— Поскольку Советы землю роют, чтобы влезть в Гонконг, — сказал он, — Ши Чжилинь вознамерился позволить им сделать за нас часть нашей работы. Суть операции сводится к тому, что мы через своего агента, внедренного в их организацию, заставляем их верить нашей дезе и таким образом направляем их деятельность в нужное русло.

— Кто он?

— Прозвище Митра, настоящее имя — сэр Джон Блустоун. Он один из пяти тай-пэней, которые контролируют торговую фирму «Тихоокеанский союз пяти звезд».

— Мне нужна также вся информация, относящаяся к Митре. И чем скорее, тем лучше. И еще. Каким образом Ши Чжилинь вызывает эти неприятные колебания нашей официальной политики в Гонконге?

— Этого я не знаю. Мне он об этом ничего не говорил. И вообще я понятия не имею о глобальных аспектах операций, будучи ответственным только за частные вопросы. Но, возможно, документы, которые я вам представлю, прольют свет и на это тоже.

— Хорошо бы, — резко заметил У Айпин. — Встретимся завтра в восемь вечера. Садитесь на восьмерку и поезжайте до конечной остановки Хун Мяо. Я буду вас ждать в чайной через три квартала в западном направлении. Имейте при себе все, что я просил вас принести, иначе запасной набор фотографий будет послан вашей жене специальным курьером. — Он посмотрел на Чжан Хуа ясными глазами. — Я достаточно понятно выразился?

Чжан Хуа молча кивнул.

У Айпин ухмыльнулся, расплачиваясь по счету.

— Выше нос, товарищ замминистра. Становиться патриотом всегда трудно.

* * *

Стэллингс довольно долгое время жил в Нью-Йорке, так что он был привычным к толкучке и подземке. Но Токио в этом отношении мог дать сто очков вперед Нью-Йорку. Ему давно не приходилось пользоваться этим видом транспорта в японской столице. На платформах было удивительно чисто, никакого гвалта, похожего на нью-йоркский. Но зато народищу просто уйма. Скоро он потерялся в отчаянно толкающейся локтями толпе.

На часах было уже 12.28. К платформе подходил поезд. Стэллингс смотрел на его тупую металлическую морду, вынырнувшую из тоннеля и приближающуюся к нему с дьявольской скоростью. Вот головной вагон с грохотом промчался мимо, поезд замедлил ход, остановился. Когда двери со вздохом открылись, он отскочил назад, чтобы не быть сметенным пассажирами, которые, не дожидаясь, когда желающие сойти выйдут из вагонов, ринулись на посадку. Давка перед дверями грозила перерасти в побоище.

Стэллингс с изумлением наблюдал, как дежурные по платформе начали разнимать дерущихся и своими руками, затянутыми в белые перчатки, впихивать в вагоны желающих уехать. Раздался предупреждающий свисток, и двери начали закрываться. Дежурные продолжали работать руками, пока не затолкали в вагон последнего страдальца. Со змеиным шипом створки дверей сдвинулись, и поезд тронулся, быстро набирая ход.

На какое-то мгновение Стэллингс оказался чуть ли не единственным человеком на опустевшей платформе, которая начала опять постепенно заполняться людьми. Его взгляд скользнул вдоль платформы и встретился с взглядом молодой женщины в кимоно с золотыми хризантемами на оранжево-розовом фоне.

На ее ногах были деревянные гета,а в руке — зонтик из промасленной рисовой бумаги. Даже с большого расстояния было видно, что ее лицо покрыто толстым слоем штукатурки. Гейша.Мертвенно бледные щеки и ярко-красный рот.

Она поманила его рукой.

Стэллингс невольно отпрянул. Это просто неслыханно, чтобы японка при всех сделала такой жест. Он взглянул на свои часы и увидел, что на них ровно 12.30. Достав из кармана записку, он показал ее ей. Гейша опять поманила его рукой.

Ему хватило девяноста секунд, чтобы проложить дорогу для них обоих на противоположную платформу. Тут и поезд подошел. Не говоря ни слова, гейша вошла в вагон. Протолкавшись внутрь, они обнаружили одно незанятое место. Скромно потупив глазки, гейша села. Стэллингс возвышался над нею, как башня, старательно отводя глаза от ее лица. Она была очень красива.

Они мчались в северном направлении, в Кита-Сендзу. У Стэллингса была схема токийского метрополитена, которую он нашел в своей комнате среди других полезных материалов, специально оставленных там туристической фирмой. Пока он добирался до Гиндзы, где у него была назначена эта встреча, он на всякий изучил схему.

Как только они проехали станцию Нака-Окачимаси, гейша поднялась и подошла к двери, готовясь сходить. Стэллингс последовал за ней. Следующая остановка была Уэно. Они ехали ровно восемнадцать минут.

Из залитой искусственным светом станции они поднялись к свету дня. Прямо перед ними был Парк Уэно.

— Йаппари аоа куно да!Вот она, волшебная Зеленая страна!

Это были первые слова, которые она произнесла с того момента, как он заметил ее на платформе. Стэллингс кивнул, но внимание его было поглощено не столько сочной зеленью раннего лета, сколько попытками выяснить, не следит ли за ними кто-либо, идя следом самолично или препоручив это электронике.

Детей в парке было видимо-невидимо. Младенцы сидели в своих колясочках, позволяя своим мамашам кормить их сладким тофу,карапузы делали свои первые неуверенные шаги между растопыренными руками бабушек, четырехлетки гонялись друг за другом, стуча каблучками туфелек по камням, которыми были вымощены дорожки.

Высокие детские голоса, далеко разносившиеся в дремотном полуденном воздухе, слышались долго после того, как детская площадка осталась позади. Вишневые и сливовые деревья стояли справа и слева, их развесистые ветви давно отцвели.

У крутого поворота тропинки гейша помедлила у кустов, на которых цветы или только распускались или уже сияли во всей красе.

— Это таирин, -пояснила она своим приятным, грудным голосом, — крупная разновидность вьюнка, который вы, американцы, называете «Славой утра», верно?

— Да.

— А вот этот называется «Малиновым драконом». Это дословный перевод с китайского, потому что цветок завезен сюда из Китая примерно в середине XVIII столетия одним европейским графом. — Ее малиновые ноготки блеснули в ярком солнечном свете. — Но в отличие от других видов ипомеи, которые цветут до полудня, этот распускается в четыре утра, а к девяти уже вянет.

— Очень жаль, — несколько рассеянно отозвался Стэллингс, который все поглядывал по сторонам, ожидая появления главного действующего лица.

— Напротив, — возразила гейша. — Мы ценим «Малинового дракона» именно за его эфемерную красу, в которой отражаются прекрасные мгновения нашей жизни, увы, так скоро проходящие.

— Когда мы наконец займемся делом, мисс? Стэллингсу наскучил урок ботаники. Ему предстояло обсудить более важные материи.

Гейша наклонила голову. Ее иссиня-черные волосы, уложенные в сложную прическу, удерживавшуюся спомощью перламутровых палочек, сверкнули на солнце.

— Мы им уже занимаемся, — сказала она.

Стэллингс удивленно посмотрел по сторонам.

— Но ведь мы по-прежнему одни, — заметил он. Гейша тихо засмеялась.

— А. кто еще должен быть? — спросила она слегка подтрунивающим тоном.

— Якудзаникогда не использует для таких дел женщин. Я полагал, что вы подосланы человеком, который поручил вам привести меня сюда, чтобы здесь мы могли с ним спокойно переговорить. В записке говорится, что...

Гейша направилась к каменной скамье, наполовину скрытой буйно разросшейся «Славой утра». Села.

