- Мирон Ефимов Черепанов, крепостной человек господина Демидова!
— Но ведь я с графиней едва знаком и не посмею предложить ей руку, — продолжал я.
Помещица сердито передернула плечами, глаза ее потемнели от злости, и она, забыв об офицере, желчно набросилась на мужа:
— Что вы, оставьте! — воскликнул Грасьен. — Все пойдет без задоринки… Вы же не можете подать руку крестьянке, и графиня тоже не может подать руку крестьянину.
- Что ты смотрел, пентюх, когда выправлял билеты? Как это можно, - мы всю дорогу ехали с мужичьем! С холопом! Что же теперь делать? Как быть? Ты опозорил меня, пентюх, на весь Санкт-Петербург! Боже мой, что скажет тетушка, генеральша Анна Михайловна! Пентюх, соня! Мешок! - Она готова была избить неповоротливого, нескладного супруга, если бы не офицер, который снисходительно посмотрел на помещицу и улыбнулся ей:
— Вероятно, она поедет в церковь в карете, и мне не придется ее сопровождать.
- Сударыня, теперь не возвращаться же вам после этого в Москву! Эй ты, вражья душа, получай свою подорожную! - грубо окрикнул он уральца и сунул в окно измятый лист. - Пропустить! - зычно прокричал он, и пестрый шлагбаум поднялся ввысь. Дилижанс покатился по столичной улице. Мирон сидел с низко опущенной головой. Шипевшая, как злая гусыня, помещица злилась на мужа; она с нескрываемым презрением оглядывалась на соседей. Помещик терпеливо сносил выпады супруги. Изредка он хватался за голову, раскачиваясь, жаловался:
- Ну и век! До чего дожили: в одном экипаже с хамом едем!
Мирон еле сдержался.
— Чтобы она поехала в карете, когда мы пойдем пешком? Да вы совсем не знаете нашу бедную госпожу! Она тоже пойдет пешком, к тому же от поместья до церкви — рукой подать. Однако, — добавил Грасьен, — мы должны быть в поместье без четверти десять: не будем заставлять себя ждать.
- Неизвестно еще, кто среди нас хам! - гневно отозвался студент. - А вам, сударыня, семейные сцены тут не пристало разыгрывать. Да-с! - Он впился строгими глазами в желчную барыню и засмеялся ей в лицо: - Глядите, после сего случая тетушка Анна Михайловна не пустит вас во двор!..
Презрительно взглянув на студента, помещица отвернулась и с еще большим ожесточением зашипела на мужа. Счастье, что скоро подъехали к столичной конторе дилижансов и пассажирам пора было покидать станцию.
— Я понимаю: тебе не терпится увидеть, насколько Зое идет венок флёрдоранжа.
Прощаясь с Ершовым, уральский механик условился встретиться с ним. Мирон долго мял в руках шапку, смущенно глядя на студента.
- Спасибо, Петр Павлович, за науку и доброе слово! - поклонился он спутнику. - Будет ли тебе с руки встретиться с простым рабочим человеком? Не зазорно ли? Ведь я крепостной!
— О! Я не волнуюсь, — сказал Грасьен, — он не уколет ее.
- Эй, милый ты человек, да на таких, запомни, Русь держится! Не смущайся, не красней! Что ж, что крепостной? Не нам с тобой стыдиться своей судьбы, - мы честные работники!
Они по-братски обнялись. Уходя, Мирон все оглядывался, а на душе было такое чувство, будто что-то дорогое потерял. Он пробирался по Мойке-реке и думал о дорожном товарище. Доброе, светлое чувство нес он в своем сердце. Уралец остался благодарен умному юноше, сумевшему успокоить самое наболевшее. Тяжело, невыразимо тяжело угнетала Мирона мысль о рабском состоянии. Чем ближе он подходил к демидовскому особняку, тем дальше уходила от него радость приятной встречи и нарастала тревога.
— Что ж, пойдем.
В демидовском особняке встретили Черепанова холодно. Ему отвели темный угол в шумной и неуютной людской, и разбитная ключница сердито предупредила:
- Отоспаться с дороги успеешь, сейчас в баню отправляйся! Пока не ополощешь телеса и в чистое не обрядишься, до подушки не допущу!
По дороге мы собирали молодых парней — друзей жениха: одни ждали нас на пороге своих домов, другие — на перекрестках улиц.
Пошла томительная и оскорбительная жизнь. Каждый дворовый и конторский писец мнил себя величиной и чванился перед уральцем. Мирон помрачнел, замкнулся в себе. Молча переносил он все, делал, что предлагали, однако держался перед всеми с достоинством, и когда указания делались настойчивее, он строго останавливал:
- Не перед вами мне отвечать! Прибыл по зову самого Демидова, с ним и разговор буду иметь!
Все девушки — подруги Зои — уже собрались в имении.
- Далеко хватил! Гляди, чтобы Павел Данилович без мороки принял, и то счастье! - посмеивались над ним.
Главный директор Данилов и в самом деле не сразу допустил к себе Черепанова. Через секретарей он оповестил Мирона, чтобы тот зря не терял времени и объездил санкт-петербургские заводы: надлежит ознакомиться с машинами и механизмами, насколько это допустимо со стороны владельцев, а также подумать о том, что можно позаимствовать для уральских заводов. В столице было на что посмотреть и чему поучиться!
Два музыканта со скрипками, украшенными лентами, стояли на окраине селения.
7
Выполняя указание Данилова, тагилец съездил в Петергоф, побывал там на гранильной и бумажной фабриках. Посетил он и Александровский завод, на котором прожил неделю и ознакомился с литьем и отделкой пушек. Мирон жадно изучал каждый механизм. Многое он почерпнул из опыта русских мастеров; каждый из них старался ему показать свое умение.
Это был не старинный обряд, а скорее дань традиции.
Возвращаясь с работы, он по обыкновению сворачивал на обширную площадь, на которой возводился величественный Исаакиевский собор. Здесь, среди лесов, подле возведенных стен устанавливались монументальные гранитные колонны. Их подвозили к невской набережной на особой громадной барже и с нее на катках осторожно передвигали на берег, прямо на тележки, стоявшие на колесопроводах. Колоссальные отшлифованные граниты легко передвигались по рельсам к месту стройки. Это было удивительное зрелище, целиком захватывавшее механика. Как просто и легко!
