— Подумал, что вы тут волшбу творите. — Произнесено было это уже на полном серьёзе. — Ведь вас, кажется, предупреждали, что вы нам тут без надобности?
— Да, я помню.
— Тогда чего же вы ждёте, судари некроманты? Полагаю, скотинка ваша уже порядком нагулялась. Ей в постельку не пора ль? — с этими словами он наклонился к ослику потрепать того за уши, но зрря-а: — А-ах, скотина, дря-ань, выродок безродный!!! — Ослик, не долго думая, укусил отца Конрада за пальцы, найдя, видимо, таким образом способ выплеснуть обиду за отобранный у него обед. Однако отцу Конраду было, похоже, наплевать на то, какие там разногласия творились в стане некромантов по поводу режима питания. Он просто указал на всю троицу одним из уцелевших пальцев и коротко приказал: — Взять! Скотина одержима, её сжечь! Этих двоих — под арест.
Из близлежащих кустов мигом выбежала толпа экзекуторов с копьями, мечами и прочей атрибутикой. Папус понял, что пришла его очередь вести переговоры, а учителю — стоять и смотреть, «сохраняя терпение». Папус выхватил из-под плаща свой меч и первым же ударом по широкой дуге снёс наконечники копий, которыми экзекуторы пытались прижать их с учителем к ограде. Побросав ставшие ненужными древка, первые ряды уступили место вторым. Те кинулись на некромантов с не меньшим задором. Юный малефик же ответил им в том же духе — он бросился в сторону нападавших, завертелся волчком, отбивая клинки. Особого вреда он причинять и не собирался. Так, отпугнуть. Он наносил удары плашмя. Несколько экзекуторов упали, судорожно корчась на земле, прикрывая лица руками.
Сквозь перезвон металла Папус сумел расслышать голос учителя:
— Папус, не-ет! Прошу тебя, остановись!!!
Но его накрыла новая волна воплей подступавших церковников. Послышались отдельные крики, долетевшие со стороны. Кажется, кому-то взбрело в горячую голову схватить Трубадура. Определённо — лучше бы он сошёлся с Папусом. Осёл ведь не знает пощады. На то он и осёл.
Папус продолжал кружиться, отражая удары. Он всё ещё надеялся, что экзекуторы опомнятся и прекратят свои попытки схватить их. Но вот случилось то, чего следовало ожидать в подобной ситуации. Паупс поскользнулся, причём не в луже крови противников, как это часто случается с попавшими в окружение стойкими бойцами, героями рыцарских романов. Нет, он поскользнулся на кучке опавшей листвы — земля под ней не успела просохнуть после прошедшего на днях дождя и сохранила свою коварную способность лишать человека равновесия. «Будь проклята осень с её дождями и грязью», — успел подумать Папус, пока его не ударили по голове чем-то тупым, таким же, как и голова владельца этого тупого предмета. Ведь все знают, что бить надо промеж лопаток! Разум мгновенно погрузился во тьму.
Вернулось сознание к Папусу, по его приблизительным оценкам, часа через два и застал хозяина лежащим на куче соломы в сыром подвале.
— У-уфф, — было первое слово пробуждение молодого некроманта. — Г-ххде мы? — проскрипел он пересохшим горлом — оно как мельничные жернова готово было перемолоть всякое новое слово, собравшееся проскочить мимо них во внешний мир.
— Очнулся, — это был учитель. Азраил поднёс к губам Папуса глиняную миску с водой. Юноша жадно припал к ней, смачивая свои «жернова». — Мы «в гостях» у отца Конрада.
— А это, — Папус оглядел заплесневелые бревенчатые стены подвала, — его лучшая комната?
— По заслуге и награда, — вздохнул милорд Азраил. — Если б ты не принялся там, на погосте, размахивать своей железкой, мы бы, может, смогли рассчитывать на более достойный приём.
— Как же. Что они собираются с нами делать?
— Пока не знаю. Но они забрали Трубадура.
— Что?! Он-то здесь при чём?
— Ха! Ещё как при чём. Весь в хозяина, в тебя то есть. Половину экзекуторов без рук оставил. А треть сохранивших конечности вряд ли сможет теперь приласкать ими своих детишек.
— Это как?
— Ну, руками ведь ребёнка девке не заделаешь. А больше-то им и не чем, ха-ха-ха!!! — учителя вдруг согнуло пополам в приступе полубезумного смеха. То ли от гордости за последний подвиг отважного ослика, то ли просто обстановка брала своё. Когда же смех его прекратился, он мрачно заявил: — Трубадура собираются казнить как одержимое животное. А в качестве милости Спасителя как к заблудшей, невинной твари его «просто»… сожгут. Казнят, так сказать, без крови.
— Зомби им в печенку, — сплюнул Папус. В этот момент заскрежетал в замке решётки ключ. Вошли трое: отец Конрад и двое экзекуторов при оружии. И с сетью. «Боятся», — подумал Папус. Только тут он обнаружил, что сам он лежит связанный. Запястья и щиколотки его стягивали тугие узлы.
Отец Конрад устроился на принесённом специально для него трёхногом табурете. Он упёр свои огромные кулаки в бёдра и стал пристально смотреть на Азраила. Потом он, видимо, не найдя ничего достойного своего взгляда, перевёл его на Папуса. Глаза инквизитора светились нехорошим блеском. Искорки плясали в них как на острие упёртого в горло жертвы клинка.
— Значит, Осинки? — сказал он, наконец. — Я вспомнил тебя, Папус.
— Ох, неужели? Рад за Вас, отец Конрад, что у Вас нет старческого беспамятства, — Папус изо всех сил старался не удариться в воспоминания о том дне, когда впервые познал суть этого человека. Но память, как всегда, подводила. Как всегда не вовремя она подсунула в мозг мельчайшие подробности тех дней. Того дня. Того…
— Вы устроили мне кошмарную жизнь, после того, как объявили мою семью проклятой. И всё из-за того, что моих отца и мать разорвали на куски зомби!
— Теперь я точно вспомнил тебя, Папус, — покачал головой отец Конрад. — Но ты, как я вижу, нашёл своей семье достойную замену.