— Зачем вам нужна эта информация?

Стэллингс приблизился к ней. Она сидела на скамейке с видом судьи, опершись двумя пальцами на ручку своего зонтика.

— Мне кажется, я пришел сюда, чтобы задавать вопросы, а не отвечать на них.

Чувствовал он себя не очень-то уютно, каким-то раздраженным, как будто ситуация полностью вышла из-под его контроля.

Гейша молчала, вперив в него свой загадочный взгляд.

— Я даже не знаю, как вас зовут, — прибавил он.

— Эйко.

— А дальше?

— Что вам надо от этого Ничирена?

Он уставился на нее широко открытыми глазами. — Чего ради я должен отвечать на ваши вопросы? Это я вам плачу за ответы на мои вопросы.

Но он уже начал подозревать, что у нее вообще нет никаких ответов, и что все это просто ловушка. Инстинктивно его рука скользнула под куртку, пальцы сжали рукоятку пистолета.

— Я полагаю, нам следует вернуться в более людную часть парка, — сказал он, доставая оружие.

Но руки гейши уже пришли в движение. Промасленная бумага зонтика отлетела в сторону. Из бамбуковой трости выскользнуло тонкое стальное лезвие и метнулось в его сторону, пронзив кисть его правой руки.

Рука сразу же онемела, и пистолет брякнул о камни у ног гейши.

— Я думаю, нам лучше остаться здесь, — сказала она, подымаясь со скамейки и не выпуская из рук стилета, который, как вертел, пронзил руку Стэллингса.

Пнув ногой лежавший на земле пистолет под скамейку, она слегка пошевелила стилетом. Жуткая боль пронзила руку Стэллингса до самого плеча. Наверно, попала точно в нерв, -подумал он, скрипя зубами.

— Пойдем со мной, — сказала она, увлекая его за скамью, где кустарник, густо оплетенный ипомеей, полностью загораживал их от всего мира.

Звуки людских голосов в парке, равно как и транспорта за его пределами, заглохли, словно заваленные снегом. Все еще корчась на клинке гейши, как червяк, наколотый на булавку, Стэллингс готовился к решительным действиям. Не хватает еще, чтобы баба меня одолела, -думал он.

Сжав зубы, он дернул рукой, чувствуя, как жаркое пламя полыхнуло по ней, грозя выключить сознание. Сталь рассекла кисть до конца и он освободился. Низко наклонившись, он бросился на гейшу, схватился здоровой рукой за ручку «зонтика» и попытался его вырвать.

К его удивлению гейша выпустила ручку, позволив ему завладеть оружием. Но не успел он обрадоваться, как она нанесла ему такой страшный удар напряженными пальцами в область печени, что Стэллингс обмяк и начал оседать на землю.

Придя в себя, он обнаружил, что стоит на коленях, всем телом подавшись вперед так, что волосами касался ее кимоно. Попытавшись подняться, он почувствовал ее руку на своем плече. Кончики ее пальцев вонзились в тело, нащупывая нервный узел. Вся левая рука тоже онемела. Правая же, окровавленная и жалкая, как подстреленная птица, лежала без сил на бедре.

Стэллингс тяжело дышал, с хрипом набирая воздух в легкие. Диапазон его зрения постепенно сужался, заполняясь чернотой справа и слева. Когда он понял, что это значит, ему стало страшно.

Ему приходилось бывать в разных переделках. И порой во время боя ему приходилось склоняться к умирающим товарищам. Сражение кипело вокруг. И хотя они говорили шепотом, но сквозь взрывы и пальбу он слышал слова умирающих довольно хорошо. Они говорили ему, что такое бороться за ускользающую жизнь. Он видел, как они тянулись к ней слабеющими руками, когда смерть уже овладевала ими.

Теперь смерть витала над ним. Дрожа всем телом, Стэллингс узнал ее страшный оскал, почувствовал ее холодное дыхание. Она пришла к нему под видом гейши, как сие не странно. Гейша склонилась над ним, отсекая взмахом правой руки жизнь от тела, как ветку от ствола дерева.

Как хотелось Стэллингсу подняться, смять эту накрашенную куклу и швырнуть ее на землю! Так, чтобы она растянулась у его ног, как он сейчас лежит. Какой стыд, что такое эфирное существо свалило его! Ведь он все-таки был солдатом, и если ему приходится умирать, то он хотел бы принять солдатскую смерть. Не от руки женщины!

Затем Стэллингс почувствовал ее руку в своих волосах, рывком приподымающую его голову так, что ее накрашенное лицо оказалось прямо против его лица. Боже, как она красива! Красива, как смерть.

Глаза темнее ночи, губы бантом. Скользнув взглядом мимо ее лица, он увидел небо и облака, бегущие по нему, постепенно меняющие его лазурный цвет на свинцовый Оно было плоским, как театральная декорация.

— То, что ты знаешь, ты, видимо, намерен унести с собой, — молвила гейша. — Ты — профессионал.

— Мне нечего сказать тебе.

Даже говорить ему было мучительно больно.

— Нечего? — черты лица гейши исказились, оно стало вдруг жестоким и безобразным. — Да нет, есть чего!

Стэллингс закашлялся. Дыхание вырывалось из него, как языки пламени из огнемета, обжигая горло. Хватка руки этой женщины напоминала стальные челюсти капкана. Затем она пошарила у него между ног. Ее длинные, изящные пальцы расстегнули ширинку. Не веря своим глазам, он увидел, как они лезут внутрь. Затем чудовищная боль обволокла все его тело и держала так, кажется, целую вечность, пока он не пожалел, что все еще жив.

И когда эта изысканная боль схлынула, оставив его задыхающимся и мокрым от пота, он начал исповедоваться в грехах, как в церкви.

— Они приговорили к смерти Марианну Мэрок, — сказал он трескучим голосом, — и послали меня убить ее.

— Значит, это ты ее убийца, — будто в раздумье сказала гейша. — Ты не спрашивал у них, за что они хотели ее убрать?

Ужаснувшись впервые делу своих рук, Стэллингс пробормотал:

— Не спрашивал. Но я полагаю, за то, что она была с Ничиреном. Ее подозревали в том, что это она сообщила Ничирену о предполагающемся рейде ее мужа на Дом паломника.

— Значит, ее убили потому, что подозревали в связях с Ничиреном?

Снова та же боль, скребущая каждое нервное окончание, такая острая, что она, кажется, разрывала его изнутри. Грудь его вздымалась прерывистыми всхлипами, когда эта боль схлынула. Удары сердца отдавались во внутреннем ухе. Единственное, на что хватило его сил, так это покачать головой.

— Значит, хотя ты был всего лишь исполнителем, а истинной причиной ее смерти был Ничирен. — Голос гейши был нежен и легок, как ночной ветерок.

Расширенные от ужаса, залитые потом и слезами глаза Стэллингса наблюдали за превращениями его супостата. Изящная рука вскинулась к замысловатой прическе и потянула за нее. Парик отлетел в кусты, сшибая завядшие цветки «Славы утра».

— Аааа! — вырвался крик из стесненного горла Стэллингса.

Сквозь штукатурку на ее лице, как сквозь матовое стекло, он различил другого человека.

Это была не гейша. И вовсе не женщина.

— Кто?.. — слова вязли в путанице мыслей. — Кто ты?

Взгляд черных глаз сфокусировался на нем.

— Ваши нескромные расспросы, мистер Стэллингс, достигли моего слуха. У меня много друзей в городе. И они сообщили мне, что вы интересуетесь мной.

Была в этих черных глазах свирепая истовость человека, который знает, что делает.

— Я Ничирен. И я смерть твоя.