\"А что будет, если паровой дилижанс поставить на подобные колесопроводы? Тогда наверняка он легко и свободно передвинет тяжелые грузы. Если такие глыбы без натуги влекут кони, то что сделает машина?\" с восхищением думал Мирон.
Когда мы подошли к усадьбе, скрипачи возвестили о нашем приближении довольно громогласными звуками своих инструментов.
Он с любознательностью присматривался к тому, что творилось на строительной площадке. Уже закончили высокий фундамент и цоколи. Из твердого гранита сложили площадки портиков. Тут же были установлены мощные кабестаны, изготовленные русским подрядчиком на петербургском заводе. При помощи двадцати таких простейших машин поднимали гигантские гранитные колонны. Рассказывали, что на установке первой колонны присутствовал царь Николай Павлович, который потребовал, чтобы механизмы и люди работали по воинской команде: \"Ать-два!\"
Всеми работами по возведению колоннады заправлял купец Шихин, хитроглазый и весьма проворный подрядчик. Он давно своим острым глазом приметил Черепанова и сманивал на стройку:
Ворота были открыты, и пять-шесть девушек с нетерпением ожидали нашего прихода на лужайке.
- Хочешь, откуплю тебя у барина? Иди-ка ко мне на гранитные работы, вижу, к машинам тебя тянет!
- Ворот - машина простая, древняя. Вот бы паром поднять каменные столбы! - деловито предложил механик.
Увидев нас, они вскричали: «Идут! Идут!» — и бросились на крыльцо.
- У нас и без машины свой пар из голенищ со свистом валит! От работенки так прошибет, что пот ручьем! - иронически ответил подрядчик. - К чему мне машина, когда человек - самая дешевая тварь!
Купец снизошел к просьбе механика и свозил Черепанова в каменоломни, где добывали гранитные глыбы. На скалистом пустынном острове среди серого Финского залива под скучным низким небом шла работа русских богатырей. Еще не доходя до каменоломни, уралец увидел чудовищные грубо отесанные монолиты, сваленные неподалеку от пристани. Это была работа невиданных титанов, которые, казалось, сплеча, как лесорубы в лесу, рубили гигантские каменные стволы. Толщина их превосходила человеческий рост.
— Я думаю, — сказал я Грасьену, — что мне не придется предлагать руку госпоже де Шамбле, ведь она поведет Зою, а я поведу вас, если вы не возражаете.
- Кто эти люди? - спросил у подрядчика Мирон и на самом деле представил себе богатырей.
- Да вот они, божьи работнички! - весело показал в сторону купец.
— Да, до церкви, — ответил жених, — но после венчания, когда Зоя станет моей женой, неужели вы думаете, что я не подам ей руки?
Из-за гранитной глыбы вышел хилый подслеповатый мужичонка в посконных портках и в изношенной пропотевшей рубахе. Он низко поклонился подрядчику.
- Эй, Сенька, слышь-ка, проведи мастера! - окликнул тот каменщика.
— Верно, — согласился я.
Мужичонка проводил тагильца к месту добычи. По огромной скале мурашами ползали маленькие, тщедушные фигурки людей. Навстречу доносился легкий шум: каменотесы бурили дыры в твердом граните.
- Полезем, поглядим, что робится! - предложил рабочий и быстро, легкой кошачьей походкой стал взбираться на скалу. Мирон еле поспевал за ним. Он запыхался, не мог отдышаться, так труден и крут оказался подъем. По граниту, неподалеку друг от друга, в ряд трудились десятки мастеров, долбивших углубления. Трудно было даже представить себе, что эти слабые, маленькие люди могли сдвинуть гору и превратить ее в чудесную колонну!
Мы подошли к дому. Грасьен быстро поднялся по ступенькам крыльца, но остановился у двери.
- Надрываетесь? - сказал Мирон.
— Ну вот, — сказал он, — я хотел войти в дом раньше вас. Входите же, входите: по заслугам и почет.
- Не долбим, а потом своим прожигаем скалу! - утирая лоб, отозвался рабочий. Он разогнулся и показал рукой: - А ты вот туда, на отколку, сходи подивись!
Перед Черепановым стоял щуплый мужичонка с реденькой бородкой, ресницы его запорошило каменной пылью, а в распахнутый ворот рубахи виднелись острые ключицы. В чем только душа держится!
Я толкнул дверь.
- Наша работенка такая, измотаешься вконец! Не успеешь оглянуться, и погост! За спиной всегда смерть! - пояснил он. - Что ж, без этого нельзя! Зато эвон какие дивные дворцы возводим! - с гордостью закончил он.
Измученный работой, безвестный человек думал об украшении своей земли, которая была ему мачехой.
Госпожа де Шамбле, стоя, поправляла или делала вид, что поправляет, венок флёрдоранжа на голове Зои.
Черепанов прошел на отколку. Там, на длинной скале вдоль выдолбленного желобка с кувалдами стояли каменотесы. В каменной щели в пробитых на равном расстоянии дырах торчали железные клинья. Никто из рабочих не обратил внимания на подошедшего Мирона. Только завидев вдали вышагивающего подрядчика, они, не докурив самокруток, выстроились в шахматном порядке и, поплевав на ладони, стали ждать сигнала.
Старшой взмахнул рукой, голосисто крикнул:
Мне показалось, что ее руки дрожат.
- А ну, братцы!.. Эх, разом!
В один миг одновременно поднялись тяжелые кувалды, прочертили кривую и со страшной силой ударили по клиньям. Раз за разом, удар за ударом, входя в трудовой азарт, но соблюдая ритм, ударяли каменотесы по железу, сотрясая воздух и подбадривая друг друга:
Я поздоровался с Зоей за руку и почтительно поклонился графине.
- Еще раз! Еще разик!.. Два!..
Из-под кувалды сыпались бледные искорки. Казалось, не кувалды бьют, а ужасное огромное чудовище лязгает тяжелыми железными челюстями.
