не про нас!

Севастиец не оглядывался и не видел, как поле за его спиной стремительно седеет. Серебристая волна катилась к выбежавшим на опушку рябинам, но схватившихся за луки ордынцев это не волновало. Возбужденно вопя, степняки слали стрелу за стрелой в мечущихся по полю волков. Саптары стреляли, пока звери не сбились в кучу и не бросились в глубь лагеря. Охотники кинулись следом, не сразу заметив возникших словно бы из ниоткуда росков — воина и слугу, — мирно трусящих к залесскому стану. Кочевники гнали добычу, им было весело, пока шальная стрела не вонзилась роску-слуге в грудь. Вздыбилась и заржала лошадь, освобождаясь от мертвого всадника. Волки разом взвыли и сгинули. Второй роск хлестнул коня, помчался к шатрам залесского князя и тоже пропал, только упало в седые травы одинокое птичье перо.

Озабоченно переговариваясь, стрелки окружили убитого. Старший спешился, ухватил под уздцы храпящую лошадь, успокоил. Другой нагнулся над мертвецом, поднял обломок стрелы, досадливо покачал головой. Повернулся к убитому роску, пригляделся и удивленно вскрикнул — второго обломка, с наконечником, в теле не было. Озадаченные степняки склонились над мертвецом. Затерявшегося среди рябин воина на рыжем коне не заметил никто, кроме недобро усмехнувшегося старика и клонящегося к западу солнца.

Глава 2

1

Облачные стада ушли за Кальмей и истаяли. В очистившееся светлое небо вцепился коготок месяца. Бледный, почти прозрачный. Смеркалось, но Георгия это мало тревожило, ведь его вели. Последние сомнения в этом отпали, когда перед сосредоточенно разглядывавшим лесную тропу севастийцем возникла все та же волчица и знакомо вывалила язык. Может, серый зверь и был погибелью, как говорил Терпило, но наследника Афтанов это не пугало. Его позвали, его прикрыли от саптарских стрел, значит, он нужен, а смерть… Что ж, без нее все равно не обойтись, а в волчьем обличье она куда приятней, чем в виде скелета с песочными часами и косой. Конь тоже не возражал, хотя ему и следовало покрыться потом, прижать уши и постараться удрать.

— Ты меня отведешь? — подмигнул серой спутнице севастиец, хотя тянуло спросить совсем об ином. О старике, дважды встававшем на пути. Волчица, само собой, промолчала. Развернулась и побежала меж живых зеленых стен, судя по мху на стволах, на восток. Почему Георгий уверился, что его ведут к твереничам, он вряд ли смог бы внятно объяснить, но уверенность была непоколебима, как Ифинейские горы, до которых так и не дошел Леонид.

Впереди возникло мертвое дерево, такое толстое, что при немалой высоте казалось приземистым. У похожих на щупальца морских тварей корней тропа раздваивалась. Волчица свернула направо, огибая могучий ствол. Прямо над дорогой протянулась засохшая ветвь, на которой по всем законам следовало сидеть какому-нибудь чуду вроде птицы с ликом девы. А еще мертвый сук казался вратами в царство ночи, из которого не выбраться. Конь мотнул гривой, порываясь идти вперед, но Георгий отчего-то придержал жеребца, с сомнением вглядываясь в тропу, превращенную вечером в змеиную нору.

— Чего ты ждешь, чуженин? — раздалось сзади. — Иди.

Севастиец рывком обернулся. У ствола стояла женщина.

Еще молодая, простоволосая… Тяжелые серьги, светлое платье, вроде роскское, а вроде и не совсем. На грудь стекают две толстые косы, спокойный, отчего-то знакомый взгляд…

— Иди, — повторила женщина, — и придешь.

— Куда? — можно было не спрашивать, но Георгий хотел рассмотреть…

— Иди же!

Рыжий прянул вперед в сторону от тропы, влетел по стремя в заросли черной травы с иссеченными листьями. Нет, уже не травы… Ворох черных змей с шипеньем извивался у самых сапог. Разглядеть их в навалившейся темноте было невозможно, и все же Георгий их видел до последней чешуйки. Видел предсказанную Терпилой погибель.

— Сорви, — велит женщина, как велел днем старик.

Георгий не думал, как не думал, принимая вызов «гробоискателя», бросаясь наперерез птениохскому хану, пробираясь в захваченный Итмонами дворец. Он просто сунул руку в клубящийся ядовитый ужас и ощутил под пальцами тонкие лозы. Это все-таки было травой, и оно горело. Светло, жарко и неистово. Что ж, не он первый хватается за огонь и не он последний. Вспыхнувшее прямо под руками пламя росло, тянуло жаркие лапы к лицу, но севастиец все же успел сломать пылающую лозу.

— Вот твой цветок, василисса.

— Оставь себе.

— Мне он не нужен.

— Тогда брось. Или жаль?

