— Глаза, да? Знаю. — Отодвигаюсь на безопасное расстояние. Выражение его лица настораживает. Это что, скорбь? Или желание? Желание Анжелы, разумеется. Жалкая замена того, что отнято у нас обоих.

Себ наклоняется ко мне, и от него несет какой-то затхлостью — так пахнет в библиотеке, или от пальто, извлеченного из кладовки.

— Извини. У тебя ведь один глаз зеленый?

Я киваю и вжимаюсь в перила лестницы. Металл больно впивается в поясницу.

— У Анжелы оба карие. Это единственное наше отличие. Фенотипическое.

Будучи однояйцевыми близнецами, мы с Анжелой всю жизнь сталкивались с подобной реакцией. Косые взгляды, сдержанное хихиканье. Ничего нового, но как это тупо и бестактно со стороны Себа, и шок тут не оправдание.

— Необычно для китаянки. То есть полукитаянки. Этот зеленый, наверное, от шотландских предков, — Себ тяжело вздыхает. — Анжела очень гордилась вашим смешанным происхождением.

И тут Себ роняет мою сумку и начинает рыдать. Широкие плечи трясутся, большие руки закрывают лицо. Потом он хватается за сердце. Я оглядываюсь по сторонам в поисках помощи, но рядом никого нет. Вроде бы хочется посочувствовать и поделиться с ним своими переживаниями, воспоминаниями о сестре, как-то поддержать. Но вместо этого стою как вкопанная, надеясь, что приступ закончится так же быстро, как начался.

Себ всхлипывает сквозь пальцы.

Моя рука поднимается, нерешительно зависает над его спиной, а затем легонько похлопывает ее.

Понятия не имею, что тут можно сказать. Серьезно. Я просто хочу исполнить свой долг и вернуться домой. Сама едва держусь, куда мне утешать других. При мысли о куче литературы, которую нужно изучить за оставшуюся до начала занятий неделю, мне становится дурно. Звучит бессердечно, но учёба в медицинской школе сейчас для меня важнее всего. Я шла к этой цели несколько лет. Мы с родителями запланировали мое поступление, еще когда я училась в средней школе. И вот теперь все может стать реальностью. Анжела же, наоборот, презирала стандартные пути, ведущие к жизненному успеху. Она всегда, что называется, жевала багет в собственном ритме. Она была повернута на Второй мировой войне, литературе и искусстве с самого раннего детства. «Я не вписываюсь», — любила она говорить о себе. Поэтому и осталась в Париже, чтобы готовиться к защите диссертации по истории в Сорбонне.

По крайней мере, так она решила три года назад — в последний раз, когда мы разговаривали.

Наконец, Себ берет себя в руки.

— Извини. Все это очень тяжело. — Взгляд темно-синих глаз устремляется на меня. — Просто кошмар, ну, сама понимаешь. Анжела ведь твоя сестра. Это…

— Ничего. Давай уже поднимемся в квартиру, если ты готов, — наконец-то он перестал ныть. Может, я бессердечная? Нет. Просто прагматичная и рациональная и тоже скорблю, но по-своему.

Он еще некоторое время хлюпает носом, потом берет мою сумку и поднимается по лестнице.

Мы движемся скорбным шагом. У двери квартиры Себ поворачивается со слабой улыбкой и роется в карманах в поисках ключа. Наступает неловкая пауза.

— Прости, но я о тебе почти ничего не знаю, — говорю я. — Ты здесь живешь? Вы давно… Как долго ты был знаком с моей сестрой?

Он замирает, зажав в руке связку ключей с прицепленным к ней карманным фонариком.

— Она совсем ничего обо мне не рассказывала?

С трудом подбираю нужные слова, понимая, как это обидно.

— Нет. Последние три года мы не общались. После смерти родителей.

Он кивнул.

— Этого я и боялся. Она всегда была очень скрытной. Мы не жили вместе, но встречались почти год до того, как… до этой стрельбы.

Эти слова, произнесенные вслух, делают происходящее по-настоящему реальным, совсем не так, как дома, в Сан-Диего.

— Знаешь, твои имейлы немного сбили меня с толку. Сначала ты писал, что Анжела пропала во время стрельбы в университете, а потом — что она погибла. Я думала, ее застрелили, но в полиции говорят, что ее тело нашли в реке. Это правда? Это стрелок сбросил ее туда?

— Ты говорила через переводчика?

— Нет, инспектор говорил со мной по-английски, правда, связь была ужасная.

Себ поворачивает старинный ключ в замочной скважине серой двери, единственной в тупике коридора.

— Понятно. Я был так расстроен, когда писал, и, видимо, неясно выразился по-английски. Она пропала во время заварухи. Стрелок покончил с собой. А ее тело обнаружили спустя десять дней в Сене. Опознали только по татуировке. Полиция до сих пор не знает, кто ее убил.

— По татуировке?

— Ну да. На лодыжке. — Он наклоняется, чтобы поднять штанину, обнажая астрологический символ Близнецов на ноге. Две вертикальные линии, ограниченные горизонтальными кривыми, — римская цифра «два», изогнутая сверху и снизу. — Мы сделали их одновременно, после того как она сказала, что я ее вторая половинка. Ее близнец. В переносном смысле, естественно, — добавляет он, наблюдая за моей реакцией.

Меня пронзает острая боль обиды. Анжела отказалась приехать на похороны родителей. А потом у нее хватило наглости заменить меня, единственного ее родного человека, этим охламоном с его переносным смыслом.