Зоя посмотрела на часы: было видно, что ей очень хочется упрекнуть Грасьена за опоздание, но придраться было не к чему: мы явились на две минуты раньше срока.
- Видишь, что за работенка! - весело подмигнул Мирону мужичонка. - От темна до темна поиграй так кувалдой, голова кругом!
- Не скоро! Ой, не скоро треснет! Всю душу до того вытряхнет! - сказал каменотес и позвал Черепанова: - Идем отсюда, что ли!..
Я огляделся и заметил в углу гостиной славную старую Жозефину — она протягивала мне руки в знак благодарности.
Мирон посмотрел и как шлифуют монолиты и как их грузят. Колонны в восемь тысяч пудов каждая перекатывали на палубу плоскодонного судна вручную. С уханьем, надрываясь, тяжело работали люди. Одно неверное движение, просчет - и глыба раздавит!
\"Да, нелегко и здесь доводится работному человеку, - с грустью подумал тагилец. - Все людской силой делается, и никаких машин. Издревле применяли молот, клин, каток, вот и все!\"
Шествие двинулось в путь. Впереди шла невеста; справа от нее находилась ее мать, а слева — графиня (она выбрала менее почетное место). Следом, между своим дядей и мной, шагал жених (Грасьен был сирота).
Разочарованный и раздосадованный, он уехал с унылого гранитного острова.
Однажды утром Черепанова снова потянуло взглянуть на стройку собора. Он долго разглядывал кабестаны и нашел, что они несовершенны. Как бы в подтверждение его мысли русобородый молодец с синими глазами сказал Мирону:
Остальные гости двигались по двое: каждый парень вел за руку девушку, которая нравилась ему больше других.
- Все тут на человеческой жиле построено. Тянись из последних сил. Изматывает вконец. К вечеру человек в мочало обращается. А уж если канат сорвется или лопнет, ну берегись, тогда ворот так рванет - на месте смерть! Вот она, наша жизнь! - Он вздохнул и пристально посмотрел на уральца.
- Крепостной, небось?
В сельской местности на свадьбах нередко образуются будущие супружеские пары.
- Крепостной, - с грустью признался Мирон. - Вот все на стройку влечет, на человеческий подвиг не терпится взглянуть. Поглядишь - мал человек, а какое дивное творение возводит... А ты кто сам?..
Сначала, как водится, жених и невеста сочетались законным браком в мэрии, а затем все направились в церковь.
Мастеровой сдвинул на затылок поярковую шляпу.
- Оброчный, - сказал он. - С первого дня стройки здесь стараюсь: всю черную работу прошел, а ноне четвертый год - каменщик. Это ты верно, милый, заметил, что как бы мал человек ни был, он свой подвиг творит! Вот думка об этом и поднимает душу, крылатым делает рабочего человека, а иначе жизнь наша - сплошные потемки...
Я встал слева от Грасьена, а графиня — справа от Зои.
Он взглянул на заголубевшее над Невой небо, о чем-то задумался и вдруг предложил механику:
Церковный сторож попросил нас подождать: мы пришли на пять минут раньше и священник еще находился в ризнице.
- Хочешь, я тебя на леса свожу, все тогда увидишь!
Ровно в одиннадцать он вышел оттуда и прошел мимо меня.
- Ой, братец, сделай милость! - попросил Мирон.
- Ну, коли так, шагай за мной!
Увидев священника на пороге ризницы, я испытал странное чувство: я никогда не встречал этого человека, но, тем не менее, его лицо показалось мне знакомым.
По шатким крутым лесенкам Черепанов все выше и выше поднимался вслед за каменщиком, и все шире и шире распахивался перед ним большой город. Мастер взбирался вверх уверенно; был он молод, с озорными глазами. Бородку, видать, недавно отпустил.
- Я тебя, парень, давно приметил и так смекнул: привержен ты к доброму мастерству. В жизни, видать, свое счастье ищешь?
Неведомый холод объял мое сердце, когда я смотрел на его тонкие губы, острый нос и маленькие глазки, скрытые под нависшими бровями, а также на редкие и гладкие волосы без седины, зачесанные на виски.
- Верно, счастье свое давно ищу. Мастерство у меня любимое. К механике тянусь.
- Так, - шумно вздохнул широкой грудью каменщик, - дело хорошее!
Я приблизился к жениху и спросил:
Схватившись за шаткие перила, он смело поднялся на последнюю узкую площадку. С нее раскрылось необозримое нагромождение каменных улиц и переулков. Вот глубоко внизу лежит Сенатская площадь, на ней скала, с которой вознесся Медный Всадник. Широкая полоса Невы чуть-чуть отливает синевой, а правее за ней на солнце сияет шпиль Петропавловской крепости.
- Хорош столица-город! Сказочен! - весело сказал каменщик и сбросил поярковую шляпу. Ветер вверху был силен, шевелил русые кудри и бородку, и синие глаза мастера восторженно заблестели.
— Не этого ли священника зовут аббат Морен?
Мирон очарованно смотрел на Петербург, на очертания его площадей, садов и прекрасных зданий. Влево из-за гряды синих облаков поднималось ликующее солнце, а на широкой реке в блеске утреннего солнца колебались сотни, тысячи мачт.
У каменщика умный взгляд, у губ тонкие складки, лицо энергичное. Он протянул руку и, указывая на золоченый шпиль Адмиралтейства, сказал:
— Да, — с удивлением ответил Грасьен.
- Вот что делает человеческий труд и старание! Нет краше на свете города! Но и здесь ты, парень, не найдешь своего счастья!
Сердце Мирона сжалось от скорби.
— Он хороший человек?
- Это я и сам чую: подневолен наш труд, и нет простора русскому человеку показать всю свою силу. Видно, крепостная кабала без конца-краю так и заглушит самое лучшее и красивое, что есть в народе!
Каменщик оглянулся, схватил механика за руку.
— Гм-гм!