— Зато я Вас и не забывал, — процедил сквозь зубы Папус. — Знаете, чего мне потом стоило оставаться в Осинках? Это было похуже, чем, если бы меня самого просто загрыз какой-нибудь зомби. Я стал изгоем, отщепенцем.
— Только не надо мне рассказывать про своё трудное детство. Ты тогда сам себе его устроил, сказав, что хочешь всем отомстить за смерть своих родителей.
— Я и сейчас не отказался бы от своей мести. А начал бы прямо сейчас. С одного зарвавшегося священника.
— Папус! — Азраил пнул юношу в бок. — Умерь свой пыл! Не время!
— Твой… учитель, — Конрад произнёс последнее слово с какой-то злой иронией, — говорит дело, Папус. Вам и так предъявляется обвинение в довольно таки тяжких преступлениях. И нападение на служителей Святой Матери нашей Церкви далеко не самое опасное.
— Святая… Мать-ваша-Церковь, — отдельно, нарочито медленно и злобно произнёс слова юноша, — сама напала на нас. Без причины. Испугались ослика…
— А вот здесь уже следует второе ваше преступление, — не обратил внимания на колкость отец Конрад. — Приручение одержимого животного и использование его против служителей Церкви. Вдобавок — проникновение в запрещённую для вас зону. Суд уже состоялся.
— Без нас??! — Папус подался вперёд с такой силой, что казалось, будто он и не сам встаёт, а тянет его кто-то.
— А зачем вы нам!? Свидетелей ваших преступлений и без того хватает. И все они, как один, подтверждают ваше причастие к преступному использованию чёрной магии. Приговор уже вынесен. Вас подвергнут публичной казни на центральной городской площади. По двести ударов плетью каждому. Скажите спасибо, — отец Конрад наклонился к Папусу, — что рядом находится ваша хвалёная Академия. А иначе я применил бы более подходящее, с моей точки зрения, наказание.
— Как к нашему ослу?
— Как к вашему ослу.
Отец Конрад резко встал с табурета и направился к выходу. Экзекутор нагнулся за табуретом и, взглянув в лицо Папусу, ухмыльнулся:
— Это я оглушил тебя, — медленно, со смаком проговорил он. Потом он, вроде, даже собирался плюнуть в лицо Папусу, и для этого ему потребовалось чуть запрокинуть голову и выпустить из виду ноги юноши… Хруст ломаемых костей возвестил о том, что табурет врезался в челюсть потерявшего бдительность экзекутора. Как это произошло, никто увидеть не успел. Только отец Конрад, обернувшись на стоны зажимавшего окровавленное лицо слугу, заметил, что ноги Папуса слегка изменили положение. Инквизитор до хруста сжал кулаки, но из камеры вышел, не сказав и не сделав ничего.
— Паупс, — укоризненно вздохнул милорд Азраил. — Положениеце у нас с тобой паршивое. А вот настроение — ещё хуже. Сейчас бы послушать твой сон.
— Какой сон? Зачем? — удивился Папус.
— Ну, ты же говорил, что он забавный, «как коза на льду». Посмеялись бы вместе.
— Сон? — Папус пожал плечами. Чего порой не взбредёт в голову старику. Но потом: — Стойте. Сон! Ведь это ключ! У Вас, учитель бывали когда-нибудь вещие сны?
— Нет, я не занимаюсь предсказанием будущего. А у тебя что, были?
— Сомневаюсь. Но этот… Вы видели мои конспекты по некромантии?
— Снова — нет. Это ведь не моя тетрадь, и я не знаю, что успел там записать нового наш друг, который отдал тебе ту тетрадь. Хотя, лекции Даэнура…
— Там была одна схема, изображавшая какой-то странный ритуал с использованием младенца.
— Младенца? — учитель задумался, но потом его лицо просияло: — Постой, я кажется, понимаю. А что было во сне?
— Младенец. В точности, как на рисунке в моей тетради. Он плакал, а слёзы его были какие-то ненормальные.
— Боги, — прошептал Азраил. — Я вспомнил. Рисунок был вшит в тетрадь, так? — Папус кивнул. — Тот некромант украл его из библиотеки отца Мариуса, главы Инквизиции. Я видел эту схему. Тогда мне показалось, что смысла и пользы в ней — как с козла молока. Но вот на самом деле…
— Что? Это и есть тот самый способ инквизиторов, которым они упокаивают погосты?
— У нас нет доказательств. Мой посох с пробой магии — у инквизиторов. А твои конспекты с прочим добром, наверняка, тоже. Не сомневаюсь, что серые успели обыскать нашу комнату.
— Что же делать? Сколько отсюда до Академии?
— Самое большее — два часа пути. Мы почти что дома, поэтому инквизиторы и не решились казнить нас по-настоящему, через сожжение.
Внезапно в коридоре послышались шаги. Быстрые, раздражённые. В перекрестье прутьев решётке пленники увидели… нет, не опостылевшие серые рясы — походную мантию Гувера Ханса. Ректор Академии предстал перед своими подопечными в живительных зелёном и коричневом цветах, которые, казалось, проникли в это царство серого мрака, оживив даже эти несчастные, поросшие мхом стены.
— Господин ректор, — привстал, насколько это позволяли цепи, Азраил. Папус остался лежать.
— Отец Конрад! Я прошу Вас немедленно освободить моих подданных, — прокричал Ханс совсем не свойственным его преклонному возрасту живым голосом.
— Но, господин Ханс, — появился отец Конрад. Сейчас он выглядел не таким грозным, но всё же сумел сохранить свой независимый вид. — Им уже вынесен приговор. Имеется состав преступления. Есть свидетели, — бормотал он что-то, видимо, продолжая начатый ещё где-то на подступах к тюрьме спор.
— У Вас нет доказательств! Особенно тех преступлений, в которых Вы их обвинили. А свидетели — только Ваши люди. А это, на сколько мы оба знаем, не является достаточным основанием для предъявления обвинения. Откройте дверь. Я жду!
Заскрипел ключ, затем плохо смазанные петли. Звякнули о пол сброшенные Азраилом цепи. Безвольно сползли туда же верёвки, пленившие недавно Папуса. Пока вся троица покидала подвал, Азраил с Папусом хранили молчание. Но едва они покинули здание тюрьмы, возбуждение от нежданного спасения дало себе выход:
— Милорд, как Вы узнали? — Азраил был хмур как грозовая туча. Ему, опытному некроманту, было трудно признать, что кто-то вытащил его из передряги, но гордость пришлось унять. — Спасибо, — буркнул он. — Я… я бы не выдержал казни. Спасибо.