Обугленная веточка, черная с серым налетом, только самый кончик еще тлеет. Багровый, на глазах меркнущий уголек… Жаль? Под ноги его! Вместе с жалостью и прошлым! Кусты почти погасли, жар сменился ночным холодом. Захлопали сильные крылья. Ночная птица… Пролетела над самой головой, села на дерево, вытаращила желтые, круглые глаза. Самое время испугаться, но страха нет, только обида на прогоревший костер, на бессмысленность происходящего, на обман…

— Иди!

Засвистело с переливами, затрещало, шарахнулся и заржал рыжий, понесся, не разбирая дороги, сквозь нарастающий хохот. Вспыхнул впереди алый огонек, забился, как сердце, а в спину стрелой вонзился чей-то отчаянный крик. Надо остановиться. Надо. Но не слушается конь, не хочет возвращаться.

— Оставь. Не человек это, а хоть бы и человек. Ты не вправе жалеть, василевс. Не вправе умереть. Не вправе оглянуться. Не вправе бросить всех ради одного…

Кто это говорит? Кто?! Не женщина и не старик… Элимская речь? Здесь?!

— Не оглядывайся!

Позади — чаща и впереди — чаща. Желтые глаза, хохот, уханье, летящие из тьмы рожи. Разные. Вроде бы знакомые, людские, а вроде и нет. Зовут, дразнятся, скалятся, плачут, а за рожами — лапы, руки, клешни, крылья… Тянутся, машут, слепо тычут во тьму, на что-то указывают, хотят вцепиться, стащить с коня.

— Скачи!

— Не оглядывайся!

Она! Протягивает ветку, огонь, змею, а сама… рот смеется, глаза плачут. И опять туман, шорох крыльев над головой и нет никого. Только земля гудит — то ли кони скачут, много коней, то ли в кузнях бьют молоты, то ли рвется наверх некто в чешуе, рвется да не вырвется, и растут над ним могильником черные Ифинейские горы… Женщина, птица, звезда, кто они тебе, кто ты им?

Свистит ветер, бьют тьму копыта, дышит в спину чужая ночь. Скачут, гонятся за дальней звездой, а та катится вниз, растет и темнеет, как темнеет, становясь булатом, раскаленный добела новорожденный клинок. Светит багровым невиданный меч. Огневой полосой вырастает из черного горба, только его и видно в густой, хоть режь, мгле. Рукоять — в земле, острие целит в небо. Туманное море, темный остров, тревожный, недобрый свет… Холм и столб на нем. Не меч — камень, а возле — тени и звезды. Люди и костры… Вот ты и вышел, василевс. Почти вышел.

Вновь ставший послушным конь переходит на рысь. Сколько он скакал? Все началось еще засветло, а сейчас — ночь, но по рыжему не скажешь, свеж, словно не было безумного бега сквозь плач и хохот.

— Где ты? — одними губами окликнул Георгий, сам не зная, кого зовет. Ночь не ответила, разве что туман стал реже, послышались голоса. Севастиец огляделся — он был на краю полного воинов леса.

2

Твереничи береглись — не отнимешь. Конечно, вообразить кочевников, обходящих врагов по лесу, мог разве что какой-нибудь свихнувшийся авзонянин. Вроде того умника, что намалевал киносурийскую фалангу, идущую в бой в густых, перевитых ползучими лозами дебрях. Вот только против росков были не одни саптары, а лучшие убийцы — соплеменники. Фока Итмон не преминул бы заплатить за смерть Афтанов, но Гаврила Богумилович никогда не делает то, что за него сделают другие. Хоть ордынцы, хоть Симеон Звениславский… Этот достаточно глуп, чтобы, замахнувшись на тверенского князя, обессмертить свое имя в веках, как обессмертил его указавший толпе на Сына Господня.

Один из твереничей то ли почувствовал чужой взгляд, то ли просто затекли ноги. Воин поднялся, неспешно подошел чуть ли не вплотную к Георгию, и севастиец узнал старшего дружинника, что бранился с Терпилой на вележском льду. Надо полагать, тот тоже вспомнит залессца, а что потом? Потом не было ничего. Тверенич недоуменно оглядел опушку и отправился назад, к кострам. Не увидел?

— Эй, — негромко окликнул севастиец, — эй!

Молчание, если можно назвать молчанием обычный лагерный шум. Роски спокойно занимались своими делами, они верили караульщикам и двум здоровенным разлегшимся у костра псам, а те и ухом не вели. Севастиец перехватил поводья, не представляя, где искать князя или хотя бы кого-то из небольших.

— Эй! — уже громче позвал он, и небо ответило уханьем и шорохом крыльев. По звездному пологу наискось пронеслась огромная птица, и шум затих. Твереничи, словно окаменев, глядели вслед устремившейся к полыхавшему камню тени, и Георгий погнал рыжего за ней. Его не видели и не слышали, даже когда пришлось послать жеребца в прыжок через какие-то вьюки. Сон наяву не желал кончаться, и наследник Афтанов с этим смирился, как смирился с Намтрией и Залесском. Он просто ехал на свет, и тот больше не убегал.