Но тут же мой гнев смывает холодная волна раскаяния. Наши пререкания навсегда остались в прошлом. Я уже не смогу помириться с ней и извиниться за свои эгоцентричные поступки. Моей сестры больше нет.

На глаза опять набегают слезы.

— Может, войдем?

Себ не двигается. Он кладет руку мне на плечо:

— Тебе придется сходить на опознание, а потом поможешь разобрать вещи в квартире? А еще, если можно, давай вместе попробуем восстановить ее последние часы. Полиция не знает, как она добралась от университета до реки. Мы должны выяснить, кто на нее напал и что произошло. Ведь это ты ее настоящая близняшка, — добавляет он, опустив голову.

Длинные ресницы, способные вызвать зависть у любой домохозяйки в округе Ориндж, слиплись от слез. Я согласно киваю. Конечно же, нужно постараться все выяснить. Встретиться с ее друзьями, познакомиться с той жизнью, которую она выбрала для себя.

Себ открывает дверь и пропускает меня вперед. На белой доске над столом, расположенным в дальнем углу студии, я замечаю знакомые каракули. Сердце бьется быстрее при виде почерка Анжелы — возможно, это последние слова, которые она написала в жизни.

Но когда Себ закрывает дверь, клацнув замком, я понимаю, что надпись на доске — не на английском и даже не на французском. А на нашем особенном языке, на котором мы с Анжелой общались в детстве, когда хотели, чтобы родители нас не поняли. Мы выросли, отдалились друг от друга, и эта игра почти забылась, оставшись навечно в тех блаженных временах.

Я подхожу поближе к доске и, пока Себ роется в холодильнике, всматриваюсь в буквы греческого алфавита.

Надпись, сделанная наклонным почерком, занимает большую часть доски. Среднестатистический ребенок из Сан-Диего, скорее всего, посчитал бы греческое письмо абракадаброй, тем более что многие буквы написаны вверх ногами или в зеркальном изображении. Но только не мы. Точки и черточки, стоящие над некоторыми буквами, придают посланию дополнительный смысл. Я уверенно пробегаю глазами знакомую вязь, словно с тех пор, как мы с сестрой в последний раз обменивались такими записками, прошли недели, а не годы.

Слова понятны, но смысл доходит не сразу. Я читаю во второй раз. Затем в третий. Моргаю, не в силах поверить увиденному. Призрачное спокойствие, которое я почувствовала минутой раньше, мгновенно улетучивается.

— Хочешь пить? Или есть? Как ты себя чувствуешь? — Себ гремит чем-то на кухне, но, заметив, что я не отвечаю, останавливается.

Каждый волосок на моих ногах, руках и затылке становится дыбом. Послание Анжелы ко мне гласит:

ЖИВА, НЕ ВЕРЬ НИКОМУ.



— Шейна? голос Себастьяна врывается в мои уши. — Ты как?

Никому. Значит, и ему тоже? Человеку с ключами от ее квартиры и руками размером со сковородку.

Я поворачиваюсь лицом к его бочкообразной груди и поднимаю глаза.

— Просто умираю от жажды.

Глава 2

Когда мы были детьми, от дома прямо к песчаному пляжу, на который претендовала лишь горстка бесстрашных серферов, шла гладкая грунтовая дорожка. Сегодня большинство таких дорожек в Сан-Диего выложены бетоном, кирпичом или досками. «Фильтры, — как говорила потом Анжела, — ограждающие нас от реальности».

Земляной желоб, покрытый прохладной пылью, выводил нас из плена разрастающегося пригорода в мир магии. На берегу нашей бухты мы криками приветствовали чаек и в четыре руки переворачивали прибрежные камни, под которыми прятались пугливые крабы. Чайки представлялись нам собаками, так как они следовали за нами повсюду, и мы даже давали им клички: «Смотри, Рори летит! Нет, это не Рори, это Фред!»

В каждой бутылке, которая валялась на берегу, виделось таинственное послание от потерпевших кораблекрушение, каждую секунду мы были готовы к тому, что вот-вот среди волн покажется русалка. Пыльная грунтовая дорожка была нашим проводником в мир невероятных открытий. Здесь мы и начали болтать на своем тайном языке, и придумывать к нему буквы. Рисовали их на песке, и каракули обретали смысл, понятный только нам двоим, открывая безграничные возможности для общения.

— Эй, Мун, — сказала мне однажды Анжела, когда я сосредоточенно ковырялась в песке, — а не создать ли нам собственное волшебное королевство?

Мы написали свои заклятия-пожелания на обрывках бумаги, засунули их в бутылки из-под минералки и бросили в море, уверенные, что ответ не замедлит себя ждать.

И вот, не прошло и двадцати лет, как ответ нашел меня. Во Франции.

* * *

Себ ищет воду, а я подхожу к окну с открытыми жалюзи. На площади внизу бурлит жизнь. Отворачиваюсь, чувствуя спиной тепло, проникающее в кажущуюся ледяной квартиру.

Одна квадратная комната с деревянными балками под потолком. Самый большой предмет мебели — двуспальная кровать. Кухонька втиснута в дальний угол, рядом кабинка ванной и шкаф с кучей выдвижных ящиков.

Я осторожно осматриваюсь, избегая взглядом доску с посланием.

— Я очень устала, — говорю я Себу. — Давай уберем здесь позже? Все-таки смена часовых поясов. По-нашему сейчас три ночи.