- Видно, одной тоской охвачены мы, одним пламенем горим! - с жаром сказал он. - Только вольный человеческий труд обратится в радость! А будет ли это? - Он пытливо взглянул на Мирона и махнул рукой. - Эх, была не была, поведаю тебе тайное, что ношу в себе!..
Они присели на ящик с остывшим раствором. С минуту мастер молчал, собирался с мыслями, потом шепотком начал:
Я посмотрел на г-жу де Шамбле: она была бледной, как покойница.
- Уж я-то хорошо своими глазами видел, с чего начал наш царь-батюшка Николай Павлович и чего от государей приходится ждать...
Каменщик не сводил пытливого взгляда с Черепанова, говорил он ровно, спокойно:
Проходя мимо графини, священник окинул ее странным взглядом.
- Подсказывает мне нутро, что ты свой человек, не избалованный, не из господской дворни. Рабочая кость!
Уралец кивнул головой и, не таясь, искренним тоном рассказал о своей семье, работе и думках. Своей откровенностью он тронул мастера.
Посторонний человек сказал бы, что в его взгляде сквозила ненависть, но я бы за это не поручился. Отчего же меня внезапно охватила ревность к аббату Морену, ревность, которую я не испытывал к мужу г-жи де Шамбле, невзирая на всю мою любовь к ней?
Я вспомнил, каким тоном Зоя сказала мне: «Ее сосватал священник».
Внимательно слушая его, каменщик поддакивал:
- Так, так, это хорошо; вижу, ты на правильную дорожку гнешь, для народа стараешься. И то верно, что каждый человек должен иметь свою мечту. Без нее человек, как птица без крыльев. Червь он тогда...
С этого мгновения я не видел и не слышал ничего, что творилось вокруг.
Мастеровой поднялся во весь рост, огляделся, заглянул вниз, прислушался. На стройке была тишина, только где-то в затаенном уголке со звоном падали редкие звучные капли. Каменщик наклонился к Мирону и таинственно предложил:
Мой разум был низвергнут в пучину догадок.
- Ты перекрестись, парень, поклянись господом богом, что молчать будешь, и тебе поведаю о том, что довелось мне видеть здесь, на Сенатской площади, в двадцать пятом году...
У механика перехватило дух. По Уралу давно ходили смутные слухи о людях, которые восстали против царя, но никто толком не знал, что случилось в те дни в Санкт-Петербурге. Знали, что молодые дворяне восстали против Николая, требовали волю крепостным. Однако все словно туманом было укрыто. Сейчас Мирон вспомнил о своей поездке с батей в Екатеринбург. В этот день по Сибирскому тракту через город промчались взмыленные тройки. В каждой тележке между запыленными жандармами сидело по арестанту, скованному кандалами. Тройки неслись, из-под копыт клубилась пыль, а народ на ходу бросал в тележки кто сайку, кто крутое яйцо, а иной - медный пятак. Женщины, столпившись у ворот, плакали. Отец взглянул вслед мчавшимся тройкам и с упреком сказал:
Я заметил только, что во время богослужения священник дважды или трижды обернулся, насквозь пронзив меня взглядом.
- Эх, загубили добрых людей!..
Всякий раз, когда он смотрел на меня, я чувствовал, как ледяная игла пронзает мое сердце.
Больше ни одним словом не обмолвился Ефим Алексеевич, но уже тогда понял Мирон, что люди, которых так торопливо увозили жандармы, не плохие люди. Простой народ не будет зря жалеть, да и батя не по-пустому сказал о них доброе слово.
Черепанов сбросил шапку и поклялся перед каменщиком:
Было ясно, что нам с этим человеком суждено возненавидеть друг друга.
- Перед господом обещаюсь молчать!
- А коли так, слушай! - Каменщик уселся и предложил: - Садись-ка поближе, речь по тайности пойдет. Четырнадцатого декабря это случилось на сей площади, мне тогда осьмнадцать годков было, - начал он свой рассказ. В понедельник, еще задолго до рассвета, началась хлопотливая работа: каменотесы долбили гранит, плотники стучали топорами, визжали пилы, скрипели под людьми сходни, таскали вверх кирпичи, камни, тес. Со взморья продувал резкий ветерок, изрядно морозило. И хоть с ночи выпал свежий, чистый снежок и был уже десятый час утра, а светало лениво. В эту пору, в декабре, в Петербурге самое глухое время: день короток, сумрачен, а ночь велика, темна - волчья ночь! Так все и шло как положено. Старался и я от моготы своей, клал камень за камнем. Подрядчик тут же вертелся, приглядывался к моей работе; знать, по душе она пришлась ему. По правде сказать, он и не скрывал этого. \"Ты, - говорит, - Степанко, хороший работник, но дух у тебя неспокойный, непокорный\". Только хотел я ему в ответ слово молвить, да тут на площадку выбежал мастерко. Маленький, измотанный работой, бородка мочальная, но сейчас вдруг он какой-то иной стал, словно вырос в глазах людей.
После окончания службы священник, возвращаясь в ризницу, снова прошел мимо меня, как и перед венчанием, когда он направлялся к алтарю. Я невольно отпрянул и глядел ему вслед, пока он не скрылся из виду.
- \"Братцы! - закричал он на всю стройку. - Кидай работу! Гляди, родимые, что в столице робится! Войска поднялись против царя, за волю сюда идут, милые!\"
Однако и после ухода аббата я оставался во власти наваждения, будучи не в силах сдвинуться с места, так что Грасьену даже пришлось толкнуть меня локтем в бок со словами: «Ну же, пойдемте!», чтобы я стряхнул с себя оцепенение.
Он и не досказал всего. Подрядчик тяжким шагом подошел к нему да как хряснет его по лицу увесистым кулаком, так бедолага весь кровью залился. Мы на подрядчика, а шум между тем все больше. Глядим и впрямь на Сенатскую площадь вступили войска и в каре построились, а кругом бушует народ. Машут шапками, кричат \"ура\"...
