- Как же это так «не позволят»? - улыбнулся Калинин, приглаживая волосы. - Потребовать надо, и все получится. Вероятно, я и выступлю, а? Удобней мне, как председателю районной управы.
- Несомненно, - кивнул Луначарский. Михаил Иванович написал записку в президиум, передал по рядам. Вскоре председатель объявил:
- Слово просит представитель большевиков Калинин.
Михаил Иванович стремительно пошел по проходу, не обращая внимания на гневные выкрики. Встал возле трибуны. Чуть заметно улыбаясь, смотрел в бушующий зал.
- Долой!
- Жандармы! - неслось оттуда.
Вскочил кто-то высокий, в пенсне, перекричал всех:
- Предлагаю прекратить прения! Прекратить! Председатель, злорадствуя, развел руками перед Калининым: ничего, мол, не поделаешь... Обратился к залу:
- Граждане, будем голосовать!
Конечно, все были «за». Одни большевики «против».
- Предложение принято, - резюмировал председатель и, повернувшись к Калинину, сообщил ему, не скрывая насмешки:
- Прения прекращены, можете не волноваться и не утруждать себя.
- Я и не волнуюсь, - успокоил его Михаил Иванович. Шагнул на трибуну, утвердился на ней, сказал ровным голосом: - Здесь выступали все, кроме большевиков. Теперь наше время.
Думцы не слушали его: свистели, топали ногами, били ладонями о портфели. Начиналась явная обструкция. Председатель не пытался установить тишину.
Михаил Иванович ждал, всем своим видом показывая, что никуда не уйдет. Снял очки, протер стекла.
Через несколько минут крикуны начали выдыхаться, шум ослаб. И сразу где-то в правой стороне зала послышалось:
День прождет, настанет вечер,
А за ним наступит ночь.
Ночь пройдет, настанет утро,
А за ним наступит день.
Десятки голосов подхватили незатейливую мелодию, повели ее тягуче и нудно.
День пройдет, настанет вечер,
А за ним наступит ночь...
Михаил Иванович ждал.
Когда одним надоедало и они умолкали, песенку подхватывали другие, она не затихала ни на секунду, лишь медленно перемещалась по залу.
Калинин ждал, твердо зная, что всему на свете рано или поздно приходит конец.
И вдруг зал разом смолк, стало так тихо, будто люди прекратили не только петь, но и дышать. Рядом с собой Михаил Иванович увидел Шрейдера. Лицо у него бледное. Он жестом предложил освободить трибуну, но Калинин не двинулся с места.
Шрейдер гневно посмотрел на него и обратился к залу.
- Граждане гласные! У меня чрезвычайное сообщение. По сведениям, полученным мною, правительству дано второе предупреждение. Скоро будет открыта стрельба!
Зал вновь загудел. Слышались злобные выкрики.
- Руганью мы ничего не добьемся, - продолжал Шрейдер. - Надо без промедления принимать меры...
Михаил Иванович терпеливо стоял на трибуне, пока говорил городской голова, пока выбирали депутацию к Зимнему дворцу и на «Аврору». Он стоял до тех пор, пока ушел Шрейдер. Взгляды думцев вновь обратились к нему. Теперь думцы молчали. Они словно осознали неизбежность: Калинина им придется выслушать.
Михаил Иванович заговорил негромко, будто не речь произносил, а рассуждал сам с собой и приглашал слушателей присоединиться:
- Меня страшно удивило заявление целого ряда гласных о том, что вдруг правительство свергается физической силой, силой штыков, что правительство свергается жандармским путем. Я не знаю, покажите мне хоть какой-нибудь пример в истории, когда бы правительство не свергалось силой. Все правительства всегда так свергаются. Мы свою тактику и раньше не скрывали перед народом. Мы всегда призывали народ и говорили: власть, враждебную народу, можно свергнуть только вооруженным восстанием. И вот когда пришло время, когда это восстание стало нужным, смешно было бы, чтобы наша партия отказывалась от этого восстания. Это было бы нелогичным. Если в такой момент политическая партия хочет существовать, она должна ясно и определенно при первой возможности провести свой лозунг в жизнь...
Михаил Иванович пристально осмотрел зал, будто выискивал, кто возразит ему. И, не найдя таковых, продолжал:
- Теперь ставится другой вопрос: что происходит - вооруженное восстание или же защита от нападения? Этот вопрос особенно дебатировался в центре, но его могут ставить только люди, совершенно не умеющие ясно представлять себе конкретные условия всяких политических событий... Ведь вопрос так стоит: если вы не нападаете, то на вас нападут. Целый ряд правительственных актов последнего времени ясно показывал, что правительство систематически на нас нападало...
Он сделал еще одну паузу, и опять зал, притихший во враждебном внимании, ничем не ответил ему. Калинин словно решал для себя, надо ли говорить дальше, стоит ли убеждать этих озлобленных, настороженных слушателей.
- Предпарламент не нами был создан, да и правительство Временное было создано самочинным образом. И поэтому говорить о свержении его как о чем-то недемократическом - смешно. Когда исполнительный орган, призванный служить народу, не выполняет воли демократии, она имеет полное моральное право свергнуть этот исполнительный орган. Я жалею, что нет сейчас здесь ни правых, ни центра, - я сказал бы им, что до сих пор большего величия, большего великодушия, чем со стороны демократии, никто не видел. Никто не вправе обвинять демократию в отсутствии великодушия. Рабочий класс и крестьянский класс никогда не расправлялись с буржуазией так, как буржуазия с ними. Ведь демократия сейчас не пролила еще ни одной капли крови, она спокойно взяла власть, и в этот момент вы авансом обвиняете эту демократию в вандализме. Кроме позора, ничего другого после этих обвинений на вас лечь не может!