— Будет тебе, Азраил! Разбираться будем после. Когда вернёмся в Академию.
— Но позвольте, милорд, — вмешался Папус. — Как же Вы всё-таки узнали о нас?
— Вчера ночью к нашему двору прискакал ваш конь. Сэр Ательстан, если не ошибаюсь? Дивное животное. Так звал всех, кого мог, сюда. Меня чуть не за шиворот тащил. Вам бы двоим хоть толику его ума. Может, не полезли бы тогда на территорию Инквизиции.
— Но, милорд, — успокаивался потихоньку Азраил. — Нам необходимо было всё разузнать. Мы сейчас почти даже раскрыли их замыслы…
— О чём вы говорите?! — взорвался Гувер Ханс. — Вам мало того, что вас чуть не казнили. Я еле-еле успел. И если бы не ваш конь… Не желаю слышать ни о каких заговорах и прочем. По договору с Инквизицией, нам следует соблюдать нейтралитет. Всё. Точка. Мы отправляемся домой.
— Нейтралитет?! Нейтралитет, говорите?! — почти рыдал Папус. — А… а как же Трубадур?
— А вот с ним, мой мальчик, — вздохнул ректор Академии, — уже ничего сделать нельзя. Он показал себя не с самой лучшей стороны.
— Но, — не унимался Азраил, — милорд! Инквизиторы пользуются жертвоприношениями! — тут он огляделся. Отец Конрад всё ещё следил за ними, но, вроде бы, не слышал, о чём они могли говорить.
— Доказательства? — строгого взгляда ректора никто никогда не выдерживал, а уж провинившиеся — тем более. Не выдержал и старик-некромант. Азраил просто опустил глаза. Ханс понял. — Нет доказательств, так и не суйтесь. Скажите спасибо, что живы остались.
— А Трубадур? — не сдавался Папус. — Я должен увидеть его в последний раз.
— Тогда торопись, мальчик мой. На площади уже разложили помост для сожжения.
Не говоря ни слова, Папус сорвался и побежал в указанном направлении. Там, на площади уже собралась толпа в ожидании сладостного зрелища. Папус протолкался сквозь живую стену. Он успел увидеть только, как палач бросает в кучу разложенного под несчастным животным хвороста. Крик отчаяния вырвался из груди Папуса одновременно с криком боли и страха из надорвавшихся лёгких ослика. Пламя занялось мгновенно, закрыв собой корчившееся на привязи существо, бывшее совсем недавно верным другом двух некромантов…
Отец Конрад склонился над кучей пелёнок на столе. В ней шевелился живой комочек плоти. Не более. Просто плоть. Для инквизитора. Вот он перевёл взгляд на тетрадь в чёрном кожаном переплёте, на чуть пожелтевший лист пергамента, непонятным образом оказавшийся вшитым в эти конспекты.
— Теперь, — отец Конрад удовлетворённо кивнул головой и поднял на свои огромные ручищи тельце младенца, — всё пойдёт лучше. Мы избавимся от необходимости терпеть магов. Особенно, — он передал ребёнка своему помощнику в чёрной рясе с капюшоном, — этих некромантов. Они своё отслужили.
Он накинул на голову плотный капюшон. Затем он взял со стола ещё одну тетрадь. Та лежала рядом с лакированным ящичком.
— А вот это, пожалуй, стоит вернуть на место, — он повертел в руках сшитые листы пергамента. — Ведь этот трактат, если мне изменяет память, был украден у них. Думаю, братья из замка Бреннер будут благодарны. — Отец Конрад небрежно бросил на стол трактат по воинским искусствам, изъятый из комнаты некромантов в «Дикой орхидее». Потом он подобрал костяную погремушку, в точности повторявшую одну из тех, что были изображены на схеме в тетради неизвестного некроманта, переданной три года назад на хранение Папусу. Он вложил игрушку в раскрытые страницы конспектов, сунул всё это в складки рясы и вышел в ночь.
Его — и всю Церковь в его лице — ждало продвижение на пути к осуществлению цели. Найти новый способ упокоения кладбищ.
Найти даже ценою слёз невинных младенцев.
Александр Охотин
ВОЛК В ОВЕЧЬЕЙ ШКУРЕ
Иногда, дабы узнать, почему простая мантра, вместо того, чтобы всего лишь избавить башню от вездесущих тараканов, уничтожает всю живность на милю вокруг, надо провести длительную работу. Тщательно и кропотливо проверяешь правильность начертания каждой руны, четкость каждого завитка, и все же находишь мелкий штрих, скошенный дрогнувшей рукой, полностью исказивший заклятие. Но кто проделает подобное с мантрой человеческой души?
Из дневника старика Парри, заведенного во время вахты на Северном Клыке.
На этот раз это были бабочки. Десятки, сотни бабочек. Нежные перламутровицы, величественные махаоны, мрачные траурницы, великолепные переливницы, невзрачные капустницы и прочие, множество прочих, самых разнообразных расцветок, и форм, как реально существовавшие, так и порожденные причудливой фантазией организаторов церемонии.
Руки. Десятки, сотни рук сжимали искусно выполненные фигурки. Изящные пальцы аристократов, могучие ладони простолюдинов, немногочисленные и такие хрупкие с виду руки эльфов, как Светлых, так и Темных, пудовые кулаки гномов.
Но всех их роднило одно общее. На пальце каждой поблескивало серебряное кольцо, украшенное причудливым гербом надевшего его мага. Каждый обладатель сей драгоценности имел Силу.
Сейчас эта толпа молча стояла, внимательно слушая дрожащий голос ректора, но мысленно поторапливая говоруна. Конечно, никто не спорит, достопочтенный Ожузи не зря считал себя великолепным оратором, но слишком, невыносимо долго ждали они этого дня, бесконечно гадая в волнениях, совпадает ли их выбор с Выбором Сил. Поэтому собравшиеся нетерпеливо желали, чтобы эта, одетая в лимонно-желтые одежды, помеха, наконец, прекратила вещать.