Подрядчика, конечно, оставили, он и сам потихоньку сбежал. После всего этого какая тут работа! Мы кто куда: один сбег на площадь, другой на забор залез, третий за полено взялся, четвертый камень принес. А сам я на штабеля дров забрался и гляжу, что дальше будет? Тем временем на площади войск стало больше, почитай тысячи две, а кругом густо народа. Как видишь, сколько кругом камня наготовлено для собора. И тогда немало гранитных глыб сложили не только на берегу Невы, но и кругом стройки и на самой площади. Люди на них поднялись и бодрящим словом перекидывались с гвардейцами. Повел я глазом на Васильевский остров, и там у Исаакиевского моста тоже большущая толпа простого люда. Полиция попробовала разогнать, да сил не стало. Народ, как бурное море, хлынул на площадь и смял полицейскую цепь. Впервые на своем веку, дорогой, увидел я, что полиция испугалась и молчит.
Грасьен подал руку своей жене, как он обещал, а г-жа де Шамбле, казалось, ждала, что я протяну руку ей.
\"Братцы, братцы, - кричу своим, - идем на площадь!..\"
Какой-то солдат приметил меня и махнул рукой:
Я быстро подошел к ней, взял ее под руку и, прижимая ладонь к своему сердцу, потянул графиню к выходу.
\"Айда, парень, со всем народом волю добывать!\"
\"Погоди орать! - перебил его старый каменотес. - А как же в таком разе с царем будет?\"
— Что вы делаете? — с удивлением спросила она.
\"А мы без царя!\" - напрямик отрезал солдат.
Старик опешил, головой покрутил.
— Я увожу вас прочь от этого человека, — сказал я, — он ваш злой гений.
\"Этак-то полегче жить, но так думаю, служивый, дворяне не дозволят! Гляди, спину лозой иссекут!\"
Тут уж и я вступился:
— О! Молчите, молчите! — воскликнула Эдмея.
\"Ты не спорь, Акимыч, надо нам идти со всем народом! Его руку держать!\"
Между тем к московцам прибыла помощь, пришли моряки Гвардейского Экипажа, подоспели три роты гренадеров. Народ прибывал со всех сторон, лишь ждали минутки, когда начнется. А с площади только раздавалось \"ура\" и никаких действий... Потом сказывали, князь Трубецкой не явился на площадь и не подобралось командира, который оказал бы твердость. А время шло, завернуло за полдень, мороз не сдавал, ветер усиливался, солдаты, хотя и гвардия, а в одних мундирах, стынуть стали...
Я почувствовал, что она дрожит всем телом. Но, подобно мне, она ускорила шаг; подобно мне, она, казалось, спешила скрыться от священника.
Конечно, это на руку было Николаю Павловичу, который сам прискакал со свитой и стягивал свои войска. Вот там на углу он на коне гарцевал. Лицо сытое, бледное, надменное. Так и хотелось в него камнем запустить, но, думаю, сейчас и без того начнется настоящее и нам, рабочим, дремать не придется. Ох, горе, и в этот раз до большого дело не дошло! Принялись уговаривать восставших солдат покориться. Генерал Милорадович при голубой ленте вымчал на площадь, на коне ворвался в каре и стал посулы делать. Но не тут-то было! По нему из пистолета стрельнули, вижу - генерал закачался, шляпа с него слетела, телом припал к луке. \"Вот наверняка будет схватка\", - решил я. Но и опять ничего, прискакал второй генерал уговаривать, угрожал, и тут из народа кто-то его по спине поленом огрел, еле унес ноги его превосходительство... Я на все это гляжу, а самого в лихорадке треплет, даже слезы на глазах выступили, горло пересохло.
\"Братцы, братцы! - закричал я солдатам. - Начинайте, мы поможем... Эх-х...\"
Каменщик перевел дух, его голубые глаза потемнели. Он ссутулился, словно великая тяжесть навалилась на плечи. Вздохнул и вымолвил:
\"Тут бы и ринуться на своего вековечного врага: народ весь в напряжении пребывает, весь Петербург сбежался, только искру брось - живо займется полымя и пойдет крушить! А искры-то и нет, все тлеет, а живинки и не хватает. И вижу, царь подзывает генерала Сухозанета и что-то приказывает ему. Наши мастеровые все знали эту стерву, не раз видели на стройке. Первый подлец был! Глядим - скачет он галопом, и прямо в середину каре. Что он там говорил, не знаю. Сказывают, солдат стращал. Однако и этому не повезло, еле ускакал. Кто-то вслед ему стрельнул, с его султана только перья посыпались.
XI
Ну, думаю, последняя пора подоспела, прозевают, - плохо будет! Холод жмет. Все больше и больше прибывает гвардейцев к Николаю. Затяжка ему, известно, на руку. На сей раз с увещеванием послали митрополита в полном облачении. Солдаты, известное дело, перекрестились, а некоторые и ко кресту приложились, но все-таки строго ему сказали:
Я облегченно вздохнул, лишь когда мы вышли из церкви на свежий воздух и увидели дневной свет.
\"Уходи поскорей, ваше преосвященство, боимся, чтобы беды какой не вышло!\"
Впрочем, тут же произошло событие, без труда вернувшее мои мысли в обычное русло.
И столь грозно со штыками наперевес наступили, что митрополит, открещиваясь, еле добрался к нам, за изломанный забор.
У дверей церкви Грасьена ждал почтальон. Он вручил ему письмо с гаврским штемпелем.
\"Что, - прикидываю, - и тебя обругали и прочь отослали!..\"
Послание гласило:
Только подумал, гляжу - сам царь Николай выехал на Сенатскую площадь. Но лишь вступил он на нее, как раздался залп. Свита повлекла императора прочь. Пришло и наше время. Коли тебя, подлеца, солдатская пуля миновала, так знай, мы свое в ход пустим. Поленьями, камнями стали в него кидать. Я изловчился - и прямо в каску. Гляжу, царь вовремя голову отклонил. Эх, неудача! Ускакал, ирод! Скачет, а народ кричит, кто чем попало вслед бросает. Комья снега, поленья, палки, каменья полетели в царя и в его свиту. Сказывали, один бросил в Николая кругляшок, тут на храбреца налетел генерал и опрокинул его конем.
«Ваш дядя Доминик скончался. Он оставил Вам небольшой дом по адресу: Церковная улица, № 12. Перед смертью он изъявил желание, чтобы Ваш свадебный пир состоялся в этом доме.