Тянуло дымом, шуршали под копытами камешки, туман совсем рассеялся, в свете костров Георгий мог разглядеть щиты с тверенскими чудо-птицами и сидящих воинов. Он почти не ошибся, прикидывая замысел росков. Тысяч двадцать в поле и тяжелая конница в лесу. Последний резерв и последняя надежда.

Подъем кончался у багровеющего каменного столба. Рядом, на плоской, словно срезанной вершине, возвышался одинокий шатер, у которого маячили караульщики. Еще несколько человек сидело у огня. Троих Георгий помнил. Чернеца Никиту, хмурого дружинника, которого боярин Обольянинов назвал Ореликом, и самого боярина, показавшегося куда старше, чем в Лавре. Если и он не увидит…

Окликнуть Обольянинова Георгий не успел. С каменного клинка с шумом сорвался огромный филин, гукнул дружелюбно и насмешливо, пропал, и тут же на севастийца уставились удивленные глаза. Ждать, когда твереничи опомнятся, Георгий не стал. Соскочив с коня, он протянул по элимскому обычаю руки и медленно пошел вперед.

— Здравы будьте, твереничи. — Кланяться Георгий не стал. Не из гордости. Любое резкое движение чревато ударом. — И ты будь здоров, боярин Обольянинов.

— С чем пожаловал? — Удивление на лице тверенича сменилось нет, не готовностью к бою — ожиданием… Ожиданием добра. — Прости. Имени не вспомню.

— Георгий. Юрий по-вашему. Наемник залесский.

— Даптрин?

— Нет, боярин, севастиец.

— Вот даже как… А у нас чего позабыл?

— Борис Олексич, воевода залесский, кланяется тебе, — ушел от прямого ответа Георгий. — Как увидишь в саптарском стане дым, знай, что пятьсот росков повернули копья на Орду. Если хочешь, чтоб то случилось по твоему слову, зажги костер в своем стане.

— Сколько копий, говоришь? — подался вперед боярин, живо напомнив Георгию покойного Стефана.

— Пять сотен. Без меня. Наемники, из тех, что в Анассеополе служили. Борис Олексич имел дело с кочевниками. Удержит.

Обольянинов молчал. Глядел на вестника блестящими глазами и молчал. Потом обернулся к соседу.

— Ну, Орелик, видишь теперь?

— Вижу, — без тени улыбки откликнулся дружинник. — Слыхал я про дружину эту, про то, что Болотич наемников приваживает, а оно вон чем обернулось. Сам себя обхитрил, сволочь. И поделом.

— Князя сыскать надобно, — поднял голову чернец, — а то измаялся он…

— К Верецкому Арсений Юрьевич поехал, — подсказал дружинник с красным носом, его Георгий тоже помнил, — а потом к невоградцам собирался.

— Отыщу. Ты, Юрий, поставь коня да поешь чего-нибудь, — велел Обольянинов и ушел, даже не приказав приглядывать за чужаком. Георгий был готов к обыску, к тому, что его свяжут до конца боя, а у него меча и того не отобрали.

Роски удивили в который раз, но севастиец слишком устал, чтобы об этом думать. Отсюда, из сердца тверенского лагеря, лесная скачка казалась наваждением, а Севастия и Залесск и вовсе поблекли. Георгий отвел рыжего, куда велели, потрепал напоследок по шее и вернулся к княжескому шатру. Странный столб больше не светился, видно, дело было в отблесках костров. Теперь камень стал обычным камнем. Там, где лес встречается со степью, таких много. В Намтрии межу стережет мрамор, кальмейские стражи серы, как волчья шкура. На всякий случай Георгий коснулся шершавой поверхности рукой. Пальцы ощутили тепло ушедшего дня, и только.

— Будешь? — Орелик разломил надвое краюху и протянул гостю. Георгий благодарно кивнул и почти упал рядом с подвинувшимся дружинником. Твереничи ни о чем не спрашивали, ждали князя. Севастиец, не замечая вкуса, жевал чужой хлеб и думал о сражении. Арсений бросал на весы все, вплоть до старшей дружины, значит, отступать не собирался. Георгий довольно прожил среди росков, чтобы узнать: в битвах старшая дружина участвует редко, ее дело — охранять князя. Связываться с княжьими защитниками охотников находилось мало; если князь покидал поле боя, враги чаще всего расступались, пропуская уходящих. Севастийские катафракты еще могли бы перехватить железный кулак, но не саптары, только Арсений Тверенский покинет поле или победителем, или мертвым. Второе представлялось более вероятным…

— Еще хочешь? — деловито осведомился Орелик. Оказывается, хлеб закончился.

— Нет. Спасибо.

— Мое дело — предложить.

Пролетела ночная птица — сколько же их тут! Пламя костра на мгновенье осело, а потом резво прыгнуло к усыпанному звездами небу.

— Ну и ночка, — сказал кто-то невидимый, — в такую коней пасти любо-дорого.