Стар, невероятно стар был мэтр Ожузи. Раньше сила прямо сочилась из этого великого чародея магии Нелюди. Говорят, что давным-давно именно он смог в честной борьбе одолеть могучего дуотта по прозвищу Даэнур. Но пощадил своего противника.
Все сочли его безумцем, когда Ожузи, став ректором Академии, создал на ней факультет малефистики и назначил дуотта его деканом. Но дальнейшее его руководство доказало обратное. Долгие века он проводил мудрую политику, умело разрешая конфликты с Инквизицией, поднявшей голову после победы над Салладорцем. Его самые первые выпускники уже сами стали мудрыми старцами.
Но былое величие в прошлом. Теперь Ожузи превратился в дряхлую развалину, использующую посох лишь для опоры. Ходят слухи, что это его последний День Учеников. Он собирается сложить полномочия, передав пост Анэто, декану факультета Воздуха. Тот когда-то был средним магом, но однажды высокомерно вступил в бой с Даэнуром, едва спася свою жизнь. После он рьяно взялся за обучение, достигнув огромных высот не только в магии Воздуха, но и в магии других Стихий.
Как только ректор подал знак, абитуриенты хлынули к двенадцати невозмутимым фигурам. Едва бабочка попадала в руки декана, ее вырезанные из неведомого материала крылья начинали трепетать, и вот, она уже взлетает в небо, к восторгу зевак совершая грациозные круги над головой ученого мужа. Вскоре над площадью танцевал изящный пестрый хоровод.
Матфей, стоящий поодаль, не спешил присоединиться к нетерпеливым абитуриентам. Ибо сказал Спаситель: «Не медли, но и не спеши понапрасну. Не уподобляйся дураку, бегущему всю ночь на восток, дабы скорее приблизить утро. Умный терпеливо дождется, пока солнце само встанет из-за горизонта».
Да, конечно, ему тоже не терпелось получить ключ от этой великой сокровищницы, но ведь милорд ректор сказал, что церемония не продолжится, пока последний сомневающийся не сделает свой выбор. Так зачем же стремиться влиться в эту шумящую и пихающую толпу?
Он недоуменно смотрел как ректор Ожузи поспешно выбегает в резные ворота. А прощальная речь?
Наконец, основная масса сделала выбор, отступив к краям площади, и Матфей направился к деканам. Ему достался невзрачный маленький ночной мотылек, но в отличие от своего реального собрата, его крылья были сине-стальными, с разбросанными там и сям красными кругами.
Парень с поклоном протянул бабочку выбранному декану, после чего произнес:
— Утолит ли Имеющий жажду Страждущего?
Затем он медленно удалился, пятясь назад. Старик удивленно взглянул на странного юношу после чего о чем-то оживленно зашептался с рядом стоящим ученым мужем.
О, он помнил эту фразу! Она пришла из тех далеких древних времен, в которых остался и обычай передавать посох, и множество других правил. Прием в аколиты тогда был более строгим и церемониальным. В частности, вышесказанная фраза произносилась человеком, желающим обучаться у мага его науке. Декан думал, что сейчас уже никто из простых людей не знает ее.
Матфей знал. Ожидая начала сентября, он прочел немало книг, в том числе и по истории Академии. Впрочем, это никак не повлияет на Выбор Сил. Но это его особенно не волновало. Он поступит.
Высоко в небе парила прекрасная жар-птица. Ее диковинные перья потрясающе блестели золотом в лучах солнца. Говорят, это доброе знамение, но чем-то она ему не нравилась.
Наконец последние бабочки влились в пестрый хоровод. Пришло время молитвы. Над площадью разнеслось многоголосое бормотание. Некоторые, особо благочестивые, упали на колени. Среди них был и Матфей.
Молитва всегда привлекала его. Знакомые с детства слова убивали печаль и сомнения, наполняли душу спокойствием и благодатью, но теперь святые слова несли ему просто неземное блаженство. Неистово крестясь, он с каким-то яростным рвением, со слезами восторга на еще не знавшем усов и бороды лице, обращался к Спасителю, привлекая восхищенные, но порой и недоуменные таким благочестием взгляды окружающих.
Последнее:
— Амме! и молитва закончилась. Пришло время события, ради которого на площади черного камня собралась вся эта толпа.
Маги стали поочередно выходить вперед. Изящный взмах посоха, и стаи бабочек устремляются к абитуриентам, объявляя решения Сил. Толпу наполнили радостные крики восторга и горькие вопли неудачи. Кто-то счастливо целовал возникший на руке браслет; кто-то уже открывал заранее припасенные фляги с пивом, а то и кое с чем покрепче, предлагая соседям отметить поступление или залить печаль; кто-то вытирал брызнувшие слезы неудачи. Никто не остался равнодушным.
Вперед вышел очередной декан. Новая стая изящных игрушек понеслась в толпу. Вон летит и его мотылек.
И здесь Матфея охватило странное волнение. В том далеком церемониальном прошлом Академии считалось, что, поступая в ученики к магу, человек рождался вновь, умирая для обычного мира. И вот, словно перед настоящей смертью, внутренним взором он увидел всю прошедшую жизнь, такую короткую и незамысловатую. Ярким пятном полыхнуло недавнее событие. В голове раздались голоса, которые он больше никогда не услышит…
* * *
— Ну, Матфей, скоро ты там?
Рябой Нарри нетерпеливо топтался у порога.
— Одного тебя ждем. Вон, уже и отец Леонтий вышел.
— Сейчас, сейчас.
Он торопливо укладывал в котомку поминальную трапезу. Пучок зелени, вареные яйца, пироги с китовым мясом. Муки, выделенной из общей доли старостой Хадром, тем еще охлестышем, осталось после зимы всего ничего, но Матфей специально отложил неприкосновенный запас на этот день. Это для мамы с папой.
Последний он положил пол-литровую баклажку с греддовкой названной по имени изготовлявшей его старухи, Гредды, Матери настоятельницы, как шутили все немногочисленные, но жоркие пьяницы Побережников.
Да, сказано в Писании: «Пьющий хмельное выпивает душу свою». Но сегодня надо. Сегодня Навий день.