Как зачарованный наблюдал Стэллингс, как длинные, покрытые малиновым лаком, ногти приближались к нему. Когда они коснулись его плоти, он закрыл глаза и не открывал их до тех пор, пока не почувствовал, что все ощущения стремительно покидают его измученное тело.

Весна 1927 — лето 1937

Шанхай

В памяти Чжилиня главной приметой того страшного времени остались крысы. И вонь. В затененных задворках портовых складов крысы просто кишели. Их отвратительное повизгивание создавало фон, на котором развертывались события его жизни.

Тусклая безрадостность дней, последовавших за смертью Май, скрашивалась для Чжилиня его дружбой с Ху Ханмином, которого он привел в ту трагическую ночь к задней двери Бартона Сойера. Он не хотел подвергать опасности свою семью, и, поскольку никто не знал о его деловых связях с тай-пэнем, дом Сойера был для него наиболее безопасным местом.

Американец оправдал надежды своего попавшего в беду молчаливого партнера. Он провел обоих беглецов лабиринтом закоулков, окружавших Бунд, к одному из тысяч складов компании «Сойер и сыновья» Там он указал закуток среди штабелей упаковочных корзин и мешков с опиумом.

В течение дня влажная духота склада воздействовала на маковую вытяжку не лучшим образом, и тошнотворно-сладкая вонь просачивалась сквозь мешковину, заполняя собой мирок, в котором Чжилинь был вынужден обитать.

Дважды в день один из кули, работавших у Сойера, — всегда один и тот же — заходил в этот склад с корзиной на плече, выбирая для своих визитов время наибольшей активности в складских помещениях. Корзина была в точности такая же, как и те, что штабелями громоздились вокруг них. Но в ней был не чай и не опиум, а еда и питье для Чжилиня и Ху, которые набрасывались на принесенную провизию, как два изголодавшихся шакала. Через нее у них осуществлялся единственно возможный контакт с внешним миром, и они пользовались этим контактом с деловитой сосредоточенностью.

Бартон Сойер сам никогда не навещал их, но время от времени его кули приносил им от него записки. Таким образом, он держал их в курсе текущих событий. Из этих лаконичных сообщений они узнали, что охота на них, развернутая чанкайшистами, начавшись весьма активно, постепенно утрачивала актуальность.

За эти шесть недель у генерала Чана настолько прибавилось забот, что он и думать забыл о двух беглецах. Согласно сообщениям Сойера, левое крыло Гоминьдана во главе с Ван Цинвэем откололось от основной партийной массы точно таким же образом, каким несколько месяцев назад откололась и фракция самого Чан Кайши.

А потом пришел день, когда их знакомый кули появился без привычной корзины. Он окликнул их из глубины склада и поманил рукой, указывая на выход.

Медленно вышли они в темную, душную ночь. Кули вывел их закоулками на набережную, и скоро они приблизились, щурясь от яркого света фонарей, к парадному подъезду американской концессии. Там их ждал Сойер, а затем и обед из десяти блюд, которым тай-пэньрешил отпраздновать их освобождение из шестинедельного плена.

За радостью возвращения к нормальной жизни последовала необходимость взглянуть в лицо суровой реальности. Прошло столько времени, что уже никак нельзя было объяснить такое долгое отсутствие Чжилиня на его рабочем месте в инспекции порта. Тем более что давно уже за его столом сидел другой человек.

Сойер предложил Чжилиню официальную работу в их фирме, но тот, взвесив все за и против, вынужден был отказаться. Он уже устроил своего среднего брата в гонконгское отделение компании, и не в обычае Чжилиня было ставить все на одну карту. Разнообразие — душа хорошего бизнеса.

Но у него не было желания браться за непрестижную работу. Поэтому он выжидал благоприятного случая, внимательно изучая различные предложения, по мере того, как они поступали. В деньгах он не особенно нуждался. Пай, внесенный братьями Ши в фирму «Сойер и сыновья», сделал ее рентабельной. Полученную с помощью Чжилиня концессию на очистку гавани Сойер использовал как нельзя лучше. Его система была более эффективной и более экономной, чем та, что использовалась Маттиасом и Кингом. Начальник порта был доволен фирмой и при случае отдал Сойеру три новых торговых маршрута. Кроме того, Сойер использовал на все сто ту информацию о жизни порта, которую ему поставлял Чжилинь в бытность свою служащим инспекции.

Все это, вкупе с непрерывным притоком опиума по каналам, проложенным младшим братом Чжилиня, и новыми идеями, поставляемыми его средним братом, работавшим в Гонконге, подняло за какие-то три года компанию «Сойер и сыновья» с шестого места в списке торговых домов Шанхая на второе. Теперь она по богатству и авторитету уступала только компании «Маттиас и Кинг». В соответствии с контрактом, подписанным между Чжилинем и Бартоном Сойером, братья Ши обладали двадцатью процентами всех акций компании и имели право на приобретение еще десяти процентов в ближайшие пять лет.

В августе Китайская коммунистическая партия развернула широкомасштабную кампанию по завоеванию поддержки армии. В Наньчане произошло восстание, во время которого много людей было убито, и ранено, но ничего толком достигнуто не было.

Примерно в это же время Чжилинь нашел себе работу. На этот раз — в таможне. Еще работая в портовой инспекции, он понял, что таможня — не менее доходное место. Он даже пытался перевестись туда, но там все не было вакансий.

Теперь, в связи с волнениями и чистками, эти вакансии появились, и Чжилинь немедленно послал свои бумаги на объявленный конкурс. Его образование и опыт делали его, как говорится, «сильным кадром» и ему было отдано предпочтение перед пятьюдесятью другими кандидатами.

Уже давно Чжилинь занимался моделированием личности идеального бизнесмена, и эта модель, разрабатываемая им, к этому времени достигла такого же совершенства, как внешний скелет животного, например черепахи Она являлась составной частью теории иллюзии, к которой приобщил его Цзян в далеком садике его детства.

Он создавал впечатление серьезного и трудолюбивого молодого человека, умеющего учиться и стыковать новые знания со старыми. И это вовсе не было маской. Он действительно был таким. Просто этим не исчерпывалась его личность. Он горел честолюбивыми устремлениями, но выказывал лишь ничтожную их часть. И обращал он их не на пользу себе, а для блага фирмы, на которую работал.

По правде сказать, новая работа Чжилиня не была ни трудной, ни особо обременительной И тем не менее, он смог извлечь из нее массу пользы для себя. Поскольку он никогда не ленился учиться, его начальство привыкло спихивать на него многое из того, чем оно по идее должно было заниматься самолично. Таким образом, Чжилинь получил доступ к наиболее строго оберегаемым секретам торгового мира Шанхая.

И, верный взятым на себя устным обязательствам, он многие из них передал Бартону Сойеру, увеличивая их совместные прибыли.

Но наиболее пикантные секреты он приберегал для себя, начиная создавать с братьями собственное дело. Разнообразие, -думал Чжилинь, — через него пролегает дорога к успеху в бизнесе.

К 1935 году он уже был богатым человеком. К этому же времени в Нанкине было создано первое Национальное правительство, вслед за неудачными попытками коммунистов взять Гуанчжоу.

Чан Кайши все более и более терял популярность, хотя он и пытался отчаянно сплотить своих сторонников из числа отколовшихся от Гоминьдана фракций, провинциальных политических деятелей, коммунистов. Как и следовало ожидать, коммунистическая партия сопротивлялась ему наиболее решительно. Она переживала подъем, выдвинув из своих рядов двух новых лидеров, которые поднялись со дна на поверхность, зажав в кулаках полные пригоршни власти: Мао Цзэдун и Чжоу Эньлай. В середине 1935 года они предприняли так называемый Великий поход, пройдя со своими сторонниками более двадцати тысяч миль от самого юга до провинции Шэньси.