— А девок пасти еще лучше, — поддакнули под шуршанье точильного камня. Никто не засмеялся.

Из-за шатра вынырнула огромная фигура, грузно осела у огня. Освещенное рыжими сполохами лицо пришельца оказалось совсем молодым и круглым, как луна или столь любимая росками репа. Не спасала даже бородка.

— Как оно там, Басман? — окликнул Орелик. — Тихо?

— Тихо, — ломким баском откликнулась «репа», — жуть как тихо!

— Не будет ветра, — посетовал лохматый дружинник. — Жаль… Стрелы б поганым сносил, стоять легче было.

— Может, поднимется еще? — понадеялся великан.

— Не поднимется, — со знанием дела объявил Орелик, — к ветру закат красный, а он какой был? Желтый, с прозеленью… Да и Жар-тропа горит, глазам больно.

— И то верно, — согласился лохматый, задирая голову к незамутненным звездам. Те, кто увидит следующую ночь, расскажут, как Жар-тропа, предвещая кровь, стала красной. Они и впрямь отсвечивали алым, обещая ясную погоду, но перед боем все обретает особый смысл: цвет звезд, растущий месяц, полет птиц… Когда жизнь сходится со смертью, люди пытаются угадать высшую волю, правда, не все.

— Ну, показывайте, — раздалось сзади, — кто тут у вас до моего шатра непойманным добрался?

— Я, — поднялся, предваряя ответ, Георгий.

— Ступай за мной. — Князь бестрепетно оборотился к перебежчику спиной. — Анексим, ты тоже. Послушаешь. А ты, Симеон Святославич, до невоградцев доберись. За меня.

3

Больше в шатер не пошел никто. Обольянинов неторопливо высек огонь. Арсений Юрьевич по-саптарски уселся на заменявший ковры войлок, откинул со лба темную, с сединой, прядь.

— Замаялся, — объявил он и улыбнулся. — Про саптар что скажешь, севастиец?

Вот и пригодились любопытство и наука. Георгий говорил, словно сразу и стратегу докладывал, и урок Феофану отвечал.

О лошадях, людях и оружии. О том, чем силен Култай и чем слаб. О раздорах и сварах. Об оврагах и осыпях. О дурных предзнаменованиях и казненных перебежчиках. О Болотиче и Игоревиче. Об Олексиче, Щербатом, Никеше… Трещали, сгорая, лучины, морщил лоб князь, спрашивал и переспрашивал боярин. В горле пересохло, Георгий закашлялся, Арсений Юрьевич сам поднес перебежчику воды и вдруг спросил о Терпиле. Георгий ответил. Князь поставил чашу и потер щеку.

— Точно знаешь, что убили?

— Точно. — Если у толмача было сердце, он мертв, а если не было, то и не жил. Нежить не живет.

— Не знаешь, часом, кто?

— Я.

Они молчали долго. Князь и боярин не расспрашивали, не говорили меж собой, только хрипло дышали, став еще более похожими. Теперь Георгий понял, на что в Юртае намекал Болотич. Арсений Юрьевич мог откупиться головой Обольянинова. Саптары б не заметили подмены, для них все роски на одно лицо, как для птениохов — севастийцы, а для севастийцев — варвары.

— За что ты его? — наконец спросил Обольянинов. — Ты же не знал…

— Что он в Тверени делал? — переспросил Георгий. — Сперва не знал, но догадался. Я ведь севастиец, а Гаврила Богумилович с наших динатов себя лепит. Только не за дела тверенские я Терпилу кончил, хоть и признался он напоследок… Неглуп был покойник, мог додуматься, что не просто так бегу.

— Жаль, — сжал губы боярин, — хотел я с ним перемолвиться. Ну да змее и смерть змеиная. А скажи, брате, что…

И снова вопросы, ответы и переспросы, поднесенные хозяином кубки, разломанный каравай на вышитом полотенце. Спасибо Феофану и стратегу Андроклу за науку, что пригодилась на кальмейских берегах. И спасибо старику с волчицей за что-то еще не до конца понятное, но уже пустившее корни в сердце.

— Княже, — Орелик не рвался отрывать вождей от дела, а по всему видать, надо было, — тут из реки один такой… вынулся. Говорит, к тебе шел. От Бориса Олексича.

— Пойдем, — рука Арсения Юрьевича легла на плечо, — если свой, признаешь.

Не признать Никешу было трудно, хоть тот и был мокрым, как кальмейская нимфа. Похоже, прежде чем объясниться, дебрянич решил подраться, ибо под глазом побратима начинал проступать синяк. Точь-в-точь такой, как вчера поутру у самого Георгия. Севастиец усмехнулся и зачем-то глянул под ноги, без всякого удивления обнаружив у сапог знакомый круглый лист.

— Вот, — Георгий сорвал кстати подвернувшееся зелье, — приложи, а то завтра всех мурз распугаешь.

Никеша послушно взял и вдруг расплылся в улыбке.

— Ишь, — объявил он, — тоже дошел…

— Куда б я делся! Тебе-то что не сиделось?