Заперев дверь, Матфей бросился догонять убежавшего вперед Нарри.
Навий день. День, когда Навьи, души усопших, отпускаются милосердным Спасителем на грешную землю, дабы повидать потомков своих. День, когда люди отправляются на погосты, чтобы помянуть умерших родичей, когда они оставляют на могилах еду и питье, угощая родительские душеньки. День, когда по всем деревням Эгеста полыхают поминальные костры. Навий день.
Струги уже были вытащены из сараев, где они пролежали всю зиму и готовились к отплытию. Скоро, очень скоро их хищные носы начнут рассекать море в поисках стремительных тюленей и моржей, волосатых козерогов, величественных китов. Уже точились гарпуны, уже готовилось снаряжение. Но в этот день их поставили на воду для другой цели.
Отец Леонтий, надевший в честь праздника порфиру, сжимал рулевой рычаг крайней шестивесельной «касатки».
— Сюда, дети мои!
Матфей с Нарри прыгнули в струг, похватав по веслу, и флотилия отплыла от берега.
Над морем разносился голос Сидда по кличке Сергач, данной ему из-за янтарной капли, болтавшейся в его ухе. В ярко алой праздничной рубахе, он увлеченно рассказывал набившимся в «касатку» молодкам об охоте на китов. Особенно он распинался ради насмешливо глядевшей белокурой Велы, дочери Гредды.
— Разбились мы, зазнамо, на ватаги. Наш струг на северо-запад двинул. А я, зазнамо, на носу сижу, кита выглядываю. И тут ффырх-х-х — фонтан. Да какой огромный! Кит брызгает. Голубой. Сыскался, голубчик!
Матфей, которого в его неполные четырнадцать лет, еще не брали на охоту, доверяя лишь участие в разделке туш на берегу, вместе с женщинами, детьми и стариками, обычно увлеченно слушал байки китобоев, но история Сидда уже изрядно его достала.
Сергач входил в ватагу, по меткому выражению весельчака Ульма, на — возников. На огромных возах они везли на рынок стольного Эгеста куски мяса, тюлений жир, тающую во рту китовую кожу с нежным тонким слоем сала, которую гурманы поедали в сыром виде, бочки с ворванью, шкуры и, конечно, рога козерогов, которые отрывали с руками. Ведь они обладали дивным свойством препятствовать росту рогов у мужчин, надолго делая одну важную часть их тела твердой как рог.
На вырученные от продажи золотые покупались столь необходимые жителям Побережников мука, зелень, железо и прочие вещи. Все это распределял староста Хадр, громко покрикивая на обделенных и раздавая тумаки недовольным.
И вот как-то раз Сидд напросился на китовую охоту. Вернулся бледно-зеленым и судорожно цепляющимся за борт «касатки». Но после этого он счел себя бывалым китобоем, рассказывая направо и налево байку о той охоте, причем кит после каждого рассказа становился все больше, а роль других добытчиков все меньше.
— Ну, я, зазнамо, кричу: Робяты, за ним! И понеслось! Хватаю я, зазнамо, гарпун с привязанным надутым желудком моржовым и хрясь, прямо в евоную китовую спину! Тот ныркь в глубину! Но не уйдешь, голубчик! Целый час мы за ним, родименьким, гонялись! Пять гарпунов я в него, супостата, вонзил! И, все, он наш! Нырнуть-то, голуба, не может, надутые желудки мешают! Хватаю я, зазнамо, топор …
— Во имя Спасителя, Сергач, избавь меня от этих кровавых подробностей!
Вела недовольно сморщила нос, хотя нож в ее руках разделал немало китов.
— Ладненько. И как дотащили мы тушу на берег, измерили, не дай Спаситель обмануть, тридцать пять метров в том ките было.
— Ну и трепло ты, Сергач.
Кряжистый Ратор, с которым только приезжие, по незнанию, рисковали бороться взамок, поудобнее перехватил весло.
— Скажи еще, это был сам Моб Идик.
Но Сидда не просто было смутить.
— Не, Моб Идик, бают, белый, но мой, зазнамо, не меньше был.
— Почто брешешь, сын мой?
Подал наконец голос отец Леонтий
— Али позабыл ты, что рек Спаситель: «Тот, кто очерняет уста свои ложью, будет в посмертии своем исторгать изо рта гадов премерзких»?
Это заткнуло Сергача. Но молодки тут же начали потешаться над ним, с жаром описывая его посмертные муки. Тот вяло огрызался. Гребцы с интересом наблюдали за потехой.
Но Матфею стало безразлично происходящее. Слова Ратора напомнили ему отца.
Загорелый, коренастый, в вечно просоленной одежде, постоянно небритый, что делало его похожим на моржа. Большую часть дня он проводил на охоте, и лишь поздним вечером возвращался домой.
— Ну что, морской волчонок, готов к охоте?
Любил говорить он
— Гото-о-ов!
Счастливо кричал Матфей, и начиналась игра. Громко фыркая, отец изображал то моржа, то быстрого тюленя, то грациозного козерога, а он старательно поражал знатную добычу. Так могло продолжаться бесконечно, пока не раздавался ласковый голос матери:
— Эй, идите ужинать, мои морские волки.
Много китов добыл отец за свою жизнь. Но однажды повстречался с Моб Идиком. Чудовищный белый кит, когда зазубренный гарпун пронзил его, не стал убегать, а развернулся и бросился на «касатку». Яростно разнес он струг в щепки, разбросав китобоев в разные стороны. Тела отца и братьев Травтов тогда так и не нашли…
После смерти папы, безумно любившая его, мама сломалась. Целыми днями она сидела на лавке, ни на что не реагируя, и вспоминая об ушедшем. Даже целительство отца Леонтия не могло помочь.
— Тяжко бедной лебедушке без друга своего сердечного.
Грустно говорил священник. Мать не дожила до отцовских Сороковин. Так в один месяц Матфей стал круглым сиротой.
Отец Леонтий заметил его остекленевший взгляд. Он попросил Ратора пересесть за руль.
— Эй, Сергач!
Голос Ратора порой напоминал рокот волн в штормовую ночь.
— А ну-ка, седай на мое место!
— Но Ратти, я же рубаху помну. Она же новая, совсем еще не ношеная!