Михаил Иванович сошел с трибуны. Зал молчал.
Председатель спросил неуверенно:
- Кто еще просит слова?
Вскочили сразу несколько эсеров и меньшевиков, двое столкнулись в проходе. И вдруг все замерли: где-то над Невой гулко ударил орудийный выстрел, дрогнули массивные стены здания.
5
В девять часов сорок минут вечера комиссар «Авроры» большевик Белышев дал команду:
- Носовое орудие, огонь! Пли!
Шестидюймовка ахнула холостым зарядом, яркая вспышка пронзила черную глубь реки.
Выстрел, как было условлено заранее, известил о начале общего штурма. По всей линии окружения сразу усилилась перестрелка. Солдаты и матросы предложили посторонним лицам разойтись по домам.
Особенно много людей было на Невском проспекте. Ивану Евсеевичу Евсееву, только что прибывшему сюда со своим отрядом, пришлось выделить группу матросов, которые шаг за шагом оттеснили любопытствующих и остались стоять неровной шеренгой, перегородив всю улицу. Эта же группа должна была прикрывать морской отряд от ударов с тыла.
Сам Евсеев отправился на площадь, где на холодных мокрых камнях лежали матросы и красногвардейцы. Они вскакивали по двое, по трое, пробегали несколько метров и вновь падали, опасаясь выстрелов из-за дровяных баррикад. Оттуда стреляли несколько пулеметов, но либо пулеметчики были неважные, либо не хотели бить в цель: во всяком случае пули неслись высоко, не доставая лежащих, могли срезать только тех, кто поднялся во весь рост.
Прожекторы, установленные на Благовещенской площади, белыми клинками распарывали темноту, лучи скользили по стенам Зимнего дворца, упирались в освещенные окна, которые при этом меркли, а потом словно бы зажигались вновь.
Лучи прожекторов освещали Александровский столп, взметывались вверх и перекрещивались над площадью с такими же яркими полосками, тянувшимися в небо с Невы, с «Авроры».
По цепи передали команду прекратить огонь. Прибежал парнишка-связной, разыскал Евсеева.
- Не велено стрелять. Юнкера выходить будут.
- Какие еще юнкера?
- Дворцовые. Уже в штаны наклали...
Связной крутнулся на одной ноге - только его и видели. Озябшие матросы недовольно ворчали:
- Двинуть разок - и амба! Чего волыним, комиссар?
Иван Евсеевич и сам не понимал, чем вызвана задержка. Вон сколько сил вокруг дворца! Если поднять всех в решительную атаку, Зимний сразу будет захвачен. Так он и сказал Подвойскому, который приехал со стороны Невского на дребезжащей машине.
- Время работает на нас, - ответил Подвойский. - Юнкеров и казаков разлагает агитация наших сторонников в стане противника. Там ежеминутно идет классовая борьба, туда проникли наши агитаторы, переодетые солдаты и матросы. Вот вам результат: сейчас из Зимнего выйдут казаки, ударники батальона георгиевских кавалеров и Пятигорского батальона. Это сколько же сохраненных жизней и с той и с другой стороны?! Из Смольного нас тоже торопят, но ведь самое главное - сберечь наших революционных бойцов. - Подвойский нахмурился, произнес строго: - Приказываю вам обеспечить свободный выход из Зимнего всех, кто сдается.
- Это мы, безусловно, выполним. Но матросы вперед рвутся.
- У матросов горячие головы, а нам нужны терпение и выдержка, - сказал Подвойский. - Долго ждали, теперь считанные часы остались. Следите, чтобы революционная дисциплина была твердой.
- Вместе с матросами - красногвардейцы нашего завода.
- Так вернее, - согласился Подвойский и взглянул на часы. - Десять тридцать, сейчас казаки и ударники покинут дворец. Идите в цепь комиссар.
Стрельба вокруг Зимнего почти прекратилась, лишь изредка сухо потрескивали отдельные выстрелы. Мигнув несколько раз, угасли прожекторы. Только голубоватый луч с «Авроры» все еще рассекал мрак, высвечивая крышу дворца и верхушку Александровской колонны. В полумраке на площади началось какое-то движение. Из Зимнего плотными колоннами выходили вооруженные люди, в полной тишине пересекали площадь.
- Выкрутились, гады! - зло сказал кто-то. Медленно ползли минуты. Становилось холоднее, ветер дул все напористей, резче. Или так казалось продрогшим людям?
Терпение моряков иссякало. Но вот за дворцом, над Петропавловской крепостью, сверкнула зарница, сильный грохот прокатился над крышами. Вспыхнул шрапнельный разрыв. Под ним, чуть ниже, другой. Еще одна вспышка полыхнула значительно левей Зимнего.
Впервые за двести четырнадцать лет существования Петропавловской крепости ее орудия стреляли боевыми зарядами!
После третьей шрапнели на набережной перед Зимним и в самом дворце погас свет. Все окна - черные. И сразу, как по команде, перестали стрелять пушки.