Душеприказчик».
\"Ты что делаешь?\" - закричал генерал. Мастеровой нашелся и лукаво отозвался:
Грасьен прочел письмо дважды.
\"Шутим мы, барин!..\"
В конную гвардию, что царь вызвал к себе на помощь, тоже полетели каменья, замерзшая грязь, а полковника их окружили, и еле он выбрался из толпы. Вот оно, братец, что заварилось...
— Надо же! — воскликнул он. — Вот так шутка!
Черепанов изумленно разглядывал добродушного на вид мастерового. Просто не верилось, что он поднимал руку на царя. Угадав его мысли, каменщик тряхнул головой.
Молодой человек передал письмо жене.
- Ты не гляди, что я такой, - сказал он. - Когда меня за живое тронут, сам не свой: тогда не только до царя, но и до бога доберусь!
Зоя, прочитав, передала его графине.
Он грустно улыбнулся и продолжал:
Госпожа де Шамбле посмотрела на меня, и я понял, что она догадалась, в чем дело.
- После всего на восставших двинули в атаку конногвардейцев, но их встретили дружным огнем и отбили. Что сделаешь в конном строю, когда гололедица и быстро наползали сумерки... Ох, тяжко мне думать об этом вечере! - пожаловался рабочий. - Ветер усилился, пошел густой снег, солдаты в мундирах окоченели. И чувствую, тоска, смертная тоска навалилась на мою душу. Да что - на мою душу? Вижу, весь народ приуныл, кругом наступило зловещее безмолвие. И наши мастеровые на стройке притихли. Никаким часом, ни курантами это не отметилось, что тут такое произошло, что сейчас так захолодило душу. Упустили время, вот оно что! А главное - с народом не слились, хотя всей душой стремились простые люди помочь им...
— Что вы на это скажете, госпожа графиня? — спросила Зоя.
Рассказчик замолчал, задумался. Видимо, воспоминания коснулись самого больного места его души. Мирон понял, что он горюет. Положил ему на плечо руку и душевно сказал:
— Да, что вы скажете? — настаивал Грасьен. — Я, например, нахожу, что нельзя так разыгрывать мужчину в день свадьбы, а то у него потекут слюнки.
- А ты не терзайся, все миновало...
— Возможно, это не шутка, — промолвила графиня.
- Э нет, милок, такое не минуется. Народная кровь не смоется, не забудется. Ух! - Он крепко сжал кулак и постучал по колену, пригрозил невидимому врагу. - Ну, погоди, напомним!.. Однако как ни тяжело, а правду досказать надо... По наказу царя из орудий открыли беглый огонь. Слышу, прогудело и ударило под карниз Сената, только щебенка посыпалась. Народ дрогнул, мастеровые кто куда: между бревнами, камнями, за гранит попрятались. Тут и пошло: второй, третий, четвертый залп, и прямо по солдатам да по народу. Крик, давка. Одни в подворотню побежали, другие в чужие дома, а большинство через перила да прямо на невский лед. Часть восставших по льду норовилась добраться до Петропавловской крепости, но по ним ядрами, ядрами...
Лед местами не выдержал, проломился и немало сердяг ушло вглубь... До самой тьмы била картечь, метались люди, падали в снег и не вставали больше. Вот, как сейчас вижу, по обмерзшим камням, хрипя, припадая, ползет старик с перебитыми картечью ногами и вопит:
— А что же еще? — спросил Грасьен. — У меня всегда, всю мою жизнь, был только один дядя — вот он! — и, слава Богу, он не думал мне ничего дарить. Не так ли, дядюшка?
\"За что же, родимые?\"
Эх, горемычный, так и не дополз, тут же у забора и застыл...
— Это не имеет значения, — произнесла графиня, — давайте посмотрим на этот дом.
- Спустилась мгла, стала оседать изморозь, пала темная-претемная ночь, но и она не принесла успокоения, - грустно вымолвил каменщик и ниже склонил голову. - Как вспомню это времечко, так и сейчас сердце кровью обливается. Кругом лежала такая глубокая тишина, как на кладбище. Только на Сенатской площади и окрест пылали костры. Подле них толпились озаренные пламенем гвардейцы, грелись, несли караулы, да изредка раздавалось цоканье подков - разъезжали конные патрули.
Старшой всех мастеровых собрал на стройке и сказал:
— Но ведь дом двенадцать принадлежит папаше Дюбуа! — воскликнул Грасьен.
\"Выходи, братцы! Порадейте, выполнить надо царский приказ. Надлежит убрать с площади убитых и раненых!..\"
Рассказчик смолк, пригорюнился. Молчал и Мирон, чувствуя великую тяжесть на душе.
— Этот человек продал трех сыновей, — заметила г-жа де Шамбле, — значит, он мог продать и свой дом.
- Век не забуду и внуков заставлю помнить! - продолжал каменщик; голос его окреп, и жгучая ненависть слышались в нем. - Что царь натворил! Вышли мы на площадь под командой унтеров, и куда на взгляни, куда ни пойди побитые и покалеченные тела навалом лежат, а снег стал багровым от крови. Немало полегло солдат, но больше всего простого мастерового люда. А за что? За правду, за то, что надеялись на вольность! Убитых клали на дровни и свозили на реку. Товарищи снег скребли и очищенное от крови место присыпали свежим. Мне довелось тела на подводы грузить. Милый ты мой, я крепостной человек и на своем веку много видел жестокостей, но такого злодейства до гроба не забуду! Санкт-петербургский обер-полицмейстер Шульгин, запомни, парень, это имечко, распоряжался бесчеловечно. Всю-то ноченьку на Неве от Исаакиевского моста до Академии художеств били проруби и мертвяков опускали в Неву. А были из полицейщиков и такие звери, которые заодно и раненых опускали под лед. Ни мольбы, ни жалобы, ни стоны не трогали сердца извергов. Ух, как распирало меня всего от злобы! Да что поделаешь? Молчал да скрипел зубами.