— Ну, — пожал плечами Никеша, — один гонец не гонец, вот и послали… Мало ли!..

— Ты б еще Щербатого приволок, — пожал плечами севастиец и, поймав настороженный взгляд похожего на цаплю мечника, добавил: — Соврал я, когда сказал, что у Бориса Олексича пять сотен без одного. У него пять сотен без двух.

И тут твереничи расхохотались.

Глава 3

1

Не ложились, куда уж тут ложиться. Князь, правда, вернулся в шатер, но больше для порядка: не дело, если вождь перед боем не спит, в огонь смотрит. Арсения Юрьевича проводили взглядами и остались дожидаться не столь уж и далекого рассвета. Занимались кто чем. Монах Предслав, мурлыча под нос что-то непонятное, возился с кольчугой, Басман разложил вокруг себя метательные топорики — то ли проверял, то ли любовался, то ли волхвовал. Еще двое — Аркадий со Щетиной — затеяли игру на щелчки. Орелик щипал дорогим ножом лучину, совал в костер, любовался расцветающими на белых стеблях огнецветами. Никеша и обладатель красного носа мирно сопели, прислонившись к каменному столбу. Время от времени то один, то другой вздрагивали, открывая один глаз, и вновь засыпали. Они были спокойны и, может быть, даже счастливы.

Георгий уснуть не пытался — грыз травинку за травинкой и смотрел то на товарищей, то на звезды, вспоминая имена, что давали небесным лампадам элимы, гедроссы, авзоняне, роски… Небо неотвратимо и равнодушно вращалось на запад, над горизонтом уже поднялась голубая Анадита. В эту ночь звезда любви предвещала наслаждение битвы и ласки смерти.

Из темноты вынырнул боярин Обольянинов, молча присел у огня, обхватив руками колени. Никита-Предслав отложил кольчугу и взялся за копье, вдруг напомнив Георгию иную степь и силача Филиппа Сульпия, дни и ночи напролет доводившего до совершенства оружие и доспехи. Сульпий не отходил от Стефана, только доблесть от подлости не укроет. Что сталось со стражем убитого полководца, с прочими ветеранами Намтрии? Что с Василько, Феофаном, Ириной? Пятнадцатилетняя василисса… Проклятье, уже семнадцатилетняя… Если племянница удалась в мать, она отомстит. Рано или поздно.

— Никак по звездам читаешь? — окликнул севастийца Орелик. — И что кажут?

— Вечером мы будем знать все. — Георгий, словно очнувшись, провел ладонью по лицу. — Зачем связывать свою участь со звездами, а если связывать… Пусть от нас зависит, какой звезде упасть, а какой — светить вечно.

— Хитро сказал, — с уважением произнес Щетина и уставился в небо. Проигравший Аркадий потер лоб.

— Как на меня, пускай все горят, — разрешил он.

— Это сказал царевич Леонид. — Георгию вдруг безумно захотелось рассказать, как тысяча шестьсот сорок пять лет назад совершили невозможное. — Ипполит киносурийский велел своему сыну задержать в Артейском ущелье войско царя гедроссов Оропса. У Леонида было пятьсот воинов, у Оропса — сорок тысяч. Никто не надеялся, что царевич вернется, от него ждали другого. Трех дней передышки, за которые к городу Кремонеи успеют те, кто решил биться до последнего. Когда отряд Леонида проходил мимо знаменитого на всю Элиму храма, из него вышел жрец и предложил подождать ночи, обещая прочесть будущее по звездам. Леонид отказался. Тогда жрец и записал его слова.

— А поганых хоть задержали? — оживился Щетина.

— Да. От отряда Леонида осталось семьдесят шесть человек, но он держался, пока не получил приказ поспешить к Кремонеям. Царевич повиновался. Он вошел в отцовский шатер и увидел мертвого Ипполита. Те, кто убил царя, думали, что его смерть подорвет решимость элимов, но утром воины увидели своего вождя в знакомых доспехах верхом на сером коне.

О том, что в бой вел их не Ипполит, а его сын, победители узнали вечером. Когда Леонид снял шлем.

— Ишь ты! — одобрительно присвистнул Орелик. — Хорошо, не стал царевич звездочета слушать. А ну как бы тот нагадал: вперед пойдешь — отца потеряешь, назад пойдешь — землю потеряешь?

— Про звезды не скажу, — Обольянинов шутить не собирался, — а упасть или нет землям роскским, нам решать. Так что простите, люди добрые, если чем обидел, а я вас уже простил.

— Так и мы тебя прощаем, — ответил за всех Предслав, — только все одно не тебе зачинать. Твоя голова для другого надобна.

— Не хмурься, Всеславич, — вмешался Орелик, — князь верно рассудил. Нельзя воеводе засадного полка прежде времени голову сложить.

— Сам знаю, — огрызнулся боярин. Никеша чихнул, открыл оба глаза и поежился.