Ветерок из окна бросает на лицо прядь волос, но я не убираю ее. Кажется, если я пошевелюсь, Себ что-нибудь заподозрит. На самом деле я ни капельки не устала, адреналин бежит по венам, ни о каком сне не может быть и речи.

Он кивает.

— Я вернусь вечером. Я живу на левом берегу, так что к семи буду здесь. Идет?

— Отлично.

Он поворачивается, чтобы уйти, но потом останавливается и окидывает печальным взглядом комнату, задержавшись немного на кровати, на которой они с Анжелой наверняка провели не одну ночь.

— Себастьян?

— Себ. Да, Шейна? — Он, конечно, ждет, что я скажу, будто передумала отдыхать.

— Как насчет ключа? — Я протягиваю ладонь, задумываясь, есть ли у него дубликат…

Он идет мне навстречу, и половицы жалобно стонут. Два ключа болтаются рядом с карманным фонариком на одной связке. Один — обычный, стальной, ничем не отличающийся от миллиона других таких же ключей, а другой — огромный, словно бы выкованный в кузнице какого-нибудь 1562 года. Такие ключи обычно носят тюремщики.

Он трясет ключами над моей раскрытой ладонью, а потом делает шаг назад и спрашивает:

— Ты понимаешь, что там написано?

— Где? — Я отвожу глаза.

Он кивает на белую доску у меня за спиной.

— Я раньше никогда не видел, чтобы она писала такое. Я заметил эту надпись уже после того, как она пропала. Долго пытался понять, что это значит, но так и не смог. Это что-то вроде шифра?

Я закусываю губу.

— Она с детства любит черкать.

— Черкать?

— Ну, рисовать всякое. Мы с ней несколько лет не общались, так что тебе лучше знать.

Я отхожу к окну и наполовину закрываю жалюзи, надеясь, что Себ поймет намек, и поворачиваюсь к нему.

— А кстати, когда ты был здесь последний раз, до того как она пропала?

Он задумчиво смотрит поверх меня. Где-то в соседней квартире хохочет ребенок. После очередного взрыва смеха Себ кладет ключи мне в руку.

— За пару дней до ее исчезновения. Наверное, записка на доске уже была, просто я не заметил. Спокойного сна, Шейна. И добро пожаловать…

Он обрывает себя на полуслове.

— Рад с тобой познакомиться.

Прислонившись спиной к подоконнику, я смотрю, как за ним закрывается дверь, и облегченно выдыхаю.

«ЖИВА, НЕ ВЕРЬ НИКОМУ».



Сначала наш тайный язык был довольно незатейливым: после каждой гласной мы просто вставляли ничего не значащий слог. В третьем классе появилась новая идея, и мы стали вставлять вместо слога букву «пи» — две вертикальные палочки с волнистой горизонтальной черточкой сверху. В пятом классе обе увлеклись мифологией и стали писать свои послания греческими буквами, но рисовали их либо в зеркальном отображении, либо вверх ногами. А чтобы совсем уж запутать непрошеных читателей, щедро рассыпали по тексту точки, запятые и знаки ударения. Никто, кроме нас двоих, не знал нашего шифра. И никто не смог бы его повторить.

Она жива. Моя сестра жива.

Дыхание перехватывает. Я судорожно пытаюсь вздохнуть поглубже.

Связь между близнецами всегда удивляет людей. В новостях часто показывают, как один из близнецов попал в автомобильную аварию, а второй на другом конце города в это время почувствовал страх или даже боль. Но три недели назад, когда все это случилось с Анжелой, я ничего такого не ощутила. Ни боли, ни приступа страха. Ничего. Получив имейл от Себастьяна, я подумала, что отсутствие предчувствий каким-то образом связано с тем, что я просто стала плохим близнецом. Связывающие нас незримые узы ослабли, и мы стали обыкновенными сестрами, как миллионы других. Я почувствовала себя виноватой в том, что не разделила ее боль в момент смерти, оставила ее одну в последние мгновения жизни.

Анжела жива.

Я склоняю голову, и горячие слезы падают на бумаги, в беспорядке разбросанные под письменным столом. Я автоматически пробегаю глазами по названиям книг. Сознание выхватывает отдельные слова. История. Париж. Древность. Двенадцатый век. Голод. Война. На маленьком струйном принтере лежит энциклопедия на французском. Надо отдать должное, Анжела никогда не увлекалась тем чтивом, что продается на кассах в супермаркетах. В этом мы с ней похожи.

«Наверное, записка на доске уже была». Слова Себа эхом отдаются у меня в голове, когда я снова смотрю на белую доску с запиской Анжелы. Часть последней буквы стерта. А что, если Анжела написала это еще месяц назад в приступе ностальгии? А может, это просто дурачество или послание себе самой? В нижнем левом углу просматриваются частично стертые даты: 7.04, 1.04, 4. На доске остались призраки прошлых записок — «…квозь……. колдовал меня…» — и несколько слов на французском, которые я не смогла понять.

Я прижимаюсь щекой к стене рядом с доской и прищуриваюсь, пытаясь разглядеть след, оставленный маркером. Когда написана эта записка? Несколько дней или несколько месяцев назад? Если совсем недавно, то след должен быть намного толще и свежее… Или это просто на него налипла пыль? Нет, так не пойдет. Я со вздохом отодвигаюсь от стены и внимательнее осматриваю студию.