Каменщик взглянул на речной простор и с болью вспомнил:
Затем, обернувшись ко мне, она спросила с милой улыбкой, словно стараясь развеять мою тревогу, отчего бы она ни проистекала:
- А к весне весь народ увидел царское \"милосердие\". В марте на Неве стали извозчики добывать лед и ужаснулись: вытащат льдину, а к ней примерзла или рука, или нога, или целое мертвое тело. Народ со всей столицы сбежался к прорубям. Обер-полицмейстер всех разогнал, а возчикам запретил рубку льда у Васильевского острова. В полую воду все тела быстриной унесло в море. Пошли им, господи, вечный покой. Горемыки, страдальцы, за нас поднялись...
Годы пролетели, а эту ночку не забуду до могилы. Сколько жизней безвинно загубили, а уж что творили полицейщики, не приведи бог. Пустились на разбой, грабили и мертвых и раненых, которых опускали в проруби. Снимали одежонку, отбирали деньги, а того, кто убегал с площади, ловили и в первый черед грабили... Эх...
— Вы ведь со мной согласны?
Черепанов закрыл ладонью глаза, сердце его учащенно билось. Он живо представил себе зимний день, ранний сизый вечер, ночь, костры на Сенатской площади и проруби на Неве. Механик не удержался, застонал.
— Разве я посмел бы в чем-то с вами не согласиться? — ответил я. — Пойдемте туда!
- Сказывали, что Пугачев с барами был жесток, - взволнованно сказал он. - А как они с нашим братом, с солдатом и мастеровым, посчитались! Разве после этого будешь милостив к барину?.. А что же с теми, которые подняли недовольство на царя? Батюшка мой сказывал, что всех в Нерчинск заслали...
- Погоди, все скажу, дай только с силой собраться. Не могу разом все, больно душу мукой терзает! - Каменщик замолчал, приподнялся с грудки кирпичей, огляделся, прислушался. - Злое ухо ненароком услышит - тогда, парень, обоим нам не сносить головы!
— И все же… — начал Грасьен.
Он смолк и долго-долго сосредоточенно думал о прошлом. Черепанов сидел потемневший, угрюмый. Прекрасный город, который открывался перед ним, сейчас померк. С высоты стройки ему казалось, что на каменной мостовой Сенатской площади проступают красные пятна. Он возбужденно посмотрел на мастера и попросил:
- Досказывай, разом уж всю горькую чашу изопью!
— Делай, что тебе говорят, дуралей! — перебила его Зоя. — Наверное, кто-нибудь мог бы посмеяться над нами, если б захотел, но кому придет в голову смеяться над госпожой графиней?
- Слушай, ежели так, - сумрачно отозвался каменщик. - Суд им всем был. Сам царь расписал - кого на каторгу, кого на поселение, а солдат прогнать сквозь строй в тысячу человек, - их шпицрутенами забивали насмерть. С плаца относили одни окровавленные лоскутья человеческого тела. Пятерых, запомни их, - Рылеева, Пестеля, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского - царь осудил повесить.
Земляк мой Трофимов в ту пору служил в Петропавловской крепости сторожем. Слезно упросил я его допустить меня к себе на жилье, как близкого родственника. Еле-еле уговорил. Старик добрый, хотя и покорный начальству. Видать, и его жалость прошибла...
Произнеся это, Зоя посмотрела на меня.
Двенадцатого июля поутру я заслышал стук топоров.
\"Что это?\" - спрашиваю старика.
— Видит Бог, что это не я, — был мой ответ. — Итак, если госпожа графиня рискнет попытать удачу вместе со мной, я покажу ей дорогу.
Он побледнел, затрясся и говорит:
\"Плотники рубят на Кронверкском валу, из бревен возводят... Подходит, видно, батюшка, их последнее прощание...\"
— Пропустите господина де Вилье, — сказала Зоя и отошла в сторону.
На другой день мне довелось видеть тех, кого осудили на каторгу. Народу набралось много: чиновники, военные, лакеи, женщины. Но больше всего собралось людей у входа в крепость, перед подъемным мостом, да их не пустили. Я в толпу лакеев затесался, да и затаился. Вывели осужденных из крепостных ворот на гласис Кронверкской куртины. На валу виселица: вот почему плотники топорами стучали. Кругом войско. Узников построили, и между ними и войском на красивом гнедом коне разъезжает генерал-адъютант Чернышев. Он что-то крикнул, и тут стали исполнять царский приговор...
Вызывали их, братец, поодиночке. Бледные, измученные, они становились перед палачом. Каждый падал на колени, и палач ломал на его головой шпагу, сдирал мундир и бросал в костер, который развели тут же, на площадке. Бородатый кат в атласной жаровой рубашке держался грубо, жестоко, многим из них причинил излишние страдания. Трофимов по тайности мне рассказал, что Якубович и без того сильно терзался от старой раны. Черкесская пуля пробила ему голову над правым виском, а палач шпагой нажал ему на мучительное место, а у Якушина содрал кожу с чела...
Нас с графиней пропустили вперед.
Около часа их терзали, потом обрядили всех в полосатые госпитальные халаты и снова под конвоем повели в крепость... А вскоре на тележках угнали их, скованных по рукам и ногам, на каторгу... Эх, милый, вот оно как!
Через пять минут мы подошли к дверям дома № 12.
- А что стало с теми пятью, которых царь приказал казнить? - с волнением спросил Мирон.
В доме царило оживление — слуги из гостиницы «Золотой лев» во главе со своим хозяином заканчивали накрывать столы в мастерской нижнего этажа, стены которой были увешаны столярным инструментом: пилами, рубанками, фуганками, стамесками и т. п. Кухня пылала жаром, а маленькая столовая, превращенная в буфетную по случаю торжественного события, являла взору расставленные полукругом разнообразные вина для праздничного обеда и завершающего его десерта.
Каменщик промолчал, чело его нахмурилось.
— Черт возьми! — воскликнул Грасьен, окинув мастерскую беглым взглядом. — Дядя Доминик знает толк в жизни!