6
Городской голова Шрейдер вместе с двумя гласными, думы прибыл в Смольный и предложил свое посредничество для переговоров с Временным правительством. Центральный комитет большевиков, заседавший непрерывно, сейчас же обсудил этот. Вопрос. Цель Шрейдера была ясна - затянуть время и спасти правительство от немедленного разгрома.
Можно было просто отказаться от «услуг» городского головы, но большевики решили иначе: если Шрейдер так беспокоится о правительстве, пусть доберется до дворца, скажет министрам и защитникам Зимнего, чтобы они сложили оружие. Пожалуйста, гражданин городской голова: вот вам транспорт, вот охрана - езжайте с мирной миссией, добивайтесь, чтобы не текла понапрасну кровь.
Шрейдер попал в самое неловкое положение. Отказаться неудобно, миссия-то действительно мирная. Но и помогать большевикам вовсе не входило в его планы. Поэтому к Зимнему он поехал, однако идти во дворец особого стремления не проявил. Сославшись на стрельбу, на опасность, поспешно ретировался к себе в думу.
В зал заседаний уже возвратились депутации, которые были посланы на «Аврору» и к Зимнему дворцу. Они с возмущением рассказывали, что солдаты не стали их слушать. А на крейсер их вообще не допустили. Матросы возле катера встретили думцев насмешками и посоветовали господам катиться куда подальше. Обстановка была такова, что делегаты выполнили это не очень вежливое пожелание безропотно и быстро.
Михаил Иванович с улыбкой слушал, как кипятятся гласные, обсуждая свои неудачи. Пока все их попытки помочь правительству заканчивались провалом. Что еще они придумают в ответ на просьбы министра Никитина, который продолжал звонить из дворца?!
Никитин требует самых решительных мер. Пусть дума пришлет хотя бы небольшие вооруженные отряды, чтобы вдохновить юнкеров, без этого правительство не продержится до утра. Но у соглашательских партий нет в Петрограде никаких войск, все части гарнизона идут за большевиками.
На трибуне сменялись ораторы. Выскочил худой, с красными воспаленными глазами эсер Быховский:
- Граждане гласные! Борцы за народ оставлены одни в Зимнем дворце и готовы умереть все, как один! Дума не может остаться равнодушной к их судьбам. Я предлагаю пойти в Зимний дворец и умереть со своими избранниками!
Масла в огонь подлила графиня Панина. Заговорила, сдерживая рыдания:
- Если городская дума не может проникнуть в Зимний дворец, то она сможет стать перед орудиями, стреляющими по дворцу. Я первая готова заслонить собой пушку!
Взвинченный до предела зал ответил восторженным гулом. Шум начал стихать лишь тогда, когда на трибуну поднялся Дмитрий Захарович Мануильский.
Его спокойный облик никак не вязался с полуистерической обстановкой, царившей вокруг.
- Мы, большевики, выступаем за то, чтобы убедить Временное правительство сдаться. Прислушайтесь к этому разумному совету...
Мануильскому не дали продолжать, заглушили его криками. Председатель заявил: предложение эсера Быховского необходимо обсудить по фракциям.
В зале остались только большевики.
- А вы что же? - поинтересовался председатель.
- Нам обсуждать нечего, позиция у нас ясная, - ответил Михаил Иванович. И продолжал, обращаясь к товарищам: - Как мы, здесь будем или - в Смольный, на съезд Советов?
- Анатолий Васильевич пусть едет, - сказал Мануильский, - а мы останемся до конца.
- Только ни в коем случае не заслоняйте собой пушки ради Временного правительства, - пошутил Луначарский.
Пока заседали фракции, Михаил Иванович связался по телефону со Смольным и предупредил, что дума намерена идти ко дворцу.
Наконец гласные снова собрались в зале и началось поименное голосование. Председатель называл фамилию - депутат поднимался и отвечал:
- Иду умирать с Временным правительством! Процедура была торжественной. Один за другим вставали эсеры, кадеты, меньшевики, произносили кто громко, кто еле слышно, кто со слезой в голосе:
- Да... Иду умирать...
Михаилу Ивановичу смешно и досадно было видеть эту трагикомедию. Никто думцев убивать не собирается, а они эка вон раскудахтались! Фарисействуют граждане гласные, упиваются своей самоотверженностью, находясь в безопасном месте. Если бы им действительно грозила смерть, перестали бы сценки разыгрывать... Какие герои, скажите на милость: если помирать собрались, то зачем же служители готовят каждому в дорогу сумку со свежим хлебом и колбасой? Вот ведь артисты, любой исторический момент способны в спектакль превратить!
- Калинин! - председатель назвал его фамилию.
- Нет! - громко произнес Михаил Иванович. - Идите выручать свое правительство, а мы пойдем приветствовать Петроградский Совет от революционной части думы!
Гневные крики он пропустил мимо ушей.
Думцы спешили получить сумки с хлебом и колбасой, одевались и выходили во двор. Там ожидало их подкрепление - меньшевики, правые эсеры и бундовцы, покинувшие Всероссийский съезд Советов, чтобы вместе с думой «спасать правительство».
Всего набралось около четырехсот человек. Люди штатские, немолодые, они долго и неумело строились шеренгами. Было уже за полночь, когда колонна тронулась в путь. Первым, тяжело переваливаясь, шагал грузный Шрейдер. Рядом с ним, подобрав узкую юбку, семенила графиня Панина.