— Холодает, — объявил он, — роса пала. Ну, братцы, простите, если что не так было…

— И ты туда же! — не выдержал Георгий. — Анексим Всеславич, чем прощения просить, ты мне вот что скажи. С чего вы мне поверили? Василько Мстивоевич на меня четыре года любовался, всяким видел, а вы… В Орде не только севастийца, черта с рогами найдешь, а за роском и в Орду ходить не нужно. Езжай хоть к Болотичу, хоть к Игоревичу да бери, сколько хочешь…

— А Деда тоже Болотич даст? — хмыкнул Орелик. — Как он полетел да загугукал, ясно стало — к добру! А тут и ты объявился. Севастиец? Да будь ты хоть Култаем! Ушастого не проведешь.

— Ушастого? — не понял Георгий. — Кто это?

— Что, и впрямь не знаешь?

— Нет.

— Что ж ты Юрию не сказал ничего? — попенял Никеше Предслав. — Не дело.

— Да как-то недосуг сперва было, — потупился дебрянич, — а потом… Юрыш насквозь своим стал, вот и запамятовал.

— Хоть сейчас расскажите. — Как всегда перед боем, Георгия охватила радость, что накатывает порой у обрыва или на краю высокой башни. — Скоро опять недосуг станет!

— Верно. — Инок аккуратно прислонил достойное мифического гиганта копье к каменному столбу. — Вы, севастийцы, люди ученые, все записываете, потому и помните. Правильно это, только не в единой Севастии люди жили, и не только люди… Эх, и задал бы мне владыка, кабы слышал, что несу, ну да ночь сегодня такая, чтобы помнить. Как, не помня, на бой идти? Нельзя.

Монах запнулся и замолчал, поглаживая огромной рукой траву. Голубая утренняя звезда висела уже над самой головой, стало зябко. Георгий запахнул плащ, невзначай задел бороду и внезапно решил сбрить. Найти под тверенским стягом смерть севастиец не боялся, хоть и предпочел бы уцелеть, но рядиться роском стало невмоготу.

— Что задумался? — негромко окликнул Никеша.

— Не задумался, — отоврался севастиец, — обещанного рассказа жду.

— И то, Предслав, — Обольянинов тоже набросил плащ, — взялся говорить — говори. Или греха боишься? Коли так, я доскажу.

— Досказывай, боярин. Не, хочу сегодня Господа гневить.

Боярин досказал.

2

Боярин досказал. И вроде недолго говорил, а вернувшийся туман успел затянуть Волчье поле до самого леса. Только вершины холмов поднимались из смутно-белого озера черными бычьими спинами, да мерцали сердолики бесчисленных костров.

Заржала лошадь, в последний раз прошумели над головой темные крылья, унося ночь и что-то тяжелое и древнее. Рассвет от века принадлежит людям — от них зависит, кому достанутся вечер, ночь, годы, столетия… Георгий решительно поднялся, отбросил потяжелевший от сырости плащ, прошел к коню, разделался с бородой, вытащил из вьюка пояс, в котором два года назад нагрянул в гости к Василько Мстивоевичу. Больше о прошлой жизни не напоминало ничего. Кроме Яроокого. Вот бы поднять древнее полотнище на копье, но несущий стяг не дерется, а меч сегодня нужней еще одного знамени.

Отчего-то захотелось встретить в поле Болотича и назваться. Пусть бы узнал напоследок, кого учил премудрой подлости.

Пустое. Гавриил Богумилович не из тех, кто искушает судьбу, а вот Борис Олексич… Надежд на новую встречу почти не было, но судьба рассудила верно. В пешем строю Георгий дрался не хуже других, но на коне равных ему находилось мало. Отославший старших дружинников в Засадный полк Арсений не знал, что судьба послала ему охранника едва ли худшего. Вот и поглядим, что трудней — добыть хана или сберечь князя. В то, что тверенич не станет стоять на холме и любоваться, как бьются другие, Георгий не сомневался. Вот Болотич, тот отсидится за чужими спинами, разве что ордынцы плетьми вперед погонят, с Култая станется. Кочевники они кочевники и есть. Что саптары, что птениохи… Не свои и своими не станут.

— Ишь ты! — ахнул Никеша при виде чисто выбритого друга. — Ровно в Намтрии!

— Только хана тут не добудешь, — отшутился Георгий, — разве что темника.

Никеша засмеялся, словно того и ждал.

— Юрыш еще в Князь-городе обещался хана саптарского добыть, — объявил он с гордым видом, — да все случая не было.

Щербина с Аркадием радостно, точно от удачной шутки, расхохотались, а Никеша уже рассказывал про то, как били птениохов.

— Прекрати, — поморщился Георгий, — зачем слова, сейчас дело будет.

— Пусть знают, — усмехнулся дебрянич, — а то мало ли…

— Не мало, а много, — начал было Георгий и махнул рукой. Пускай говорит. Намолчался. Все они у Болотича молчали да зубами скрипели, только как бы прав хитрец залесский не оказался. Хорошо кивать на Леонида с Ипполитом, а куда деть тех, кто до них замахивался на гедросского зверя и оставался без руки, а то и без головы? Кремонеи для элимов стали последним рубежом, а Волчье поле для росков? Не рано ли?