— Ишь, красавчик какой, забодай тебя козерог. Седай говорю!
Когда Ратор просил ТАКИМ голосом, ему трудно было отказать.
Отец Леонтий достал из котомки трубку и тавлинку. Долго и старательно он набивал трубку, собираясь с мыслями. Наконец, блаженно затянувшись, он сел рядом с Матфеем.
— Знаю, знаю, сын мой, тяжко тебе без родителей. Но должен ты возрадоваться за них.
— Но почему?
— Тяжела жизнь в нашем мире греховном. Здесь идут бесконечные и бессмысленные войны, здесь бедность пудовым ярмом висит на шее большинства людей. Каждый кусок хлеба зарабатывается лужами пота и крови. Всюду царят грех и беззаконие. Святая Мать наша, Церковь, старается в меру сил своих искоренять несправедливость, но не везде поспевают ее смиренные служители. А твои родители сейчас в светлом царствии Спасителя, где «старый помолодеет, а плачущий засмеется, где тревожащийся успокоится, а просящий получит просимое». Ласково наблюдают они за тобою оттуда, и горько становится им от скорби твоей.
Помолчав, Матфей благодарно улыбнулся, искренне стараясь прогнать печаль.
— Спасибо, святой отец.
Отец Леонтий, любимый отец Леонтий! Он всегда находил слова утешения почти для любого страдающего. После смерти мамы и папы он заменил отца. Сколько времени провел Матфей в его избушке рядом с церковью!
Дом его был полон удивительных вещей. Стен не было видно из-за огромных книжных шкафов, забитых солидными с виду фолиантами. Столы были завалены разнообразными статуэтками, кристаллами, какими-то механизмами непонятного назначения. Странным был этот дом, так не похожий на жилище простого деревенского священника.
Странным был иногда и сам отец Леонтий. Порой он просил Матфея выполнить малопонятные действия: давал подержать загадочно переливающийся шар, угощал облаткой, посыпанной каким-то желтым порошком. При этом священник странно вглядывался в него, словно высматривая что-то видимое одному ему. Интересно, а что?
Каждый год в начале октября, обычно в рот ни капли не бравший, отец Леонтий начинал беспробудно пить. Он вливал в себя литры греддовки, приводя в восхищение самых жорких пьяниц, являясь утром на службу с помятым лицом и трясущимися руками, заставляя прихожан возбужденно перешептываться. Так продолжалось одну неделю, а в понедельник он вновь был прежним отцом Леонтием. До следующего октября.
— Свят-камень!
Пышнотелая Сална указующе вскинула руку, знаменуя скорый конец плавания. Теперь все заметили его.
Что для китобоя море? Место, где он добывает себе еду и заработок, чтобы прокормить семью. Место, где он проводит порой большую часть времени. Второй дом. Да, путь порой коварный и непредсказуемый, но здесь, в отличие от суши, против него лишь ярость гордых стихий и ум добычи. Здесь он успокаивается, отдыхает от проблем, терзающих его на земле. Так что, не мудрено, что и после смерти он желает покоиться в море.
Жители Побережников издревне хоронили умерших селян в море, возле Свят-камня. Это была одинокая скала, возвышавшаяся над вечными солеными водами. Сверху она заканчивалась небольшим пятачком, площадью метров сто, в центре которого был прочно укреплен трехметровый знак Спасителя. Долгие годы волны яростно пытались превозмочь крепость камня, но прочно Святая Магия отца Леонтия берегла одинокую скалу с возвышавшейся над ней перечеркнутой стрелой.
Именно здесь полтора года назад лежала мама Матфея. Сквозь слезы он смотрел на нее, уже зашитую в черный погребальный мешок с белым символом Спасителя, слушал священника, читавшего заупокойную молитву.
Именно сюда каждый Навий день приплывали люди, дабы помянуть усопших, бросали в воду еду и выливали питье, угощая покойных родичей.
Именно сюда сегодня лежал их путь.
— Странно,
Отец Леонтий поднялся и попросил остановить струг. Он стал недоуменно оглядываться по сторонам. Его ноздри задвигались, словно пытаясь что-то учуять.
Матфей тоже уловил нечто необычное. Это не было звуком или запахом, это было едва заметное ощущение. Обычно, когда он приближался к Свят-камню, перечеркнутая стрела, казалось, еле заметно мерцала, словно состоящая из лунного света, сегодня она выглядела обычной вещью, сделанной из простого железа с серебряными накладками. Да, изящной и прекрасной вещью, жемчужной работы кузнеца, но все же просто вещью.
Тем временем остановившуюся «касатку» заметили прочие. Староста прокричал:
— В чем дело, святой отец?
— Что-то странное происходит, Хадр. Подплыви поближе, надо поговорить.
Быстрые уверенные движения гребцов, и вскоре струги стояли бок о бок. Отец Леонтий перешел в «касатку» Хадра, и начал что-то шептать, возбужденно схватив старосту за рубаху, что-то, от чего лицо Хадра пошло белыми пятнами, и на нем медленно проступало выражение недоуменного страха.
— … проверить.
Расслышал Матфей. Хадр кивнул. Он поднес ладони ко рту и крикнул:
— Слушайте, братие! Пусть ваши струги остаются на месте. Вперед не плыть!
В ответ раздались возмущенные вопли, но не впервой было Хадру успокаивать толпу. Отец Леонтий же обратился к сидящим в его «касатке»:
— Прошу вас, останьтесь только гребцы. А остальные пусть перейдут в струг старосты.
— Но почему?
— Зачем?
— Что?
— Слишком долго объяснять, дети мои. Верьте мне. Али желал ли я вам когда дурного? Но дело может стать опасным. Пусть слабые духом тоже уйдут.
Шумно переговариваясь, пассажиры покинули судно. Сергач бросил странный взгляд на Велу и тоже остался.
Ратор с Ульмом поменялись местами и, под тревожными взглядами десятков глаз они поплыли вперед. Вот и Свят-камень. Цель их пути.
Все в полной тишине наблюдали, как священник стал на колени и что-то тихо начал бормотать. Руки его потянулись к шее.
— Знак Спасителя! Он снимает Знак Спасителя!