Символично, что Чжилинь встретил свою будущую жену в солнечный воскресный день, когда Мао и Чжоу входили со своей победоносной армией в Яньань. Воздух казался чисто промытым, как весной. Это был один из редких летних дней в Китае, когда томительный зной на время отступил.

Пожалуй, странно было такой день тратить на поездку на кладбище, но Чжилинь взял себе за правило раз в две недели обязательно наведываться на могилу Май. Похоронами ее занимался Бартон Сойер поскольку Чжилинь с Ху Ханмином вынуждены были скрываться на его старом складе. Чжилинь хотел, чтобы она была похоронена именно на этом кладбище, невдалеке от крепостных стен Старого Города. Через реку виден храм Лунхуа, единственная пагода в черте города. С другой стороны к кладбищу примыкает Сад Багряных Осенних Облаков торжественный и немного суровый.

Храм Лунхуа очаровал Чжилиня еще в отрочестве, когда он впервые открыл его для себя. Все четыре составлявших его здания были хороши, но Зал Небесных Покровителей нравился ему больше всего. Позднее ему как-то пришло в голову, что это было, вероятно, потому, что он и себя хотел бы видеть среди них.

Теперь он приходил сюда, чтобы быть ближе к Май. После ее смерти он не взглянул ни на одну из женщин, потому что при первом взгляде не почувствовал ни дождя, ни туч. Иногда по ночам он чувствовал боль в тех местах, которые она любила ласкать. И тогда он думал, каким образом они узнали, что ее нет?

В это воскресенье Чжилинь, одетый в темный в полосочку деловой костюм, вошел на территорию кладбища, неся в руке сандаловые палочки, которые он всегда зажигал, читая на ее могиле буддистские сутры, так и не прочитанные над ней во время похорон: хоронили ее без всяких ритуалов в черные дни, когда Чжилинь сидел в старом складе, задыхаясь от опиумной вони и прислушиваясь к попискиванию крыс. Теперь он считал, что надо как-то компенсировать ту несправедливость.

На этом кладбище редко бывало много народа. Оно было не слишком популярно, поскольку находилось далеко от густонаселенного центрального района. Кроме того, здесь было похоронено много иностранцев: миссионеров, бизнесменов, членов их семей.

Прохладный ветерок дул с реки Хуанпу, когда Чжилинь шел между могилами в последнему месту упокоения Май. Шел, как всегда, погруженный в свои невеселые мысли, когда вдруг почувствовал присутствие другого человека. Он поднял голову и увидел стройную женщину, стоявшую у простого камня с крестом. Ее голова была склонена в молитве, и в руках ее был букетик розовых и лиловых цветов. Черты ее лица были европейские, но волосы и глаза черные. И одета она была во все черное.

Обычно Чжилинь, приходя сюда, не мог ни о чем думать, кроме Май, и редко обращал внимание на других людей. А сейчас он вдруг остановился на выложенной камнями дорожке и уставился на эту женщину, будто он был самым что ни на есть гвай-ло сдурными манерами. Что могло его так привлечь в ней? Может быть, изящная линия спины и гордый разворот плеч, не сутулящихся, несмотря на скорбную позу? Может быть, пряди волос, которые летний ветерок уронил ей на лицо? Или во всем виновато было мягкое летнее освещение, так выгодно подчеркивавшее нежный овал ее лица, высокие скулы и чувственные губы? Все это вместе или, напротив, все эти черточки не при чем?

Чжилинь никогда не находил ничего красивого в женщинах европейского типа. Ему и в голову не могло придти, что кто-то из них может показаться ему привлекательной. По правде говоря, эта мысль его даже испугала сейчас. Конечно, он давно покончил с предрассудками в отношении европейцев. Он спокойно общался с ними, занимался бизнесом, с некоторыми из них даже подружился. Но это совсем другое дело.

Усилием воли он оторвал взгляд от стройного женского стана и прошествовал дальше по дорожке. Дойдя до самого ее конца, он опустился на колени и забыл обо всем постороннем, сосредоточившись на ритуале.

Почувствовав, что кто-то стоит за его спиной, он вздрогнул. Тень стоявшего сзади человека сливалась с его тенью и падала на медленно курившиеся палочки. Сколько времени он тут просидел? Что за глупый вопрос! Все сутры прочитаны: значит, давно...

Чжилинь поднял голову и уставился в черные с поволокой глаза незнакомки. Той самой, со стройным станом. Он растерялся самым жалким образом.

— Простите, — сказала она на сносном кантонском диалекте, — Надеюсь, я не помешала вам? Я знаю, что бестактно беспокоить человека, пока он не закончил свои молитвы. Вы уже закончили? — Она виновато посмотрела на него, но, так и не дождавшись ответа, храбро продолжила. — Видите ли, я приехала сюда на такси и теперь, собравшись домой, никак не могу вспомнить, как отсюда можно добраться до центра. Нам, случайно, не по пути?

Улыбка, начавшись в уголках рта, постепенно распространилась по всему ее милому личику. Она указала рукой в ту часть кладбища, где он впервые увидел ее.

— Там похоронен мой брат. Он был миссионером... Ее голос прервался. Видимо, она отчаянно пыталась достойно выйти из неудобного положения, в которое попала, затеяв разговор с человеком, предающимся скорби.

Чжилинь медленно вышел из прострации, легким покашливанием прочистил горло от сковавшей его спазмы.

— Не беспокойтесь. Я уже все закончил. — Он поднялся на ноги, кивком указывая на могилу. — Моя жена.

— Я вам сочувствую.

Он понял, что это были не пустые слова, и снова смешался. Сглотнул, опять прокашлялся.

— И я вам. По поводу вашего брата.

Она улыбнулась застенчивой улыбкой маленькой девочки.

— Он был счастлив здесь. Работа значила для него все.

Тема, кажется, была исчерпана. Последовавшее за этой репликой неловкое молчание прервал гудок парохода, донесшийся с реки.

Чжилинь принял этот звук как доброе предзнаменование.

— Конечно, я провожу вас до центра. Но если у вас есть немного свободного времени, мы бы могли сходить в храм Лунхуа. Прекрасный храм, который я знаю с детства. Посещение его всегда облегчает душу, особенно в день, посвященный скорби по ушедшим.

Женщина бросила на него нерешительный взгляд.

— Вы считаете, это удобно? Что люди скажут?

Чжилинь обладал редким для шанхайца безразличием к сплетням, которые в этом городе — да и вообще в Китае — относятся, как к высокому искусству. И ему и в голову не приходило, что из-за его богатства и веса в обществе о его личной жизни могут ходить различные домыслы.

— А что они могут сказать? — спросил он, немного озадаченный.

У нее, однако, талант ошарашивать, -подумал он.

Она весело рассмеялась, и этот смех кольнул его в самое сердце.

— О, все что угодно, учитывая страсть китайцев к сплетням! — Она беззаботно улыбнулась. — Например, что между нами тайная любовная связь.

Чжилинь покраснел.

— Какая чушь!

— Чушь, конечно, — согласилась она, все еще улыбаясь. — Но ведь людские мысли и языки невозможно контролировать.

Еще как можно! -подумал Чжилинь. Вся его жизнь была посвящена науке делать именно это. Но, странное дело, они будто поменялись ролями: она говорит с ним, будто он — гвай-ло, а она — китаянка. Очень странно! Совершенно сбивает с панталыку!

— Вы что, боитесь людских языков? — спросил он. Она опять засмеялась.