В подростковом возрасте Анжела любила всячески украшать свою комнату, предпочитая красоту практичности. Но эта квартира выгладит совершенно спартанской. Ни телевизора, ни электронных гаджетов, за исключением ноутбука и принтера. На стенах тоже ничего, кроме двух досок — пластиковой белой, с запиской, и другой, пробковой, к которой пришпилены рекламные листовки, купоны и медаль за участие в ежегодном парижском полумарафоне. Интересно, сколько Анжела здесь жила? Единственная фотография в рамке едва выглядывает из-за жестяного стакана с ручками и карандашами, стоящего на столе: наши бабушка и дедушка, еще до того, как они отплыли на пароходе из Китая в Сан-Франциско. Большая пивная кружка из Берлина занимает почетное место на кухонном столе. Нашей тете Джуди, шумной и напористой владелице пивоварни в Айдахо, это понравилось бы.

Я отворачиваюсь от доски, чувствуя, как она обжигает мне спину, и подхожу к маленькому кухонному столику. Себ вытащил из холодильника маленькую бутылочку с водой; я открываю ее. Прохлада разливается по организму, подобно потоку кортизола[6].

Взгляд скользит по письменам на доске, и я разрываюсь на две части. Первая из них хочет надеяться, что Анжела жива, а вторая понимает, что сестру уже не вернуть и записка — лишь нелепое совпадение. Нельзя забывать о том, зачем я приехала: ответить на вопросы инспектора Валентина, опознать тело, вывезти вещи из квартиры, отдать в какой-нибудь благотворительный фонд одежду и учебники, а во вторник отправить гроб домой, в Сан-Диего. И все.

Я выхожу из квартиры в узкий коридор, тускло освещенный дневным светом, и осматриваю лестничную клетку — никого. Квартира Анжелы единственная на этаже, словно архитектор так спешил завершить здание, что позабыл о других жильцах. Я пытаюсь запереть дверь, но замок никак не поддается. Ключ не поворачивается ни в одну, ни в другую сторону. Я налегаю на дверь плечом, потом тяну ее на себя, одновременно пытаясь провернуть ключ, но все мои усилия тщетны.

— Вам помочь?

Я вскрикиваю от неожиданности. На лестнице стоит мужчина. Густые светлые волосы падают на его встревоженное лицо. Он выставляет вперед ладони:

— Извините. Я не хотел напугать вас.

— Ничего страшного. — Я перевожу дух. — Все нормально.

Мужчина хмурится и делает шаг назад.

— Вам помочь?

Французский акцент делает его речь довольно плавной, гласные приобретают некую округлость. Из-за высоких скул он выглядит так, будто кто-то морит его голодом.

— Спасибо. У меня уже получилось. — Ключ наконец поворачивается в замке. Я проверяю — дверь закрылась.

Он поправляет воротник фиолетовой рубашки и протягивает руку.

— Шейна Дарби? Меня зовут Жан-Люк Фий-он. Я ваше контактное лицо, из посольства.

— Мой кто?

— Я из американского посольства. — Он опускает руку, которую я так и не удосужилась пожать. — Мои соболезнования, мисс Дарби. Мне поручили помогать вам с делами в Париже. Вы, наверное, не заметили — я ждал вас в Шарль-де-Голле[7], — он делает паузу, — с табличкой.

Какие-то колесики начинают медленно вращаться в моем перегруженном информацией мозгу. Я вспоминаю, что, действительно, вчера перед отъездом мне звонил кто-то из посольства и говорил, что на выдаче багажа меня встретят и помогут со всеми проблемами, которые могут возникнуть. Как я могла забыть?!

— Да-да. То есть спасибо, что специально сюда приехали, чтобы найти меня.

Жан-Люк переминается с ноги на ногу. Смотрит вверх, на четвертый этаж. Потом переводит взгляд на меня.

— Не за что, мисс. Тем более что я живу прямо над квартирой вашей сестры.

Виталий Дмитриевич Гладкий

При этих словах мои брови ползут на лоб.

Чужая игра

— Вы здесь живете? Это… очень кстати.

Я пытаюсь говорить дружелюбно, но внутри все сжимается. В памяти мгновенно возникает предостерегающая записка Анжелы. Но я же не могу игнорировать помощь властей. Как я справлюсь одна со всеми делами?!

— А можно ваше удостоверение?

— Конечно. — Он выуживает из заднего кармана черный кожаный квадратик с зажимом и протягивает его мне. На лицевой стороне — обычная официальная фотография. Белый фон, ни намека на улыбку, все чинно и благородно. Я успеваю лишь прочитать его имя и увидеть несколько цифр, но сразу же чувствую неловкость и возвращаю документ владельцу.

— Все в порядке, спасибо. Извините, но мне пора идти. Нужно встретиться с детективом по делу сестры.

Он натянуто улыбается. Должно быть, часа два томился в пробках по дороге в аэропорт и обратно.

Киллер

— Конечно. Я провожу вас вниз.

Долгожданная встреча с родиной оказалась горше полыни. Вместо теплой встречи, пусть и не с фанфарами, я угодил в тюрьму.

Мы спускаемся молча, под скрип старинных ступенек. Внизу, возле открытой двери с надписью «Консьерж», какая-то женщина роется в большом армейском рюкзаке с откидным клапаном. На тонкой руке болтается пустая хозяйственная сумка. Круглые очки с толстыми линзами и черные с проседью волосы — на вид обычная бабушка, если бы не предметы, которые она один за другим достает из рюкзака: рулетка, боксерская перчатка и книга с надписью кириллицей на обложке.