- Тех не пощадили. Порешили, но как... И теперь не могу вспомнить без дрожи в теле... - Голос рассказчика в самом деле дрогнул, губы дергались. Овладев собой, он тихо доверился:
— Значит, — весело отозвалась Зоя, — первый этаж тебя устраивает?
- Ты, парень, нашей, крестьянской кости, поймешь, что молчать надо! Сейчас, при царе Николае, вся Расея молчит, безгласна стала. Чуть что - ни милосердия, ни пощады...
— Ну да, вполне, — ответил Грасьен, — здесь все очень мило.
- Так ты мне о них расскажи! - напомнил Черепанов.
— Надо бы осмотреть и второй этаж, чтобы узнать, так же ли он придется вам по вкусу, — предложил я.
- Изволь, всего не расскажешь. Про многих мне Трофимов сказывал, как они терзались перед смертью. Умер старик, а мне тайность доверил. Крепче всех запомнился ему тот, который про Ермака песню сочинил, - Кондратий Федорович Рылеев...
Мирон плотно придвинулся к рассказчику. Казалось, давнее время задело его крылом и воскресило минувшее. Кто на Камне не пел про Ермака? Эх, и песня! Как большая и широкая сибирская река, она захватывает и пленит душу русского человека!
— Ну, конечно, — сказала Зоя, взяв мужа за руку, — давайте поднимемся на второй этаж.
- Скажи словечко о нем, - попросил механик, ласково заглядывая в глаза мастерового.
— А вы не хотите на него взглянуть? — окликнул Грасьен пришедших на свадьбу юношей и девушек.
- Запомни, парень, что поведано старым человеком, до внуков донеси предание это! - строгим, величавым голосом сказал мастеровой. - В последнюю ночь Рылеев письмо писал жене. Часто отрывался, думал, метался по камере. С рассветом вошел к нему плац-майор с моим стариком Трофимовым и объявил, что через полчаса надо идти... Он присел, дописал письмо, а в эту пору ему на ноги железа надели. Узник держался спокойно, молчаливо. Он съел кусочек хлебушка, запил водой, перекрестился и сказал:
Затем он обратился ко мне и графине:
\"Ну, я готов идти! Ведите...\"
— Вас я не принуждаю; думаю, что вы и так уже все видели.
Черепанов сжал губы, хрустнул пальцами. Каменщик искоса взглянул на него и понимающе кивнул головой.
Графиня собиралась ответить «нет», но я остановил ее.
- Да, милый, хоть и за правое дело идешь на смерть, а душа зайдется. Ничего нет милее и дороже жизни!.. Тяжелее всего довелось другому узнику, Михаилу Павловичу Бестужеву-Рюмину. Тому еле двадцать три года минуло. Все дни он метался, как птица в клетке. Бился, искал освобождения, когда принесли ему кандалы и сказали: пора!
— Позвольте попросить вас принять участие в сюрпризе, который мне удалось устроить, сударыня, — сказал я, — и если этот пустяк заслуживает награды, я буду вдвойне счастлив получить ее от вас — в таком случае, награда значительно превзойдет величину заслуги.
Перед выходом из тюрьмы он снял со своей груди образок Спасителя и вручил его Трофимову. Потом я видел этот образок у старика. Старый солдат при мне клялся никому не отдавать эту святыню: на нем, сказывал, двенадцать богатырей из тайного общества клятву дали. До гроба обещал хранить его! Куда этот образок девался со смертью солдата, так я и не дознался...
— Хорошо, — согласилась г-жа де Шамбле, — но с одним условием: вы мне обо всем расскажете.
Из оконца мне довелось увидеть, как всех пятерых повели на казнь. Их ввели в крепостную церковь в саванах и кандалах. И там они при жизни слушали свое погребальное отпевание...
Перед мысленным взором Мирона мелькнули трепетные огоньки восковых свечей, желтые застывшие лица живых людей в саванах и дребезжащий голос священника.
— О! Рассказывать почти нечего, сударыня, — ответил я, указывая на открытую дверь в сад, сквозь которую виднелись плодовые деревья и цветочные клумбы.
\"Да, царь сумел больно ударить по сердцу, которое и без того источало кровь из своих ран!\" - с ненавистью подумал он.
Графиня устремилась в сад, как бы повинуясь моему внушению, и вскоре мы оказались под аркадой, густо увитой виноградом, который не пропускал ни единого солнечного луча.
Каменщик продолжал глухим голосом:
— Посмотрим, так ли уж вам нечего рассказать, — произнесла Эдмея, снова переведя разговор на мой подарок новобрачным.
- Народ издали глядел и томился, что будет на валу... Пятерых в саванах довели до виселицы. Все они крепко, по-братски обнялись и поднялись на высокую скамью, над которой болтались петли. Коренастый палач с рыжими баками, сказывали - швед, из-за моря за большие деньги призвали его на позорное дело. Он и накинул на осужденных петли и сильной ногой выбил из-под них скамью. Двое повисли неподвижно, а трое - Рылеев, молоденький Бестужев да Муравьев-Апостол - сорвались и всей тяжестью пали на ребро опрокинутой скамьи, сильно зашиблись. Народ ахнул, и в толпе закричали:
— Я имел честь говорить вам, сударыня, когда мне впервые посчастливилось вас увидеть, что, не будучи игроком, я, тем не менее, выиграл в карты довольно крупную сумму.
\"Невинны! Невинны! Сейчас их помилуют...\"
Их, конечно, никто не слышал, большой ров отделял народ от места казни. Трофимов по тайности передал мне, что Муравьев поднялся с земли и с презрением сказал:
— Ваш выигрыш составил семь тысяч триста франков?
— Когда вы рассказали мне о Зое и Грасьене, я решил вложить эти деньги в устройство их быта, и, таким образом, освятить золото, происхождение которого казалось мне не совсем безупречным. Как вам известно, я дал Зое две тысячи франков на выкуп ее жениха, а затем истратил три тысячи на этот дом. Я приобрел его как посредник, чтобы молодожены сообща владели собственностью. Наконец, на оставшиеся две тысячи триста франков я купил инструменты и мебель. Как видите, счастье супружеской пары обошлось мне недорого.
\"И этого у нас не смогли сделать!\"