— Если бы боялась, никогда бы не приехала сюда. Китай — не место для добропорядочной леди, которой я, по мнению моих друзей и родственников, являюсь.

— И они заблуждаются?

— В стране, откуда я родом, джентльмены не задают таких вопросов.

— Может быть, именно поэтому вы здесь? — спросил он полушутя.

— Нет, не поэтому. — Она вдруг посерьезнела. — Я приехала похоронить брата. Он умер от малярии.

Сказав это, она вдруг усомнилась в правдивости своего ответа. Он ведь умер уже месяц назад. Траур закончен. Кроме того, -подумала она, — Майкл умер счастливым человеком, найдя свое место в жизни, чего я не могу сказать про себя.

Она взглянула на своего собеседника и внезапно приняла решение.

— Как я могу идти с вами, куда бы то ни было, сэр? Ведь мы незнакомы.

— Тысячу раз прошу прощения! — воскликнул Чжилинь, опять покраснев. — Меня зовут Чжилинь Ши.

Он намеренно произнес свое имя на европейский лад, поставив сначала имя, потом — фамилию.

— Очень приятно, Ши Чжилинь, — сказала она, вернув его имени нормальный китайский порядок. — А меня зовут Афина Ноулан.

Она была слишком темнокожей для гвай-ло,и с карими, слегка раскосыми глазами. Это у нее от матери, объяснила она. Ее мать была родом с Гавайских островов и в ее жилах текла королевская кровь. Сам Камехамеха I, который в начале XIX века объединил под своей властью все Гавайи, был ее предком. Отец Афины был англичанином, много постранствовавшим на своем веку, как и его отец, которого, привели на острова, называвшиеся тогда Сэндвичевыми, его политические страсти. Это было в короткий период правления С.Б. Доула, непосредственно перед аннексией островов Соединенными Штатами в 1898 году.

Все это Чжилинь узнал примерно через восемь дней после их первой встречи, закончившейся тем, что они вместе вернулись в город. Несмотря на все их смелые высказывания по поводу общественных условностей, они не хотели компрометировать друг друга. Что касается Чжилиня, он был очень недоволен собой. Еще с юности он привык смотреть на себя как на человека независимых взглядов, опережающего свое время. И ему было стыдно, что он до такой степени зависим от общественной морали, что не может встретиться с заинтересовавшим его человеком.

Это неприятное чувство, однако, скоро прошло, поскольку примерно через неделю он опять встретился с Афиной. Это было на званом вечере у Бартона Сойера. И именно старший сын Бартона, Эндрю — ему было уже 18 лет и он работал на отцовской фирме — официально представил их друг другу.

Ни один мускул не дрогнул на лице обоих во время церемонии представления. Чжилинь сухо поклонился Афине, затем взял ее руку и поднес к губам, по европейскому обычаю. Афина сделала книксен.

— Очень приятно, мистер Ши.

Глаза их улыбались друг другу, но губы оставались неподвижными. Их первая встреча на кладбище так и осталась их тайной. Это в какой-то степени компенсировало, во всяком случае, для Чжилиня, их скованность в тот ясный летний день.

Афина видела в Чжилине все, чего ей недоставало на Гавайях. За последнее время ее бессмысленная жизнь на родном острове начала тяготить ее. Ее просто тошнило, как от приторного сиропа, от изжелта-зеленых закатов, от шороха пальм над желто-лимонным песком, от шепота прибоя. Она не могла спать по ночам. Стала беспокойной и раздражительной. Ничто ее не интересовало. Известия о смерти Майкла принесли ей спасение. Она воспользовалась этим как предлогом для того, чтобы, несмотря на протесты семьи, уехать в Китай. К ее счастью, отец в это время был на материке по своим делам. А то бы она никогда не решилась на такой шаг.

В Чжилине она нашла ту экзотику, о которой читала в книгах в школьные годы. Он обладал мощным интеллектом и знал об этом. А его внутренние силы просто пульсировали в нем, стоило только притронуться к нему рукой. Она всегда хотела обладать таким живым источником энергии, и сейчас была на седьмом небе, ощущая его рядом с собой. Кроме того — и это, возможно, было самым главным, — она буквально млела, чувствуя свою власть над ним. Она видела, какое впечатление она производит на него, по выражению его глаз — таких черных и глубоких, что дрожь пробирает. Она не любила бы его так, если бы не пьянящее чувство, что она укротила такого незаурядного и таинственного мужчину.

Сейчас она могла признаться себе в том, как страшно ей было отправляться в это путешествие. Но поскольку она видела в нем свое единственное спасение, она закрыла свой разум для страха. Ее образование подготовило ее к восприятию любой культуры на земном шаре. Она была уверена, что ее не смогут шокировать никакие чужеземные традиции и привычки. Она была готова к любым неожиданностям.

Однако теперь, нежась в тепле, излучаемом черными, как смоль, глазами Чжилиня, она поняла, что бояться было просто глупо. Китай оказался не таким уж чужим. Человеческие чувства везде одни и те же, где бы люди ни жили. Любовь может расцветать в любых климатических условиях.

Он сказал что-то забавное, и она засмеялась. Ее рука при этом легко коснулась его руки. И будто искра пробежала по всему ее телу. Она опять засмеялась, упиваясь этим новым для нее чувством.

Он задал ей вопрос о ее имени.

Она улыбнулась, и Чжилинь поразился, до какой степени столь незначительное движение мышц лица может преображать его.

— Меня часто об этом спрашивают, мистер Ши. Так звали мою бабушку по отцовской линии. Она была гречанкой. И повстречалась она с моим дедушкой в Малой Азии. Оба были археологами по профессии. Шли по следам Шлимана. Развалины Трои.

Чжилинь посмотрел на нее отсутствующим взглядом.

— Боюсь, я в первый раз слышу это название.

— А про Гомера слыхали?

— Гомер? — Он покатал слово во рту, словно смакуя незнакомое вино. — Не слыхал про такого.

Она просияла.

— Прекрасно. Вы мне будете рассказывать о Китае, а я буду просвещать вас относительно прошлого западной культуры. И из Гомера что-нибудь почитаю.

Ему не очень понравилась «Илиада», и не потому что написана стихами (поэзию он любил), а из-за сюжета, который напомнил ему многое из воинственного прошлого Китая.

А вот от «Одиссеи» он получил колоссальное удовольствие, упиваясь длинной чередой приключений. Он шумно восторгался, когда хитроумный грек разрушал коварные замыслы врагов, и всякий раз просил Афину не торопиться с чтением заключительной части каждого эпизода, дав ему возможность предположить, как бы он сам выбрался из такого затруднения, и посостязаться таким образом в изобретательности с героем древности. И он удовлетворенно вздохнул, когда Одиссей отомстил подлым женихам Пенелопы.

— Совершенно потрясающая история, — сказал он, когда Афина закрыла книгу.

Это было потрепанное издание на языке оригинала, куда она заглядывала, пересказывая известные ей с детства эпизоды.

Но еще больше, чем поэзия Гомера, его потрясала сама Афина. У нее был изумительно восприимчивый ум. Она впитывала в себя знания, как губка, и никогда не забывала дважды услышанное. Он никогда не встречал человека до такой степени жадного до знаний. И это касалось не только китайской истории, которой он ее обучал. Чжилинь как-то подумал, что у него так мало друзей — не сослуживцев и знакомых, а именно друзей, — потому что слишком редко встречаются люди, снедаемые, подобно ему, жаждой знаний о жизни. А вот Афина была тоже такой. Ее концепция жизни была поистине глобального характера, как у самого Будды. Он ведь учил, что человек един с миром, в котором живет. И поэтому Чжилинь не удивлялся, что Афина чувствует себя в Китае как дома: она везде будет чувствовать себя так, потому что она едина с миром.