Вернее, даже не в тюрьму, а в куда более нехорошее заведение, где немедленно начали сбываться мои самые мрачные предположения, которые я таил в глубине души не только от себя, но и от своих новых друзей — спецназовца ГРУ Волкодава и бывшего «солдата удачи» Сидора. (Мы вместе возвратились из Греции домой на теплоходе, естественно под чужими именами.)

Не в силах найти искомое, она картинно вскидывает руки, ругается по-китайски, затем пинком распахивает дверь комнаты консьержа и исчезает внутри.

И зачем только я поддался на уговоры шефа Волкодава, полковника Кончака, сулившего мне свою защиту и покровительство? Мог бы давно сообразить, что место такому изгою, как я, если и не в зоне, то в могиле точно.

Если Анжела действительно погибла, то что будет с ее квартирой? Она внесла плату? Может, она задолжала?

Человеку моей «специальности» — будь она трижды проклята! — нечего делать в мире людей. Нельзя ни простить, ни понять, а тем более оправдать подобных мне отверженных, готовых в любой момент совершенно хладнокровно нажать на спусковой крючок пистолета или винтовки, чтобы отправить на небеса чью-нибудь, пусть и очень грешную, душу.

— Это мадам Чан, — произносит Жан-Люк, уже входя в роль экскурсовода. — И, возможно, это последний раз, когда вы видите ее днем. Она ночная птичка.

Я киваю.

Наемный убийца — не бич Божий. Киллер — это исчадие ада, пусть и попал он туда не по своей доброй воле, а по велению случая или по прихоти судьбы. Как, например, я.

— А вы… были… знакомы с Анжелой?

А потому убийца всегда должен знать, что за чужую жизнь, которую он у кого-то отобрал насильно, ему придется отдать свою. Притом очень скоро. В наше быстротекущее время возмездие если и опаздывает, то весьма редко…

Новороссийск мне понравился с первого взгляда. Уж не знаю почему. В принципе город как город, ничего особенного. Разве что за исключением моря, будившего ностальгические воспоминания.

Мне очень странно говорить о сестре в прошедшем времени. Но если еще час назад я не чувствовала ничего, кроме паники и горечи потери, то сейчас испытываю совершенно неопределенные эмоции, среди которых преобладает какая-то тошнотворная неопределенность. Я просто не знаю, что думать обо всем этом.

— Я переехал сюда недавно, видел ее пару раз. Начальство решило, что раз уж я здесь живу, то мне и помогать вам с репатриацией тела в США. Хотя на самом деле я просто иностранный стажер.

Легкий бриз пенил волны, гоняя по морю белые барашки, а соленая синь у горизонта растворялась в голубом мареве, пронизанном мириадами золотых солнечных нитей. В итоге над морем трепетала на ветру полупрозрачная ткань невиданной красоты. Хорошо…

Я так соскучился по родине, что мне в Новороссийске нравилось все. Даже трубы цементного завода, дымившие днем и ночью.

— А-а… Свалили на вас поганую работенку. — Английский у него прекрасный, и я не могу удержаться, чтобы не проверить уровень.

С каким наслаждением я прислушивался к звукам родной речи! Разговоры случайных прохожих казались для меня настоящей музыкой. Да что там музыкой — величественной симфонией.

Он откашливается.

И я купался в ее незримых волнах, наслаждаясь каждой ноткой…

— Можно и так сказать.

В Новороссийске мы поселились в ведомственной гостинице Министерства обороны. И пока Волкодав и Сидор где-то пристраивали наши деньги, я валялся в номере, обложившись газетами и журналами, — запоем читал все, что только попадалось под руку.

В дверь номера постучали резко и требовательно. Я сразу заподозрил неладное, но иного выхода, как впустить посетителей, у меня не было.

Он вытаскивает из кармана брюк визитную карточку и протягивает ее мне. На ней написаны его имя и телефон.

— Ну а где я живу, вы знаете. Если что, обращайтесь.

Едва щелкнул замок, как в номер ввалились крепкие ребята в маскировочной униформе с автоматами на изготовку.

Я благодарю его, кладу визитку в сумочку и направляюсь к главному выходу. И хотя мне ужасно не хочется оставлять без присмотра доску с запиской сестры, расставаться с подтверждением того, что она — возможно — жива, я все-таки выхожу на улицу. Ловлю такси и отправляюсь на встречу с инспектором Валентином, надеясь, что он знает о смерти моей сестры больше, чем успел сообщить по телефону.

Вслед за ними вошел офицер в чине капитана, чересчур молодой и исполнительный, чтобы с ним можно было спорить.

— У меня приказ, — отчеканил он. И кивком указал на выход. — Вам необходимо ехать с нами.

Он смотрел на меня сурово и требовательно. Что с него возьмешь — зеленка. Приказ получен и — ура. Без страха и сомнений. Мне бы его заботы…

Сопротивляться я не стал.

Глава З

И вовсе не потому, что был не в состоянии. Что такое для меня три человека, пусть и вооруженные до зубов, но в тесной комнате, где им просто негде развернуться?

Монмартр гудит во влажном полуденном зное. Я в оцепенении пробираюсь сквозь толпы уличных торговцев и мокрых от пота тел к своему такси. Шофер ведет машину вниз по холму, сквозь самые что ни на есть туристические районы.

Я решил не конфликтовать с военными. И все из-за теплившейся в душе надежды на полковника Кончака, который обещал мне не только свое покровительство, но и помощь в поисках семьи.

— Елисейские Поля, — объявляет он.

Меня под конвоем доставили на аэродром. Правда, ехал я туда не в «воронке», а на мягком сиденье «Газели». А затем военно-транспортным самолетом вывезли в неизвестном направлении.