Мануильский спросил:
- Не навредят они? Закроют вход во дворец, начнут митинги...
- Товарищи предупреждены, - ответил Калинин. - Ну, нам тоже пора по своим делам.
Чем дальше колонна уходила от думы, тем медленнее она двигалась. Одно дело - произносить речи в теплом уютном зале, а другое - шлепать среди ночи по улице, освещенной редкими тусклыми фонарями. Холодный сырой ветер вызывал озноб. Колдобины были заполнены грязной водой, у многих думцев сразу промокли ботинки. Пугала стрельба, слышавшаяся все ближе. Некоторые гласные отставали от колонны, исчезали в переулках и проходных дворах.
На перекрестках горели костры, грелись вооруженные солдаты и красногвардейцы. С удивлением смотрели они на нестройные ряды хорошо одетых людей, на их бледные лица.
Около Казанского собора думцы увидели тяжелые орудия на тракторной тяге. Массивные стволы были направлены в сторону Зимнего. Артиллеристы балагурили возле ящиков с огромными снарядами. Шрейдер замедлил шаги. Графиня Панина что-то горячо доказывала ему, увлекая вперед.
Вблизи от Дворцовой площади, перегородив Невский проспект, цепью стояли матросы, опершись на винтовки. Стояли, очевидно, уже давно, изрядно промерзли. Они оживились, увидев думцев. Те моряки, которые курили в сторонке, быстро заняли свои места в цепи.
Колонна сжалась и замерла. Графиня Панина попятилась. Рядом с городским головой остался только министр Прокопович.
Несколько минут думцы и моряки стояли молча. Матросы разглядывали незваных гостей, а те переминались встревоженно, не зная, как преодолеть преграду. Шрейдер обратился к матросу, который был ближе к нему:
- Мы идем в Зимний дворец и требуем, чтобы нас пропустили.
Моряк был молод, высок: шея длинная, глаза округлые, пострижен наголо - деревенский парень, недавно надевший бушлат. Слова вальяжного, солидного господина в котелке смутили его.
- Нельзя... Не приказано.
- Здесь вся городская дума, а я городской голова. С нами министр. Мы имеем право пройти в Зимний.
- Нельзя, - более решительно ответил матрос.
- Стоп травить, папаша! - поддержал его сосед по цепи, щеголеватый морячок, бескозырка которого чудом держалась на шевелюре. - Отчаливай, пока штиль!
Третий, широкоплечий богатырь, пробасил добродушно:
- Приказ Военно-революционного комитета.
- Но мы настаиваем...
- Обращайтесь в Военно-революционный комитет.
Гласные придвинулись к цепи, убеждали, просили:
- Во дворце избранники народа... Ваши избранники...
- Не надо кровопролития!
- Мы предлагаем переговоры, предлагаем перемирие - это ли не разумно?
В ответ слышалось:
- Своих избранников мы знаем!
- Эй, Федя, бабу задержи - под рукой проскочит!
- Полный назад, говорю!
- Стреляйте! - истошно крикнул кто-то из думцев. - Стреляйте в меня! Мы все равно пройдем!
- Нет! - раздался громкий голос, сразу привлекший общее внимание. - К Зимнему вы не пройдете. Безусловно!
- Но мы требуем!
С тротуара на середину проспекта вышел коренастый человек в кожаной куртке с широким поясом, в кожаной кепке.
- Вам объяснили: есть приказ Военно-революционного комитета. И никаких разговоров!
Он наклонился, прикуривая. Спичка осветила рябое лицо. Матрос-богатырь шагнул вперед, будто заслоняя этого, в кожанке. Пробасил:
- Ступайте домой, граждане хорошие. Да поживее!
7
За день министр Никитин очень устал, переволновался, охрип от телефонных разговоров. До полуночи не спадало нервное напряжение. Но потом стало спокойнее. Прекратилась пальба из пушек, реже трещали винтовочные выстрелы. Во дворце снова зажегся свет. И хотя Зимний находился в блокаде, хотя часть юнкеров покинула его, большевики все же не пошли на штурм. Уж не Шрейдеру ли с думцами удалось задержать их? Во всяком случае, теперь можно считать, что ночь выиграна.
Никитину хотелось посоветоваться с коллегами, поделиться своими мыслями, но министры были настолько подавлены и растерянны, что у него быстро пропала охота говорить с ними. Адмирал Вердеревский прохаживался по комнате, словно совершал вечерний моцион по палубе от борта к борту. Генерал Маниковский подремывал, развалившись в кресле и подставив под ноги стул. Из-за полуоткрытой двери слышались голоса Кишкина и Маслова.
Никитин чертыхнулся и пошел в пустовавший кабинет Керенского. Рослый юнкер с туповатым лицом старательно вытянулся при виде министра. «Надежный, пост не покинет», - подумал Никитин.
В комнате, смежной с кабинетом, он плюхнулся на мягкий диван, издававший почему-то запах женских духов. Это было неприятно, однако встать Никитин не смог, одолела усталость. Щека словно приросла к шершавому диванному валику.
Он спал в комнате, отделенной от внешнего мира толстыми стенами, и не слышал той напряженной тишины, которая воцарилась на Дворцовой площади после часа ночи. Осаждавшие перестали стрелять. Прекратилось всякое движение. Внезапная тишина была настолько грозной, что юнкера, защищавшие Главный вход, испугались ее больше пальбы, покинули дровяные баррикады на площади и укрылись во дворце.