Чжилинь был убежден, что все беды Китая происходят от его изолированности от мира, проистекающей из вечного ужаса, который китайцы всегда испытывали перед гвай-ло. Вместо того, чтобы учиться у соседей по планете полезному, они предпочитали закрывать глаза на все и вся, непривычное для Поднебесной империи.

Так они остались недоучками. Так их начали колотить все кому не лень. Так презренные гвай-лонаводнили Китай и начали растаскивать его по кускам.

Чжилинь понимал, что любит Афину Он знал, что потерял из-за нее голову. Это испугало его больше, чем близость смерти в ту ночь, когда погибла Май. Несмотря на все свое глобальное мышление, он все-таки оставался в душе китайцем. Ему никогда не приходилось бывать рядом с женщиной другой культуры, чувствовать дождь и тучи в ее присутствии. Поэтому нет ничего странного, что его трясло, когда она прикасалась к нему. Будучи почти трезвенником, он чувствовал, что пьянеет как от рисовой водки, и это приводило его в ужас.

И не то, чтобы физическая близость пугала его больше всего. Просто он опасался, что стоит ему только коснуться ее, как вся его любовь брызнет у него из кончиков пальцев, и вся его китайская суть будет утрачена навеки. Словом, у него было убеждение, что любя ее, он приносит в жертву что-то очень для себя дорогое.

И все же он не мог заставить себя забыть ее Днем он погружался с головой в работу на таможне, узнавая все больше и больше о тайных пружинах международной торговли. Регулярно виделся с Бартоном Сойером, а последнее время и с его сыном Эндрю, чтобы передать им часть своей информации на благо их совместного бизнеса. Регулярно встречался он и с младшим братом (средний был слишком далеко), обсуждая текущие вопросы их семейного дела.

Отец его умер, мать пережила его всего на несколько недель. Теперь семья состояла из трех братьев.

Вот какие сны ему снились по ночам! Это означало, что в его подсознании Афина уже была членом его семьи. И это пугало Чжилиня. Ни одного вечера не проходило, чтобы он не думал о ней. Раньше он мог думать так упорно только о делах.

Ху Ханмина он видел теперь редко. Его старший товарищ теперь стал активным деятелем у коммунистов. Пытался он втянуть в политику и Чжилиня, но у него пока к ней еще не прорезался вкус. Тем более, что он понял раньше многих своих сверстников, что коммунистическая форма правления не лучше всяких прочих, хотя в теории все звучало прекрасно. Но беда в том, что всякая теория создается людьми и ими же претворяется в жизнь. А Чжилинь давно понял, что отвлеченная теория и живые люди — вещи очень разные.

Это ему стало ясно еще при жизни Май, когда он видел партийную жизнь как бы изнутри. Партия управляется не железной теорией, а людьми, которые имеют свои слабости, как всякие люди. Они бывают жадными, черствыми, мстительными, заносчивыми и, что всего хуже, жадными до власти. Пожалуй, один Сунь Ятсен был свободен от этих пороков. Но именно поэтому против него вечно плелись интриги, вечно с ним боролись и, в конце концов, одолели.

Человек не довольствуется тем, что изучает теорию и следует ее постулатам. Он должен ее интерпретировать. А интерпретация теории, как Чжилинь давно уже заметил, всегда приводит к искажению. И коммунизм недостижим хотя бы потому, что он слишком идеален. В лучшем случае, коммунистическая идея может быть орудием в руках небольшой группы политиканов, которые с ее помощью будут управлять массами людей. И ее догматы скорее будут оглуплять массы, чем возвышать их.

Как-то вечером он поделился с Афиной этими мыслями. Никогда прежде он ни с кем на эти темы не разговаривал. Естественно, он не мог высказать эти мысли Май: они бы только обидели ее. По этой же причине он не делился ими и с Ху.

Он сначала даже не понял, зачем он завел этот разговор с Афиной. Но потом ему стало ясно, что он таким образом проверял ее. Он хотел видеть ее реакцию. Если бы она его не поняла или ее реакция оказалась бы отрицательной, он тогда со спокойной совестью порвал бы их отношения.

— Значит, ты не борец за идею, — заметила она, выслушав его.

Зрачки ее глаз расширились, как это всегда с ней бывало, когда она увлекалась объяснением ему какого-нибудь особенно заковыристого понятия западной философии.

— Вот мой брат Майкл, — продолжала она, — тог был таким борцом. Я тебе уже рассказывала о нем. Он был истинным миссионером. Он любил то, чему посвятил свою жизнь. — Она отвернулась и посмотрела в окно i на лодки, качавшиеся у причала. — С другой стороны, я не могла принять его позиции. Я не верю в благо прозелитства. Католические прозелиты прибыли с Кортесом в Мексику и с Писсаро в Перу. В обоих случаях погибли древнейшие цивилизации. Уж мне ли этого не знать! Я ведь из семьи археологов, не забывай... Беда с прозелитами в том, что они не терпят инакомыслящих. — Она отвела глаза от неверного света фонарей на набережной, отражавшихся в водной ряби Пудуна тысячами огней. — Я полагаю, то же самое можно сказать и о твоей «небольшой группе политиканов».

И тут Чжилинь понял, что он хочет жениться на Афине.

* * *

Когда в 1931 году Манчжурия стала японским протекторатом после военного вторжения, Чжилинь получил новую возможность понаблюдать за японцами. Он любил наблюдать за ними. Изучая их, он не мог не заметить, как они перенимают элементы китайской культуры и нравов и внедряют их в собственном обществе.

Хотя, с другой стороны, они, так же, как и китайцы, постарались отгородиться от Западной культуры на многие столетия. Тем не менее, реставрация династии Меидзи изменила это положение. И вот теперь Чжилинь видел собственными глазами «культурную революцию» в действии. Он видел, как освобождение страны от закостенелых догм открывает новые возможности в сфере экономики и бизнеса, ставя крест на традиционной самурайской культуре.

Этой бывшей элите японского общества оставалось либо погибнуть, либо приспособиться к новым веяниям. Те, кто приспособился, составили костяк новой бюрократии. Кроме того, появился новый класс японского общества — купечество. Реставрация сделала их героями новой Японии, а по мере развития международной торговли они стали нуворишами.

Чжилинь понимал, что глупо не воспользоваться историческим опытом Японии, и видел в нем как позитивные, так и негативные моменты. Например, его не могло не волновать усиление пассивного отношения к политике в японской расширяющейся инфраструктуре. А это всегда чревато новой волной милитаризма.

Отношения Японии к Китаю во все века были в лучшем случае прохладными. И теперь развитие торгового класса, столь необходимого для продолжающегося экономического роста, дало толчок милитаристским настроениям, а для разжигания их использовалось доброе старое топливо — островной национализм.

Чжилинь видел в этом особо пагубные тенденции, поскольку призывы к экспансии исходили из деловых кругов и имели приверженцев как в мощной бюрократии, так и в слабом правительстве.

Он был уверен, что без кровавых столкновений между соседями не обойдется, когда в 1936 году Ху Ханмин рассказывал ему о секретных встречах между Мао и Чан Кайши. То, что два заклятых врага в истерзанной гражданской войной стране встречаются, могло значить только одно: в воздухе запахло угрозой империалистической экспансии Японии. Но, как и следовало ожидать, эти переговоры скоро были прерваны, и не обошлось без взаимных оскорблений. Коммунистическая партия и Гоминьдан по-прежнему были на ножах.