— Тише, Нарри, мне нужна тишина!
Положив перечеркнутую стрелу на лавку, отец Леонтий, продолжая шептать, перегнулся через борт и средним пальцем правой руки стал двигать им по воде, словно пытаясь нарисовать круг. Все не отрываясь, следили за его движениями.
Палец вначале двигался с трудом, словно вода превратилась в тягучий засахарившийся мед, но потом движения убыстрились, и Матфей, не веря глазам, которые неожиданно затмила легкая туманная пелена, увидев как от вращения образуется небольшой бурунчик, который быстро удлинялся, ввинчиваясь в воду, правда, оставаясь прежним в диаметре. Закусив губу, он быстро огляделся на других гребцов, заворожено следивших за священником. А они это видели?
Тем временем бурунчик уже достал до самого дна. Отец Леонтий вытащил руку, и его тихий речитатив изменился. Бурунчик стал быстро скользить по дну, чертя невидимую расширяющуюся спираль. И тут он замер. Священник взвыл. А в центре водоворота …
Матфей судорожно перекрестился. На удивительно чистом дне лежали четырнадцать яйцеобразных предметов. Грубо слепленные из мелкого песка, устилавшего дно, из обрывков погребальных саванов (а куда делись тела погребенных?), из морских водорослей, ракушек и каких-то еще мелочей. Зловещие темные предметы, которым не место здесь, на добропорядочном погосте верных чад Спасителевых. И внутри них было что-то живое!
Не веря себе, Матфей чувствовал мысли этих существ, пробуждающихся после долгой летаргии, так похожей на смерть. Смерть? Они ощутили рядом источники, долгожданные и наконец-то найденные источники, столь любимого ужаса, столь сладких страданий. Но чтобы их получить, надо …
На предметах зазмеилось множество мелких трещин, и тут же над водами раздались вопли. Бабы взвыли, размазывая по щекам не весть откуда набежавшие слезы, мужчины судорожно пытались сдержать клацанье зубов и дрожь в членах тела. Волны, нет просто цунами ужаса и паники нахлынули на людей. Никто не понимал причины, но все почувствовали что сейчас произойдет, нет уже происходит что-то, заставившее напрочь позабыть все самые потаенные страхи.
— Гребите! Гребите что есть мочи, дети мои! И да не оставит Спаситель!
Отец Леонтий заревел не своим голосом. Но подобного приказа уже не требовалось. Весла дружно ударили по воде и «касатки» — стремительно понеслись к берегу.
Их струг, почти пустой, скоро вырвался вперед.
— Стойте, поднимите весла! Сергач, Ратор, Нарри! Я кому сказал!
Священник ухватил гребцов за плечи.
— Надо помочь Хадру.
«Касатка» старосты, перегруженная набившимся народом, включая и их пассажиров, безнадежно отстала от флотилии.
— Не-е-ет!
Обезумивший от страха Ратор дернул плечом, сбрасывая руку. Он продолжал совершать мощные гребки.
Матфей не мог винить его. Он сам чувствовал, что пробудившийся ужас уже сбросил «скорлупу» и теперь, хотя и преодолевая сопротивление воды, почему-то болезненно порыкивая, стремительно приближался к цели. Стиснув зубы, силач быстро правил к причалу.
Хрясь, и Ратор упал. Над ним стоял Сергач, сжимавший весло. Взгляд его горел злой решимостью.
— Что ты сделал?
— Молчи, Ульм. Надо спасти Велу и остальных.
Гребцы, косясь на яростно гребущего Сидда, за три минуты домчались до струга Старосты. Пересадка не заняла много времени. Некоторые, обуянные ужасом, практически перепрыгивали к ним, опасно раскачивая лодку. Но все обошлось. «Касатки» снова тронулись вперед.
Завизжала Сална. Все произошло за доли секунды. Матфей едва успел заметить высунувшуюся из воды лапу не лапу, щупальце не щупальце, белого цвета, заканчивающуюся десятком пальцев. Волосы его стали дыбом. Но отец Леонтий схватил снятый им Знак и возопив:
— О, Спаситель!
Треснул им по отростку. Тот стремительно, словно обжегшись, скрылся. Мало кто увидел яркую вспышку в момент удара.
— Гребите! Скорее гребите! В скорости наша жизнь!
Наконец струги тронулись в причал и народ хлынул на берег. Тут же раздался голос старосты, посылавший сына седлать лошадь и скакать в соседнюю деревню, где по слухам остановился на постой отряд святой Инквизиции. Остальные рванули в церковь.
Священник задержал гребцов. Минуту он молчал, с грустью разглядывая их. Наконец, решительно вздохнув, он начал:
— Я одолею этих порождений Тьмы, но мне нужно полчаса на подготовку. За это время твари доберутся до остальных, утопив Побережники в крови.
— Но что мы можем сделать?
Очнувшийся Ратор дотронулся до свежей шишки и сморщился.
— Мне нужна приманка, живцы. Я создам защитный круг, в котором вы и засядете. Твари, почуяв жизнь, попытаются вначале полакомиться вами, с виду такими близкими и доступными, но не в силах будут навредить. Хотя врать не буду, со временем они преодолеют магию.
— И мы умрем?
Священник с мольбой произнес:
— Иначе погибнут все! Я постараюсь успеть. Решайте скорее, они идут.
Переглянувшись, мужчины нехотя кивнули.
Облегченно вздохнув, отец Леонтий снял перечеркнутую стрелу, и люди вновь услышали его загадочный шепот. Громкость заклинания постепенно увеличивалась, и вместе с этим все более ярким сиянием горел Символ. Наконец священник умолк. Он повесил Знак на ветку растущей рядом осины.
— Стойте здесь. Молитесь, искренне и горячо молитесь, ибо ваша вера усилит магию и старайтесь меньше бояться, страх — это их пища.
Он устало вытер со лба капли пота.
— Матфей, пойдешь со мной. Ты мне пригодишься, если что …
И от этого «если что» по спине юноши поползли мурашки.
Они за пять минут домчались до домика священника, совсем рядом с церковью. Откинув крышку массивного сундука, стоявшего в углу, отец Леонтий вытащил шкатулку, покрытую замысловатым узором.