Прошло десять, пятнадцать минут, и вдруг громко прозвучал одиночный выстрел из винтовки. Тысячеголосый гул раскатился окрест. Масса вооруженных людей хлынула к Зимнему.
У входа - стремительный водоворот. Сюда, как в узкое горло, стекались потоки штурмующих. Кто-то кричал, притиснутый к стене, кого-то вынесло вверх. А те, кто пробился в здание, уже бежали по широким лестницам, по длинным коридорам, путаясь в многочисленных залах и переходах.
Представитель Военно-революционного комитета, первым ворвавшийся в дворцовую комендатуру, заявил коменданту, полковнику Ананьеву, что сопротивление бесполезно, потребовал немедленной капитуляции.
Полковник отдал приказ защитникам Зимнего сложить оружие.
Тяжкий нарастающий гул человеческой лавины, растекавшейся по дворцу, докатился и до слуха Никитина. Ему снилось, что находится он в бушующем море. Ветер гонит высокие волны, они поднимают Никитина на гребень, потом опадают...
Резкий голос в кабинете Керенского заставил Никитина вскочить.
- Борисенко, иди сдаваться! - испуганно командовал кто-то. - Скорей! Наши сдались!
Министр бросился в кабинет - юнкера там уже не было. Никитин выскочил в коридор и сразу попятился: к нему бежал солдат без шапки, в длинной шинели. Следом - краснолицые, разгоряченные матросы с винтовками.
Солдат остановился возле Никитина, палец его как ствол револьвера, твердо уперся в грудь:
- Вы кто?
- Министр внутренних дел, почт...
- Где правительство?
- По коридору, через зал и налево.
- Вперед!
- Товарищ Чудновский, а с этим как? - крикнул моряк.
- Взять! - на бегу бросил солдат.
Никитин не сразу понял, что последнее слово относится непосредственно к нему. Чья-то жесткая рука сдавила его плечо. Спорить и возражать было бессмысленно. Никитин послушно прижался спиной к стене, пропуская мимо себя солдат и матросов.
8
Комиссар Евсеев поднялся с моряками по мраморной лестнице и присоединился к отряду, который вели представители Военно-революционного комитета Чудновский и Антонов-Овсеенко. Людей было много. В отряд вливались солдаты и красногвардейцы, появлявшиеся из боковых коридоров, но часть бойцов постепенно отставала: они обыскивали комнаты, взламывая и дробя прикладами запертые двери.
Чудновский шагал стремительно. Невысокий Антонов-Овсеенко с трудом поспевал за ним, придерживая очки. Пальто расстегнуто, широкополая шляпа сдвинута на затылок, а все равно жарко.
Возле Евсеева по-прежнему были Федя Демидочкин и Григорий Орехов.
Иван Евсеевич тревожно думал: что, если юнкера дадут залп или ударят из пулемета по густой толпе, стиснутой стенами коридора!? Не свернешь, не укроешься! Но юнкера не стреляли. Под ногами перекатывались брошенные ими патроны, хрустели пустые обоймы.
Движение отряда замедлилось. Впереди, в небольшом зале, человек десять перепуганных юнкеров, сомкнувшись полукольцом, выставили штыки и пятились к высокой двери.
- Бросьте оружие! - крикнул Антонов-Овсеенко.
- Здесь правительство! - ответил юнкер.
- А здесь революция! - пробасил Григорий Орехов и вырвал винтовку из рук юнкера. Второго обезоружил Федор.
Высокая дверь распахнулась, все устремились в нее. Следуя за Антоновым-Овсеенко, моряки вбежали в душную комнату, увидели бледные, растерянные лица.
- Это что? Это правительство?! - изумился Федор Демидочкин.
Повинуясь команде Чудновского, матросы и красногвардейцы стали вдоль стен комнаты. Антонов-Овсеенко непослушными пальцами застегнул пуговицы пальто. Перевел дыхание и произнес громко:
- Именем Военно-революционного комитета объявляю вас арестованными!
Министры медленно поднялись с кресел.
- Мы подчиняемся насилию, - пожал плечами Коновалов.
- Где Керенский?
- Еще вчера уехал на фронт.
- Сбежал?!
Ропот, возникший за спиной Антонова-Овсеенко, выплеснулся в коридор, в соседние комнаты, окреп там, усилился.
- Спокойно, товарищи! - поднял руку Антонов-Овсеенко. - Соблюдать революционную законность! Все члены Временного правительства арестованы. Сейчас составим протокол.
Чудновский кивнул Ивану Евсеевичу. Тот в свою очередь сказал несколько слов матросам. Они быстро освободили смежную комнату, стали в дверях.
- Сдайте личное оружие, - приказал бывшим министрам Антонов-Овсеенко. И - связному: - Сообщите товарищу Подвойскому, что правительство взято под охрану. Пусть отправляет самокатчика в Смольный.
- Понятно, - сказал красногвардеец и старательно повернулся через левое плечо.
Между тем Чудновский, привычным движением оправив под ремнем шинель, сел к столу и придвинул лист бумаги. На листе - несколько строк какого-то незаконченного воззвания, а ниже - квадратики и кружочки. Кто-то из бывших министров начертил их, силясь подыскать нужные слова... Усмехнувшись, Чудновский взял другой лист, совершенно чистый, и начал писать, аккуратно выводя буквы: «26 октября в 2 часа 10 минут ночи по постановлению Военно-революционного комитета арестованы...» Дальше последовали фамилии: Кишкин, Коновалов, Маслов, Вердеревский, Никитин. Всего - восемнадцать.