Удивительное дело: с самого начала столетия в Китае не прекращается смута, а вожди не могут договориться даже перед лицом нависшей над страной угрозы! Чжилинь считал, что необходима общая платформа для единения сил, и такой платформой мог быть в текущий период коммунизм. Да, последнее время антипатия Чжилиня к этой доктрине несколько уменьшилась. Он говорил, что объединенный Китай — это шаг в будущее. Хоть какое, но будущее. Раскольнические же действия генерала Чана лишали Китай всякой перспективы. Правда, Чжилинь по-прежнему скептически относился к идее практического воплощения коммунистических идей в Китае. Подозревал он также, что и в России не все идет гладко: и там вожди давно уже предали Революцию. Более того, он видел в русских коммунистах не братьев по классу, какими их считал Мао, а потенциальных антагонистов в мировом коммунистическом движении, угрожающих незыблемости китайских границ. Но, при всем при том, коммунистическая идея казалась Чжилиню единственно приемлемой из тех, которые могут обеспечить консолидацию национальных сил, что в свою очередь должно привести к стабильности и порядку в стране.

В том же месяце, когда Мао и Чан прервали переговоры, Чжилинь и Афина поженились. Он, естественно, предпочитал буддийскую церемонию. Афина сказала, что у нее нет определенных религиозных убеждений, и поэтому ей все равно, каков будет обряд венчания. Хотя Чжилиня это немного покоробило, но он находился в состоянии такой эйфории, что тут же забыл об этом.

По желанию Чжилиня, церемония проходила в храме Лунхуа. И свои брачные обеты они произнесли в Зале Небесных Покровителей. После церемонии среди собравшихся было много разговоров об усиливающемся влиянии Мао, о новой оборонительной тактике Чана, о японцах в Манчжурии. Чжилинь обратил внимание на то, как мало настоящей озабоченности звучало в суждениях гостей. Впечатление было такое, что эти события, столь жизненно важные для него, им казались происходящими в другом измерении. Он отвернулся и угрюмо уставился в окно ничего не видящим взором. Он думал о Японии и России, и его пугало, как, в сущности, был беззащитен расколотый Китай.

Позднее, когда он выразил свои опасения Афине, она ответила со свойственным ей рационализмом:

— Ты бизнесмен, Чжилинь, а это — политические проблемы. Они должны решаться политическими средствами.

— Значит ли это, что мне не надо вмешиваться не в свое дело? — Он думал о Небесных Покровителях своей юности. — Может, нужна моя помощь?

— Честно говоря, — ответила она, — я думаю, что дела зашли так далеко, что одному человеку не под силу изменить их курс. Китай сейчас подхвачен стремительным потоком. Куда бежит река, туда Китай и вынесет.

— Но мы не беспомощны! — попробовал протестовать он.

— Верно, — согласилась она. — «Мы» как страна. Но не мы с тобой. Мы с тобой беспомощны.

* * *

Она смотрела на его отражение в окне. В качестве свадебного подарка он купил для нее этот дом. В течение трех недель фэншо -предсказатель, гадающий на четырех основных элементах бытия: земля, огонь, воздух и вода, — ходил взад-вперед по каждому из коридоров, чтобы убедиться, что дом расположен правильно на своем участке земли (кому охота жить в доме, стоящем на спине Земного Дракона?), что коридоры все заворачивают направо (каждый знает, что демоны не умеют поворачивать в этом направлении), что все комнаты расположены правильно и их кровать развернута к востоку и югу, а не к северу или западу.

— Чжилинь, — позвала она, — иди спать. — Не дождавшись ответа, она выразила свою мысль более откровенно. — Я хочу тебя. — Произнести эти слова ей было не просто: они застревали у нее в горле, но, начав, она продолжила уже смелее, откидывая покрывало: — Ты находишь меня привлекательной?

Она посмотрела ему в спину. Он не пошевелился, даже не подал вида, что слышит ее слова. Страх перед ней сковал его. Сейчас, когда подошел этот ответственный момент, он чувствовал, как ее присутствие давит ему на грудь, как чугунная гиря. Внутри все отнялось, и только сердце стучало, как метроном, отсчитывая проходящие секунды. Он с ужасом думал, переживет ли этот ужасный момент, простят ли его предки ему то, что он отдал свое сердце гвай-ло? И как насчет детей, которые она ему родит? Не будут ли они совсем другими, чем те Ши, которые рождались до них? Последняя мысль была ему абсолютно невыносима: для китайца понятие семьи свято.

— Чжилинь, посмотри на меня.

Он повернулся и понял, что пропал. Что бы ни приключилось с ним в следующие минуты, он не мог устоять перед ней. Она лежала на бледно-розовых простынях, ее распущенные волосы черными волнами покрывали подушки, как море, расплескавшееся в шумном беге по ночному пляжу. Она его перехитрила. На ней не было ночной сорочки. Вообще ничего не было.

В теплом свете настольной лампы ее смуглая кожа отливала, как топаз. В первый раз он видел ее наготу и на него будто столбняк напал. Она была как лесное озеро, в которое так и тянет нырнуть головой вперед. С ужасом почувствовал Чжилинь ее притяжение, с которым ему не совладать.

Она была маленького роста, но сложением значительно отличалась от женщин Востока, и грудь пышнее, и талия тоньше, и бедра шире. В Китае есть два типа женщин. Первый — это тип крестьянки с приземистой фигурой, с большими руками и ногами, с ладонями, огрубевшими от работы в поле. На другом конце спектра — изнеженная дама с кожей, никогда не видавшей солнца, чьи руки нежнее шелка, а ноги изувечены с детства колодками, в которые их заковывают, чтобы сохранить маленькими и, следовательно, красивыми.

Афина не попадала ни в одну из этих категорий. Хотя кости ее были и тонкие, но плоть отличалась упругостью. Руки ее были ловкими и сильными, а ноги вовсе не походили на лепестки лилий. Одним словом, чужестранка.

Она виновато улыбнулась ему и, увидев направление ее взгляда, он посмотрел вниз. Брюки его оттопыривались самым ужасным образом.

— Твое тело ответило мне, — сказала она с хрипотцой в голосе, — хотя уста твои и промолчали. — Она протянула к нему обнаженные руки, и Чжилинь подумал, что он сроду не видел более эротического жеста. — Иди ко мне.

Как во сне, он двинулся к ней через коврик перед кроватью. Движения у него были чисто рефлекторные сознание контролировало его действия не лучше, чем у тех преждевременно состарившихся людей, что валяются на грязной циновке в каком-нибудь притоне, судорожно вцепившись в трубку с опиумом, с бессмысленными остекленевшими глазами.

Он стоял у кровати с опущенной головой, наблюдая, как Афина расстегивает его брюки. По мере того, как она стягивала с него один за другим все принадлежности его европейского костюма, он ощущал все большее и большее отстранение своего тела, пока не почувствовал себя таким же чужестранцем, какой была и она.

Голый, он стоял перед нею, не смея дышать, с торчащим, как радиомачта, сокровенным членом. Но стыда он уже не чувствовал. И это еще больше усугубило ощущение того, что он — это не он. Перед Май, да и вообще перед любой китаянкой, он не мог бы с таким бесстыдством демонстрировать свое мужское достоинство.

Афина потянулась к нему и провела пальчиком по всей его длине вверх и вниз. Ощущение было такое, что она ласкает его рукой в шелковой перчатке. Он вздрогнул, набирая полные легкие воздуху и все функции его тела заработали нормально.

Продолжая трогать его левой рукой, она провела правой по его животу поднялась выше, проводя кончиками пальцев по ребрам. Тронула губами, заставив его почувствовать, как внутри его все внезапно сжалось. Блаженство начало постепенно овладевать им.