Террасы ресторанов украшены разноцветными флагами, которые слегка колышет легкий ветерок.

Я знаю лишь то, что летели мы четыре часа и двадцать восемь минут. Мне всегда удавалось после соответствующих тренировок определять время с точностью до секунды, словно внутри меня тикал хронометр.

Мы переезжаем через Сену с правого берега на левый. Парочки, сидящие в уличных кафешках, потягивают вино или кофе и глазеют на прохожих. У пьедестала какого-то памятника парень набивает коленями футбольный мяч, привлекая внимание прохожих и бдительные взгляды полицейских.

Еще в воздухе на меня надели наручники, а когда приземлились, на голову напялили колпак из плотной черной материи, закрывший глаза.

Этот город был домом Анжелы на протяжении последних трех лет. Вместо того чтобы, как я, окончить университет дома, в Сан-Диего, Анжела, проучившись один семестр в Париже, осталась здесь. Я прекрасно ее понимаю. В колледже она изучала основы древнего градостроительства, а Сорбонна славится на весь мир своими специалистами в этой области. Я хоть и радовалась за нее, но не могла понять, зачем уезжать так далеко от родных. От меня. Почему она переехала в страну «Кода да Винчи» и багетов (а ведь она в двадцать лет решительно отказалась от глютена), в страну Сержа Генсбура, этого проповедника фетишизма и мачизма. И особенно — почему не прилетела на похороны наших родителей?

Потом меня везли в машине, еще почти два часа, а точнее — час и пятьдесят семь минут. А затем запихнули в камеру-одиночку размером с просторную могилу.

Густой жаркий воздух, смешанный с выхлопными газами, одеялом накрывает улицу. Я направляюсь к металлическим дверям полицейского участка. Грозные гаргульи вцепились в углы каменного портика и свирепо провожают меня глазами, когда я прохожу под ним. Вхожу через стеклянную тонированную дверь, оборудованную двумя металлоискателями, у которой стоит вооруженный АК-47 охранник. Затем прохожу через еще одну пару дверей. Я стараюсь особенно не пялиться по сторонам, хотя это первая моя встреча с французской полицией. Народ сидит вдоль стен на мягких скамьях, один человек спит, разинув рот. Стены украшены черно-белыми фотографиями в рамках, а надетой-кой дежурного располагается огромная фреска с изображением поля битвы эпохи Наполеона как предупреждение о том, что истории свойственно повторяться.

Там была лишь железная койка без матраса, застеленная тонким одеялом, откидной столик и параша, похоже числящаяся на инвентарном учете со времен культа личности. Но стены недавно покрасили, и едкий запах растворителя еще витал в воздухе, вызывая неприятные ассоциации.

За широким деревянным столом сидит женщина средних лет с кудряшками в стиле Ширли Темпл и выбивает дробный ритм на клавиатуре.

Я не стал терзать себя размышлениями, а просто лег и уснул.

— Mademoiselle, boryour, — произносит она, заметив меня.

Что поделаешь — карма…

— Bonjour, madame. Inspecteur Valentin? J’ai rendez-vous avec[8].

После завтрака — несмотря на то что камера оказалась настоящим каменным мешком без единого окна, я точно знал, который час, — меня, снова в наручниках, повели на допрос.

Комната, куда меня доставили, запросто могла служить камерой пыток в еще недавние по историческим меркам времена.

Тётка высокомерно усмехается, услышав мой убогий французский, но поднимает трубку и что-то тихо говорит в неё. Потом холодно бросает мне по-английски:

— Присядьте.

Но теперь здесь стоял обычный письменный стол, кресло, медицинская кушетка и нечто наподобие электрического стула, но без обязательных кабелей для подачи напряжения и металлического колпака, надевающегося на голову смертника во время исполнения приговора.

Я, конечно, никогда не видел такой стул в натуре, но смотрел американские фильмы и кое-что читал по этому поводу.

Этим воскресным вечером большинство присутствующих либо пьяны, либо под кайфом, либо просто разговаривают сами с собой. Пожилая дама что-то вяжет из розовой пряжи. Я сажусь на ближайшую скамью рядом со стойкой дежурного. Вскоре распахивается ещё одна стеклянная дверь, и из неё выскакивает невысокий мужчина без пиджака. Он приближается ко мне и замедляет шаг. Его окружает облако мятного запаха, перебивающего стоящий в воздухе аромат пота и перегара.

Комната оказалась достаточно освещенной и даже проветривалась, но на окнах были решетки. Сводчатые потолки подталкивали на мысль, что когда-то здесь находилась монашеская трапезная. Мне даже показалось, что сквозь густой слой побелки проглядывают лики святых.

— Mademoiselle Darby, bonjour. Jesuisl’inspec-teur Valentin[9].

Но скорее всего, я ошибался. Просто разыгралось воображение. Иногда со мной такое случается…

Он протягивает крепкую ладонь для рукопожатия и выпрямляется во весь рост, чтобы стать вровень со мной. Нос луковицей и тяжелые брови — первое, что бросается мне в глаза. Редеющие волосы кучерявятся вокруг лысоватой макушки — как тонзура у монаха.

Усадив меня на стул, сопровождавшие, судя по форме десантники, удалились.

Блестящие зеленые глаза внимательно изучают мое лицо. Такому человеку, чтобы извлечь из собеседника нужную информацию, и слова-то не нужны.

Я поднял голову и настороженно уставился на двух человек в гражданских костюмах, которые смотрели на меня с любопытством.