Антонов-Овсеенко вслух прочитал протокол и первым поставил подпись. За ним - Чудновский. Потом к столу начали подходить красногвардейцы, матросы, солдаты. Иван Евсеевич вывел свою фамилию с удовольствием, крупно. Орехов оставил размашистый росчерк. Федя застеснялся, скользнул торопливо пером по бумаге - получилась непонятная закорючка. Отошел покрасневший, но очень довольный: к какому документу руку-то приложил! Сказать в деревне - даже родня не поверит!
Арестованных построили одного за другим. Справа и слева от каждого стали матросы и солдаты с винтовками наперевес. Впереди и сзади - такой же надежный конвой.
Антонов-Овсеенко дал команду, и процессия медленно двинулась по коридорам, по залам, где полно было возбужденных победой людей. Нашлись, конечно, горячие головы. Кто-то бросился на арестованных с кулаками. Его оттеснили.
- Товарищи, не позорьте нашу революцию! - одергивал Иван Евсеевич. А тех, кто не обращал внимания на слова, быстро охлаждал Григорий Орехов, шагавший за своим комиссаром.
Колонна арестованных вышла на площадь, свернула к мосту. Сзади слышались команды:
- По своим частям стройсь!
- Первая рота, становись!
Из Зимнего выбегали участники штурма, разыскивали свои подразделения. В подъездах и возле ворот занимали посты моряки и солдаты Егерского полка, выделенные для охраны дворца.
9
После того как эсеры, меньшевики, бундовцы демонстративно покинули съезд Советов и отправились вместе с думцами «умирать за Временное правительство», в актовом зале Смольного стало свободнее. Для всех делегатов хватало теперь мест на стульях и на скамьях. Лишь несколько фронтовиков сидели в проходе возле стены, подстелив шинели. Один из них принес горячий чайник, и солдаты, устроившись с вокзальным комфортом, слушали ораторов, попивая чаек. На них с завистью поглядывали соседи. Михаил Иванович почувствовал, как подкатывает к горлу голодная тошнота. Со вчерашнего утра во рту не было ни крошки, а уже близится новое утро. Даже перед глазами порой все плывет: покачивается потолок, теряют стройность белые колонны. Это от утомления. Или просто колеблется табачный дым, восходя к большим ярким люстрам?
Надо бы разыскать диван в одной из многочисленных комнат, но можно ли покинуть зал, когда вершатся такие события! Недавно было оглашено донесение Антонова-Овсеенко о том, что бывшие министры Временного правительства доставлены в Петропавловскую крепость и размещены в камерах Трубецкого бастиона. А сейчас на трибуну вышел Анатолий Васильевич Луначарский. Не говорить - читать будет: в руках у него листки, покрытые мелким ленинским почерком.
- «Рабочим, солдатам и крестьянам!» - начал оратор. Его торжественный голос сразу привлек внимание усталых делегатов. Солдат в проходе заторопился допить чай, поперхнулся и закашлялся, прикрывая рот рукавом. На солдата зашикали. Приятель, рослый детина, смаху шлепнул его по спине. Замахнулся еще, но опустил руку под укоризненным взглядом Калинина. Пробормотал угрожающе:
- Тише, черт серый! Луначарский читал громко и внятно:
- «Опираясь на волю громадного большинства рабочих, солдат и крестьян, опираясь на совершившееся в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона, съезд берет власть в свои руки...»
Одобрительные возгласы заглушили голос оратора. Солдат неумело и конфузливо хлопнул ладонью о ладонь, звук получился сухой, как доской о доску. Тогда он схватил кружку и с довольной улыбкой заколотил по чайнику.
- Тише, ты! - снова прикрикнул на него сосед. Анатолий Васильевич продолжал:
- «Съезд постановляет: вся власть на местах переходит к Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов...» Ровно в пять утра это ленинское обращение было поставлено на голосование. Близилось мгновение, ради которого многие годы вела борьбу партия, ради которого страдали в тюрьмах и ссылках большевики. Михаил Иванович по настроению зала чувствовал, что делегаты одобрят воззвание, и все-таки волнение заставило его встать, вглядеться в лица. Они были разные: и радостные, и суровые, и торжественные. Не было лишь равнодушных. Взметнулся лес рук...
Председатель спросил, кто против.
- Двое, - вытянул шею солдат. - Вон там, которые в углу...
Калинин улыбнулся и подумал: вот и свершилось главное: в России провозглашена Советская власть, хозяином страны стал народ. Раньше Михаилу Ивановичу представлялось, что это событие будет более праздничным, более ярким. Чтобы музыка, веселье, солнце. Но праздники, вероятно, потом. Сперва - дело.
Вместе с чувством глубокого удовлетворения в нем росло беспокойство за будущее. Власть взята - что теперь? В стране разруха, в стране мало хлеба, от моря до моря тянется фронт. Армия распадается, немцы в любой момент могут двинуть на Петроград свои войска.
А враги большевиков разве успокоятся? Их много, начиная от идейных противников до обыкновенных спекулянтов. Пользуясь неразберихой, сменой власти, спекулянты сегодня же взвинтят цены, рабочие не смогут купить самого необходимого. Начинаются холода, а в Лесновском районе, как и во всей столице, мало дров. В городской думе льются бесконечные речи, а позаботиться о самом необходимом Шрейдеру и его компании недосуг.