Сбросив порфиру, он сорвал с пояса кожаный кошель. На его лице отразилась огромная внутренняя борьба. Появились морщины, выступили капли пота. Он покосился на икону, висящую на стене, и упал на колени.
— Прости меня, Спаситель! Я нарушаю клятву, но иначе они умрут. Все!
Истово троекратно перекрестившись, священник открыл шкатулку. Внутри лежал хрустальный фиал, полный фиолетовой жидкости. Схватив его, священник решительно выбежал на улицу.
Когда Матфей выскочил на крыльцо и бросил взгляд на вход в деревню, то остолбенел. Он моргнул и на миг увидел облако тумана, темного вязкого тумана, выползшего с моря, словно сожравшего берег и часть Побережников, тумана, распространяя вокруг себя волну страха и ужаса.
Но внутри ярким маяком, несущим в штормовую ночь надежду на спасение, сияла перечеркнутая стрела. Лучи, испускаемые Знаком, соткались в светлую пелену, в сгусток белого пламени, яростно вступивший в бой с туманом. Две стены — сверкающая белым светом и туманная, почти темная столкнулись в неистовой схватке. Прям как при битве за дворец злого ифрита Я-мер-та из «2000 и 2 дня», сборника сказок, рассказанных императрице Синь-и Ша-храз Великим Мудрецом древности Хагеной. Ночью, они, ясен тюлень, другим занимались.
Но туман все напирал и напирал, и круг света постепенно сжимался.
Матфей снова моргнул, и мир обрел привычные формы.
У подножия высокой осины, на ветви которой полыхал белым светом Знак Спасителя, стояли на коленях Нарри, Ульм, Ратор, Сидд и старый Паль. Кто-то молитвенно сложил руки, обращаясь к Спасителю, кто-то не мог отвести, словно прикованного, испуганного взгляда от окружающих их тварей.
Ужасающие монстры метра под три ростом. Матфей потрясенно перекрестился, осознав, что какой-то жестокий скульптор вылепил их из костей. Вот значит куда подевались погребенные! Кости рук и ног превратились в многосуставчатые лапы-щупальца, на которых твари и передвигались, вырывая пласты земли мощными когтистыми пальцами. Тело состояло из остатков множества грудных клеток. Сила Тьмы переплела ребра, превратив в прочные неуязвимые панцири. А бугристые головы состояли из людских черепов. Их пустые глазницы горели голодным красным огнем. Огромные, похожие на волчьи, пасти предвкушающе раскрылись при виде столь близкой добычи. По их телам неведомым узором были разбросаны остатки мертвой плоти, у одних полностью покрывших монстров, у других оставляя многочисленные проплешины.
— Что это за твари?
Осипшим голосом спросил Матфей, наблюдая, как на берег выползают последние три монстра. Одно из щупалец крайнего почти полностью отсутствовало. Оставшийся обрубок был сильно обуглен. Не пропал зря удар священника.
— Кракуны. Подвид второй стадии.
Сурово ответил Отец Леонтий, словно объявляя приговор или диагноз.
* * *
МОЛЯЩИЙСЯ
О Спаситель, Боже наш единовластный …
Сознанье раздвоилось. Губы неистово шептали молитву о защите от Тьмы, и толпы мыслей заполонили голову. Ой, не время! Молиться надо, веровать и молиться! Раньше думал, бредни все это. Спаситель, он тама, далече, а мы тута, внизу, он один-одинешенек, а нас несчесть. Всюду ему, зазнамо, не поспеть. Сам на себя рассчитывай!
… огради мя силою своей и Воинством твоим небесным, …
Первые твари выбирались на берег. Я сбился, увидев, что они представляют. Спаситель, за какие прегрешения насылаешь ты их на нас? Почуямши живых, они подходили, окружая, но защита Отца Леонтия, храни его Спаситель, пока берегла. Жрать хотят, зазнамо!
…! Один монстр яростно скакнул вперед! Нарри с воплем ужаса прижался ко мне, но костяшка тут же откатился, обжегшись. Обиженный рев хлынул из пасти. Што больно? Не по зубам добыча! Небольшая победа прибавила веры.
… и молитвами чистой жены твоей, и Утренней Звезды нерожденного, …
Эх, если выживу, возьму в жены Велу, настрогаем с ней кучу детей, деньги, слава Спасителю, имеются. Чуток подкопить и можно в Эгест уехать. Не ко времени, ой не ко времени мысли они! Прости мя, Спаситель!
… и святых, и мучеников, и Архипрелата, …
А тварюг-то все пребывает! О Спаситель, мне мерещиться, или они действительно стали чуть ближе? Изыди страх!
… и силою Знака Святого, и иных Сил Светлых, …
Страх, жуткий страх заполонил нутро мое. Никогда не пужался так. Даже когда пьяный отец гонялся за мной с ножом, даже когда, желая покрасоваться перед Велой, сдернул на ту дурацкую охоту. Ну не предназначен я для плавания! Водобоязнь я преодолел, но тот, первый страх остался. Этот же стократ будет.
Я глянул на остальных. Они выглядели не лучше. Нарри вообще вскочил, прижавшись спиной к дереву. Не бойся малыш! Веруй и не бойся, ибо мы будем бояться, мы умрем! Кажется, я сказал это вслух, так как бледный Нарри кивнул, пытаясь унять дрожь.
… спаси меня, недостойного раба твоего, убереги меня от мерзостных порождений Тьмы Западной …
Нет, твари точно все ближе и ближе! Я кинул взгляд на перечеркнутую стрелу. О, Спаситель, ее сияние ощутимо угасло! Надо молиться, веровать и молиться, сквозь стук зубов шептать святые слова!
… Да не причинят они мне никакого вреда ни делом, ни умыслом …
…! Прости Спаситель! Еще один! Он почти схватил Ратти! Стоявшего дальше всех! Тот судорожно дернулся к стволу, прячась за еще оставшийся, но уже уменьшавшийся прямо на глазах круг света. Никто уже не шептал, молитва гремела над нами
… ни телу моему, ни душе моей, ни родичам моим, ни друзьям моим …
Изыди, страх! Помни, Сидд, там Вела, там мать, там остальные! Они ведь погибнут! Ну, где же ты, отец Леонтий? Скорее, скорее же!