— Suivez-moi[10].

Один из них, постарше, уже с проклюнувшейся лысиной на крутолобой русой голове, сидел в кресле. В его взгляде просматривалась уверенность человека, привыкшего командовать.

Я иду за ним по ярко освещенному коридору, мы входим в большой зал с перегородками. Инспектор останавливается у стеклянной стены, которая отгораживает его кабинетик от закутков других сотрудников, но оставляет ощущение, что каждый является частью команды. На двери еще не стерлись контуры имени предшественника инспектора.

Второй, рослый и, судя по распирающим пиджак мышцам, очень сильный и хорошо тренированный, стоял чуть сзади первого, прислонившись к стене, окрашенной белой масляной краской.

— Alors, Mademoiselle Darby[11] .

Валентин закрывает за мной дверь, отсекая шум болтовни и телефонных звонков.

Этот был здорово похож на «быка», коих нанимали мафиозные структуры. Впрочем, парней с такой крепкой статью хватало и в специальных подразделениях.

Это был вполне определенный человеческий тип, способный лишь на минимум мыслительного процесса. Такие люди, образно говоря, различают всего два цвета — белый и черный. И никаких полутонов. Свой или чужой — вот и вся их философия…

— Excusez-moi, mais…[12] Извините, мы можем говорить по-английски?

Когда мы говорили с ним по телефону, это напоминало какой-то дурацкий фарс. Хотя он и перешел по моей просьбе с французского на английский, из-за плохой связи и его акцента я понимала его в лучшем случае через слово.

У меня создалось впечатление, что я попал на консилиум к известным медицинским светилам. Оно еще больше усиливалось странными запахами, витавшими в воздухе, — хлорка, валериана и еще что-то, мне незнакомое, но неприятное.

— Здравствуйте, Карасев, — негромко сказал сидевший в кресле.

Валентин прищуривается. Тонкие пальцы теребят черный галстук, распуская узел. Он внимательно смотрит на меня.

Я смотрел спокойно и невозмутимо, будто и не прозвучала только что моя настоящая фамилия.

— Конечно.

Дело в том, что по паспорту, полученному из рук полковника Кончака в Пирее перед самым нашим отправлением на родину, я значился как Алексей Листопадов.

Он заходит за письменный стол, заваленный папками и конвертами, и садится в кожаное вращающееся кресло.

А по другим бумагам был мелким бизнесменом, недавно открывшим частное предприятие и теперь ищущим контакты с греческими коллегами. Кажется, на предмет импорта оливкового масла и еще чего-то.

— Пожалуйста, присаживайтесь.

Меня даже снабдили печатью предприятия и уставными документами. Имел я и командировочное удостоверение с отметками «прибыл — убыл».

Я перекладываю со стула на пол стопку газетных вырезок и сажусь.

Я знал, что и паспорт, и остальная часть моей легенды были подлинными.

— Прежде всего, мои соболезнования, мисс Дарби. Мне даже трудно представить себе то, что вы сейчас переживаете.

Слова хорошо продуманы и наверняка отрепетированы. Возможно, ему приходится произносить их довольно часто. Но я всё равно благодарна ему за них. Две эмоции продолжают борьбу внутри меня: надежда на то, что Анжела жива, и горечь от потери, если она всё-таки умерла.

Пока мы с Волкодавом и Сидором были в Греции, нашли и детский дом, где я по идее воспитывался до шестнадцати лет, и техническое училище, куда меня направили, чтобы я продолжил свое образование, и завод, на котором мне довелось работать около трех лет, пока не уволился в связи с уходом в армию, и воинскую часть, где я дослужился до прапорщика-сверхсрочника, а затем попал под сокращение.

Слова Себа никак не выходят из моей головы: «Наверное, записка на доске уже была».

Все соответствовало действительности, за исключением одного: прапорщик Листопадов погиб в Таджикистане под обломками взорванного «борцами за свободу» дома вместе с семьей — женой и двумя малышами.

Рядом со столом Валентина на офисной тележке стоит картонная коробка без крышки. Сбоку нацарапано имя моей сестры и слово, которое я уже знаю по статьям на сайте «Монд»: «Preuves» — «Улики». Через край перевешивается синий рукав любимой студенческой толстовки Анжелы, и при виде его у меня по коже бегут мурашки. Она практически не снимала ее на первом курсе.

Просветили меня и насчет других деталей легенды: все мои фотографии, у кого они сохранились, были изъяты, родителей жены прапорщика тайно переселили за Урал, а сослуживцев, помнящих Листопадова, перевели в другие части, вымарав из послужных списков данные о их совместной службе.

— Платок, мисс Дарби?

Правда, товарищей по оружию осталось всего ничего: многие, как и прапорщик, были погребены под обломками того же злосчастного дома.

Слеза капает на карман моих шорт.

Скорее всего, документы готовились для кого-то другого — уж больно оперативно сработали подчиненные Кончака в России.

— Шейна. Так что же все-таки случилось? Я знаю, вы уже рассказывали мне по телефону, но я не уверена, что правильно все поняла.

Но меня это не касалось. Мне нужно было легализоваться. А моя ксива и впрямь была железной. Если, конечно, не сильно глубоко копать.

Так что сидевший в кресле гражданин начальник, как и полковник Кончак, скорее всего, работал в военной разведке. И возможно, выполнял его поручение. А иначе откуда бы ему знать мои установочные данные?

Звонит телефон, прерывая мои всхлипывания.