Эмоциональные вихревые потоки постепенно оформлялись в какое-то новое для него ощущение. Вроде как тьма среди бела дня, оно не должно было бы появляться, но, тем не менее, его присутствие было неопровержимо.

Афина увлекла его за собой в постель, в свое благоуханное царство. Со стоном он склонился над ней в почти молитвенной позе, прильнул губами к внутренней части ее бедер. Руки его скользнули с талии ниже, оглаживая бедра. Ягодицы ее были более полными, чем у китаянок, и прикосновение к ним почему-то особенно воспламенило его. Он почувствовал безумное желание войти в нее. Он раздвинул ей ноги и устроился между ними на коленях, постепенно опускаясь все ниже и ниже. Ее пальчики направляли его.

— Войди в меня, — прошептала она с той же интонацией, с которой недавно шептала: «Иди ко мне».

Пройдя последние разделяющие их дюймы, его трепещущая плоть, наконец коснулся ее влажного лона, и она издала стон. Мышцы нижней части ее живота дрожали от напряжения, она тяжело дышала.

Медленно и осторожно он входил в нее, пока не почувствовал, что головка его члена обхвачена ее сокровенным органом, как только что обхватывали его ее пальцы. Так же осторожно он начал двигать им вверх и вниз, погружая только самый кончик, будто дразня ее обещанием того, что будет дальше. Приподнявшись над ней, как луна над морем, он наблюдал за тем, как она реагирует на его движения.

Он считал, что умеет контролировать себя. Май вымуштровала его по части искусства любви и всегда говорила ему, что он нежный и понятливый любовник, хотя и не шибко страстный.

Но сейчас она не узнала бы своего Чжилиня. Он чувствовал себя так, будто забрался в неведомые глубины собственных эмоций, о существовании которых и не подозревал. Он чувствовал, как почти математический расчет искусства любви покидает его. Чем глубже проникал он в Афину, тем меньше он помнил о всех этих позах, намеренных паузах и ласках, которые должны привести и его самого, и его партнершу в состояние экстаза.

Совсем наоборот, он чувствовал безумное желание броситься очертя голову в омут страсти, ни о чем не думая, ни о чем не беспокоясь. Ее аромат пьянил его, сводил с ума. И он оставил контроль над собой и уступил тому смутному чувству, которое только что возникло в нем, и оно наполнило его блаженством, которого он раньше и вообразить не мог.

И тогда Афина, закрыв в истоме глаза, протянула к нему руки и, вцепившись пальцами в его плечи, простонала:

— Иди ко мне ближе. Я хочу чувствовать тяжесть твоего тела, когда дойду до точки!

И уже не помня себя от переполняющего его восторга, он опустился со всего маху на ее горячие, полные груди.

Слившись с ней, он поднялся ввысь, в поэтическое царство дождя и туч, и гроза разразилась ослепительными вспышками молний, и живительная влага оросила ее жаркое тело.

* * *

В воздухе пахло войной с Японией. Шел 1937 год. Но в Шанхае деловая жизнь не замирала. Горожане привыкли жить в условиях напряженности.

Чжилинь изо всех сил, насколько это было возможно, старался скрыть тревожные вести. Она никогда не испытывала тягот войны. Кроме того, она была женщиной, а такие вещи не принято обсуждать с представительницами прекрасного пола. Но Афина не переставала изумлять его. Она была умна, проницательна и гораздо храбрее любой китаянки. Она все-таки узнавала новости — разумеется, вместе со сплетнями, — несмотря на все его попытки оградить ее от них. Она постоянно задавала ему множество вопросов, и Чжилинь в конце концов, махнул рукой и рассказал ей все, что знал, лишь бы она перестала верить несуразным сплетням.

Он посоветовался с младшим братом, и они решили начать распродавать все свои неликвиды: складские помещения, промышленные предприятия и прочее. Чжилинь не очень рассчитывал на Китайскую армию, если разразится война. Во всяком случае, против Японии ей не выстоять.

В один из ненастных февральских дней его навестил Эндрю Сойер. Он пришел прямо в его контору на таможне. Такое случалось не часто, поскольку Чжилинь и Бартон Сойер старались не афишировать свои деловые связи.

К этому времени Эндрю уже вырос в высокого и сильного молодого человека. У него были отцовские голубые глаза и материнские светлые волосы Он уже давно на голову перерос Чжилиня и стесняясь своего преимущества в росте, старался в его присутствии больше сидеть. Вот и сейчас, лишь войдя в офис, сразу же придвинул к столу Чжилиня стул с высокой спинкой и уселся, не позаботившись снять пальто. Лицо у него раскраснелось, по-видимому, от зимнего ветра, гулявшего по Бунду.

— Извините, Старший дядя, я бы не пришел к вам на работу, если бы не чрезвычайные обстоятельства.

Эндрю Сойер владел кантонским диалектом даже лучше, чем его отец, и именно к нему он неизменно прибегал, общаясь с Чжилинем.

— Ничего страшного, — ответил он, мгновенно приготовившись слушать молодого человека со всем вниманием. — У меня такая работа, что всяким перерывам в ней можно только радоваться. Особенно, если ее прерываешь ты, Эндрю.

Чжилинь от души любил этого парня. Хотя он и был еще очень молод и поэтому порой ошибался, но он извлекал урок из каждой ошибки и никогда не повторял ее. Кроме того, ему не было свойственно высокомерное отношение к китайцам, как многим другим гвай-ло.Ему не надо было напоминать, в какой стране он родился и живет. Все китайцы, с которыми ему приходилось общаться, любили его, потому что в его присутствии не чувствовали себя униженными.

Эндрю с признательностью наклонил свою красивую голову.

— Это вы говорите из доброго расположения ко мне, Старший дядя. Я знаю, как загружены вы последнее время работой...

За этим вежливым введением должна была последовать основная часть, но Эндрю «завис», как поршень двигателя, когда внезапно отключается зажигание. Чжилинь решил придти ему на помощь.

— Тебя что-то беспокоит, Эндрю. В чем дело? Говори, не стесняйся.

Сойер-младший вздохнул с видимым облегчением, так что его широкие плечи даже немного ссутулились.

— Я вот думал... — Он опять замер на полуслове и, сцепив руки, потер ладони, будто они у него вдруг зачесались. — То есть, Старший дядя... Я думал... Я понимаю, что навязываюсь самым неприличным образом, но... — Он вскинул голову, и Чжилинь увидел в его глазах самую неподдельную боль, однако постарался не показать виду, что заметил это. — Старший дядя, а что если я зайду к вам вечерком... домой... чтобы посоветоваться?

— А с отцом это согласовано?

— Отец ничего не знает о моих неприятностях, — быстро сказал Эндрю. В голосе его прозвучала мольба. — И не должен знать.

С минуту Чжилинь не отвечал, а лишь испытующе смотрел на молодого человека. В конце концов, тот заерзал, предчувствуя отказ.

— Конечно, конечно, Эндрю, — поспешил успокоить его Чжилинь, улыбаясь. — Ты всегда желанный гость в моем доме. — Опять чувство облегчения явственно отразилось на лице Сойера-младшего. — В девять часов тебя устраивает?

— Да. Конечно, устраивает, Старший дядя! — Эндрю вскочил. — Спасибо большое. — От радости он забылся и, схватив руку Чжилиня, затряс ее на западный манер. — Извините, что оторвал вас от работы.

Чжилинь видел в окно, как он торопливо шел по набережной в сторону зданий европейского типа, выстроившихся вдоль Бунда.