Кстати, чем заняты сейчас думцы? Какую еще пакость вынашивают? Надо узнать.
Связался по телефону с приемной Шрейдера, назвал себя. Дежурный из фракции эсеров неохотно объяснил: городская дума продолжает заседать, образован «Комитет спасения родины и революции».
- От кого комитет собирается спасать родину и революцию? - поинтересовался Калинин.
Трубка долго безмолвствовала. Потом дежурный произнес ледяным тоном:
- Я не намерен вступать в дискуссию с теми, кто не убеждает, а узурпирует. Как гласного думы могу информировать вас о текущем моменте, и только.
«Дума не пойдет с нами, - Михаил Иванович положил трубку. - В ней две трети эсеров и меньшевиков. Предстоит борьба, но теперь уже с совершенно иных позиций. Раньше мы боролись против власти, а теперь надо устанавливать, укреплять новую власть. Огромная разница!»
Наверно, о том, с чего и как начать новый этап в жизни партии, в жизни страны, размышлял теперь и Владимир Ильич, недавно уехавший из Смольного на квартиру к Бонч-Бруевичу.
Михаил Иванович явственно представил Ленина - стремительного, сосредоточенного, энергичного - и на душе сразу стало спокойнее. Сколько раз партии было трудно, сколько раз складывалось положение, казавшееся многим товарищам безнадежным, но Владимир Ильич всегда находил верный путь.
Мысль о Ленине взбодрила его. Он быстро спустился по лестнице. Выло уже светло. Холод совсем прогнал усталость.
Перед Смольным несколько тракторов, натужно ревя моторами и громко чихая, тянули очень большие пушки. Солдаты-артиллеристы в папахах и длинных шинелях стояли возле крыльца, ожидая, когда орудия поставят на отведенные им места.
Подобных пушек Михаил Иванович раньше не видел. Но особенно тракторы привлекли его внимание. Какая мощь! Пустить бы такую машину с плугом по верхнетроицким полям, сколько людей, сколько лошадей освободилось бы от трудной работы! Впрочем, по крестьянским полям трактор не пойдет, там межа на меже, повернуться негде. Для трактора требуется поле просторное.
- Калиныч?! - услышал он знакомый голос. Повернулся. К нему устремился пожилой человек в черной шляпе, в пальто, с красным бантом на груди. - Доброго тебе утра, Калиныч!
- Сила Семенович, ты?
- Как видишь!
Они обнялись, и Михаил Иванович почувствовал: словно обручем сковало его плечи. Значит, по-прежнему крепок старый путиловец!
- Ты уж не в пушкарях ли, Сила Семенович?
- На съезде Советов тут. Завод послал. А у пушек сын мой, в тяжелом дивизионе трактор водит. Ты его помнить должен.
- Как же, помню. Шустрый мальчонка был, все в сарае на твоем верстачке мастерить пробовал. Ты его токарем собирался определить.
- Токарем и работал. А на службу забрали - дальше пошел. Броневик научился водить, трактор, - в голосе Силы Семеновича звучала гордость.
- Соблюдает, значит, семейное правило?
- Да уж, сам знаешь, у нас испокон веков все по железу...
Это Михаилу Ивановичу было известно. Еще в тысяча восемьсот девяносто шестом году, едва пришел на Путиловский завод, встретился он с Силой Семеновичем Штыревым. Приметный был человек. Вроде бы и невысок, и грудь не очень широкая, а мускулатуру имел стальную. Руку пожмет - вскрикнешь. Одевался всегда хорошо, аккуратно. Держался независимо, знал себе цену.
На заводе в ту пору девять десятых рабочих, если не больше, только привыкали к машинам, к железу, недавно придя из деревни. А Сила Семенович - рабочий потомственный. Его прапрадеды еще в петровские времена в кузнецах состояли, еще при Екатерине славились Штыревы своим мастерством. Передавалось оно из поколения в поколение вместе с именами. Сила и Семен - других в кузнечной династии Штыревых не признавали.
- Семена-то посмотреть хочу, - улыбнулся Михаил Иванович.
- А ты, Калиныч, не забывай, навещай. И на заводе есть о чем потолковать, и дома у нас ты гость желанный.
- Спасибо, обязательно выберусь!
На площади возле Смольного Михаилу Ивановичу попался извозчик. Велел ехать на Выборгское шоссе, устроился на потертом сидении. Очень обрадовала его встреча с Силой Семеновичем и рассказ о Семене. Вот какая поросль поднялась в рабочей семье. Надежный и головастый, видимо, парень. Можно сейчас спокойно отправляться домой, отдохнуть хоть немного. Молодой Семен Силыч со своей грозной пушкой никакого врага к Смольному не подпустит...
Расплатившись с извозчиком, Михаил Иванович позвонил в знакомую дверь. Жена бросилась ему па шею, одновременно и смеясь и всхлипывая:
- Живой, здоровый! Наконец-то! Чего только не передумала! Ночью очень громко стреляли! А я боялась: в тебя, в тебя!
- Мимо, мимо, - засмеялся он, гладя ее волосы. Катя и причесаться успела, и платье надела праздничное, с буфами, которое ему особенно нравилось. Даже воротничок кружевной. Будто только и делала, что готовилась к встрече с мужем, будто совсем не ее забота стоять в очередях, топить печь, стирать, убирать...