В такие моменты обыденный, повседневный звук кажется оскорблением — мир продолжает заниматься своими делами. Валентин выключает сигнал, но красный огонек продолжает настойчиво мигать.

Но, наученный горьким опытом, я не верил никому и ничему. А потому решил повременить с откровениями.

— Неплохо, неплохо… — сказал лысоватый. И добродушно ухмыльнулся. — Вас невозможно застать врасплох, — продолжил он. — Для военного разведчика это огромный плюс.

— Конечно. Тут легко запутаться. Тем более что информация поступала медленно и по частям.

— Во-первых, к военной разведке я не имею никакого отношения. А во-вторых, я не понимаю, о чем вы говорите.

Он сплетает пальцы.

— Ладно, я не буду вас больше провоцировать, прочитайте ваше досье сами.

— Вот что нам известно: двадцать девятого июня Анжела была в Сорбонне. Камеры видеонаблюдения зафиксировали, что она вошла в библиотеку в тринадцать ноль-пять. Стрелок проник в университет в четырнадцать тринадцать; он открыл огонь сначала на кафедре международных отношений, потом — иностранных языков, а затем в библиотеке. Показания свидетелей противоречивы. Одни утверждают, что Анжела вместе с другими студентами выбежала во двор, где нет камер наблюдения. Другие говорят, что ее похитили из библиотеки.

Лысоватый кивнул, и здоровяк передал мне тощую папку с грифом «Совершенно секретно». При этом он не упустил момента поиграть своими внушительными мышцами.

— Кто? Ведь стрелок покончил с собой, не так ли? Он кивает.

Чудак-человек… Он думает, что сила в больших мышцах. Это опасное заблуждение.

— Так и есть. Мы думаем, что стрелок непричастен к ее пропаже. Десять дней спустя из Сены извлекли тело с пулевым ранением в голову; но мы еще не уверены, что именно это стало причиной смерти. Тело так долго находилось в воде, что без медицинских документов его можно было опознать только по татуировке на лодыжке, на основании показаний Себастьяна Бронна. В прессу уже просочились слухи, что во время нападения на кампус пропала американка, но мы не будем ничего подтверждать, пока вы не опознаете останки вашей сестры. Это не займет много времени, — добавляет он. — Вы надолго приехали?

Настоящая сила состоит из многих компонентов. И главный из них — твердость духа. А следующий — бесстрашие. И так до бесконечности. Без масла в голове это трудно понять…

Я смотрю на него до тех пор, пока глаза не начинает жечь и не приходится моргнуть.

Немного помедлив, я недоуменно пожал плечами и раскрыл папку. Притом с обидой: могли бы для меня и расстараться, купить что-нибудь получше.

— Я улетаю во вторник. У Анжелы не было никаких татуировок, когда мы виделись в последний раз. Как я ее опознаю?

А я держал в руках обычный канцелярский ширпотреб с ботиночными тесемками.

Данных было немного; по объему — несколько машинописных листов. Всего ничего. Кое-что из того, что находилось в досье, я уже знал — мне рассказали Волкодав и Сидор.

В общем, ничего нового о себе я не узнал. За исключением некоторых предположений. Которые, как говорится, к делу не пришьешь.

А ведь на теплоходе нас могли и подслушивать, так как, опьяненные воздухом свободы, мы болтали, совершенно не таясь и не стесняясь в выражениях.

Конечно, беседовали мы не среди пассажиров, и даже не вблизи их, а в уединенных местах, чаще всего на верхней палубе, у борта. Но при современном уровне специальной техники подслушать нас было раз плюнуть.

— Вы меня с кем-то путаете, — сказал я невозмутимо. И положил папку на стол. — Мои документы у вас?

— У нас, у нас… — развеселился старший. — Нет, вы и впрямь мне нравитесь… прапорщик Листопадов, ха-ха-ха… Меня зовут Евгений Викторович.

— Очень приятно… — вежливо буркнул я.

— Ну, предположим, это пока не совсем соответствует истине. Пока. А чтобы вы больше не сомневались, что попали куда нужно, для начала посмотрите мое удостоверение личности. — Он достал из нагрудного кармана красную книжицу, и она таким же макаром, как и досье, перекочевала в мои руки.

«Абросимов Евгений Викторович… полковник…» Дата выдачи, печать, подпись командующего. Ксива серьезная.

Ну и что? Мне-то какое дело до полковника Абросимова? Я имею дело с другим служивым, принадлежащим к другой конторе. А у них там четкое разделение функциональных обязанностей. Это я уже знал.

— Вы служите во внутренних войсках? — спросил я, возвращая удостоверение.

Спросил, лишь бы что-нибудь сказать. Будь этот полкан хоть фельдмаршалом, мне он до лампочки.

— Это такая же липа, как и ваш паспорт, — ответил, явно рисуясь, Абросимов. — Мы служим — и все.

— И зачем я вам понадобился?

— Хе-хе… Вас передал мне полковник Кончак. Надеюсь, вы еще не забыли его?

«Передал… мне…» Блин! Меня это слово резануло по душе как бритва. Ты, паря, чеши языком, да знай где. И кого.

Сволочи! Передал… Будто я вещь.

Однако внешне я все так же был невозмутим. Эмоции лучше спрятать подальше. Чересчур много странностей в этом «приглашении на беседу».

— Я и не знал его.

— Это неправда.

— Вы ошибаетесь, товарищ полковник. Вы меня с кем-то путаете. Я — Алексей Листопадов. И в армии уже не служу. У меня сейчас есть маленький бизнес.