— Князь идет! — особым голосом возвестил Орелик, разом перебив как поганые мысли, так и досужую болтовню. — Славьте князя!

Арсений Юрьевич стремительно и легко вышел из шатра, даже сильней, чем вчера, напомнив Стефана. Тверенич был одет для боя, но темные волосы прикрывал не шлем, а отороченная соболем шапка. Что-то быстро сказав Предславу, князь заговорил с Обольяниновым. Стоя меж Никешей и Ореликом, Георгий не вдруг заметил возле ног Арсения Юрьевича нечто темное и шевелящееся. Шагнув вперед и сощурившись, севастиец разглядел черных с ядовитой прозеленью существ, норовящих облепить княжеские сапоги.

Уродцы напоминали сразу скрюченных людишек, мышей и гнилушки. Казалось, пара колдунов, прогневавшись на одних и тех же, разом принялась превращать несчастных кто во что горазд, но до конца дело не довела. Арсений Юрьевич, не замечая копошащейся кучи, продолжал разговор, а то ли пеньки, то ли мышата — возню. Мелькали головки, ручки и ножки, кто-то выбивался наверх и тут же исчезал под брюхом соседа. Слышалось жужжание и невнятный злобный писк.

— Ты чего? — пихнул друга Никеша. — Лягву проглотил?

— Не видишь?

— Нет… Разве что тухлятиной потянуло. Откуда бы?

Георгий принюхался. Сквозь утреннюю свежесть и дым костров отчетливо пробивалась кисло-сладкая вонь.

— Пахнет, — согласился севастиец. — Ты сам погляди. Рядом с князем твари какие-то. Не меньше дюжины…

— Где?

— К сапогам лезут, — удивился Георгий, — неужели не видишь? Черно-зеленые, на мышей похожи.

— На мышей, кажешь? — рука Орелика легла Георгию на плечо. — Ты поближе подойди. Эй, посторонись-ка… Тут дело такое. Не зря Юрыша сам Дед провожал!..

Севастиец, ничего не понимая, послушно двинулся за Ореликом. Уродцы и не думали исчезать. Вблизи они на людей походили больше. Покрытые чем-то вроде осклизлого мха, твари злобно и невнятно бормотали, кривя серо-зеленые рожицы. С удивленным отвращением Георгий смотрел, как толстый длинноусый поганец прополз по головам сородичей и почти вцепился в алый сафьяновый сапог. Усача ухватил за ножку вынырнувший из вонючего кома соперник, к башке которого приросло что-то вроде шапки. Усач шмякнулся о верхушку живой кочки и клацнул зубами в попытке достать обидчика. Тот увернулся и двинул врага ножкой в лоб. Брызнул зеленоватый сок, вонь стала сильнее. Уродец в шапке, раздавая направо и налево тычки, выбрался из клубка и подпрыгнул, норовя ухватиться за княжеский меч. Не вышло. Со злости тварь пнула лежачего собрата и оборотилась. На Георгия смотрело благостное лицо Гаврилы Богумиловича.

— Ну?! — вцепился в локоть Орелик. — Вижу, что узнал! Говори, кому прилепятец подобен?

— Болотичу.

3

— Слава тебе, Господи! — в голосе князя прозвучало невероятное облегчение. Так вздохнул бы титан, удержавший на плечах небесный свод. Или повелитель, не погубивший тех, кто за ним пошел. — Слава тебе, Господи, — повторил Арсений Юрьевич. — Верите ли, глаз не сомкнул, все думалось, ну как я в гордыне своей не только Тверень, все земли роскские на гибель обрекаю.

— Что ты, Арсений Юрьевич? — чуть ли не испуганно пробормотал Обольянинов. — Это в тебе-то гордыня?

— Не стал я на колени под каменьями, как Сын Господень, — выкрикнул в утреннее небо князь, — и Тверени не позволил. Не вымолил, не выползал милость ханскую, не откупился малой кровью от большой… Вижу теперь — прав был. Дошли мы до последнего края, коли в Болотиче едва радетеля за отечество не углядели… Хватит меж огнем да полымем мотаться, меньшую беду выискивать! Хватит выменивать свободу да совесть на худой мир, на абы какую жизнь, хоть под чужим сапогом, хоть на брюхе! Эдак довымениваемся… Болотич с Падляничем с наведения татар на своих начали, а чем кончится? Братьями во Длани, как скотиной, торговать станем?

Нет, други, верно делаем! Лучше головы сложить, но себя не потерять, чем мычать быдлом ордынским и сынов тому же учить. И не одни мы на поле сем! Не бросили братья Тверень, даже в стане Болотича свои сыскались… Так простим друг другу старые вины — и за дело! Пусть Волчье поле рассудит, кто ему люб — мы или поганые!