- Все уже? - спрашивала она, заглядывая ему в глаза. - Вот так, сразу?
- Представь себе. Практически мы взяли власть бескровно.
- Надолго домой?
- Вечером второе заседание съезда.
- Тебе обязательно? Теперь ведь забот меньше...
- Что ты! - сказал он, засучивая рукава рубашки. - У меня такое сейчас представление, что впереди огромное бескрайнее поле, заросшее бурьяном и мелколесьем. С болотами. Их надо осушить, поле надо раскорчевать, расчистить...
- Да уж, без этого ты не можешь.
- Без чего?
- Ни единого часа без работы не посидишь, - сказала она, радостно улыбаясь.
Глава третья
1
Дом № 33 по Невскому проспекту - здание весьма приметное, с большими окнами, с высокой, похожей на каланчу, башней, которую венчает островерхий шатер. Очень знакомо Михаилу Ивановичу это здание, много раз бывал он в нем как гласный Петроградской городской думы. А сейчас впервые перешагнет порог как новый председатель городской управы, как городской голова, «хозяин столицы».
Калинин задержался на тротуаре, чиркал спички, прикуривая. Заместитель наркомпрода Мануильский, вызвавшийся помочь Михаилу Ивановичу утвердиться на новом посту, улыбнулся понимающе:
- Волнуетесь?
- А как же иначе, Дмитрий Захарович?
- У вас же опыт работы в Лесновской управе...
- Короткий опыт-то. Да и что сравнивать: там небольшой окраинный район, а здесь весь Петроград. Два миллиона человек, хозяйство сложное. И не дадут мне работать спокойно, будут палки в колеса вставлять.
- Да, на теплые объятия надежды нет.
Они молча постояли, словно накапливая силы перед схваткой. Михаил Иванович мысленно перебирал события, связанные с его новой должностью. О том, что Петроградская дума не поддержит революцию, он говорил с самого начала, с момента вооруженного восстания. Больше того, дума заняла позицию, резко враждебную новой власти. Она пыталась выступить в роли единственно законного органа, который господствует в столице, установила связь с иностранными дипломатами. 29 октября, когда в Питере вспыхнул контрреволюционный мятеж юнкеров, городской голова Шрейдер заявил, что все посольства признают только документы, подписанные лично им.
Не удался мятеж юнкеров - Шрейдер затеял новую авантюру, решил собрать общероссийский съезд представителей городских и земских самоуправлений, сколотить организацию, которая повсюду на местах взяла бы власть в свои руки. Не давала покоя Шрейдеру мысль свалить Советы и самому стать во главе государства.
Однако на «Всероссийский собор» прибыло лишь десятка два делегатов - сорвалась и эта попытка. Но в стенах городской думы вынашивались новые планы. От Шрейдера и его компании тянулись нити к группам эсеровских террористов.
Петроградская городская дума превратилась в явно контрреволюционную организацию. И, занявшись борьбой против Советов, дума совершенно прекратила ту работу, для которой, собственно, была создана. Разрушалось городское хозяйство, редко ходили трамваи, с перебоями действовал водопровод, а думцам было не до этого - они занимались высокой политикой.
11 ноября в Смольном собрались гласные-большевики, чтобы обсудить создавшееся положение. Общее мнение было таково: дума полностью разоблачила себя. Нельзя дальше проявлять мягкость по отношению к ней, пора принимать меры. На том и порешили. Совет Народных Комиссаров издал декрет, в котором говорилось, что старая дума считается распущенной и будут проведены новые выборы.
Состоялись они через две недели. Из двухсот гласных, получивших доверие жителей города, сто восемьдесят восемь были большевиками. На первом своем собрании они избрали городскую управу, председателем которой выдвинули Калинина. Однако Шрейдер и его компания правомерность новых выборов не признали и по-прежнему продолжали заседать на Невском в здании с башней-каланчой...
- Время, - напомнил Мануильский.
Михаил Иванович бросил окурок и решительно направился в парадное. Отдал гардеробщику пальто, одернул френч. Зачесал назад волосы, прислушиваясь к гулу голосов, долетавшему из зала заседаний.
Он вошел - и сразу воцарилась глубокая тишина. По этой тишине, по хмурым лицам Калинин понял: гласные все знают и приготовились к встрече с ним. Ну, что же: выдержка еще никогда, кажется, не подводила его.
Мануильский остался в зале, а Михаил Иванович поднялся на трибуну. Сказал спокойно и веско:
- Я, избранный на основании всеобщего равного голосования петроградским городским головой, прошу вас сложить свои полномочия и оставить помещение.
Он ждал негодующих криков, ругани, топота. Но зал разразился смехом - злым, оскорбительным, надменным хохотом. Это был прием, рассчитанный на неожиданность, заранее обдуманный Шрейдером. И прием подействовал.
Михаил Иванович был обескуражен. Он умолк, не зная, что еще можно сказать гогочущему залу. Сквозь смех прорывались крики:
- Смотрите, какой голова! Смотрите!
- Из грязи!
- Фабричный!
- Глупость! Глупость! Глупость! - ввинчивался в уши пронзительный голос.
Калинин слушал издевательский хохот, и злость наполняла его.
- Господа! - он нарочно назвал их так. - Вы рано хохочете, господа! Пословица говорит: хорошо смеется тот, кто смеется последним.