Георгий еще не видел, как роски перед боем целуют землю, прося не о помощи — о памяти. В далекой Намтрии дружинники Василько, хоть и умирали за Севастию, ничего от нее не хотели, кроме серебра. На кальмейских берегах — чужак он, Георгий Афтан, но он не отступит и не опустит меч, пока жив. Почему раньше он не чувствовал ничего подобного, даже в тот день, когда прикончил хана? Сосланный ослушник гордился редкой добычей, представлял лица анассеопольских знакомцев, придумывал, что и кому скажет… Он не думал о Севастии, так что ему Тверень? Эта земля не стала родной и не станет, но роски должны победить!

Рядом шумно опустился на колени Никеша; прижал к губам Длань Дающую Предслав и тоже не удержался — припал к земле, отдавая дань древнему обычаю. Оставаться на ногах средь коленопреклоненных товарищей стало невозможно, и севастиец сделал то же, что и все. Поцеловал жесткую, влажную от росы траву.

— Хайре! — к ногам царевича упали пурпурные левкои. Кто пожелал ему удачи? Неважно, он запомнит эти цветы, пыль, треск цикад, звонкие крики мальчишек, сухие, огромные глаза женщин. Запомнит и унесет с собой. Говорят, темные воды Смерти смывают память, дабы она не омрачала блаженство ушедших, но он не отдаст этот день даже богам!

Девушки в венках открыли корзины, вверх один за другим метнулись голуби, унося в элимские полисы весть, что Киносурия держит слово. Пискнула первая флейта, к ней присоединилась другая. Первыми, по обычаю, тронутся с места музыканты. Два десятка мальчиков в коротких туниках и крепких сандалиях. Походная мелодия вольет в душу уверенность, которой так не хватало ночью. Музыка, солнечный свет, лица тех, кто на тебя надеется, этого довольно, чтоб загнать сомнения в самый дальний уголок души. Арминакт учит, что бесстрашный подобен быку, а преодолевший страх уподобляется богам. Что ж, этим утром они все богоподобны, но что будет через три дня, когда они достигнут Артейского ущелья?

— С Богом!

Раскаленный полдень растворяется в утренней прохладе. Вчера едва знакомый полководец снимает княжескую шапку и надевает шлем, рядом опирается на копье огромный чернец с сияющими глазами. Бородатые лица, остроконечные шишаки, чужая полноводная река, только птица на щите Арсения Юрьевича похожа на севастийскую Алкиону. Птица с человеческим лицом, но не золотая, а красная, как вечернее солнце. Как кровь, как плащи воинов Леонида.

— Ну, — вздыхает всей грудью Орелик, — теперь скоро… Теперь совсем скоро…

Глава 4

1

Стояли на холме у древнего каменного столба. Смотрели, как от разноцветного саптарского строя отъезжает одинокий всадник на вороной лошади, как его примеру один за другим следуют другие богатуры. Первые бойцы в своих туменах, они останавливают коней на полпути к роскским полкам. Ожидают. Древний, как сама война, обычай предварять сражение поединками. Бывает, день, а то и два, и три, стоят друг против друга рати, силясь понять, кому благоволят небеса. Бывает, что и расходятся с миром, но чаще опускают копья и вздымают мечи, неся в душе кто уверенность в благословении богов, кто горечь неудачи. А бывает и так, что безмолвствуют небожители. Молчат и лучшие из лучших, лежа на пока еще ничьей траве меж изготовившихся к смертельной схватке полков. Уходит первая кровь в землю, предвещая великое побоище, и неведомо, чьи стяги упадут, а чьи вознесутся…

Строй нижевележан неторопливо раздался, пропуская конного витязя в богатых доспехах.

— Демьян Жданкович, — назвал Орелик, но Георгию имя ничего не сказало. Севастиец не знал ни вележанина, ни выехавших следом резанича и югорца, ни их соперников-богатуров. Но как же хотелось замереть на ставшем ристалищем поле, гадая, что за противник тебе достался, вздохнуть всей грудью и, дав шпоры коню, помчаться вперед, опуская копье, целя в шлем или в стремя… В щит Георгий Афтан не бил никогда — это было слишком просто.

— Пойдешь? — шепнул Никеша, растравив и без того горячую рану.

Георгий покачал головой. Право выйти одному за всех с ходу не заслужить. Разве что назваться полным именем, тряхнуть Ярооким, призвать в свидетели Никешу, но Георгий Афтан, прячущийся среди росков? Стратиот, не признавший Итмонов, волен идти, куда пожелает, но брат убитого василевса должен отомстить или умереть. Не на чужой войне — в Анассеополе.

— Конец ягодкам, — объявил глядящий за полем Орелик, — сейчас яблочко прикатится… Держись, Предслав!

— Все в воле Господней… — начал было чернец и внезапно швырнул клобук оземь. — Не все ворону когтить, и на него когти сыщутся!

— Гляди-ка, двое!

— Ямназай! Первый который… Что Олега Резанского убил…